CC BY
4койисй грозное караМзинское «Народ безмолвствуем». Но у нас, по-видимому, достаточно оснований, чтобы предположить; эта поправка сделана не ранее первых месяцев, а может быть, и недель 1830 г.
Дальнейшее известно. В апреле 1830 г. Пушкин получит разрешение печатать («Бориса Годунова» в его «первобытной красоте> и «под свою ответственность». В июле он направит своему издателю Плетневу правленный экземпляр — итог пятилетних раздумий и переживаний.
Карамзин включен в них накрепко.
«Борис Годунов» первым своим изданием выходит с посвящением: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд гением его вдохновленный с благоговением и благодарностию посвящает А. Пушкин».
Только теперь трагедия завершена. И один из признаков этой завершенности — дань Карамзину; его именем в посвящении трагедия открывается, его философической ремаркой «Народ безмолвствует» она заканчивается.
, В. С. Листов, Н. А. Тархова
КОГДА ПУШКИН УНИЧТОЖИЛ СВОИ ЗАПИСКИ?
Приступая к работе над записками в 1833 г., Пушкин писал: «В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я был вынужден сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства» (XII, 310).
Б. В. Томашевский подверг сомнению одну из дат, засвидетельствованных Пушкиным. В комментариях к десятитомному академическому изданию указывается, что записки Пушкин уничтожил в 1826 г.
Обоснования датировки в комментарии нет.1 И. JI. Фейнберг, полемизируя с Томашевским, связывает указание на 1826 г. со свидетельством П. В. Нащокина, который рассказывал П. И. Бартеневу об обстоятельствах возвращения Пушкина из ссылки следующее: «Послан был нарочный сперва к псковскому губернатору с приказом отпустить Пушкина. С письмом губернатора этот нарочный прискакал к Пушкину. Он в это время сидел перед печкою, подбрасывал дров, грелся. Ему сказывают о приезде фельдъегеря. Встревоженный этим и никак не ожидавший чего-либо благоприятного, он тотчас схватил свои бумаги и бросил в печь: тут погибли его записки (см. XI т.) и некоторые стихотворные пьесы, между прочим, стихотворение „Пророк", где предсказывались совершившиеся уже события 14 декабря».2
1 См.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10 томах. М.; Д., 1956, т. VIII, с. 76.
2 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 2, с. 187. — В тексте приводится указание на т. XI так называемого посмертного изда-
Однако со слов М. И. Осиновой, младшей дочери владелицы Тригор-ского, известно, что в момент приезда фельдъегеря Пушкин находился в Тригорском. На этом основании Фейнберг делает вывод, что Пушкин «не мог, услышав о приезде фельдъегеря, „тотчас схватить свои бумаги и бросить их в печь"».3 Сам Фейнберг считает свидетельство Пушкина о 1825 г. надежным. Но можно ли доверять, казалось бы, четко сформулированному свидетельству самого поэта? Мы знаем немало случаев, когда Пушкин, печатая какое-либо стихотворение, нарочито (по политическим или личным мотивам) изменял его дату. Кто же прав, Фейнберг или Тома-шевский? |
Косвенные свидетельства в пользу 1826 г. можно найти в переписке Пушкина. Уже узнав об «открытии несчастного заговора», Пушкин надеется на освобождение из ссылки. 14 декабря для него связывается не только с восстанием, но и с переменой царствования. Александр I его сослал, а новый царь может освободить. Все январские и февральские письма к друзьям наполнены надеждами на освобождение. Это не случайные, необоснованные, наивные надежды. Известно, что сами декабристы поверили лживым либеральным обещаниям Николая; и в личных «беседах» с царем во время следствия, и в письмах из крепости они считали возможной и плодотворной критику существующих порядков и предлагали свои проекты преобразования экономической и политической жизни России. Слухи о допросах и письмах к царю доходили, несомненно, и в Михайлов -ское. Из Михайловского в Петербург шли письма по оказии — с вопросами об осужденных, об их положении и судьбах. Из Петербурга шли, также по оказии, ответы, и ответы часто обнадеживающие. В 20-х числах января 1826 г. Пушкин спрашивает Дельвига и Жуковского о судьбе братьев Раевских; отвечает ему Дельвиг в начале февраля. «Милый мой Пушкин, — пишет он, — до тебя дошли ложные слухи о Раевском. Правда, они оба в Петербурге, но на совершенной свободе. Государь говорил с ними, уверился в их невинности и, говорят, пожал им руку и поцеловал их» (XIII, 260).
Что же именно пишет Пушкин о себе в эти месяцы? Вот отрывки из его писем:
Вторая половина января (не позднее 25-го). П. А. Плетневу: «Верно, вы полагаете меня в Нерчинске.' Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для тптт на милость царскую. Кстати: не может ли Ж.<уковский> узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я 6 лет нахожусь в опале, а что ни говори — мне всего 26. Покойный имп.<ератор> в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки не-религиозные — других художеств за собою не знаю» (XIII, 256).
20-е числа января. Дельвигу: «Вы обо мне беспокоитесь и напрасно. Я человек мирный» (XIII, 256),.
ния сочинений Пушкина (СПб., 1841), где имеется раздел «Отрывки из записок Пушкина». См. об этом в нашей статье: Незавершенный замысел Пушкина. — Русская литература, 1981, № 1, с. 123—136.
3 Фейнберг И. Незавершенные работы Пушкина, Изд. 7-е. М.. 1079, с. 191.
Тогда же. Жуковскому: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел — но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем?». Правда, в этом письме Пушкин пишет слова, которые часто цитируют (цитирует их и Фейнберг для подтверждения своей датировки): «Все-таки я от жандарма еще не ушел, легко может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных». Но дальше, из следующих строк, видно, что он вполне спокоен за свою судьбу и, заключая мир с правительством, намерен даже диктовать условия: «Теперь, положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, я с ним готов условливаться (буде условия необходимы)...» (XIII, 257). Таким образом, беседы на политические темы, даже с заговорщиками, Пушкин не считает основанием ни для ареста, ни даже для подозрений. Именно поэтому боязнь «замешать многих», как пишет он, объясняя обстоятельства, вынудившие его сжечь записки, еще не могла его тревожить.
Начало февраля. Дельвигу: «.. .никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив <.. .> я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит» (XIII, 259).
20 февраля. Дельвигу: «М^е сказали, что 20, т. е. сегодня, участь их должна решиться — сердце не на месте; но крепко надеюсь на милость царскую» (XIII, 246).
3 марта. Плетневу: «... пускай позволят мне бросить проклятое Михай-ловское» (XIII, 265).
Наконец, 7 марта Пушкин посылает Жуковскому письмо «в треугольной шляпе и в башмаках» (XIII, 266), т. е. написанное специально для показа царю, в котором излагает историю своей опалы и пишет, что «вступление на престол государя Николая Павловича» подает ему «радостную надежду» (XIII, 265). И только в середине апреля, получив ответ от Жуковского, он впервые сознает опасность своего положения. Жуковский пишет: «Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством»; и дальше: «Наши отроки <.. .> познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже мпогим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать» (XIII, 271).
Вполне возможно, что так оно и было — после письма Жуковского Пушкин начал «трепетать», стал всерьез опасаться если не ареста, то вызова в Петербург.
1 июня был подписан манифест об учреждении Верховного уголовного суда над декабристами, 9 июля суд закончил свою работу. 13 июля состоялась казнь, потрясшая всю Россию. После казни стало ясно, что милости к осужденным не будет. В августе стали распространяться слухи, что по требованию русского правительства Англия выдала Николая Тургенева (он уехал в Англию в 1824 г.) и что его везут в Петербург, т. е. Пушкин осознал, что, хотя суд совершился, правительство не успокоилось и пресле-лование причастных к делу 14 декабря может быть продолжено. Первое
Ю4
упоминание о Сожженных записках («Йз моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя») содержится в том же письме к Вяземскому от 14 августа, где задан вопрос: «Правда ли, что Николая Т<ургенева> привезли на корабле в П<етер>Б<ург>?» (XIII, 291).
Какие «листы» имел в виду Пушкин, мы знаем из сообщения его сестры. 31 июля, посылая Пушкину свое стихотворение «Море», Вяземский пишет: «Сестра твоя сказывала, что ты хотел прислать мне извлечения из записок своих относительно до Карамзина» (XIII, 289). Это известие Ольга Сергеевна получила, очевидно, в письме Пушкина, которое до нас не дошло (она отвечает на него в приписке к тому же письму Вяземского от 31 июля). Таким образом, в июле «листы» о Карамзине называются еще «извлечениями», а не остатками записок. Очевидно, что, уничтожая записки, Пушкин оставил отрывок о Карамзине потому, что в этот момент видел ему конкретное применение. Сама мысль о таком конкретном применении могла появиться только после смерти Карамзина. Карамзин умер 22 мая 1826 г. 10 июля, отвечая Вяземскому на письмо, в котором тот упрекал Пушкина в сочинении эпиграмм на Карамзина, Пушкин пишет: «Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской истории; Карамзин принадлежит истории» (XIII, 286). И через месяц обещает переслать ему «листы» о Карамзине и пишет, что из своих записок сохранил только их.
В письме к Вяземскому от 10 июля обращают на себя внимание слова: «Карамзин принадлеяшт истории». Они сочетаются с процитированным выше позднейшим замечанием Пушкина о своих записках: «Я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства». Именно после восстания на Сенатской площади дружеские связи Пушкина стали историческими, а люди, о которых он писал, стали «принадлежать истории» — и сознание этого пришло к Пушкину в Михайловском, когда он решил судьбу своего многолетнего труда.
Без дружеских связей, т. е. без «исторических лиц», «биография» казалась ему немыслимой.
В черновых тетрадях Пушкина нет никаких следов записок4 —это значит, что он не только уничтожил «опасные» места, но и отказался от замысла записок вообще, иначе нельзя объяснить, почему не сохранились беловые или черновые наброски, связанные с его родословной, с детством, с лицеем. Ведь даже встречу с Державиным мы знаем только по позднейшей, 1835 г., записи.
Мысль сохранить отрывок о Карамзине пришла Пушкину только после смерти писателя. Это значит, что в это время записки (или их часть) еще не были уничтожены. Следует отметить, что именно на сохраненных листах о Карамзине упоминаются декабристы Никита Муравьев и Михаил Орлов. В рукописи, как и в «Северных цветах» на 1827 г., где часть этих «листов» была напечатана, эти имена обозначены только инициалами.
Тетради Пушкина свидетельствуют о том, как тщательно он чистил свой архив. Для того чтобы разобрать архив и не выплеснуть вместе
4 Отрывок «Вышед из лицея» сохранился, по-видимому, случайно, т. е. был записан на отдельном листе бумаги.
6 запискамй и черновиками «криминальных» писем отрывки й черновики произведений, которые были еще в работе, требовалось время. Возможно, что, начав эту работу во второй половине апреля (после получения письма от Жуковского), Пушкин продолжал ее не торопясь (ведь некоторые черновые записи на оборотах необходимо было сохранить, т. е. переписать их заново). Уничтожение черновиков записок — процесс медленный. А вот уничтожить текст, перебеленный в особую тетрадку, можно сразу, мгновенно, поддавшись отчаянию, слабости, предчувствию. Такая «минута» пришла, судя по письму Пушкина к Вяземскому, когда он получил тревожное известие о Николае Тургеневе.
Таким образом, нам представляется, что уничтожал Пушкин свои записки в период со второй половины апреля, т. е. после получения письма от Жуковского, до середины августа 1826 г.
В цитированном «Начале автобиографии» Пушкина 1825 г. появился не как дата, когда записки были действительно уничтожены, а как свидетельство связи действий поэта (уничтожения записок) с декабрьским восстанием.
И тем не менее нельзя совсем сбрасывать со счета свидетельство П. В. Нащокина. Нащокин, близкий друг Пушкина, свято чтивший его память, мог что-то перепутать, но не выдумать. Когда Пушкин 3 сентября поздно вечером вернулся из Тригорского в Михайловское, где его ждал фельдъегерь, какую-то рукопись он, по-видимому, успел бросить в топившуюся печь. Скорее всего это была черновая тетрадь, которую Пушкин еще не успел «обработать». И, может быть, не случайно Нащокин пишет, что вместе с записками погибли и «некоторые стихотворные пьесы» поэта?5
Я. Л. Левкович
ОБ ОДНОМ РЕДАКТОРСКОМ ЗАГЛАВИИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПУШКИНА
Известно, что некоторые произведения Пушкина появились в печати с заголовками, самому писателю не принадлежавшими. Еще при его жизни, в 1834 г., вышла в свет «История пугачевского бунта», названная так царем (у Пушкина: «История Пугачева»). После смерти поэта по цензурным же причинам В. А. Жуковский вынужден был изменить заглавия еще двух пушкинских произведений; так впоследствии и печатались «История села Горохйна» и «Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде», с соответствующими конъектурами в самих текстах. По недосмотру первых публикаторов, неточно прочитавших имя пушкинского героя, Под заглавием «Галуб» (в тексте: Гасуб) печаталась последняя кавказская поэма
5 Здесь мы согласны с мнением С. А. Фомичева, предположившего существование не известной нам и, по-видимому, уничтоженной в Михайловском тетради, где были черновики «Бориса Годунова» и других произведений, написанных в Михайловском.
