CC BY
72
тельности согласно большей части современных концепций методики обучения иностранным языкам могут развиваться только во взаимодействии.
Однако самыми популярными на сегодняшний день являются концепции обучения иностранным языкам, основанные на информационно-коммуникативных технологиях (ИКТ). В частности проект, разработанный на базе Института иностранных языков был основан на данном подходе и предполагал решение следующих частно-методических задач: 1) создание программы профессиональной подготовки будущих учителей английского языка на основе дистанционного подхода; 2) издание учебных пособий «Практический курс английского языка», «Лекционные курсы для учителей английского языка», отражающих концепцию дистанционного подхода в профессиональной подготовке учителей английского языка г. Волгограда и Волгоградской области; 3) осуществление опытного обучения в течение полугода учителей английского языка на основе дистанционного подхода, практические занятия, чтение курсов лекций on-Иш; 5) проведение куров повышения квалификации для учителей иностранных языков оп-line в объеме 70 часов; 6) проведение презентации результатов проекта инновационной педагогической деятельности по профессиональной подготовке и переподготовке учителей иностранного языка г.Волгограда и Волгоградской области; 7) привлечение СМИ к проблемам подготовки и переподготовки учителей иностранных языков в форме дистанционного обучения; 8) публикация сборника научных статей по результатам подготовки и переподготовки учителей иностранных языков в форме дистанционного обучения; 9) апробирование промежуточных результатов исследования в форме научных статей участников проекта на областных, региональных, всероссийских и международных научных, научно-практических конференциях; 10) проведение круглых столов для студентов, магистрантов, аспирантов, молодых преподавателей с целью активизации и реализации научно-исследовательского потенциала [4].
Мы считаем, что все более популярными среди обучаемых становятся блоги, вики, подкасты, социальные сети, виртуальные среды обучения, электронные портфо-лио. Обучаемые приобретают навыки использования онлайн переводчиков, словарей, энциклопедий, корпусов и конкордансов, собственно обучающих и Интернет-ресурсов в рамках профессиональной деятельности.
В целом мы можем отметить довольно высокий результат по формированию языкового образовательного пространства, степени сформированности ведущих педагогических и иноязычных компетентностей.
Все вышеизложенное позволяет нам сделать вывод о том, что современные концепции методики обучения иностранным языкам в первую очередь направлены на формирование компетентностей в целостной системе, в первую очередь через формирование навыков и умений межкультурной коммуникации и с использованием ин-формативно-коммуникативныъх технологий.
Список литературы
1. Камянова Т.Г. Успешный английский. Системный подход к изучению английского языка. - М.: Издательство «Дом Славянской Книги», 2008. - 12 - 22.
2. Азаров В.Н. Качество. Инновации. Образование. -М.: Издательство: Фонд «Европейский центр по качеству», 2009. - C. 7 - 22.
3. Алексеев П.В., Панин А.В. Философия: Учебник. -3-е изд., перераб. и доп. - М.: ТК Велби, изд-во Проспект, 2003. - 608 с.
4. Мещерякова Е.В. Целостный подход в формировании языкового образовательного пространства // Грани познания: электронный научно-образовательный журнал ВГПУ. - 2014. - №6(33). [Электронный ресурс]. URL: http://grani.vspu.ru/files/ publics/1405594729.pdf (дата обращения: 22.03.2015).
КОНЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ В РОМАНЕ Л.Н. АНДРЕЕВА «ДНЕВНИК САТАНЫ»
Морщинский Владислав Сергеевич
Аспирант, Белгородский государственный национальный исследовательский университет, г. Белгород
До сих пор в отечественном андрееведении у романа Леонида Андреева «Дневник Сатаны» была довольно скромная позиция. О «Жизни человека» или «Жизни Василия Фивейского» пишут значительно чаще. «В романе «Дневник Сатаны» писатель, своеобразно наследуя проблематику гетевского «Фауста», предвосхищает интерпретацию «духа зла» в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Само жанровое «своеобразие «Дневника Сатаны» позволяет усматривать в его главном герое своего рода акег ego писателя, отпавшего, как новый Люцифер, актом свободной воли от небесного Вседержителя блага, истины и смысла. Мышление Андреева намеренно антимифологично, однако поэтика его произведений глубоко символична», - пишет И.Ю. Искржицкая [2, 65]. Мы попытаемся разглядеть этот антимифологизм, который, по нашему мнению, намеренно распоряжается мифологическими сюжетами.
Этот своеобразный мифологизм объединяет романы «Сашка Жегулев» и «Дневник Сатаны», но содержание мифологизма, его стиль позволяют указанные произведения различать. В «Сашке Жегулеве» авторская
иллюстрация мифа о необходимости жертвоприношения, совершаемого лучшим, самым чистым. Это не вариант христианского сюжета, это его инверсия, значительное смысловое изменение. Но ритуальный характер текста сохраняется: грех берет на себя юноша-агнец, после чего умирает в стилизованном лесу-храме возле «алтарей» и «колонн». Динамизма повествования и привычной для Андреева повествовательной резкости, пожалуй, даже злобы, здесь нет. Ритуальное начало, как мы показали, согласуется с ритуальным финалом. В мифе о жертве могут быть новые подробности, но сюжетно-композиционные характеристики остаются стабильными. Вряд ли Андреев уверен, что такая и подобная им жертвы спасут Россию. Но заметно, что он видит их объективность, невозможность избежать таких судеб. В «Дневнике Сатаны» все - и сюжет, и стиль - более сжато, жестко и, судя по объему, экономично. Нет никаких рассуждений об особой судьбе русского народа, о жертве, приносимой русскими мальчиками. Одним словом, житийность исчезла полностью. Святых или похожих на них героев нет. В «Сашке Жегу-леве» есть: «святой» сын, «святая» мать, «святая» невеста,
да и Колесников из этого круга лиц. В «Дневнике Сатаны» есть Мария-Мадонна, заставившая главного персонажа еще раз поверить в любовь и красоту. Она оказывается блудницей, образцом глупости, примером лжи и двуличия. Саша/Сашка амбивалентен как жертвенный герой. Мария из «Дневника» двулична как проститутка, хорошо обученная «сутенером» Магнусом. В финале романа андреевский сатана сближается с образом жертвы. Но это другая жертва. От авторской сентиментальности и многословия, присущих «Жегулеву», здесь не остается и следа. Над сатаной надругались все, его смешное человеколюбие осмеяно хором осатанелых людей. Мифологического оптимизма, который все-таки обнаруживается в романе 1911 года, в «Дневнике Сатаны» обнаружить, на наш взгляд, нельзя.
Концепция человека в последнем произведении Леонида Андреева по- настоящему мрачна. Чтобы сказать свое слово о кризисе мира, автору потребовался образ во-человечившегося сатаны. Им, как известно, стал 38- летним миллиардером Вандергудом, решившим облагодетельствовать человечество. Один раз Андреев уже обращался к подобной истории. В драме «Анатэма» (1909) сатана под именем Анатэма избирает старого еврея Давида Лейзера, приносит ему миллионы и смотрит, как Давиду удастся стать благодетелем людского рода. Ничего положительного не получилось. Деньги были в момент израсходованы. Людям потребовались чудеса, которых не оказалось. Давид стал очередной жертвой. Анатэма всем своим видом показывает, что жертва бессмысленна, а человек творит лишь то, что в свое время сотворил с Христом, пришедшим спасти мир.
«Дневник Сатаны» - очередная и последняя попытка решить эту сюжетную коллизию. Вочеловечивание сатаны должно показать читателю, насколько страшно быть человеком. По мнению повествователя, никакой ад не сравнится с этим. Ужасен сам человеческий организм, своей ритмичной работой всегда приближающий к необратимому концу: «Одной минуты в Моем вочеловечива-нии Я не могу вспомнить без ужаса: когда Я впервые услыхал биение Моего сердца. Этот отчетливый, громкий, отсчитывающий звук, столько же говорящий о смерти, сколько и о жизни, поразил Меня неиспытанным страхом и волнением. Они всюду суют счетчики, но как могут они носить в своей груди этот счетчик, с быстротою фокусника сопровождающий секунды жизни?» [1, 122]. Размышление о любви тоже неотделимо от безграничного физиологизма: «Я видел всех спарившихся животных в их мычании и ласках, проклятых проклятием однообразия, и Мне становится омерзительной эта податливая масса Моих костей, мяса и нервов, это проклятое тесто для всех» [1, 148]. Последнюю цитату не назовешь тривиальной: здесь видна и авторская боль, личный страх Андреева, видящего человека обреченным на смерть, буквально запертым в своем теле, всегда готовом к уничтожению.
Но, конечно, главные «чудеса» человечности должны быть открыты в нравственной сфере. Образ сатаны в христианском богословии всегда был связан с необходимостью суда над человеком, который своим грехопадением вызывает смерть. Приход сатаны позволяет «раскрыться» всем участникам сюжета. Но в последнем романе Андреева есть «второй сатана» - Фома Магнус, знакомящий вочеловечившегося мифологического героя с нравами земли. «Вы любите человечество - я его презираю», - сообщает Фома, сразу ставя читателя перед парадоксом: сатана пытается любить и изменять в лучшую сторону, один из людей давно преодолел всякую симпатию к
себе подобным. «Этот человек знал, чего стоит человеческая жизнь, и имел вид осужденного на смерть, но гордого и непримиряющегося преступника, который уж не пойдет к попу за утешением!», - не без романтического пафоса сообщает Вандергуд о Фоме Магнусе [1, 137].
Конечно, нет смысла полностью отождествлять Андреева с главным героем «Дневника Сатаны», но и сказать, что Андреев бесконечно далек от своего персонажа, нельзя. В романе много общих сентенций, философских высказываний, которые показывают, что есть человек и его жизнь. И зная творчество Андреева в целом, можно сказать, что в речах Сатаны много лично андреевского. Например, в отождествлении жизни с кукольным театром: «Ты знаешь, что такое театр кукол? Когда одна кукла разбивается, ее заменяют другою, но театр продолжается, музыка не умолкает, зрители рукоплещут, и это очень интересно. Разве зритель заботится о том, куда бросают разбитые черепки, и идет за ними до мусорного ящика? Он смотрит на игру и веселится. И мне было так весело — и литавры так зазывно звучали - клоуны так забавно кувыркались и делали глупости, - и Я так люблю бессмертную игру, что Я сам пожелал превратиться в актера... Ах, Я еще не знал тогда, что это вовсе не игра и что мусорный ящик так страшен, когда сам становишься куклой, и что из разбитых черепков течет кровь, - ты обманул Меня, мой теперешний товарищ!» [1, 165]. Можно сделать следующий вывод: в неомифологическом романе Андреева есть демифологизация. Сатана, ставший Вандергудом, смотрел на мир людей из своего стабильного мира, где все неизменно и по сути все бесстрастно. И вот он видит вместо бесконечности конечность, вместо вечности время, в котором все, что появилось, должно исчезнуть. По словам главного героя, «игра бессмертных» так же напоминает человеческую жизнь, как «корчи эпилептика хороший негритянский танец» [1, 166]. Людская жизнь страшнее мифа, даже если это миф о сатане. К этой мысли Андреев обратился не первый раз. Возможно, она центральная в его творчестве.
Больше всего героя (да и его автора) возмущает противоречивость человеческой природы, о которой мы много говорили, рассматривая рассказ «Иуда Искариот». О мифологической модели свидетельствует многое, например, следующая фраза, намечающая три мифологические позиции: «Подумай: из троих детей, которых ты рождаешь, один становится убийцей, другой жертвой, а третий судьей и палачом» [1, 189]. Амбивалентность мифа обнаруживается как философский ключ, которым открываются тайны тоски многих андреевских персонажей: «Послушай все слова, какие сказал человек со дня своего творения, и ты подумаешь: это Бог! Взгляни на все дела человека с его первых дней, и ты воскликнешь с отвращением: это скот! Так тысячи лет бесплодно борется с собою человек, и печаль души его безысходна, и томление плененного духа ужасно и страшно, а последний Судья все медлит своим приходом... Но он и не придет никогда, это говорю тебе я: навсегда одни мы с нашей жизнью, чело-вече!» [1, 189]. Особенно важна последняя мысль. Человек, по Андрееву, представляет собой страшно противоречивое сочетание божественных слов и скотских дел, возвышенной, к небу устремленной «литературы» и грязной «практики». И вот такой собственным высоким словам не соответствующий человек живет в мире, где не будет Страшного суда, не будет Судьи Апокалипсиса, который должен воздать и за слова, и за дела. Одно дело, когда ложь существования длится как временность, которой наступит конец. И совсем другое дело, когда нет высшей инстанции, проще говоря, нет Бога с его последним
словом о каждом. Боль Андреева о человеке не только и не столько в том, что он далек от постоянства и совершенства. Беда в другом: он существует в мире, где есть кого судить - мир полон преступников, но вот судить некому. «Что мое лицо, когда ты своего Христа бил по лицу и плевал в его глаза?», - восклицает Сатана, которому казалось бы о Христе говорить совсем не следовало [1, 190].
В романе нет тех, кто мыслил бы о человеке по-другому. Только в словах Сатаны - тоска и трагизм, в словах Фомы - злоба и цинизм. Сатана похож на философа-пессимиста, произносящего горькие слова об обреченности земного мира. Магнус отличается тем, что желает превратить философию в практику, он хочет взорвать это мир, причем динамитом, по словам этого апокалиптического террориста, будет сам человек, уверовавший в чудо, нуждающийся в нем. «Надо обещать человеку чудо. (...)...Не крестовые походы, не бессмертие на небе. Теперь время иных чаяний и иных чудес. Он обещал воскресение все мертвым, я обещал воскресение всем живым. За Ним шли мертвые, за мною... за нами пойдут живые», - витийствует Фома Магнус [1, 202-203].
Андреев, как нам кажется, идет за Достоевским, показывая Фому Магнуса как нового «великого инквизитора». Правда, у этого героя ненависти к человеку значительно больше: «Пойми наконец, я не могу допустить, чтобы всякая двуногая мразь также называлась человеком. Их стало слишком много, под покровительством докторов и законов они плодятся, как кролики в садке. Обманутая смерть не успевает справляться с ними, она сбита с толку, она совсем потеряла мужество и свой моральный дух. Она беспутничает по танцклассам. Я их ненавижу. Мне становится противно ходить по земле, которой овладела чужая, чужая порода. Надо на время отменить законы и пустить смерть в загородку. Впрочем, они это сделают сами» [1, 227-228]. Концепция человека у Достоевского предполагает деятельное сопротивление этому искушению. В «Братьях Карамазовых» есть не только Иван и Инквизитор, есть Алеша и старец Зосима. У Андреева мир
героев выглядит иначе: сопротивления нигилизму никто по-настоящему не оказывает. Можно сказать, что Иуда Искариот рассказа 1907 года сохраняет свою ненависть к несовершенному миру, но теряет любовь к Иисусу, утрачивает привязанность к Магдалине, вместо которой в «Дневнике Сатаны» появляется «бесстыдная тварь» со святым лицом, за которым — пустота.
Итоги сюжетного становления в последнем андреевском романе оптимистическими назвать нельзя. Сатана успел затосковать о человеке, но погиб, обманутый более хитрым созданием, чем он сам. Фома Магнус превратился в дьявола, чтобы уничтожить лицемерный род, не достойный имени «человек». Мария, казавшаяся явлением обожествленной, прославленной красоты, способный спасти мир, предстала олицетворением блуда, людской мерзости и цинизма. «Дневник Сатаны», надо признать, в своей концепции личности напоминает реквием по человеку. «По мере погружения в «глубину дряннейшей человечности» Сатана переживает духовную эволюцию, превращаясь сначала в захваченного страстью Демона - поэта и художника, открывающего красоту мира и ценность любви, затем в Человека и, наконец, в лучшего из людей - в Христа», - считает И.И. Московкина [3, 17].
Список литературы
1. Андреев Л.Н. Собрание сочинений. В б-ти т. Т. б. М., 1996.
2. Искржицкая И.Ю. Леонид Андреев и пантрагиче-ское в культуре XX века // Эстетика диссонансов. О творчестве Л.Н. Андреева. Межвузовский сборник трудов к 125-летию со дня рождения писателя. Орел, 1996.
3. Московкина И.И. «Дневник Сатаны» Л. Андреева в контексте неомифологии XX века // Эстетика диссонансов. О творчестве Л.Н. Андреева. Межвузовский сборник трудов к 125-летию со дня рождения писателя. Орел, 1996.
АРХИТЕКТУРНО-СТРОИТЕЛЬНЫЙ ДИСКУРС КАК САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ
ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО РАССМОТРЕНИЯ
Петрова Лейла Амзаровна
старший преподаватель Российского университета дружбы народов, г. Москва
АННОТАЦИЯ
В статье рассматривается архитектурно-строительный дискурс как разновидность научного дискурса. Данный дискурс понимается как сложное многомерное явление, интегрирующее участников коммуникации, ситуацию общения и текста. Дискурс представляет собой абстрактное инвариантное описание структурно-семантических признаков, реализуемых в конкретных текстах. Архитектурно-строительный дискурс в целом характеризуется когнитивным, тематическим, стилистическим и структурным единством.
Ключевые слова: архитектурно-строительный дискурс, функциональный стиль, участники коммуникации, экстралингвистические факторы, сфера коммуникации.
Предметом исследования является архитектурно-строительный дискурс. Строительство как отрасль материального производства, в которой создаются основные фонды производственного и непроизводственного назначения, готовые к эксплуатации здания, сооружения и их комплексы» имеет своим денотатом деятельность строителей. Архитектура рассматривается в работе как искусство проектирования и строительства сооружений, решающее эстетические и социальные задачи [13].
Интерес к изучению дискурса в целом и к его специфике отражен во множестве отечественных и зарубежных публикаций [Бахтин, 1979; Дейк, 1989; Демьянков, 2001; Карасик, 2000; Кубрякова 1994; Макаров, 2003; Чернявская, 2006, 2009 и др.]. По мнению Ю.С. Степанова, на основе того, что в обществе существует наука как феномен культуры, в отечественной лингвистике рассматривается научный текст и научный дискурс [12, с. 36]. По выражению Ю.С. Степанова, «дискурс - это новая черта в облике Языка, каким он предстал перед нами к концу ХХ
