CC BY
43
2003 ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. Сер. 6. Вып. 4 (№30)
КРАТКИЕ НАУЧНЫЕ СООБЩЕНИЯ
Ю. Л. Аркан 1
К.МАРКС И Ф.ЭНГЕЛЬС: КРИТИКА РОМАНТИЗМА — МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИМЕР «ПРЕВРАЩЕННОЙ ФОРМЫ» СОЗНАНИЯ
Учение о «превращенных формах», в которых, по мнению К. Маркса, находилась современная ему общественная мысль — ключ к пониманию ее ненаучного характера. В первую очередь заметна одна специфическая черта, которой К. Маркс помечает исследования в области обществоведения. Она не подменяет, а тем более не противостоит учению об иллюзорном сознании, но дополняет, разворачивает его, специфизирует. В некоторых произведениях, в том числе в переписке, понятия «романтика», «романтический» К. Маркс истолковывает не в традиционном смысле как культурно-философскую или эстетическую установку ученого или его принадлежность к определенному философскому или художественному направлению, а как методологические термины. Мышление, оперирующее иллюзиями, К.Маркс назвал «романтическим»; оно имитирует науку, создавая ее эрзац, квазинауку, по его мнению, в сущности противостоящие теоретическому подходу. «Содержанием ее (т. е. романтики. — Ю. А.) являются ходячие предрассудки, питающиеся самыми поверхностными представлениями о вещах. А затем это ложное и банальное содержание должно быть „возвышено" и опоэтизировано мистифицирующей манерой изложения»1. Таким образом, К.Маркс термином «романтизм» обозначал методологическую позицию того или иного мыслителя, вынужденного под видом добротного научного материала использовать «кажимости», выдавая их за строгие научные факты. Такой тип мышления К. Маркс видел в предшествующей и современной ему политэкономии, но отнюдь не ограничивал ею свое представление о «методологическом романтизме», а относил к буржуазной науке вообще. Так, рассматривая методологические установки «исторической школы» права, он опять-таки использует это понятие, в сочетании с другими для характеристики ее как школы спекулятивного направления: «Родословное древо исторической школы... украсила фантастической резьбой романтика, ему привила свои черты спекулятивная философия».2
Понятие «романтизм» в данном контексте, т. е. как особый способ философского конструирования, превратно отражающий действительную ситуацию и ее проблематику, т. е. подвергающий их «романтической фальсификации», приобретает значение концептуальной характеристики для многих течений философии XIX и XX столетий.
Здесь необходимо отметить, что связывая романтику и спекулятивизм, К. Маркс указывает их взаимодополняющие черты, пути взаимопроникновения. В обоих случаях они претендуют на глубину, считал он. Философия стремится раскрыть глубинные механизмы культурно-исторических условий развития общества, показать их универсальный характер, но, как правило, связывает их с произвольно выбранным принципом, навязываемым историей. Обычно это бывают либо натуралистические истолкования исторического процесса как жизненного цикла особого организма, либо трактовка истории как волевого начала, либо же как реализации некоторой абстрактной предпосылки, заложенной в фундамент творческих усилий индивидов. В результате априорного спекулятивизма, украшенного романтическими фантазиями с привлечением квазинаучной терминологии и манеры изложения, по мнению Маркса, создаются многочисленные версии буржуазного историзма.
Гносеологической характеристике теоретического произвола, совершаемого романтическим и спекулятивным мышлением в сфере социального и исторического познания, Маркс уделил особое внимание еще в ранних работах, например «К критике гегелевской философии права». Рассматривая проблему соотношения идеи и эмпирического базиса общества и истории, с которым та идея должна быть связана генетически, Маркс считал, что спекулятивное сознание извращает действительное соотношение материального и идеального, субъекта и объекта. Априорная идея (государства, общества и
© Ю. Л. Аркан, 2003
т.д.) соотносится с произвольно избранной совокупностью фактов, а не выводится из них. «Это извращение имеет своим необходимым результатом то, что некое эмпирическое существование принимается некритически за действительную истину идеи... речь идет не о том, чтобы эмпирическое существование свести к его истине, а о том, чтобы истину свести к некоему эмпирическому существованию, и при этом первое попавшееся эпирическое существование трактуется как реальный момент идеи»3. В итоге, заключет Маркс, «истинное соотношение становится здесь на голову. Наиболее простое изображается наиболее запутанным, а наиболее запутанное — наиболее простым. То, что должно служить исходным пунктом, становится мистическим результатом, а то, что должно было бы получиться в качестве рационального результата, становится мистическим исходным пунктом».4 Действительные отношения романтика и спекуляция подменяют «воображаемой внутренней деятельностью идеи»5, историческая конфигурация которой рождает конфигурацию научных изменений. Таким образом, считал Маркс, даже тогда, когда провозглашается принцип «обратимся к самим вещам», исследование в силу сущностной специфики «буржуазного» мышления, оперирующего идеологическими «превращенными формами» и имеющего фантастическое понимание соотношения факта и идеи, обречено на создание очередных «антиисторических фантазий, неопределенных мечтаний и намеренных фикций»6.
В «Немецкой идеологии» мы находим разработанную К. Марксом теорию, объясняющую механику формирования романтического сознания. В качестве конкретного философского материала взяты образцы «немецкой идеологии», т.е. концепции, по мнению Маркса, превратно представляющие сущность духовных и социальных процессов. Таковы философия Макса Штирнера, воззрения других младогегельянцев и «истинных социалистов». Но поскольку речь идет о сущностных свойствах «буржуазного» сознания вообще и теоретического в лице философии в частности, то анализ, проводимый К. Марксом, представляет теоретический интерес и для современной философии, в силу неизменности ее основных характеристик, хотя бы по отношению к классической философии7. Сопоставление их взглядов и взглядов Гегеля, приводит Маркса к мысли об утере возможностей этих форм субъективного идеализма хоть в какой-то мере прорвать оболочку видимостей, в плену которых они находятся, и выйти за пределы «романтической» спекуляции на горизонт научного понимания действительности. «Гегель, — пишет К. Маркс, — еще настолько считается с эмпирическим миром, что изображает немецкого бюргера как холопа окружающего его мира»8. Для Штирнера, по мнению К. Маркса, этот подход оказывается уже невозможным в силу полной неспособности принять точку зрения действительности. Отношение сознания к ней Штирнер понимает «не надлежащим образом, а лишь в спекулятивном извращении; все категории он застает готовыми и, разумеется, последние из них по времени, с которыми сознание такого теоретика имеет дело, представляются ему конечными, современными и целевой причиной, подчиняющей себе все отношения действительности и предшествующей истории развития. «Дешевая «виртуозность мышления»9 этих теоретиков, считал Маркс, вносит полный произвол в понимание реальности, поскольку порождается установкой на почти полную независимость от эмпирических предпосылок познания: «Jaques Le bonhomme» (Жак Простак), который стремится «как можно скорее отделаться» от эмпирической истории, ставит факты «с ног на голову», заставляет идеальную историю производить материальную, «и так во всем»; он берет понятия «не в их действительной исторической связи» с «миром вещей», который, хотя и «весь вышел», все продолжает существовать, а берет их в теоретическом... отношении»10. Именно при таком подходе, по мнению Маркса, когда мысли людей «оторваны от них самих и от их эмпирических отношений», и оказываются возможными такие объяснения, по которым «буржуа» объявляется «господином этого мира, каковым он не является даже в воображении»11, а «дети — причиной своих отцов».
В связи с анализом данной мыслительной схемы, Маркс обращает внимание на еще одну особенность «ложного сознания» — претензию выдвигать критику в качестве главного критерия рациональности научного метода и своего права на монопольное владение ею.
К. Маркс, основываясь на изучении «действительных свойств буржуазного теоретического сознания», а не тех, «на которые оно притязает», установил как «естественнонаучный факт» его полную зависимость от иллюзий, предрассудков, мифологии обыденного сознания той эпохи, к которой само это теоретическое сознание относится. Реальная познавательная ситуация, считал Маркс, в которой действительно осуществляется познавательный процесс, весьма далека от тех «гносеологических робинзонад», которые создала «буржуазная» философия с ее идеями индивидуально осуществляемой познавательной деятельности и чистого, всегда самому себе равного, прозрачного сознания. М.К. Мамардашвили верно отмечает: «Чтобы проникнуть в процессы, происходящие в сознании, Маркс производит следующую абстракцию: в промежуток между двумя членами отношения «объект (вещественное тело, знак социальных явлений) — человеческая субъективность», которые только и даны на поверхности, он вводит особое звено: целостную систему содержательных общественных связей, связей обмена деятельностью между людьми, складывающуюся в дифференцированную и иерархическую структуру. Затем он изучает процессы и механизмы, вытекающие из факта многократных переплетений и наслоений отношений в этой системе, по уровням и этажам которой объективно «растекается» человеческая деятельность, ее предметно закрепляемые общественные силы»12.
Анализируя познавательную ситуацию, в которую попадает представитель «гносеологической робинзонады», Маркс отмечает неспособность теоретика при таком подходе вычленить «себя» из этого отношения, т. е. создать предпосылку объективного отношения к познаваемому объекту. Последний неизбежно предстает не как мир «сам по себе», а как мир «для меня». Причиной и источником этой «гносеологической робинзонады» является позиция человека в обществе как участника экономических и социальных отношений, в которой он ощущает себя независимым, полагающимся на себя деятелем и от которого сокрыт общественный характер его деятельности и ее условий. «Индивидуумы, производящие в обществе, а следовательно, общественно-определенное производство индивидуумов, — таков естественно исходный пункт. Единичный и обособленный охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII в. Это робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмерной утонченности... Это —иллюзия, и всего лишь эстетическая иллюзия больших и малых робинзонад. Это, скорее, предвосхищение „гражданского общества", которое готовилось с XVI века, а в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей и т.д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата»13.
В сфере приобретения знаний эта иллюзия оторванности человека от «естественных связей» закрепляется в трактовке познания как индивидуального действия человека, наделенного всем необходимым для осуществления целей познания. Это убедительно доказывается на примере М. Штирнера. В частности, Маркс и Энгельс пишут: «Он (М. Штирнер. — Ю. А.) берет мир таким, каков он есть для него, т. е. так, как он вынужден его взять, и тем самым он присвоил себе мир, сделал его своей собственностью... Но, в сущности, не „мир", а только свою „бредовую фантазию"о мире берет он в качестве Своей и присваивает Себе»14. Таким образом, из этой установки следуют два вывода: 1) философ в качестве предмета исследования (объекта) имеет дело, как правило, со своим представлением о нем, а не с ним самим в его объективной данности, будет ли это сфера истории, экономических и социальных отношений; 2) «присваивая» себе этот воображаемый мир, он присваивает и все бытующие в нем иллюзии, фантазии и ложные представления, одним из которых является иллюзия самого исследователя. Именно мир кажущихся отношений, взятых за действительные, становится исходной точкой познания «романтика», полагали Маркс и Энгельс.
Чтобы действительно преодолеть ситуацию иллюзорности, иметь дело не с «превращенными формами» как объектом исследования, требуется знать совершенно иную познавательную ориентацию: «Следовало бы.сказать так: Я беру мир таким, каким он существует независимо от меня, в том виде, в каком он принадлежит себе самому... прежде всего как Мою не-собственность»15. Но, по убеждению Маркса и Энгельса, современная им философия оказалась неспособной совершить этот мировоззренческий сдвиг. Теоретики марксизма XX столетия считали, что «буржуазная» философия, отказавшись от традиций классической философии, заняв воинственно-непримиримую позицию по отношению к материализму и диалектике, обрекла себя на пребывание в мире «философских иллюзий». Ее история в XX в., считали они, это процесс замены одних иллюзий другими, но каждый раз совершаемая под лозунгами «коренного пересмотра» предшествующих идей.
«История, — по мнению К. Маркса, у философов романтической направленности, становится, таким образом, историей предвзятых идей, сказкой о духах и призраках, а действительная эмпирическая история, составляющая основу этой сказки, используется только для того, чтобы дать тела этим призракам»16.
С учетом этого аспекта функционирования «буржуазного» теоретического сознания в сфере даже таких абстрактных областей, как философия истории, считали некоторые исследователи марксизма, становится понятным, что ни прокламирование строгого следования фактам и эмпирическому анализу, ни требование критического рассмотрения теоретических предпосылок, чтобы исключить возможность включения в теорию неверных исходных положений и догм, сами по себе не могут обеспечить преодоление «методологического романтизма». Суть дела состоит в том, что все процедуры методологического анализа и критики находятся в пределах «превращенных форм» и не способны вскрыть действительную диалектику явления и сущности, формы и содержания, внешнего и внутреннего, устойчивого и изменяющегося, схватывания. Сама методология «буржуазного» обществоведения является порождением рассматриваемого ими (исследователями марксизма. — Ю. А.) «романтизма», поскольку всегда связана с фетишизацией какого-то одного метода, абсолютизацией одного подхода к сложным явлениям, влечет за собой неадекватные описания и редукционистские выводы.
Проблема соотношения теоретического сознания и иллюзий —это то, что, по мнению теоретиков марксизма, бытует в мышлении «романтического» исследователя как результат некритического усвоения данного ему мира.
Маркс, особенно в начальный период своей теоретической деятельности, мог наблюдать и изучать процесс зарождения всех основных особенностей того способа философствования, который стал доминирующим в европейской мысли со второй половины XIX в. и не утратил их по настоящее время.
Именно в 40-е годы XIX в. происходил распад гегелевской системы, ускоренно завершалось вырождение традиций классической философии, на смену которым приходили бесчисленные школы субъективного идеализма. Начинался процесс свертывания философской проблематики под лозунгами борьбы с метафизикой и догматизмом, создания «научной философии», использующей «критический метод» или ориентирующийся на методы естествознания.
К. Маркс верил, что создает теоретический аппарат, позволяющий точно и ясно описать происходящие изменения в «буржуазной» философии, и результаты, к которым они ведут. Обсуждаемое нами явление «романтизма» в понимании его Марксом как раз и относится к ним. По мнению апологетов марксизма, за прошедшие десятилетия способ выражения «романтических» черт в философии значйтельно изменился. По их представлению, внешне это определение не подходит к сциентическим формам западноевропейской философии, пользующейся сложным аппаратом логического анализа и применяющей другие методы современной науки (информатики, теории систем, синергетики и проч.), но именно это и есть как бы обратная сторона все того же некритического отношения к ходячим сциентистским предубеждениям эпохи «непоколебимой веры в ходячие иллюзии» (К.Маркс), подчиненности обыденному сознанию. Смешение иллюзорных представлений с самой действительностью, подмена в сознании — постоянно совершаемый процесс в современной западной философии, какого бы предмета она ни касалась, считают современные теоретики марксизма. В процессе этой подмены проявляется еще одна ее особенность: фетишизация частной стороны реальной жизни.
Обратимся к тексту «Немецкой идеологии». Вот как Маркс объясняет фетишизацию в сознании западного философа правовых и политических отношений: «Существовавшие до сих пор производственные отношения индивидов должны выражаться также в качестве правовых и политических отношений (...) В рамках разделения труда эти отношения должны приобрести самостоятельное существование по отношению к индивидам. Все отношения могут быть выражены в языке только в виде понятий. Уверенность, что эти общие представления и понятия существуют в качестве таинственных сил, есть необходимый результат того, что реальные отношения, выражением которых они являются, получили самостоятельное существование. Эти общие представления, кроме их отмеченного значения в обыденном сознании, приобретают еще особое значение и развитие у политиков и юристов, которых разделение труда толкает к возведению этих понятий в культ и которые видят в них, а не в производственных отношениях, истинную основу всех реальных отношений собственности. Святой Санчо (ироническое поименование М. Штирнера — Ю. Л.), не задумываясь, перенимает эту иллюзию»17.
Когда стала очевидной, считали апологеты марксизма, иллюзорность попыток реконструировать общество на тех приципах рационализации его жизни, которые были предложены главным образом позитивистскими вариантами философии и социологии, например критическим рационализмом, западная мысль стала оценивать ситуацию в категориях кризиса и катастрофизма, корни которой, по их мнению, лежат именно в науке и построенной на ней технологии жизни.
Критика дикредитированных критериев рациональности, предпринятая сторонниками новейших направлений философии (феноменология, герменевтика, неофрейдизм, экзистенциализм), порождает мысль, что она разрушила фетиш науки. В том типе мышления, которому он стал свойствен, развился антисциентический синдром с типичными для него идеями о «дегуманизирующем» смысле науки, отсутствии в ней «человеческого ядра» и оценками «пути науки» как пути тривиализации мысли, инструментализации человеческого сознания.
Иллюзии как элементы «романтизма» западной философии не следует понимать упрощенно, полагали марксисты. Порой они имеют вид сложных абстракций, и находятся в определенной связи с реальностью, более того, они обладают определенным «смыслом», так как все же отражают действительность. Но они отражают не действительность саму по себе, полагали последователи К. Маркса, а «превращенную форму» ее, в которой отношения «сдвинуты» или «перевернуты», а сами абстракции наделяются несвойственной им способностью демиурга.
В действительности, полагали советские философы, иллюзии, сами будучи «превращенными формами» сознания, ориентированы на поверхностное, случайное, но сообщают им статус устойчивости, всеобщности, глубины и достоверности; происходит как бы канонизация поверхностного, закрывающая возможность заглянуть «за нее», перейти на уровень сущностного анализа. Эти особенности «методологического романтизма» Маркс проследил, в частности, в «Заметках о новейшей прусской цензурной инструкции»18.
К. Маркс подчеркивает одну парадоксальную особенность «методологического романтизма». Учитывая, что он основывается на своей якобы теоретической независимости, символом которого выступает критицизм, его направляют, как правило, на дискредитацию сущностных отношений вещей, «воспевая» случайное. Характеризуя методологическую позицию Гуго, Маркс отмечает: «Гуго относится как скептик к необходимости сущности вещей и как Гофман — к их случайным проявлениям»19. В результате скептицизм, по мнению Маркса, сам попадает в капкан «антиисторических фантазий, неопределенных мечтаний и намеренных фикций»20. Последние слова последователи К. Маркса принимали
за резюме характеристики «методологического романтизма», вплетенного в структуру сциентистского мышления.
В заключение отметим, что важной конкретизацией понятия «превращенные формы» сознания является его характеристика как «романтики», в специфическом смысле, используемом К. Марксом, что не позволяет путать ее с исторически конкретным типом европейской и художественно-эстетической мысли. Спекулятивизм и критицизм могут быть истолкованы как своеобразные способы воплощения «методологического романтизма».
Summary
This work analyses К. Marks and F. Engels's critical attitude of philosophical romanticism which, according to their point of view, perverts the link between representations and reality and therefore is characterized as the «perverted form» of consciousness.
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 25. Ч. I. С. 437.
2 Там же. Т. I. С. 91-92.
3 Там же. С. 263.
4 Там же. С. 264.
5 Там же. С. 224.
6 Там же. С. 91. — Мы не ставим себе задачу специально проанализировать понимание К. Марксом «фикционизма», это интересная, но самостоятельная тема (см., напр.: Probleme der Wissenschaflssheo-rie. Festschrift fur V.Kraft. Wien, 1960).
7 См.: Мамардашвили M. К., Соловьев Э. Ю., Швырев В. С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии// Философия в современном мире. Философия и наука. М., 1972. С.29-94.
8 Маркс К, Энгельс Ф. Соч. Т. 9. С. 114.
9 Там же. С. 273.
10 Там же. С. 123, 130.
11 Там же. С. 172, 114.
12 Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. Рукопись. С. 17.
13 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 12. С. 709.
14 Там же. Т.З. С. 112.
15 Там же.
16 Там же. С. 116.
17 Там же. С. 360.
18 Там же. С. 8-24.
19 Там же. Т. 1. С. 86.
20 Там же. С. 91.
Статья поступила в редакцию 25 июня 2003 г.
