CC BY
47
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2012. Вып. 4 (30). С. 7-25
КОНЦЕПЦИЯ Ф. ДЕ СОССЮРА В ИНТЕРПРЕТАЦИИ СПЕЦИФИКИ НОВОЗАВЕТНОГО ТЕКСТА1
А. В. ВДОВИЧЕНКО
В статье рассматривается использование соссюровской оппозиции «язык — речь» для объяснения особенностей новозаветного лингвистического материала. Итогом применения данной оппозиции является некорректная интерпретация деятельности авторов новозаветных текстов.
Статья Мойсеса Сильвы «Билингвизм и особенности палестинского греческого»2 представляет собой одну из наиболее авторитетных концептуальных попыток объяснить лингвистические особенности Нового Завета3. В общих чертах, особенностями признаются такие характеристики текста, которые не встречаются в иных текстах за пределами новозаветного корпуса и по сложившейся традиции именуются семитизмами.
Статья открывается констатацией проблемы: «В своей несомненно выдающейся статье о “библейском греческом” Жан Вергот4 признает абсурдной точку зрения Альберта Тумба5, согласно которой язык иудеев, говоривших по-
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Министерства образования и науки РФ в рамках гранта Президента РФ для государственной поддержки ведущих научных школ РФ, проект № НШ-1140.2012.6 «Образы языка в лингвистике начала XXI века»; в рамках НИР «Языковые параметры современной цивилизации: новации и коммуникативные практики» федеральной целевой программы «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России», 2012—2013.
2 Silva M. Bilingualism and the Character of Palestinian Greek // Bib 61 (1980). P. 198—219.
3 Статья многократно цитировалась исследователями (см., например: Horsley G. H. R. The Fiction of «Jewish Greek» // New Documents Illustrating Early Christianity. Vol. 5. 1989) и воспроизведена в сборниках, посвященных лингвистическим проблемам библейского текста (см., например: Biblical Greek Language and Linguistics / Ed. by S. E. Porter and D. A. Carson. Sheffield, 1991).
4 Vergote J. Grec biblique // Dictionnaire de la Bible. Supplement (DBSup) 3. Paris, 1938. Col. 1367.
5 Обращает на себя внимание причина, по которой А. Тумб не видит в «языке иудеев» следов их «родного языка»: существование особого иудейского греческого невозможно признать ввиду того, что Иосиф Флавий и Филон писали на совершенно правильном греческом языке (Thumb A. Die griechische Sprache im Zeitalter des Hellenismus. Beitraege zur Geschichte und Beurteilung der Koivf|... Strasburg, 1901. S. 125-126).
гречески, не испытал на себе заметного влияния их родного языка»6. Соглашаясь с абсурдностью такой позиции Тумба, М. Сильва считает своей задачей прояснить вопросы лингвистической терминологии и указать на причины этих разногласий, в основании которых, как он считает, лежит неточность в различении «языка» (langue) и «речи» (parole). Ввиду этого два автора, Тумб и Вергот, не соглашаясь друг с другом, возможно, говорят о разных вещах. В своей статье Сильва обещает продемонстрировать, что современная критика т. н. «дайссман-низма» движется в неверном направлении и терпит неудачу.
В первой части статьи, говоря о позиции Дайссманна и его критиков, Сильва отмечает, что подход немецкого исследователя обвиняли в крайностях, однако все предложенные замечания и коррекции его взглядов в действительности допускались самим же Дайссманном.
Точки зрения, высказанные критиками, не представляют единства, но сводятся к ряду частных вопросов, среди которых нужно выделить следующие:
♦ в отношении койнэ в целом:
1) место койнэ в истории греческого языка;
2) возможность диалектных различий внутри койнэ;
♦ в отношении александрийского койнэ:
3) природа греческого языка, на котором говорили египтяне;
4) природа греческого языка, на котором говорили александрийские иудеи;
5) природа греческого языка Септуагинты (если возможно признать его единством);
6) отношения между греческим Септуагинты и языком александрийских иудеев;
♦ в отношении койнэ в Палестине:
7) общая лингвистическая ситуация в Палестине (более конкретно: на каком языке говорил Иисус?);
8) природа греческого языка, на котором говорили палестинские иудеи;
9) природа новозаветного греческого (если возможно признать его единством);
10) отношения между новозаветным греческим и языком палестинских иудеев (включая вопрос о возможности «переводного греческого»);
11) влияние живого арамейского (или древнееврейского) субстрата на новозаветных писателей;
12) влияние Септуагинты на новозаветных писателей7.
Приступая к защите Дайссманна, Сильва делает оговорку о том, что его более ранние взгляды, вызванные восторженной реакцией на открытие папирусов, несколько попирают факты. Сам Дайссманн в позднейших работах это признавал8. Поэтому Сильва обращается к более поздним его работам, в которых немецкий
6 Silva M. Bilingualism and the Character of Palestinian Greek // The Language of the New Testament. Classic Essays / Ed. by S. E. Porter. L., 1991. P. 205.
7 Ibidem. P. 206-207.
8 Так, высказываясь о переводном греческом, он говорил: «Ранее я сам был менее сдержан в выражении своего мнения по этому вопросу, чем вынужден быть сейчас» (Deissmann A. The Philology of Greek Bible: Its Present and Future. London, 1908. P. 51).
исследователь, в частности, замечает, что библейский греческий «должен быть строго отделен от всего того, что так любят называть просторечным (профан-ным) греческим (profane Greek)»9. По замечанию Дайссманна, до открытия папирусов «мы значительно преувеличивали число гебраизмов и арамеизмов в Библии», но «ни одному из современных исследователей не могло прийти в голову отрицать существование семитизмов... То, что мы действительно отрицаем, — что семитизмы, прежде всего содержащиеся в Новом Завете, могут составлять основание для признания отдельного языка священных текстов. Наше мнение о библейском языке сложилось на основе констатации его многочисленных совпадений с общепринятым языком, а не нескольких отличий от него. Семитиз-мы не выносят Библию за пределы греческой филологии; они являются, скорее, родовыми пятнами. Они показывают нам, что в этой великой космополитичной Книге на общепринятом греческом языке говорили люди, родина которых лежала на Востоке»10.
Таким образом, заключает Сильва, позиция А. Дайссманна совершенно ясна: хотя некоторые особенности новозаветного греческого выдают тот факт, что эти тексты были написаны авторами семитского происхождения, количество этих особенностей все же не настолько значительно, чтобы строго отделить библейский от небиблейского греческого или поставить эти тексты вне сферы компетенции греческой филологии11.
Далее Сильва отмечает, что последователь Дайссманна Дж. Х. Мултон также делал шаги в сторону признания особенностей, свойственных различным диалектам койнэ, но считал, что «такие тексты, как греческая Библия, предназначенные для всеобщего понимания, использовали язык, который избегал местных особенностей. Для исполнения почти всех задач нашего исследования эллинистический греческий можно рассматривать как единство, которому не свойственно варьирование, за исключением факторов образования авторов, их намерений учитывать или не учитывать особенности литературного языка и степени их зависимости от иноязычных оригиналов»12.
Сильва подчеркивает в этих словах акцент Мултона на единстве языка, которое допускается последним не в абсолютном смысле, а в специальных целях грамматического описания13.
Критика позиции Дайссманна осуществлялась в разных направлениях. Сильва выделяет, во-первых, тех, кто пытался представить папирусы (на основании которых Дайссманн строил свою концепцию аутентично греческого языка Нового Завета) подверженными семитскому влиянию (со стороны многочисленного иудейского населения Александрии или самого египетского языка, близкого к семитским), следовательно, не дающими полноценной картины чистого греческого койнэ14. Во-вторых, тех, кто не признавал существования осо-
9 Deissmann A. Op. cit. P. 44.
10 Deissmann A. Op. cit. P. 62-63, 65.
11 Silva M. Op. cit. P. 208.
12 Moulton J. H. Prolegomena. Vol. 1 // A Grammar of NT Greek. Edinburgh, 1908. P. 40 (3d ed.).
13 Silva M. Op.cit. P. 208
14 К этим авторам относятся Ж. Вергот, Л.-Т. Лефорт, Ф. Т. Жиньяк.
бого диалекта греческого языка, на котором могли говорить эллинизированные иудеи, но считал, что стиль новозаветных авторов тесно связан с иудейской си-нагогой15.
В-третьих, Сильва выделяет позицию Найджела Тёрнера, который, особенно в своих позднейших синтаксических исследованиях, признавал радикальные различия между языком папирусов и Нового Завета на основе огромного числа случаев16. Он соглашался с вероятностью того, что библейский греческий отражает разговорный язык грекоговорящих иудеев, а также считал возможным говорить о существовании т. н. «языка Святого Духа». «Теперь мы должны согласиться с тем, что в случае Писаний не только материал исследования является уникальным, но что уникальным является также язык, на котором они написаны или переведены»17. Мэтью Блэк, сторонник арамейского направления в новозаветных исследованиях, приветствовал взгляды Тёрнера, замечая, что «язык грекоговорящей синагоги, как и древнееврейский язык Ветхого Завета, который и придал ему особую форму (moulded), с самого начала был отдельным языком; библейский греческий — особый язык язык особого народа»18.
Таким образом, продемонстрировав различные точки зрения на природу новозаветного греческого, т. е. обозначив проблему для рассмотрения в своей статье, М. Сильва переходит к вопросам лингвистической методологии, в которой, как ему представляется, содержится ключ к частичному примирению точек зрения путем уточнения используемой терминологии.
В качестве одного из основных препятствий на пути согласования позиций Сильва выдвигает «свободу, с которой слово “диалект” (или сходное выражение “особый язык”) используется представителями различных направлений»19. Несмотря на то, что даже среди диалектологов отсутствуют строгое определение диалекта (ввиду отсутствия четких критериев различения понятий «диалект» и «язык»), исследователям новозаветного корпуса нет смысла рассуждать, является ли новозаветный греческий особым диалектом, если они не пришли прежде к соглашению о том, что означает для них данное понятие. Определению понятий диалекта и языка (применительно к новозаветной ситуации), занимающих центральное место в этой оживленной полемике, по мнению Сильвы, должны способствовать рассуждения о природе билингвизма, а также соссюровская дихотомия «язык — речь»20. Раскрытию этих тем и терминов посвящена основная часть данной статьи.
Как отмечает Сильва, Вергот в своей работе «Библейский греческий язык» (1938) упрекает Тумба и Дайссманна в непонимании сущности билингвизма и предлагает достижения современной лингвистики в качестве верного средства
15 См., например: Wifstrand A. Stylistic Problems in the Episles of James and Peter // ST 1 (1947). P. 170-182.
16 Turner N. A Grammar of NT Greek. Vol. 3: Syntax. Edinburgh, 1963.
17 Ibidem. P. 9.
18 Black M. The Biblical Languages // The Cambridge History of the Bible. Vol. 1 // Ed. by P. R. Ackroyd and C. F. Evans. Cambridge, 1970. P. 11.
19 Silva M. Op. cit. P. 211.
20 Ibidem. P. 213
преодолеть это непонимание. Если во время написания работы Тумба исследования в области билингвизма находились в начальной стадии, то уже в 1950-х гг. вышло несколько работ, специально посвященных этому языковому явлению21. Исследования в области билингвизма имеют прямое отношение к выяснению сущности палестинского греческого, хотя они до сих пор (т. е. к 80-м гг. прошлого века. — А. В.) оставались практически не затронутыми в новозаветных дискуссиях. Таким образом, М. Сильва видит свою задачу в том, чтобы сначала представить общие принципы теории билингвизма22, из которых им приводятся только четыре, имеющие непосредственное отношение к обсуждаемой теме.
Во-первых, невозможно напрямую сравнивать палестинскую ситуацию с той, что имеет место в среде, например, португальских иммигрантов в США, поскольку если португальский и английский имеют генетическое родство, то греческий и арамейский принадлежат к совершенно различным языковым семьям. Во-вторых, родной язык билингв (в данном случае —португальский или арамейский) не подвергается влиянию в той же мере, что и их второй язык (английский или греческий). В-третьих, совершенно разные социальные соотношения (иммигранты испытывают на себе давление доминирующего языка, в отличие от говорящих на родном языке своей страны) воздействуют на языковое поведение билингв. В-четвертых, следует иметь в виду различные уровни индивидуальной языковой компетенции внутри каждой из групп23.
Наиболее значимым положением из приведенных Сильва считает второе, ссылаясь на точку зрения Э. Хогена, согласно которой влиянию подвергается родной язык того, кто усваивает чужой язык, а не наоборот. Так, английский язык вообще не подвергается влиянию языков, на которых говорят иммигранты, но их языки, наоборот, испытывают влияние английского. Причина, по которой это происходит, состоит в различной престижности языков, на которых говорят билингвы. Соответственно, влияние идет от более престижного в сторону менее престижного24. Здесь Сильва подмечает, что, согласно такой точке зрения, Тумб и Дайссманн скорее должны были признать влияние греческого на арамейский или древнееврейский, а не наоборот25. Действительно, как отмечает Сильва, эти языки (вместе с коптским) испытали на себе сильнейшее влияние греческого.
21 Прежде всего, У. Вайнрайха (U. Weinreich).
22 Silva M. Op.cit. P. 213.
23 Beziers M., Overebeke M., van. Le bilinguisme: Essai de definition et guide bibliographique (Cahiers de l’Institut des Langues Vivantes, 13). Louvain, 1975. Авторы используют в своей работе три основных критерия: отношение между языками, которые используются билингвами, способ усвоения этих языков, уровень образования. См. также: Oksaar E. Bilingualism // Current Trends in Linguistics 9. The Hague, 1972; Cohen A. D. Assessing Language Maintenance in Spanish Speaking Communities in the Southwest // El Lenguaje de los Chicanos: Regional and Social Characteristics Used by Mexican Americans. Arlington, 1975.
24 Haugen E. The Norwegian Language in America: A Study in Bilingual Behavior. Philadelphia, 1953. II. P. 370. Впрочем, концепция престижности для определения направления влияния не однозначна, см.: Hope T. E. Lexical Borrowing in the Romance Languages: A Critical Study of Ital-ianisms in French and Gallicisms in Italian from 1100 to 1900. Oxford, 1971. II. P. 722-723.
25 Подобным образом С. Рабин замечает, что «в действительности сам греческий повлиял на древнееврейский и арамейский» (Rabin C. Hebrew and Aramaic in the First Century // CRINT. I, 2. 1976. Assen. P. 1024).
ll
Однако интересно, что уже упомянутый Хоген по поводу схожей ситуации говорит, что языки иммигрантов, несмотря на заимствованные слова и иноязычные выражения, не оказывают влияния на английский. Сам же Дайссманн отмечал, что присутствие латинизмов и семитизмов в греческом представляет собой лишь небольшие трофеи, взятые победителем у побежденного26. Прежде чем перейти к изложению своей центральной лингвистической идеи, Сильва приводит еще одно суждение Хогена в том же ключе: «Те, кто изучает неродной язык на наших собственных занятиях иностранным языком, или даже взрослые иммигранты, используют язык, который они учат, неправильно. В их случаях имеет место обоюдное воздействие между двумя языками. Но те инновации, которые они производят в изучаемом языке, не распространяются на тех, для кого этот язык является родным, в то время как инновации, производимые в их родном языке, наоборот, распространяются»27. Другими словами, то, что верно для изучаемого языка в целом, не обязательно свойственно конкретным индивидуальным практикам билингв, изучающих данный язык.
Наконец, Сильва констатирует: в действительности эти факты указывают на известное соссюровское разделение между языком и речью; первый отсылает к абстрактной лингвистической системе в сознании сообщества говорящих, в то время как вторая описывает актуальные речевые употребления отдельных говорящих. На сегодняшний день, несмотря на критику, соссюровская дихотомия представляет собой основание многих точек зрения. Так, например, Дж. Лайонз отмечает: «Лингвисты будут спорить о степени абстракции и идеализации, присутствующей в постулировании относительно единообразной языковой системы; многие из них будут отрицать, что система, которую они постулируют, присутствует как таковая в сознании аутентичных носителей языка, который они описывают. Но большинство современных лингвистов все же проводят нечто подобное разделению между языком-поведением, с одной стороны, и системой элементов и отношений, лежащих в основе этого поведения, с другой»28. Так, речевая ошибка есть нечто свойственное parole, а не langue. Соответственно индивидуальный говорящий может делать ошибки при говорении на чужом языке (parole) вследствие интерференции из своего родного языка, но эти ошибки не являются регулярными, не становятся частью системы (langue)29.
Далее Сильва возвращается к спору Вергота с Тумбом, указывая, что точка зрения последнего имеет в виду langue. Она кажется Верготу абсурдной именно потому, что сам он имеет в виду parole. Кроме того, следы этой дихотомии прослеживаются во многих случаях, из которых Сильва указывает на Дайсс-манна, который, следуя введенному Г. Раулем разделению на usuelle и momentane Anomalien, утверждает, что синтаксические семитизмы Септуагинты были скорее оказиональными, чем вошедшими во всеобщее употребление (т. е. не являлись
26 Deissmann A. Op. cit. P. 42.
27 Haugen E. Op. cit. P. 371.
28 Lyons J. Semantics: In 2 vol. Cambridge, 1977. Vol. 1. P. 239.
29 Silva M. Op. cit. P. 216.
частью языковой системы)30. В том же ключе сам Вергот подчеркивает «индивидуальный характер языка билингв»31.
Далее, уповая на то, что такой подход может прояснить многие неясности существующих споров, Сильва переходит к изложению сущности александрийского и палестинского билингвизма.
В отношении александрийского билингвизма Сильва полемизирует с позицией Генри С. Джемена32, который является сторонником идеи особого языка — «иудейского греческого, который использовался в синагогах и в религиозных кругах». «Септуагинта отражает язык грекогоговорящих иудеев». «На билинг-вальных территориях немногие могут говорить в совершенстве на обоих языках, наоборот, подавляющее большинство (the masses) не могут четко разделять идиомы этих языков, как можно наблюдать на примере языковых областей в нашей стране (Соединенных Штатах Америки. — А. В ). Всегда существует затруднение при переходе от одного языка к другому; в переходный период одно поколение обладает поверхностным знанием языка своих предков, не будучи всецело погруженным в новый язык».
Сильва критикует Джемена за неопределенность термина Jewish Greek, за ошибочно постулируемую Джеменом стабильность и единство языка Септуагин-ты. Кроме того, Джемен предполагает, что некоторые пассажи Септуагинты могли быть понятны только тем, кто знаком с иудейским греческим или собственно древнееврейским, в то время как сам же Джемен показывает, как такие места понимались грекоязычным читателем. Описание александрийского билингвизма Джемен иллюстрирует современным состоянием того же явления в США, в то время как именно такого положения дел (в частности, «переходного периода») в реальной ситуации (в т. ч. в США), как подчеркивает Сильва, наблюдать невозможно. Так, дети иммигрантов сразу же усваивают новый язык как родной и владеют им в совершенстве, минуя стадию плохого знания и неполного погружения в новый язык.
«Мне не известны, — пишет Сильва, — какие-либо исследования, которые утверждали бы существование особого диалекта английского языка в среде иммигрантов. Другими словами, предполагаемый иудейский греческий диалект (или как бы мы ни называли эту единую и устойчивою форму языка) в Александрии, как видно, не подтверждается современными исследованиями по билингвизму»33.
Что касается палестинского билингвизма, Сильва солидаризируется с точкой зрения Мартина Хенгеля, согласно которой греческий язык уже в III в. до н. э. был широко распространен на территории Палестины, а ко времени Иисуса Христа использовался населением повсеместно. Один из исследователей формулирует эту мысль так: «Знание греческого языка не было свойственно исключительно высшим кругам, подверженным влиянию греческой культуры, но обнаруживается во всех слоях иудейского общества, и, конечно, в местах,
30 Deissmann A. Hellenistische Griechisch // RE. Bd. VIII (1). 1912. S. 637.
31 Vergote J. Grec biblique. Col. 1366.
32 Gehman H. S. The Hebraic Character of Septuagint Greek // VT. 1. 1951. P. 81-90.
33 Silva M. Op. cit. P. 220.
граничащих с территориями, где в основном использовался греческий, например в Галилее»34. Вопрос о возможном особом характере палестинского греческого Сильва не обсуждает, склоняясь, скорее, к отсутствию особенностей.
Заключительную часть своей статьи Сильва посвящает понятиям parole и style, видя в них методологический ключ к решению споров, о которых упоминалось в начале статьи.
«Одним из заметных направлений в лингвистике последних двух десятилетий является внимание к parole, в отличие от почти исключительного интереса к langue предшествующих исследователей. Теперь, поскольку style может быть примерно определен как вариативность (parole), которую грамматика (langue) оставляет в стороне, вполне понятен новый интерес исследователей (также двух последних десятилетий) к стилю. Я полагаю, именно с этих позиций нужно вести обсуждение “библейского греческого”. Большинство дебатов подразумевают (часто это проявляется открыто), что различия между партиями можно установить арифметически, в зависимости от того, насколько значительно число семи-тизмов, установленных в тексте. Но это разделение может применяться только в том случае, если обе стороны имеют дело с одним и тем же лингвистическим явлением. Мне хотелось бы провести ту мысль, что в действительности они имеют дело с двумя различными уровнями лингвистического описания. Дайссманн, занимаясь грамматическими правилами (langue), правомерно настаивает на том, что новозаветный греческий не может быть обособлен от эллинистической формы языка. Тёрнер, который посвятил свои исследования синтаксическим феноменам — области грамматики, которая постоянно «вступает» в область стилистики (parole), — с определенностью видит индивидуальный характер библейского языка»35.
В поддержку такой точки зрения Сильва приводит суждения Тумба: семитский элемент в библейском греческом «проявляется по большей части в стиле и особенностях мышления и представления, а не в языке в собственном смысле этого слова»36, а также А. Уифстранда: «Мы не можем обнаружить какой-то особый диалект, используемый эллинистическими иудеями; на уровне фонологии, словоупотребления, синтаксиса, морфологии и многих значений слов их языком было обычное койнэ... но во фразеологии, в способах построения предложения, в предпочтениях, которым они следовали в случаях, когда эквиваленты были доступны, — во всех этих вещах, которым авторы новозаветных грамматик уделяют меньше внимания, настоящим основанием [иудейских авторов] является, в подавляющем большинстве случаев, еврейский или арамейский способ мышления»37.
Сильва особо отмечает роль Септуагинты в связи с рассуждениями о стиле. Признавая огромное влияние этого источника на новозаветных авторов, он обращает внимание на сферу, в которой оно в действительности проявляется:
34 Sevenster J. N. Do You Know Greek? How Much Greek Could the First Jewish Christians Have Known? // Novum Testamentum. Suplimentum (NovTSup). 19. Leiden, 1968. P. 189.
35 Silva M. Op. cit. P. 223-224.
36 Thumb A. Op. cit. S. 121.
37 WifstrandA. Op. cit. P. 181-182.
влияние сказывается не на языке (langue), а на стиле (parole). Сильва подчеркивает, что библейские тексты редко воздействуют на лингвистические навыки какого-либо сообщества (seldom affect linguistic habits of a community). В пример приводятся King James’ Version и средневековые французские переводы. В обоих случаях влиянию подвергается область идиоматики, фразеологии, аллюзий, но не языковая структура (грамматическая или лексическая)38.
В заключении Сильва отвечает на вопрос, можно ли говорить о существовании особого иудейского (или христианского) греческого языка (или диалекта): конечно, особый иудейский (или христианский) стиль существует, однако, его следует отделять от языка койнэ — предмета исследования Тумба и других уче-ных39 из лагеря эллинистов. Этот язык не подвержен семитскому влиянию, он является общим и единым для всех, в т. ч. и для новозаветных авторов.
Таким образом, главная цель статьи — разрешить конфликт между позицией строгих эллинистов («язык иудеев, говоривших по-гречески, не испытал на себе заметного влияния их родного языка») и тех, кто считает такое суждение «абсурдным», — достигается благодаря лингвистической интерпретации, которая состоит в проецировании на новозаветную языковую реальность соссюровского разделения языка и речи. В результате вывод о том, что греческий язык, единый для всех новозаветных авторов, — это langue, а свойственный новозаветным авторам «библейский стиль» — это parole, выглядит исполнением примиряющей миссии: в самом деле, невозможно отрицать особенности новозаветных текстов, но верно и то, что они представляют собой всего лишь особенности стиля и не затрагивают тело языка. Согласно Сильве, каждый из исследователей по-своему прав в констатации лингвистической реальности, которая является им в различных аспектах: языковом или речевом.
Как видно, Сильва повторяет опыт Соссюра, выразившийся в итоговом ущемлении прав вербального коммуникативного процесса: как Соссюр для сохранения предметной (античной) теории, вопреки естественной коммуникативной реальности, постулировал в качестве главного объекта исследования не представленный в реальной коммуникации «язык», так Сильва, вопреки очевидным фактам «семитизмов», постулировал в качестве «языка» не представленное в новозаветных текстах греческое койнэ. Как Соссюр попытался вписать лингвистическую реальность в рамки античной предметной теории, добившись полного игнорирования естественных вербальных фактов, так Сильва попытался вписать лингвистическую реальность новозаветных текстов в соссюровскую методологическую схему, добившись игнорирования их подлинной специфики.
Проследим некоторые наиболее важные моменты рассуждения М. Сильвы:
1) Прежде всего, следует отметить, что отношения между семитизмами и аутентичным «греческим языком» остались у Сильвы не урегулированными. Так, ранние взгляды Дайссманна (которые, как он говорит, зачастую усваиваются исследователями без учета коррекции, предпринятой в позднейших работах самим же Дайссманном) воспринимаются Сильвой негативно: семитизмы в са-
38 Silva M. Op. cit. P. 225.
39 Ibidem. P. 226.
мом деле нельзя отрицать, с чем согласен и поздний Дайссманн. Однако их присутствие говорит лишь о восточном (семитском) происхождении людей (авторов), которые, несмотря ни на что, говорили на общепринятом греческом языке. Остается неясным: если по созданным новозаветными авторами текстам можно идентифицировать их «восточное происхождение», можно ли считать язык этих текстов «общепринятым греческим»? Так, если автор текста, написанного кириллицей, употребляет выражение «взять метро» вместо «поехать на метро», можно ли признавать, что он говорит на общепринятом русском языке? Другими словами, как возможны в текстах, написанных на «общепринятом языке», чуждые этому языку элементы в лексике, «во фразеологии, в способах построения предложения, в предпочтениях, которым новозаветные авторы следовали в случаях, когда [правильные греческие] эквиваленты были доступны»40. В свою очередь, если в новозаветном тексте присутствуют «следы семитского сознания» авторов, устанавливаемые Сильвой и его единомышленниками по вербальным фактам, где же в таком случае «не запятнанное какими-либо следами греческое сознание», которое, согласно логике Сильвы, должно просматриваться в тексте, написанном на общепринятом греческом языке? По-видимому, общепризнанная «восточная узнаваемость» — существенная часть концепции Сильвы и его единомышленников — все же свидетельствует об инородности (некоторые авторы откровенно считают ее неполноценностью), т. е. о не вполне удачной попытке думать и выражаться на «общепринятом греческом».
Как видно, обратившись за помощью к Соссюру, Сильва, как и следовало ожидать, укрепился в стремлении игнорировать речевую деятельность, или естественный коммуникативный процесс. Именно об этом, вопреки очевидному, говорит предложенная им итоговая формулировка: язык, на котором говорили новозаветные авторы, не подвержен семитскому влиянию, он является общим и единым для всех. При этом семитизмы, сохраняющие свое присутствие в греческом тексте, все равно приходится объяснять, списывая на семитское сознание авторов. Соответственно чтение написанных ими текстов приходится мыслить как работу читателя над авторскими ошибками, названными у Сильвы «следами семитского сознания». Заметим, что более прямолинейные интерпретаторы (на которых ссылается сам Сильва) на фоне упорства семитизмов находят необходимым апеллировать к недостаточной степени образованности новозаветных авторов, называть их далекими от учености и литературы, не заботящимися о чистоте греческого и пр. «Стиль» Сильвы, таким образом, представляется эвфемизмом, который не имеет под собой методологической строгости: восточные «родовые пятна» («стиль») не могут свидетельствовать о генетической чистоте «греческого тела» («язык»), а прямо наоборот.
2) Далее, Сильва убежден сам (и пытается убедить читателей) в правоте сос-сюровской схемы, в которую факты естественной коммуникации вписываются откровенно небезупречным образом. Так, «греческий язык» воспринимается Сильвой как идеальный соссюровский объект, существующий как будто вне авторов и текстов, по крайней мере, новозаветных. В своем рассуждении Сильва доказывает, что индивидуальные ошибки восточных людей не затронули этот
40 См.: WifstrandА. Ор. еИ.
идеальный объект, не навредили ему, не поменяли его сущность (языковую систему): «Индивидуальный говорящий может делать ошибки при говорении на чужом языке (parole) вследствие интерференции из своего родного языка, но эти ошибки не являются регулярными, не становятся частью системы (langue)»41. «То, что верно для языка в целом, не обязательно свойственно конкретным индивидуальным практикам билингв»42. «Синтаксические семитизмы Септуагин-ты были скорее окказиональными, чем вошедшими во всеобщее употребление (т. е. не были частью языковой системы)»43. Таким образом, греческий язык, согласно Сильве, остался чистым после прикосновения к нему восточных авторов. Именно поэтому (sic!) язык, на котором они говорили и писали, — общепринятый греческий: «Язык, на котором говорили новозаветные авторы, не подвержен семитскому влиянию, он является общим и единым для всех»44.
Казуистика такого рассуждения, позволяющая Сильве в итоге прийти к нужной формулировке, основана на соссюровском признании реальности (или, по меньшей мере, методологической эффективности) идеального тела языка. Такой язык не нуждается в авторах и текстах, он существует сам по себе, он не подвержен индивидуальным влияниям. Именно его, по мнению Соссюра и Сильвы, следует видеть в кривом зеркале авторских коммуникативных практик, поскольку последние очевидным образом (в данном случае посредством «семитизмов») искажают его правильный контур. Авторы все равно на нем говорят, даже если на основании их текстов мыслимую исследователем правильную систему никак невозможно констатировать. Заметим, что не последнюю роль в этом странном рассуждении играет некритично усвоенная Сильвой инструментальная метафора: восточные люди брали в свои руки некий инструмент, они пользовались им, как могли, и оставили то, что брали в руки, в прежнем виде, поскольку каждый по отдельности, согласно Соссюру, не может причинить вреда коллективному достоянию.
В целом, непоследовательность рассуждения Сильвы состоит в том, что сос-сюровский язык (в данном случае представленный греческим) воссоздается по вполне конкретным параметрам (фонетическим, морфологическим, синтаксическим и др.), однако, в тех случаях, где те же параметры, составляющие характерный контур «языка», оказываются нарушенными, Сильва игнорирует нарушения и соответственно не видит причин усомниться в существовании «общего и единого для всех языка». Другими словами, чтобы предъявить «язык» новозаветных текстов, эти тексты, по мнению Сильвы, следует избавить от элементов, которые не свойственны их «языку», т. е., чтобы установить язык этих «греческих» текстов, нужно читать другие (исправленные) тексты. Это подлинно сос-сюрианское рассуждение откровенно попирает коммуникативную реальность в интересах ошибочной теоретической схемы.
3) Затем в своих рассуждениях Сильва предпочитает не замечать значительной меры условности большинства понятий, которые используются для описания лингвистической ситуации. Различные «языки» и их варианты, которые
41 Silva M. Op. cit. P. 216.
42 Ibidem. P. 215.
43 Ibidem. P. 217 (Deissmann).
44 Silva M. Op. cit. P. 226.
упоминает Сильва («койнэ, или чисто греческое койнэ, александрийское и палестинское койнэ, общепринятый язык, язык папирусов, родной и чужой язык авторов, иудейский греческий, арамейский и древнееврейский языки»), уже в рамках данного перечня не представляют строго и определенно разграниченных сфер лингвистических фактов, а обособленное существование различных «греческих языков» прямо противоречит идее единства.
Так, койнэ, в зависимости от избранного аспекта исследования, воспринимается различными авторами: 1) как собрание всех местных разговорных диалектов на грекоговорящих территориях избранного периода45; 2) как разговорный язык, служивший средством общения всех жителей империи46; 3) как совокупность различных между собой литературного и разговорного вариантов47; 4) как неопределенное единство всех лингвистических практик избранного периода48;
5) как теоретическая фикция49 и др. Значение, которое сам Сильва придает этому понятию, скорее имеет в виду строгое структурное единство, лежащее в основе панэллинского средства общения. Однако эта строгая трактовка на практике неизбежно теряет свою строгость, обнаруживая условность и неполноту. Так, Сильва с одобрением цитирует Мултона, который для исполнения задач своего исследования, с одной стороны, рассматривает эллинистический греческий как единство, но, с другой, допускает это единство «не в абсолютном смысле, а в специальных целях грамматического описания» (вспомним сказанное о процедуре ущемления коммуникативной реальности описательной схемой). Тот же Мултон, подчеркивая единство новозаветного языка, был вынужден оговориться: этому языку не свойственно варьирование, за исключением факторов образования авторов, их намерений учитывать или не учитывать особенности литературного языка, степени их зависимости от иноязычных оригиналов. По-видимому, понятие койнэ, ввиду различных трактовок и нестабильности употребления, все же не обладает единством, которое необходимо Сильве для законченности схемы. Полную параллель «langue — койнэ» удается провести только при условии нетождественного употребления понятия «койнэ» (выступающего одновременно строгим-нестрогим единством, сущностным понятием-техническим термином, реально существующим — реально не существующим языком). Так, произнося формулу «языком Нового Завета является эллинистическое койнэ», Сильва имеет в виду «соссюровский концепт, созданный в интересах грамматического описания». Зато при употреблении другой формулы («эллинистическое койнэ представлено языком Нового Завета») Сильва и его единомышленники вынуждены оговариваться («за вычетом семитизмов»), демонстрируя, таким образом, понимание койнэ как «конкретной формально представленной коммуникативной практики». Как видно, императив точности в восприятии койнэ, возник-
45 См., например: KretschmerP. Die Entstehung der Koine / Ed. K. Dieterich. Berlin, 1901.
46 См., например: MayserE. Grammatik der griechischen Papyri aus der Ptolemaerzeit: 6 vols. Leipzig; Berlin, 1906-1938.
47 См., например: Porter S. E. The Greek of the New Testament as a Disputed Area of Research // Biblical Greek Language and Linguistics / Ed. by S. E. Porter and D. A. Carson. Sheffield, 1991.
48 См., например: Horsley G. H. R. Op. cit.
49 См., например: Frosen J. Prolegomena to a Study of the Greek Language in the First Centuries A.D. The Problem of Koine and Atticism. Helsinki, 1974.
ший из необходимости подтвердить соссюровскую оппозицию langue — parole, встречается с коммуникативной реальностью и в попытках интерпретировать ее вынужденно теряет свой теоретический ригоризм. Койнэ как «строгое языковое единство» де факто оказывается условно строгим, условно существующим, условно относящимся к новозаветным и любым другим текстам данного периода. Заметим, что такая участь при встрече с коммуникативной реальностью постигает любой соссюровский «язык», независимо от сферы и времени бытования.
Александрийское и палестинское койнэ представлены Сильвой как равноправные образования, в то время как в Палестине, несмотря на громкие заявления М. Хенгеля, греческий язык был распространен весьма слабо (вероятно, немногим более, чем английский язык в современной Москве; в крайнем случае, как французский язык в эпоху классической дворянской культуры в России), в то время как Александрия была подлинно грекоговорящим городом, в котором значительную часть занимали живущие отдельно, но говорившие по-гречески иудеи. Стоит ли говорить, например, о «московском английском койнэ» в том же смысле, в каком можно говорить о современном «английском койнэ» Сиднея или Ванкувера? По-видимому, не замечаемая Сильвой условность этого соположения (палестинское койнэ и александрийское койнэ) в действительности не предоставляет достаточной теоретической базы для сопоставления их как возможных равноправных вариантов эллинистического койнэ.
Далее, упомянутый Сильвой «язык папирусов» представляет собой еще один «язык» (наряду, впрочем, с другими: родными и не родными для авторов, арамейским, древнееврейским и пр.), который играет в лингвистических рассуждениях роль своеобразной козырной карты: своим авторитетным положением в теоретической схеме Соссюра (и принятой до него античной схеме) «язык» всегда «кроет» факты естественной коммуникации, подчиняя их риторическим целям и стратегиям исследователей. Так, эта формула («язык папирусов») произносилась Дайссманном как в ранний период его увлечения египетским материалом, так и впоследствии, когда он отказался от прямолинейного сопоставления папирусов и новозаветных текстов. Неизменным, однако, оставался единый вектор на признание «языка» новозаветных авторов просторечным и малолитературным: «Греческая Библия обрамлена пышным венком современных ей текстов. Помимо языка, новозаветные писания близки к этим текстам еще в одном отношении: подобно последним, и первые так же мало желают быть “литературными”, как письма, протоколы и завещания Египта. Обе группы, в сущности, одинаково непосредственны, но в этой непосредственности кроется их ценность... Чем глубже будут проникать в тайники сознания людей того времени, тем больше будут понимать, как случилось, что написанное й'ур&ццатт (людьми некнижными) в Новом Завете стало книгой всего человечества»50. Впоследствии Н. Тёрнер, корректируя Дайссманна, продемонстрировал радикальные отличия между «языком» папирусов и Нового Завета на основе огромного числа случа-ев51. Внимание исследователей впоследствии привлек и тот факт, что выводы Дайссманна о схожести «языка» папирусов (т. н. «народного койнэ») и новоза-
50 Deissmann A. The Philology of Greek Bible... P. 35.
51 Turner N. A. Op. cit.
ветных текстов были основаны на результатах почти исключительно лексического анализа, без привлечения других уровней организации текста52 (хоть, впрочем, и в сфере лексики иудейская специфика проявляется гораздо более значительно, чем полагал Дайссманн). Все это говорит лишь о том, что «язык» имеет не абсолютное, а относительное значение, в зависимости от теоретической схемы («риторической игры»), в которую его вовлекает исследователь. Бесспорным остается только то, что имела место определенная коммуникативная практика аутентичных участников лингвистической ситуации, которые, строго говоря, не знали ни одного «языка» из известных исследователям (в действительности, им были известны вербальные модели реализации коммуникативных ситуаций, т. е. адекватные способы действия в актуальном коммуникативном пространстве). Интерпретировать ли их действия с помощью понятия «язык» (неясного, изменчивого, но всякий раз неизменно авторитетного в рамках античной схемы) или же с помощью иной описательной модели, не нарушающей право участников лингвистической ситуации переходить мнимо строгие границы «языков» и вообще их не знать? Характерно, что новозаветные авторы, знавшие о параметрах непосредственно созерцаемого коммуникативного пространства заведомо больше, чем последующие вторичные интерпретаторы, оказались «малообразованными», «далекими от литературы», «не заботящимися о способах выражения» как раз вследствие неисполнения тех требований, которые налагают на них соответствующие «языки». Другими словами, их «главным недостатком» было то, что они плохо владели «языками», которыми в совершенстве владеют современные интерпретаторы. Сильва, таким образом, как будто не желает заметить относительность и вторичность понятия «язык», его мнемотехническую, дидактическую, вспомогательную ценность, но, напротив, вслед за Соссюром, относится ко всем «языкам», о которых говорит, совершенно серьезно.
4) Наконец, на фоне традиционного понимания билингвизма и той объяснительной миссии, которую исполняет эта концепция в интерпретации новозаветного материала, позиция Сильвы выглядит немного странной: он, с одной стороны, прямо отрицает факт билингвизма в новозаветных текстах, а с другой, подспудно вводит его, признавая следы семитского сознания и восточных особенностей в способах выражения.
Первое, по-видимому, объясняется желанием Сильвы видеть один единственный «язык» в новозаветном материале, в то время как признание билингвизма по определению вводит как минимум два «языка». Следовательно, это явление в новозаветном тексте следует декларативно отрицать (иначе последствия встречи койнэ с еще каким-то языком могут оказаться непредсказуемыми). Однако присутствия следов другого «языка» (т. е. семитизмов) в новозаветном тексте отрицать невозможно. Значит, все же дву-язычие? Значит, ни о каком примирении Тумба с Верготом не может быть и речи?
Здесь, в разрешении этой апории, с точки зрения Сильвы, снова оказывается эффективной концепция Ф. де Соссюра: «Речевая ошибка, — пишет он, — есть нечто свойственное parole, а не langue. Соответственно индивидуальный говорящий может делать ошибки при говорении на чужом языке (parole) вследствие
52 Maloney E. C. Semitic Interference in Marcan Syntax. Michigan, 1981.
интерференции из своего родного языка, но эти ошибки не являются регулярными, не становятся частью системы (langue)». Другими словами, в тексте Нового Завета присутствует не дву-язычие, а дву-речие, на фоне полного греческого моно-лингвизма, одно-язычия53.
Таким образом, согласно Сильве, новозаветные авторы, совершая индивидуальные ошибки и деформируя греческую текстуальность, тем не менее пишут именно на греческом языке и, каждый на свой лад искажая его (ошибки, согласно Сильве и иным билингвальным исследованиям, не могут быть систематическим всеобщим явлением в теле языка), все вместе порождают единый «ошибочный» библейский стиль. Возникает почти риторический вопрос: как это возможно?
По всей видимости, такая теоретическая диспозиция становится возможной вследствие использования предметного теоретического инструментария, или античной (и одновременно соссюровской) описательной модели «знак — значение». В своей статье Сильва дает иллюстративный пример того, как античная инструментальная метафора «язык» и основанный на ней соссюровский langue подчиняет себе факты естественной коммуникации, ориентирует процедуру лингвистического анализа на себя, в ущерб коммуникативной реальности, создавая искусственный теоретический объект.
При этом, несмотря на всю терминологическую эквилибристику, проблема новозаветных текстов остается неразрешенной, поскольку нельзя считать адекватным и справедливым вердикт, согласно которому авторы признаются восточными неучами, исказившими греческую текстуальность проявлениями семитского сознания. Иными словами, соссюрианская теория оказывается не в состоянии справиться с семитизмами, которые органично не вписываются в идеальный (т .е. искусственный и неадекватный) объект исследования — «язык». Усилиями сторонников теория вынуждена активно адаптировать «восточный» контингент к греческой языковой почве, но финал этой процедуры со времени Дайссманна всегда состоит в признании малограмотности и малолитературно-сти авторов. По-видимому, искусственный сосюрианский инструментарий следует, наоборот, преодолевать, а не поднимать на щит, как это делает Сильва.
53 Заметим к слову, что такая тонкая, почти судебно-юридическая, казуистика, направленная на спасение одного «языка» во что бы то ни стало, не находит сторонника в лице другого исследователя, столь же внимательно относящегося к вопросам языковой теории в новозаветных текстах. Дж. Хорсли, также представляющий лагерь эллинистов, запросто видит в новозаветных текстах масштабные явления билингвизма, вызванные двуязычием авторов: «Наблюдаемые нами феномены семитизмов в некоторых частях Нового Завета и других иудеохристианских сочинений, таких как Testamentum Abrahami, суть простые примеры би-лингвальной интерференции» (см.: Horsley G. H. R. Op. cit. P. 32). При этом, категорию библейского стиля Хорсли вовсе не рассматривает как продуктивную для объяснения, склоняясь, скорее, к грубой интерференции в устном и письменном тексте, демонстрируя тем самым обычное, не усложненное Соссюром, отношение к билингвизму. «Хотя нельзя отрицать, что некоторые семитские черты проникают в греческий язык иудеев и христиан, — те случаи, где они появляются, следует понимать как вполне закономерный феномен интерференции, которая проявляет себя в различной степени в речи и письменных текстах билингв» (Ibid. P. 40).
Кроме несовершенства соссюровской концепции «языка» в отношении новозаветных текстов, Сильве удается продемонстировать, что среди исследователей, пользующихся соссюровской номенклатурой теоретических инструментов, имеет место непонимание того, что авторы были не менее серьезны и осмысленны, чем сами исследователи, без всяких оговорок и снисходительных допущений (другими словами, «среди них не было рыбаков»). Так, поскольку создание письменного текста — процесс трудоемкий и длительный, невозможно допустить спонтанность и небрежность при его написании, подобную той, что возникает при устном говорении. Следовательно, необходимо признать, что написание новозаветных текстов было полностью осознанным со стороны авторов. Они сознательно употребляли языковые модели, которые современным интерпретаторам, благодаря некорректным исследовательским критериям, представляются пришлыми и неорганичными в структуре греческого текста. Здесь следует заметить, что автор текста, как непосредственный участник ситуации коммуникации, был намного более осведомлен в вопросах уместности тех или иных языковых моделей, чем любой вторичный знаток «языка». Вряд ли стоит указывать аутентичным «информантам», действовавшим осознанно, какие языковые модели для реализации доподлинно известных им коммуникативных действий стали ошибочными («семитизированными»), а какие могли бы стать правильными. Данные модели были принятыми в коммуникативном сообществе, которое составляли традиционные грекоговорящие иудейские общины, и такой аудитории вполне достаточно для признания полноценной нормализованной лингвистической практики (которая, заметим, ввиду культивируемой религиозной обособленности могла намеренно игнорировать греческие литературные образцы с соответствующими коммуникативными моделями). Гораздо уместнее в поисках источников коммуникативных клише ссылаться на Септуагинту (последняя, правда, в соссюрианской схеме зачастую становится «недолжным языковым образцом», который видели перед собой малокультурные авторы новозаветного корпуса, не замечая его языковой ущербности в виде повсеместно присутствующих семитских loan constructions). В действительности о свойствах этого образца следует судить не на основании «точных» лингвистических изысканий в области этимологии и интерференции, а на основании того значения, которое данный текст имеет в коммуникативном сообществе, т. е. в когнитивном пространстве участников ситуации. Напротив, точные лингвистические изыскания всегда заставят сделать вывод о том, что любой факт любого языка является результатом трансформации (деформации, нарушения) какого-то прежнего языкового состояния. Однако, несмотря на такой приговор, следующий из «структурных» соображений, аутентичные участники ситуаций признают определенные языковые модели уместными и нормализованными и пользуются ими, несмотря на их всегда подозрительное прошлое. Так, многочисленные свидетельства субъектов лингвокультурной ситуации (например, Филон Александрийский) позволяют судить о том, что грекоязычная Септуагинта имела для иудеев статус главной богодухновенной Книги Книг. Вербальные модели, использованные в ее тексте, благодаря пословной передаче древнееврейского оригинала, были изначально отличными от любых образцов грекоязычной языческой литерату-
ры и, по-видимому, воспринимались как главная особенность профетического текста. По-видимому, суждения языковедов, определяющих статус языкового материала, должны ориентироваться на мнения аутентичных участников ситуации, нормализующих в своем сознании данные языковые модели, а не на языковую структуру, не санкционированную ничем, кроме античной теоретической схемы.
Для более адекватного представления новозаветных текстов как лингвистического факта можно воспользоваться простой аналогией, позволяющей наблюдать, что естественная лингвистическая ситуация в культурном социуме намного сложнее, чем та, что предполагается объяснительными концепциями в духе соссюровского «языка». Речь идет о современной русскоязычной ситуации, очевидной и неопосредованной, которую mutatis mutandis можно уподобить эллинистической и которая обнаруживает вполне определенные черты для иллюстрирования несоссюрианской концепции новозаветного лингвистического материала.
По-видимому, непротиворечиво мыслить статус текстов НЗ корпуса можно в том случае, если считать их представителями профетических письменных текстов грекоговорящей иудейской диаспоры, которые по многим признакам подобны образцам современной литургической практики РПЦ: тексты новозаветного корпуса создавались подобно тому, как в настоящее время создаются новые тексты для православного богослужения (например, тропарь новомученикам и исповедникам российским: «Днесь радостно ликует Церковь Русская, / яко мати чада, прославляющи новомученики и исповедники своя.», или кондак соловецким новомученикам и исповедникам: «Христовою любовию распаляеми, мученицы,/ и Того крест на рамо вземше, / понесли есте, божественне претер-певающе лютость мук.»). Создавая эти и подобные им произведения, их авторы используют церковнославянские вербальные модели (которые не используются в повседневном общении), обращаясь при этом не к носителям обобщенного «русского языка», а к сообществу верующих, в котором принята данная лингвистическая практика; при этом следует отметить, что родным (разговорным, повседневным) языком авторов, очевидно, является русский (а не церковнославянский). На основании созданного текста нельзя утверждать, что его авторы не знакомы с фактами современной русскоязычной литературы (по крайней мере, они явно не преследовали своей целью стать участниками современного русскоязычного литературного процесса, но исполняли другую коммуникативную задачу). Ясно также и то, что авторы предполагали адекватное отношение аудитории к своей «необычной» лингвистической деятельности, поскольку такое отношение предполагается самой практикой литургии в ее традиционных формах. Интересно заметить и то, что в данных текстах кропотливый исследователь при желании может обнаружить значительное число греческих и арамейских заимствований (как в сфере синтаксиса, так и в сфере лексики), однако столь же очевидно и то, что для их создания авторам вовсе не потребовалось знание этих языков.
Таблица
Сопоставление традиционной практики создания литургических текстов в грекоговорящих иудейских (1—11 вв.) и современных общинах РПЦ
Критерии сопоставления Синагогальная практика создания текстов иудейской грекоговорящей диаспоры (I—II вв. по Р. Х.) Современная практика создания текстов для литургии РПЦ
1 Целевая аудитория Грекоговорящие иудейские общины диаспоры Русскоговорящие православные общины
2 Традиция Синагогальная грекоязычная; чтение и изучение Закона Церковная русскоязычная; православное богослужение
3 Лингвистическая периферия создаваемых текстов Греческая (языческая) литературная традиция; язык повседневного общения Современная русскоязычная литература; язык повседневного общения
4 Источник вербальных моделей Септуагинта (как парадигма для создания профети-ческого текста) Церковнославянский текст богослужения и гимногра-фии Библии (как парадигма для создания литургического и окололитургического текста)
5 Древность и авторитет лингвистической практики 3—5 столетий к моменту создания новозаветных текстов 10—11 столетий на настоящий момент
6 «Родной язык» авторов Греческий Русский
7 Знакомство авторов с периферийной литературой Знание современной литературы (и «грамотность» в эллинском смысле) вероятны, но данный факт, в принципе, не может быть установлен по языковым моделям, используемым в тексте Знание современной литературы вероятно, но данный факт, в принципе, не может быть установлен по языковым моделям, используемым в создаваемых текстах
8 Знакомство авторов с языком повседневного общения Знание в совершенстве языка повседневного общения Знание в совершенстве языка повседневного общения
9 Отношение текста к лингвистическим фактам других языковых страт Отличия от других языковых страт намеренно культивируются. Особенно значимо отличать эти тексты от языческой литературной традиции и языка повседневного общения Отличия от других языковых страт намеренно культивируются. Особенно значимо отличать эти тексты от светской литературной традиции и языка повседневного общения
10 Образованность авторов Авторы принадлежат к наиболее образованным представителям общины Авторы принадлежат к наиболее образованным представителям общины
Продолжение таблицы
Критерии сопоставления Синагогальная практика создания текстов иудейской грекоговорящей диаспоры (I—II вв. по Р. Х.) Современная практика создания текстов для литургии РПЦ
11 Статус текста в современной лингвистической ситуации Эпический, архаизирую -щий, традиционный, возвышенный, изъятый из прочих современных лингвистических ситуаций Эпический, архаизирующий, традиционный, возвышенный, изъятый из прочих современных лингвистических ситуаций
В отличие от схематизма и неповоротливости концепции койнэ, заставляющей исследователей, ради сохранения правоты схемы, искажать подлинные параметры ситуации, и в частности роль и содержание деятельности самих новозаветных авторов, идея литургических письменных текстов вводит нюансированную картину, гораздо более соответствующую многоуровневой коммуникативной реальности культурного социума. Так, автор, рассматриваемый в теории койнэ как плохо владеющий целевым языком «восточный» писатель, получает наконец возможность оставаться высокообразованным, квалифицированным знатоком своего дела, проявившим свой писательский талант и стиль. Механистичность действий автора, в которой, согласно языковой интерпретации, действует «язык», сменяется свободой и сознательностью, присущими индивидуальной когнитивной и коммуникативной деятельности.
Ключевые слова: Новый Завет, койнэ, интерпретации лингвистических особенностей, греческий язык, семитизмы.
Saussure’s Concept in Interpreting Features of the New Testament Text
A. V. Vdovichenko
In the article is regarded the use of Saussure’s opposition «language — speech» in explaining features of the NT linguistic data. The concept of the dichotomy leads to an incorrect interpretation of the NT writers’ communicative activity.
Keywords: New Testament, koine, interpreting linguistic features, Greek, Semitisms.
