CC BY
64
Язык же своими семиотическими средствами номинирует не только концепты культуры. Более того, пока в науке нет единого мнения о том, как в знаковых единицах языка проявляется культура. Согласно современным семасиологическим концепциям, в семантической структуре языкового знака содержится так называемый культурный компонент, по своей природе являющийся экстралингвистическим феноменом. Причем его место в семантической структуре словесного знака определяется по-разному. Одни исследователи полагают, что культурное содержание языкового значения представлено денотативной семемой, другие — лексическим фоном, или ореолом всевозможных непонятийных представлений. В первом случае культурный компонент локализуется в ядерной зоне (интенсионале) языкового значения, во втором на его периферии (импликационале). Но в любом случае культурный компонент, согласно такому подходу, входит в состав семантической структуры языкового знака.
Этой точке зрения противопоставляется психолингвистическое толкование культурного компонента как фонового знания, которое находится за пределами семантической структуры знака в форме различных логических импликаций и пресуппозиций (В.П. Белянин). Такой подход противоречит основному постулату семасиологии, согласно которому языковое значение лингвокреативный продукт отражательной деятельности человека, в котором представлены все значимые для этнокультурного коллектива и пропущенные через общественное сознание аспекты отражаемого объекта. К тому же любой аспект отражения до его интериори-зации представляет собой по отношению к языковой семантике фоновые (пресуп-позициональные, а значит, и неязыковые) знания. Неязыковые знания фоновые знания, пресуппозиционные, неознавае-мые, имплицитные, внешне невыраженные; они обращены к глубинному уровню сознания; языковые же знания логически осознаваемые и внешне (словесно) выраженные. Этим, собственно, и порождается диалектика соотношения языкового значения и концепта: 1) значение как продукт вербализации одного из аспектов познаваемого объекта уже концеп-
та и 2) концепт как когнитивная категория, формирующая предметно-образную конфигурацию языкового значения, оказывается одним из его компонентов; при этом часть смыслового содержания концепта остается за рамками семантической структуры слова и вместе с другими когнитивными категориями создает дискурсивное пространство языкового сознания.
Литература
Алефиренко, Н.Ф. Поэтическая энергия слова: Синергетика языка, сознания и культуры / Н.Ф. Алефиренко. М.: Academia, 2002.
Алефиренко, Н. Ф. Спорные проблемы семантики / Н.Ф. Алефиренко. М.: Гнозис, 2005.
Вежбицкая, А. Семантические универсалии и описание языков / А. Вежбицкая. М., 1999.
Звегинцев, В.А. Значение и смысл в деятельности общения / В. А. Звегинцев / / Язык и лингвистическая теория / В.А. Звегинцев. 2-е изд., стер.М.: Эдиториал УРСС, 2001.
Колесов, В.В. Философия русского слова / В.В. Колесов. СПб.: ЮНА, 2002.
Корнеева, Ю.А. О становлении когнитивной лингвистики как самостоятельной научной дисциплины / Ю.А. Корнеева // Русское слово в мировой культуре: материалы X Конгресса Междунар. ассоц. преп. рус. яз. и лит.: плен. заседания: сб. докл. СПб., 2003. Т. 1.
Лурия, А.Р. Язык и сознание / А.Р. Лу-рия. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979.
Keller, R. A theory of linguistic sings. Transl. by K. Duenwald. Oxford UP, 1998.
Langacker, R.W. The conceptual basis of cognitive semantics // Language and conceptualization / Ed. by J. Nuyts and E. Pederson. Cambridge, 1997.
И. И. ЧЕСНОКОВ (Волгоград)
КОНЦЕПТ «МЕСТЬ» В ЛИНГВОКУЛЬТУРНОМ АСПЕКТЕ
Дана лингвокультурная характеристика концепта «месть». Концепт рассматривается с психоаналитических позиций, что позволяет выявить в нем фактор подсознательного, а также определить диалектику корреляции концепта «месть» с ценностно-нормативными установками культуры.
Накопленный традиционной лингвистикой опыт изучения эмоций в последнее время подвергается активному пере-
Чесноков И.И., 2006
осмыслению, открывающему широкие перспективы для исследования психического мира человека с лингвокогнитивных и лингвокультурологических позиций, которые, в свою очередь, ориентированы на изучение проблемы концептуализации эмоций в связи с участием в этом процессе языка как феномена, способного фиксировать познавательный опыт и вводить в мир человека аксиологические (культуроносные) смыслы, детерминирующие его предметно-практическую и коммуникативную деятельность.
Так, В.И.Шаховский считает: «Поскольку чувственный этап процесса ког-ниции мира человеком и себя в нем соотносится с деятельностью его эмоционального мышления,языковая система (рациональное мышление) выполняет по отношению к непрерывно конструируемому целому функцию кодирования внеязыко-вых концептов (в т.ч. и эмоциональных переживаний) и функцию манипулирования ими через манипулирование вербальными смыслами» (Шаховский 2002: 41). Из данного тезиса следует, что концептуализация эмоционального опыта процесс когнитивно-дискурсивный, затрагиваю -щий фундаментальные основы познания мира и самопознания и опирающийся на языковые знаки, значения которых обусловливают наше отношение к предмету мысли. А если это так, то, приступая к лингвокультурологическому описанию концепта «месть», необходимо попытаться «разорвать» языковой круг и, опираясь на данные других наук, определить, какой фрагмент глубинной психической жизни человека подвергся концептуализации и каково его «ближайшее окружение», «соседство» с другими, релевантными для его понимания психическими явлениями. Для этого представляется целесообразным обратиться к опыту изучения человека, накопленному в области психоаналитических исследований. Следует при этом заметить, что психоаналитический опыт не является последней инстанцией, определяющей человеческую сущность. Во-первых, его содержание подвержено воздействию тех сдвигов, которые происходят и будут происходить в области наук, так или иначе ориентированных на человека. Во-вторых, наши знания о человеке черпаются не только из научных источников. Многое мы узнаём из религии, изобразительного искусства, художествен-
ной литературы и просто повседневной жизни, а эти знания, в свою очередь, влияют на восприятие обществом научной информации. Более того, социально-культурные факторы не только опосредуют передачу обществу научной продукции, но и сами в значительной степени определяют те направления научных изысканий, которые соответствуют умонастроениям и интересам людей в данный исторический период. Последним обстоятельством (в частности умонастроением венских буржуа конца XIX начала XX в.) объясняется зарождение фрейдизма, положившего начало глубинным психологическим исследованиям.
Между тем психоаналитическое понимание человеческой природы характеризуется отстранённостью от ценностной составляющей этого понятия и потому используется в качестве опоры, на которой строится предпринятое изучение диалектики генетического и этноязыкового кодов.
Известно, что сознание человека, с которым мы обычно связываем своё Я, составляет лишь поверхностный слой его психической жизни, включающей ещё и мощный пласт бессознательного. Важнейшим свойством бессознательного, согласно давним философским и научным традициям, является его энергетическая природа. Так, З. Фрейд (1991) трактовал бессознательное как энергию пола; К. Юнг (1994) как изначальную психическую совокупность связей, представляющую собой поток витально-психической энергии, из которой родилась и в которую включена каждая индивидуальная душа. На энергетическую природу психических процессов указывают и другие учёные как психологи, так и физики (Уилсон 1999, Гроф 1999, Финкельштейн 1994, Гейзенберг 1987 и др.). Такого же энергетического подхода к психическим процессам придерживаются и философы, рассматривающие бессознательное как безличную («доиндивидуальную») стихию неритмичных пульсаций-желаний, заполняющую всё социальное поле, из которого черпают энергию все единичные субъекты фе1еше, Guattari 1977).
Из общего для названных исследователей понимания энергетической природы бессознательного следует, что и взаимодействие индивида с внешней средой строится по принципу энергетического обмена.
Если импульсы-желания, исходящие от индивида и окружающего его информационного пространства, совпадают, как при совпадении двух фаз волн, то они усиливаются и находят выход вовне, обеспечивая его (индивида) нормальное существование. В случае несовпадения энергия, соответственно, не находит выхода и травмирует единый психофизиологический организм. То же самое можно сказать и об осознанных желаниях, неудовлетворение которых ведёт к аналогичным психофизиологическим процессам и травмам.
И в первом и во втором случае энергия нереализованного желания может вызывать аффективное состояние (разновидность невроза), которое в обыденном сознании объективируется словом «обида». Косвенный номинант «дуться» в значении «обижаться» является подтверждением психоаналитической версии данного состояния. (Метафора, как известно, способна идти к цели по прямой и ухватывать суть обозначаемого, преодолевая семантические пространства формально-логических рассуждений.) Напомним, что прямой номинант «обида», восходящий к старославянскому глаголу «обвидети», представляет собой результат переноса имени внешнего по отношению к человеку события на мир его психики. Косвенный номинант «дуться» репрезентирует в языковом сознании психический мир человека изнутри. Понимание обиды как аффективного состояния в данном случае не ограничивается рамками коммуникативных процессов, в которых она приравнивается к переживаемому предметно-практическому или вербальному оскорблению. Обида, как представляется, может иметь и квазикомму-никативный характер (например, «за державу обидно»), и некоммуникативную природу («В моей душе обида, тяжесть / В моей душе тупая боль // За то, что вот уже полгода / Я не в ладах с самим собой.» Пивоварова, М.И. Пилигрим /
М. И. Пивоварова // Учитель. 2004. №10).
В любом случае, если травма (обида) достаточно глубока, то это приводит к изменениям в психике индивида, что, в свою очередь, проявляется в его предметно-практическом и коммуникативном поведении. При этом импульс нереализованного желания по закону сохранения и превращения энергии может устремляться в глубины подсознания («системы конден-
сированного опыта», по С.Грофу), вызывая различные расстройства, в том числе и астенические состояния, которые в той или иной степени поддаются терапевтическому воздействию методом катарсиса (по Й.Брейеру и З.Фрейду).
Но энергия нереализованного желания, помимо вытеснения в область подсознания, может направляться и вовне, превращаясь (как один из вариантов) в виндик-тивный (агрессивный) тип коммуникативного поведения месть, обеспечивающий индивиду эмоциональную разрядку и самостоятельный выход из психотравматического состояния.
Конечно, психоаналитическая интерпретация эмоциональных состояний и реакций легко поддаётся критике из-за отсутствия возможности измерить как количество, так и качество энергии, которой обладает индивид в определённый момент времени и которая детерминирует его поведенческие реакции. Однако представление о том, что в организме существует некая сила, которая совместно с внешними факторами рождает виндиктивное поведение, подтверждается и иными направлениями психологических исследований фрустрационной теорией агрессии (Berkowitz 1989), социально-интеракцио-нистской теорией принудительных действий (TedescЫ & Felson 1994) и др. Поэтому, несмотря на уязвимость, психоаналитический подход к изучаемому концепту представляется оправданным, т. к. расширяет исследовательское поле, включая в него фактор подсознательного (эмоциональную разрядку) и его диалектику с ценностно-нормативными установками культуры. Эта диалектика, представленная в языковом сознании, и является предметом данного исследования, направленного на выявление смыслового содержания концепта «месть» в русской лингво-культуре.
Материалом исследования в рамках настоящей статьи послужили лексические и фразеологические единицы, репрезентирующие изучаемый концепт в двух векторных проекциях или скриптах, отражающих в сознании реальную или описываемую ситуацию и предписываемый ею план поведения (Демьянков 1994: 72).
Один скрипт направляет виндиктив-ные действия обиженного против обидчика, другой против третьего, не имеющего отношения к конфликту лица.
1. Первый скрипт, представленный в русском этноязыковом сознании библейской идиомой «око за око, зуб за зуб» (Исход, 21, 24), в своем зачаточном состоянии существует как общебиологическое предписание, обеспечивающее выживание индивида во внутри- и межвидовой конкурентной борьбе, а также при взаимодействии со средой обитания (см., например, Лоренц 1994).
Дело в том, что психофизиологическая энергетика, дифференцированная дискурсивным мышлением на обиду и месть, уходит своими корнями в эмоциональное бессознательное примитивного человека, когда перцепция и инстинктивная реакция, захватывающая весь психофизиологический организм, были связаны подобием рефлективной дуги, когда человек действовал целостно, но не имел свободы выбора ( Нойман 1998: 345). Свобода выбирать появляется по мере развития головного мозга, в процессе которого инстинктивный рефлекс стал задерживаться сознательным вмешательством размышления и взвешивания целесообразности тех или иных социальных действий.
Однако глубинная причинно-следственная связь между обидой и местью так и остается психофизиологической основой ЗАКОНА, обеспечивающего выживание всего сообщества, желания лица или группы лиц, знаково оформленного и превращённого в правило для всех, неисполнение которого ведет к возмездию (коллективной мести).
Желание-правило, принятое всеми, в свою очередь, формирует у членов сообщества устойчивый архетип границы (или предела), который покоится на страхе ее нарушения и обусловливает семантические преобразования слов, связанных с представлениями о виндиктивном поведении.
Так, в русском языке складывается оппозиция слов возмездие, мщение (отмщение) месть, отместка, дифференцирующих в виндиктивном поведении коллективное (санкционированное обществом) и индивидуальное (спонтанное) начала. «Тут не до частной мести, когда речь идет о народном, общем отмщении» (Тургенев И.С. Накануне.)
Виндиктивное действие, исходящее от Бога или совершаемое от имени сообще-
ства, возмездие, мщение (отмщение) воспринимается как направленное на восстановление порядка, мира и согласия и расценивается как добро.
То же действие, совершенное индивидом без санкции сообщества, месть (отместка) рассматривается как подрывающее его устои и определяется как зло.
Данные аксиологические факторы проявляются в семантических синтагматических связях названных слов: возмездие, мщение (отмщение) всегда справедливое, заслуженное, а месть (отместка) грязная, гнусная, коварная и т.д.
Наличие в семантических структурах членов оппозиции коннотативных компонентов противоположных оценочных знаков предопределяет возможность их использования в высказывании в качестве контекстуальных антонимов. «Я не за месть, а за справедливое возмездие» (Говорухин С. Месть надо подавать холодной. ОРТ. 27 февр. 2004.)
Такая дифференциация виндиктивно-го поведения, в свою очередь, детерминирована ценностно-нормативными установками христианства, дискредетирующего все виды агрессии (включая и месть) как таковые. (В культуре рода, как известно, кровная месть обычай мстить за убитого родственника убийством одного из членов рода убийцы является нормой.) Можно сказать, что собственно христианское (православное) понимание мести и представлено в русскоязычной научной лексикографии.
Месть «оплата зломъ за зло, обидой за обиду, злопамятство» (СД. Т.2: 321); «намеренное причинение зла с целью отплатить за оскорбления, обиды и т.п.» (МАС-2. Т.2: 258); «намеренное причинение зла, неприятностей с целью отплатить за оскорбление, обиду или страдания» (ТСУ. Т.2: 194).
В других лингвокультурах «месть» определяется с нейтральных позиций, не выражающих прямых оценок в категориях добра и зла. Для примера рассмотрим дефиницию «мести», представленную в англоязычном толковом словаре: «retaliation for offence or injury; desire for this, vindictive
(POD: 640) «отплата за обиду или вред; желание этого, чувство мести; шанс одержать победу после ранее пережитого поражения» (перевод мой. И.Ч.).
В такой объективной позиции англоязычного интерпретанта выражается наиболее общее отличие рационалистической английской лингвокультуры от мифологизированной и морализованной русской. Ведь «в Христианстве нет никаких “объективных законов”, если под объективностью понимать нравственно нейтральные процессы, идущие помимо борения светлого и темного начал» (Панарин 2002: 211). Православие долгое время господствовало в России не только в общегосударственном, но и общенародном круге идей, прежде всего в области обобщающей и систематизирующей мысли. Этот культурологический фактор естественным образом находит выражение и в паремиологиче-ском фонде русского языка («другу не дружить, а недругу не мстить», «лесть да месть дружны» и др.).
Ценностно-нормативные установки культуры, осуждающие месть как произвол личности, подводят носителя языка к необходимости эвфемизации изучаемого концепта, что обусловливает его обозначение косвенными именами из сферы экономических отношений (отплатить, свести счёты, вернуть долг, поквитаться), а также педагогического дискурса (наказывать, учить (дать урок), воспитывать).
Энантиосемические преобразования последних, вероятно, и оказываются возможными лишь потому, что существует глубинная причинно-следственная связь между нереализованным желанием (обидой) и виндиктивной поведенческой реакцией (местью). Ведь если наказ как воля, выраженная в слове, не выполняется, то он может обретать и невербальные формы, в том числе и физического воздействия (см. гиперо-гипонимические меж-уровневые отношения: наказывать спускать шкуру, задавать перцу / чесу, вправлять мозги, намылить шею и др.) Это означает, что глагол «наказывать», т.е. задавать адресату границы деятельности, содержит скрытую сему «кара», которая и предопределяет возможность его использования в ситуации, когда заданные границы адресатом нарушены (Монич 1998).
То же можно сказать и о глаголах / глагольных словосочетаниях «учить (проучить) / дать урок» и «воспитывать / проводить воспитательную работу», которые употребляются для обозначения различных
видов виндиктивного воздействия. «Чтобы проучить Женю, к вечеру, так и не сказав сестренке ни слова, Ольга уехала в Москву» ( Гайдар. Тимур и его команда). «(Он) решился дать порядочный урок своенравной актрисе. Один вечер, чуть вышла она на сцену, поднялся шум, гвалт, каждое слово ее встречали свистками и насмешками» (Дружинин. Полинька Сакс).
Использование производных лексикосемантических вариантов названных глаголов и глагольных словосочетаний вместо глагола «мстить» для обозначения этого виндиктивного действия в данной коммуникативно-прагматической ситуации оправдывает производимое действие, акцентируя внимание на его инструментальном характере и закрывая тем самым фактор подсознательного (эмоционально-энергетическую разрядку), который всегда при этом присутствует. Показательна в этом отношении кульминационная сцена повести А.С.Пушкина «Выстрел». Комментируя представленное в этой сцене поведение Сильвио, респонденты (преподаватели старшего поколения ВГПУ) употребляют глагол «проучил», если его одобряют, и глагол «отомстил», если осуждают. (Возможно, что при иных профессиональных, возрастных и прочих параметрах респондентов результаты опроса могут быть иными.)
Здесь же важно подчеркнуть то, что выбор слова определяется не его предметной отнесенностью, а позицией ин-терпретанта, в языковом сознании которого оно занимает аксиологически определенное место, вступая в семантические оппозиции, отражающие общую структуру соответствующего этносоциокультур-ного сознания.
Необходимо также иметь в виду и то, что, несмотря на ценностно-нормативные установки культуры, осуждающие месть как произвол личности, данная эмоциональная поведенческая реакция остается для индивида неизменно желанной, т. к. санкционирована и оправдана бессознательным. Ведь когда человек мстит, он возвращает себе отобранное обществом «право» реализовать себя как карающую силу и восстанавливает закон, заложенный в него природой. Можно сказать, что в мести человек сам себе закон. Отсюда и сочетания слов «жажда мести», «наслаж-
даться местью»,«намститься вволю», «отвести душу», а также «требовать удовлетворения / сатисфакции», т.е. вызывать на дуэль, откровенно указывая на вызванный обидой внутренний (энергетический) дискомфорт.
Следует также отметить, что негативный оценочный компонент в слове «месть» остается психологически релевантным лишь до тех пор, пока деятельность людей ориентирована на установление мира внутри сообщества, и меняет своё качество в ситуации военного типа, когда данное сообщество преобразуется в единую силу, направленную против чужого закона. Тогда индивидуальное (месть) не противоречит общественному (возмездие, отмщение), т. к. векторы их совпадают, а отрицательный оценочный компонент в слове «месть» меняет свой знак на противоположный («народные мстители» о партизанах).
2. Глубинные причинно-следственные связи между «обидой» и «местью», однако не ограничиваются логикой «диалогического единства» и не вписываются в ветхозаветный тезис «око за око, зуб за зуб».
Коммуникативные процессы в обществе подчиняются более сложным психологическим закономерностям, согласно которым обидчик и ответчик очень часто не являются одним и тем же лицом. Такой коммуникативный крен находит свое объяснение в эволюционных процессах, связанных со становлением человеческого сознания. Дело в том, что первые проявления разума, разбивающего рефлекторную дугу, связывающую «обиду» и «месть», сводились, вероятно, к соотнесению собственных сил индивида с силами противника, чем и определялась целесообразность «ответного удара». Если индивиду противостояла намного превосходящая его сила, то «удар» направлялся в наиболее безопасное, подсказанное инстинктом самосохранения русло на того, кто слабее. Так, собственно, и рождается второй скрипт, который в научном сознании обозначается термином «переориентированное действие» (Лоренц 1994).
Данный скрипт лежал в основе первых форм религиозного поведения, когда люди не задавались вопросом о природе насилия и преследовали чисто практическую цель установить мир в сообществе, направив разновекторную виндик-
тивную агрессию его членов на объект, за которым не последовало бы ответного насилия (Girard 1972). Таким замещающим объектом, как известно, становится жертва, а жертвоприношение как осуществляемая в заданном направлении энергетическая разрядка общества начинает выполнять миротворческую функцию.
С психоаналитической точки зрения, в этом можно усмотреть эффект двойного дна: ритуальное действие своей внешней стороной обращено к богам, а внутренней к разрядке либидо, в данном случае желания убивать. Жертва при таком подходе также характеризуется двойственной природой: с одной стороны, сакрали-зуется, становится объектом всеобщего почитания, т. к. служит общественному благополучию (например, будущему обильному урожаю), а с другой притягивает к себе тем, что аккумулирует агрессию сообщества без возможных виндиктивных последствий.
Тревогой сообщества за такого рода последствия можно объяснить и эволюцию жертвоприношений от людей членов данного сообщества до военнопленных, рабов, животных и, наконец, бескровных жертв. Но какую бы форму ни приобретала жертва, каким бы сакральным содержанием ни наполнялась и в каких бы высоких целях ни приносилась, она всегда оказывалась платой за мир, т. к. освобождала сообщество, хотя и на время, от круговорота насилия (Girard 1982).
Несмотря на многовековую культурную эволюцию, данный скрипт остается психофизиологической и поведенческой константой, которая и сегодня эксплуатируется в политической и психотерапевтической практиках для снятия эмоционального напряжения общества / пациента. Для этого используются различные аккумулирующие агрессию человека эрзац-объекты: в политике исторические памятники ушедших лидеров (для войны с прошлым), в психотерапии надувные куклы для битья, такие как клоун Бобо (см. Крэйхи 2003), и др.
В русском этноязыковом сознании данный скрипт репрезентирован фразеологическими единицами: козел отпущения, виноват стрелочник, валить с больной головы на здоровую, в чужом пиру похмелье и др. Эти единицы имеют условно-символический характер и не столько указыва-
ют, сколько намекают на стоящую за ними когнитивную структуру.
Поскольку скрипт состоит из действующих лиц, сюжета и ситуации (Демь-янков 1994), то для его непрямого наименования дискурсивному мышлению достаточно опоры на одну из составляющих, имеющую статус прецедента и способную воспроизвести в сознании носителя языка всю ситуативную динамику. Прецедент при этом понимается как «дискурсивно обусловленный факт, имевший ранее место в лингвокогнитивной деятельности членов определенного культурно-языкового сообщества и служащий образцом для последующих подобных фактов» (Алефи-ренко 2002).
Известно, что у иудеев существовал обряд отпущения грехов, согласно которому первосвященник возлагал обе руки на голову живого козла в знак возложения на него всех грехов еврейского народа, после чего козел изгонялся в пустыню. Благодаря Библейским текстам имя действующего лица обряда «козел отпущения» становится прецедентным, ме-тафоризуется и приобретает условно-символический характер. «Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения?» (Чехов А.П. Палата №6).
Как метафора, идиома связана с эталоном сравнения ветхозаветным козлом, действующим лицом известного обряда. Как символ, идиома имеет двойную референцию: с одной стороны, отсылает к заместительной жертве, а с другой (и это особенно важно) к общечеловеческой психологической закономерности эмоциональной разрядке, проявляющейся в виндиктивных действиях против того, кто слабей; последнее обстоятельство и позволяет рассматривать идиому как условно-символический репрезентант данного скрипта в целом.
Так же, условно-символически, представляет изучаемый скрипт и идиома «виноват стрелочник». Однако, если её именной компонент употребляется самостоятельно, то его репрезентативные функции относительно скрипта оказываются контекстуально ограниченными. «Судя по данным расследования, тюремные сроки грозят лишь стрелочникам» (Человек и закон. ОРТ. 30 нояб. 2004.) В структуре
высказывания диагностировать значение слова «стрелочник» не представляется возможным. Лишь зная, что оно является частью комментария по поводу расследования убийства депутата Госдумы, можно определить и символический характер имени, отсылающий к скрипту.
Фразеологизм «валить с больной головы на здоровую» описывает, вероятно, прецедентный обряд (возложение грехов на голову козла). Отрываясь от своего денотата и обретая условно-символический характер, он начинает употребляться для обозначения самых разнообразных виндик-тивных поведенческих реакций, направленных на замещающий объект. «Но валить с больной головы на здоровую всё-таки не годится: Тургенев и Базаров во всяком случае не виноваты в том, что критик не умеет защищать молодое поколение и что роль первого критика в “Современнике” не соответствует теперешним размерам его сна» ( Писарев. Реалисты).
Фразеологизм «в чужом пиру похмелье» представляет скрипт через этнопрецедент-ную коммуникативно-прагматическую ситуацию, оказавшись в которой гость может иметь неприятности из-за вины других. Особенностью этой идиомы является то, что она представляет виндик-тивные действия в аспекте цепной реакции. «Амалия Ивановна, когда в нее попал стакан, тоже не выдержала в чужом пиру похмелья. Как бешеная, кинулась она к Катерине Ивановне, считая ее во всем виноватою» (Достоевский. Преступление и наказание).
Приведенные выше фразеологизмы можно считать универсальными в том смысле, что их означаемые (лица, сюжеты, ситуации) являются означающими универсальной поведенческой реакции, направленной на замещающий (обидчика) объект.
Что же касается этноэйдемической специфики представления универсальных единиц инвариантного эмоционально-смыслового поля (термин В.И. Шаховского), то данная проблема могла бы составить предмет специального исследования.
Анализ материала, таким образом, показывает, что:
заданная природой эмоциональная реакция, вступая в знаковое инобытие, обретает аксиологические смыслы, кото-
рые, в свою очередь, являются производными от человеческой деятельности, предопределяющей формы культурно-исторического бытия и конкретные коммуникативно-прагматические ситуации;
семантическая валентность ключевого слова (месть) отражает конфликт между подсознательным и ценностно-нормативными установками культуры;
как поведенческая реакция, месть реализуется в двух скриптах, отражающих человеческую внутривидовую конкурентную борьбу и структурирующих общественные отношения; в русском этноязыковом сознании данные скрипты представлены условно-символически — посредством дискурсивных идиом.
Литература
Алефиренко, Н.Ф. Поэтическая энергия слова. Синергетика языка, сознания и культуры I Н.Ф. Алефиренко. М.: Academia, 2002.
Гейзенберг, В. Шаги за горизонт I B. Гейзенберг. М., 1987.
Гроф, С. Холотропное сознание: пер. с англ. I С. Гроф. М.: Изд-во Трансперсонального ин-та, 1996.
Демьянков, В.З. Теория прототипов в семантике и прагматике языка I B^. Демьян-ков. II Структуры представления знаний в языке. М., 1994.
Делёз, Ж. Логика смысла: пер. с фр. I Ж. Делёз. М.: Академия, 1995.
Карасик, В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс I B.^ Карасик. Bолго-град: Перемена, 2002.
Красных, В.В. Концепт «Я» как репрезентант русского культурного пространства I B.B. Красных II Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Bолгоград: Изд-во ЦПО «Центр», 2004.
Крэйхи, Б. Социальная психология агрессии I Б. Крэйхи. СПб.: Питер, 2003.
Лоренц, К. Агрессия (так называемое «зло») I К. Лоренц. М., 1994.
Монич, Ю.В. Проблемы этимологии и семантики ритуализованных действий I Ю^. Монич II Bопр. языкознания.1988. №1.
Нойман, Э. Происхождение и развитие сознания I Э. Нойман. М.: Рефл-бук, Bак-лер, 1998.
Панарин, А. С. Православная цивилизация в глобальном мире I А.С. Паранин. М.: Алгоритм, 2002.
Уилсон, Р. Квантовая психология I Р. Уилсон. М., 1999.
Финкельштейн, Э.Б. Проблема бессознательного и фундаментальные принципы физики / Э.Б. Финкельштейн // Бессознательное. Новочеркасск, 1994.
Фрейд, З. Введение в психоанализ: лекции: пер. с нем. / З. Фрейд. М.: Наука, 1991.
Шаховский, В.И. Словная идиоматика как межкультурный феномен / В.И. Шаховский // Изв. Волгогр. гос. пед. ун-та. Сер.: Филол. науки. 2002. №2.
Шаховский, В.И. Эмоции мотивационная основа человеческого сознания /В.И. Шаховский // Языковое бытие человека и этноса: психолингвистический и когнитивный аспекты. М.: Барнаул, 2003.
Юнг, К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы: пер. с нем. / К.Г. Юнг. СПб.: Вост.-Европ. ин-т психоанализа, 1994.
Berkowitz, L. Frustration-agression hypothesis: Examination and reformulation. Phsy-chological Bulletin. 1989. № 106.
Girard, R. La violence et le sacre. Paris: Grasset, 1972.
Girard, R. Le bouc emissaire. Paris: Grasset, 1982.
Deleuze, G., Guattari, F. Capitalism and Schisophrenia: Anti-Oedipus. New York: A Richard Seaver Books: The Viking Press,
1977.
Tedeschi, J.T., Felson, R.B. Violence, agression, and coercive actions. Washington DC: American Psychological Association, 1994.
Словари и справочники
БАС Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. М. Л.: АН СССР, 1950 1965.
МАС-2 Словарь русского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1981 1984.
СД Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. / В.И. Даль. М.: Рус. яз., 1979.
ТСУ Толковый словарь русского языка: в 4 т./ под ред. Д.Н. Ушакова. М.: Астрель: Аст, 2000.
ФСРЯ Фразеологический словарь русского языка / под ред. А.И. Молоткова. М.: Рус. яз., 1978.
ФС Философский словарь / под ред. И.Т. Фролова. М.: Республика, 2001.
POD The Pocket Oxford Dictionary of Current English. Seventh Edition / Edited by R.E. Allen. Oxford: Clarendon Press, 1984.
