К истории отношения общества к суициду Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

6. Большая медицинская энциклопедия. 3-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1988.

7. Психиатрия. Национальное руководство. М.: ГЭОТАР-Медиа, 2009. 1000 с.

8. Ефремова Т.Ф. Современный словарь русского языка. М.: ACT, 2010. 699 с.

9. Российский энциклопедический словарь: В 2 кн. М.: Большая Российская энциклопедия, 2001. Кн. 2.

10. Ефремов В.С. Основы суицидологии. СПб.: Диалект, 2004. 480 с.

11. Юрьева Л.Н. Клиническая суицидология: Днепропетровск: «Пороги», 2006. 472 с.

12. Marin M.F., Lord C., Andrews J. et al. Chronic stress, cognitive functioning and mental health // Neurobiology of Learning and Memory. 2011. Vol. 96, № 4. P. 583-595.

13. Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд. Пер. с франц. 2-е изд. М.: Мысль, 1994. 399 с.

14. Heeringen, van K. Stress-Diathesis Model of Suicidal Behavior. In: The Neurobiological Basis of Suicide: Press/Taylor & Francis, 2012.

15. Morgan H.G. Death wishes? The understanding and management of deliberate self-harm: Wiley, Chichester, 1979.

16. Hawton K., Saunders K. E., O'Connor R. Self-harm and suicide in adolescents // Lancet. 2012. Vol. 379, № 9834. P. 2373-2382.

6. Bol'shaja medicinskaja jenciklopedija. 3-e izd. M.: Sovetskaja jenciklopedija, 1988. (In Russ)

7. Psihiatrija. Nacional'noe rukovodstvo. M.: GJeOTAR-Media,

2009. 1000 s. (In Russ)

8. Efremova T.F. Sovremennyj slovar' russkogo jazyka. M.: ACT,

2010. 699 s. (In Russ)

9. Rossijskij jenciklopedicheskij slovar': V 2 kn. M.: Bol'shaja Ros-sij-skaja jenciklopedija, 2001. Kn. 2. (In Russ)

10. Efremov V.S. Osnovy suicidologii. SPb.: Dialekt, 2004. 480 s. (In Russ)

11. Jur'eva L.N. Klinicheskaja suicidologija: Dnepropetrovsk: «Poro-gi», 2006. 472 s. (In Russ)

12. Marin M.F., Lord C., Andrews J. et al. Chronic stress, cognitive functioning and mental health // Neurobiology of Learning and Memory. 2011. Vol. 96, № 4. P. 583-595.

13. Djurkgejm Je. Samoubijstvo. Sociologicheskij jetjud. Per. s franc. 2-e izd. M.: Mysl', 1994. 399 s. (In Russ)

14. Heeringen, van K. Stress-Diathesis Model of Suicidal Behavior. In: The Neurobiological Basis of Suicide: Press/Taylor & Francis, 2012.

15. Morgan H.G. Death wishes? The understanding and management of deliberate self-harm: Wiley, Chichester, 1979.

16. Hawton K., Saunders K. E., O'Connor R. Self-harm and suicide in adolescents // Lancet. 2012. Vol. 379, № 9834. P. 2373-2382.

SUICIDOLOGY AS MULTIDISCIPLINARY FIELD OF KNOWLEDGE

B. Polozhy

Moscow Research Institute of Psychiatry - branch of National Medical Research Center of Psychiatry and Addiction named Serbsky VP, Moscow, Russia

Abstract:

It is established that despite intensive study of the problem of suicidal behavior, the term "suicidology" does not have specific definitions, which makes it difficult to understand it. A definition of the term is proposed that meets the modern concepts and rests on the concept of suicidology as a multidisciplinary field of knowledge. Three groups of scientific disciplines in which the phenomenon of suicidal behavior are distinguished: humanitarian, medical and humanitarian, as well as the medical and biological sciences. The definition of clinical suicidology is given, as well as the challenges facing this section of the general suicidology. The conclusion is that the definition of suicidology as an interdisciplinary field of knowledge shows the need for an integrated approach to the scientific study of suicidal behavior and the development of effective programs for suicide prevention. Key words: suicidology, multidisciplinary approach, suicidal behavior

Финансирование: Исследование не имело спонсорской поддержки. Конфликт интересов: Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.

УДК: 616.89-008

К ИСТОРИИ ОТНОШЕНИЯ ОБЩЕСТВА К СУИЦИДУ*

Е.Б. Любое, П.Б. Зотов

Московский НИИ психиатрии - филиал ФГБУ «Национальный медицинский исследовательский центр

психиатрии и наркологии им. В.П. Сербского» Минздрава России, г. Москва, Россия

ФГБОУ ВО «Тюменский государственный медицинский университет» Минздрава России, г. Тюмень, Россия

Контактная информация

Любов Евгений Борисович - доктор медицинских наук, профессор (SPIN-код: 6629-7156, ORCID iD: 00000002-7032-8517). Место работы и должность: главный научный сотрудник отделения клинической и профилактической суицидологии Московского научно-исследовательского института психиатрии - филиал ФГБУ «Национальный медицинский исследовательский центр психиатрии и наркологии им. В.П. Сербского» Минздрава России. Адрес: 107076, г. Москва, ул. Потешная, д. 3, корп. 10. Телефон: (495) 963-75-72, электронный адрес: lyubov.evgeny@mail.ru

Зотов Павел Борисович - доктор медицинских наук, профессор (SPIN-код: 5702-4899, ORCID iD: 0000-0002-1826-486X, Researcher ID: U-2807-2017). Место работы и должность: заведующий кафедрой онкологии ФГБОУ ВО «Тюменский государственный медицинский университет» Минздрава России. Адрес: Россия, г. Тюмень, ул. Одесская, д. 24; специалист центра суицидальной превенции ГБУЗ ТО «Областная клиническая психиатрическая больница». Адрес: Тюменская область, Тюменский район, р.п. Винзили, ул. Сосновая, д. 19. Телефон: (3452) 270-510

Переработанный текст главы планируемого руководства по суицидологии под ред. проф. Б.С. Положего

До XIX века «проклятый вопрос» самоубийства - в перекрестье внимания религии и морали, юриспруденции и философии, искусства (мнения поляризованы от принятия до осуждения); с приходом позитивизма - совокупный результат специальных наук. Философы, художники, психологи превратили самоубийство в лабораторию изучения важнейших проблем бытия: душа и тело, субъект и объект, человек и Бог, человек и общество, часть и целое. Веками философы (благо и право суицида), теологи (грех суицида) и творцы искусств (суицид трагичен и сакрален), психиатры (суицид как симптом) и психологи, социологи, правоведы (суицид криминализирован и декриминализирован) наполняли микрокосм самоубийства неким смыслом, решая вопросы свободы воли и смерти, торжества души и тела, связи человека и Бога, личности и общества. В историко-философском (аксиологическом) аспекте отношение к суициду от страха и отвержения к терпимости, сочувствию указывает меру понимания добровольной гибели. Жертва вызывает сострадание (невыносима мука бытия), самоубийство менее вызывает ужас и общественное осуждаемо как отклоняющееся поведение.

Ключевые слова: суицид, история, отношение, общество

«Самоубийство есть событие человеческой природы, хотя оно уже с давних пор и очень обстоятельно обсуждается, требует от каждого человека участия и в каждой эпохе должно снова обсуждаться» И. Гёте

Самоубийство - ровесник человечества и его болезней роста, но термин «суицид» в ходу с середины XVII века. В любом обществе и известный исторический момент определённая склонность к самоубийству [1]. В суицидальном поведении (СП) информация об «акторе» (здесь: суициденте или группе риска СП) и окружающем мире [2].

Отношение к самоубийству изменчиво под влиянием взаимосвязанных факторов религии, закона, морали. То, что отвратительно в одном обществе (культуре), обыденно в другом.

Якобы Александр Македонский спросил солдат многоязыкого своего войска, как принято хоронить умерших: одни предавали земле или огню, иные - съедали, приобщавшись к мудрости предков. Опрос усугубил взаимную неприязнь «респондентов».

Жертвенные смерти», или «альтруистические», по Э. Дюркгейму, возможны в любом обществе, и уровень его развития не служит защитным фактором. Рассчитанное на массовое воздействие, ритуальное самоубийство театрально, приобретая индивидуальную окраску [3]. Эстетической наполненности достаточно, чтобы воспевать самоубийство в песнях, мифах, писать пьесы, романы. Примеры самоубийств в фольклоре несут следы идей реинкарнации. Как атрибут жизни древних (третье тысячелетие до н.э.), суицид - часть ритуала: слуги отправлялись за умершим хозяином, благочестивые вдовы сжигались, старики убивали себя, чтобы не стать бременем семье (традиция в некоторых малых народах Севера доныне). Однако нет письменных источников о «скале

предков» (сравним: персидская царь-птица Семург живет 700 лет, вырастив сына, бросается в огонь). Викинг не ждал «позора» старости или тяжкой болезни (раны). Выбравших смерть ожидало вечное блаженство. Было и есть: самоубийство желаннее (почётнее) плена.

Древний Египет. «Спор разочарованного со своей душой» эпохи Древнего царства (XXI в. до н.э.) - исповедь одинокого и заброшенного (ключевые части современной межличностной теории суицида). Члены академии «синапофименон» (чем не нынешний «клуб самоубийц») по очереди убивали себя, смакуя новые способы (I в. до н.э.). Тысячелетия стерли память о народах и их героях, но воспета Клеопатра, последняя царица эллинистического Египта, 12 августа 30 г. до н.э. отнявшая у Октавиана триумф, отравившись со служанками вслед самоубийству любимого.

Земля Израиля. На иврите «самоубийство» буквально означает «потерять себя». В Танахе оно не названо, но описано. У иудеев самоубийство не распространено: «...не по своей воле ты создан, не по своей воле родился, не по своей воле живешь, не по своей воле умрёшь, и не по своей воле должен будешь держать ответ и давать отчёт перед Всевышним, благословен Он!» (Мишне Тора). Так, римляне завернули Ханину в свиток Торы и подожгли. Ученики умоляли раби вдохнуть пламя, прекратив муки. Но он отвечал: «Только Тот, Кто вложил душу в тело, имеет право забрать её. Человек не должен приближать свою смерть» (Агада). Тело человека принадлежит Всевышнему, и никто не в праве уничтожать Его собственность. Самоубийца отвергает Божий суд и пренебрегает грядущей жизнью, он убийца, тяжкий грешник, не заслуживает и траура. Закон совмещает неприятие и отвращение к самоубийству с пониманием и сочувствием к душевнобольным, пьяным, несовершеннолетним («не ведают, что тво-

рят»?), позору героя. На глазах Саула (один из трех самоубийц в Книге Царств) гибнет всё, для чего жил: дети, войско, страна. Израненный царь приказал заколоть его раньше, чем будет пленён, но оруженосец не решился, и Саул бросился на меч. Мудрецы решили: царь защищал честь свою и народа, пытался предотвратить осквернение Имени Всевышнего. Ослепленный униженный Самсон с именем Б-га похоронил себя и врагов под обломками дома. По теологической доктрине, Самсон -предвозвестник и символ Христа. В осаждённой Масаде (I в. н.э.) избрали жребием десять человек, которым предстояло заколоть остальных. И каждый распластался на земле возле своих мёртвых жены и детей, обхватив руками их тела, и с охотой подставил горло десятерым, исполнявшим ужасную обязанность. Эти люди без содрогания пронзили мечами одного за другим. Затем бросили жребий меж собой, чтобы тот, на кого укажет судьба, убил девятерых товарищей, затем наложил руки и на себя. И погибли все с уверенностью, что не оставили после себя ни души, над которой могли бы надругаться римляне. Последний из 960 осаждённых поджёг крепость и покончил с собой. Так и нумантийцы (современная Испания) в отчаянии подожгли свой город и убивали друг друга, но не стали рабами римлян (133 года до н.э.).

Отступление от Традиции даже в странах рассеяния вело к отлучению от общины (сходно с древнегреческим остракизмом) - сильнее смерти. Затравленный Акоста (середина XVII в.) стреляет в фанатичного родственника и убивает себя. В годы гибели государства (разрушение Второго храма), в огне Холокоста евреи убивали себя перед угрозой рабства, в «новое время» - гетто, концлагеря, но верующие порой обречённо отказываясь от спасительного бегства (эвакуации).

Античные Греция и Рим. Философское осмысление самоубийства старше естественнонаучного подхода и связано с понятиями смерти, свободы морального выбора и «свободы воли» (М. Фуко), смысла жизни (мировоззренческая проблема, «самый неотложный» фундаментальный вопрос философии для А. Камю), нравственности поступка. По Э. Дюрк-гейму, суицид отражает интеграцию общества, и как «самостийный» поступок отличен от дозволенного государством. В греческих колониях и римских провинциях суицид разрешён при

убедительных доводах о «бессмысленности и невыносимости бытия»: коли сломлен судьбой, муками болезни - казённая цикута или аконит прекратят юдоль плачевную.

Древнегреческие философы в оценке права на самоубийство не солидарны. Пифагор и Аристотель противостоят эпикурейцам, киникам и стоикам, у Платона и Сократа промежуточная позиция. Добровольно-принудительная смерть Сократа «легка и приятна» при вере в бессмертие души. На картине Давида (XVIII в.) он с чашей яда из болиголова от застенчивого палача вопрошает Христа: «Можете ли испить чашу, которую пью?». На полу излишние оковы. Строгое мужество философа и отчаяние учеников. В изножье кровати Платон в думах.

Пифагор подсчитал, что своевольный уход даже одной души нарушит гармонию мира (вспомним: «... по ком звонит колокол.»). Платон предлагал хоронить самоубийц отдельно, без памятника, но, не отрекаясь от учителя, примером Сократа показал: самоубийство «идеального человека» - исключение для высшей силы (сходно мнение первых христианских богословов о мучениках за веру). В «Фе-доне» бессмертная душа Сократа путешествует по прекрасным местам на пути к совершенству. Отнеся и себя к «идеальному исключению», некий Клеомброт бросился в море, прочтя соответствующий диалог.

У Аристотеля суицид - малодушный безнравственный и антиобщественный (антигосударственный) поступок даже во спасение от нищеты, телесных и душевных мук.

Эпикур призывал не сдаваться судьбе, но по необходимости «. смело отрешись от неё и от всех, кто по пустоте скован ею; выйдем из жизни с прекрасными словами на устах: «Хорошо пожили!». Позиция эпикурейцев сливается со стоической, но лишь здесь. Для стоиков суицид - добродетель, освобождение, превосходство над богами. У первого стоика Зенона все «основания» проститься с жизнью в ранней юности, но падает и ломает мизинец перед 100-летним юбилеем. Знак понят, удушается: «жизнь теряет ценность, когда человек не может надеяться на счастье ни для себя, ни для других». Клеант, его ученик, следует за ним.

В Спарте суицид осужден, но легендарный Ликург, получив прорицание, что его законы удачны, государство достигнет высшей славы, пока будут им верны граждане, дабы не освобождать тех от клятвы, уморил себя голодом.

Поздние киренаики, заняв нишу меж Сократом и Эпикуром, отрицали возможность счастья для человека (пессимизм): удовольствие как высшее благо безнадежно перевешено нестерпимым страданием, и проповедовали самоуморение голодом как действенное лекарство. Гегесий так красноречиво доказывал в Александрии бедственность жизни и утешительность смерти, что прозван «подстрекающий к смерти», как спустя >2000 лет Шопенгауэр. «Пессимистические лекции» запрещены, книга сожжена (сравним с закрытием суицидо-генных сайтов Роспотребнадзором), но способ суицида перенят стоиками.

Показательны художественные примеры (кому-то руководство к действию). Ущемленный гордыней Аякс в отчаянии (помутились зрение и ум) убил себя вопреки доводам жены, описывавшей будущее сына-сироты (к вопросу об «основаниях жить»). Геракл в безумии ревности убил жену и детей, но выбирает жизнь в подвигах, ведь самоубийство - трусость. Нельзя отвергнуть мучительную жизнь, но - геройски переносить её (Еврипид). Однако отравленный по недомыслию последней (прижизненной) женой, в муках (по иной версии: не способный натянуть лук, перешагнув 50) -бросается в огонь. Виновница смерти не справляется (как в свое время погубленный муж) с лютыми муками раскаяния и «по-мужски» закалывается. В архетипических историях подчеркнуты душевные и телесные страдания как инварианты (и индульгенция) смыслов суицида.

В языческом Риме с культом удовольствий, его и подточившем, суицид романтизирован как акт освобождения, победы над бессмертными богами. Э. Дюркгейм соглашался, что знания ранней истории Рима неточны: фрагменты «Закона XII Таблиц» не упоминают суицид. Самоубийство преступно в трёх случаях: самоубийца - осуждённый тяжкий преступник, солдат (приравнено к дезертирству; оставшимся в живых «помогали»: рубили шею) или раб, не властный над своим животом, первый - избегает наказания, последние - наносят урон государству (хозяину). Если «меланхоличный» раб убивался в первые полгода покупки, владелец требовал вернуть деньги. Однако убивший себя до суда (проскрипции) сохранял честь и имущество семьи.

«Дон Кихот римской аристократии» и приверженец стоиков Катон, перечитывает

дважды «Федона» и убивает себя: с гибелью Республики потеряна свобода. Смирение перед вселенским законом не подразумевает отречения от убеждений, и смерть - высшее проявление свободы. Показательны детали, заучиваемые веками прилежными учениками латыни: близкие умоляли «одуматься», и Катоном сказано, что не решил, как быть, и ему вернули меч. Катон облегченно заметил, что он снова хозяин своей судьбы. Ночью читал платоновское: «отрицание и мятеж, молчание и крик, отчаянное решение и протест» и отдавал распоряжения (пекся о спасении города). Под крик первых петухов вонзил меч в живот; больная рука не смогла нанести сильного удара. Лекарь пытался вложить часть кишок и зашить рану, но Катон раздирает швы.

В русле античного стоицизма самоубийство Катона - высокий пример личного достоинства. Французская революция подчеркнула политический пафос героического гражданина. Смерть Катона ретроспективно оттенила гражданское звучание дилеммы Сократа (по Платону): спасение (побег) или подчинение государству. Так натуралистические детали мучительной гибели неудачливого римского политика («Боги встали на сторону победивших, а Катон - на сторону проигравших». Лукан) стали лакмусовой бумажкой оценки суицида в разные времена.

Последователь стоиков, воспитатель и советник Нерона, Сенека заявляет: вечный закон дал один путь в жизнь, но множество - прочь из жизни, не страдая от болезней и палача. Дверь открыта всем: «Видишь крутой откос... море, реку, колодезь. искривленное дерево. каждая артерия твоего тела - путь к свободе!». «Хорошо умереть» - избежать риска жить плохо, если несчастье настойчиво преследует несчастье. Но! Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. «У нас всегда больше слёз, чем несчастий, и мы больше страдаем в мыслях, чем в реальности». Смерть не имеет значения как вещь из разряда «безразличных», и умереть с честью так же прекрасно и правильно, как жить по чести. Самоубийство есть утверждение свободы. Самоубийство Катона сравнивает со смертью раненного гладиатора: тот без стона принимает от противника добивающий удар.

Нерон (перерезавший себе горло 3 года спустя) обвинил Сенеку в заговоре и предложил выбрать способ суицида. У Рубенса

(«Смерть Сенеки») Сенека вскрыл себе вены (чтобы «не наследить», в большом тазу) и делился с учениками впечатлениями. Женщина прилежно зарисовывает первые признаки смерти. Ноги ослабли, но держат физическая крепость и сила духа.

Для Цицерона суицид не зло, оно мудрецу «полезно». Философы последовательны в выборе конца и своей жизни.

Квинтилий Вар, потерпев унизительное поражение от германцев, совершил самоубийство с оставшимися офицерами. Обесчещенная под угрозой оружия сыном царя целомудренная Лукреция сообщает мужу о позоре. Призывает отомстить и закалывается (тут она не оробела) на его глазах. Гибель приводит к установлению республики. Тема поруганной женской чести и мести за неё станет важной через 2 тысячи лет, вытеснив политический контекст. В классическом источнике изучения латинского языка вергилиевом эпосе «Энеида» Дидона, царица Карфагена, не вынеся потери любимого, на костре закалывается кинжалом. Смерть Дидоны тиражирована живописью, операми и трагедиями как символ жертвенной любви.

На выбор смерть ему предложена была Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд? Не худший способ, но, возможно, и не лучший. У греков - жизнь любить, у римлян - умирать, У римлян - умирать с достоинством учиться У греков - мир ценить, у римлян - воевать, У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велел гасить. У греков - воск топить, и умирать - у римлян.

А. Кушнер

В «пляске смерти» слились императоры и враги Рима Ганнибал, Митридат Понтийский, греки Демосфен, Фемистокл, Аристид, сонм мифических и полумифических персонажей.

Историческая философия, широко захватившая лучших людей эпохи упадка античной культуры, представленная императором Марком Аврелием и рабом Эпиктетом, оправдывала самоубийство. «Обычай» («мода»?) убивать себя видных римлян (иные Истории не интересны) настолько распространена, что Тацит

сообщает о самоубийстве некого префекта как об естественной смерти.

Отношение к суициду менялось от терпимого и даже поощрительного в ранних греческих государствах к законодательно закреплённому запрету в поздней римской империи. Траян в начале II века н.э. запретил выращивать аконит в связи с учащением «подозрительных отравлений» - античный пример ограничения доступа к средству суицида. Наложивших на себя руки «по своей злой воле» не предавали погребению, но сохранены смягчающие обстоятельства: «... невыносимое горе, болезнь, скорбь . усталость от жизни, безумие или стыд».

В «Дигестах» Юстиана (VI в. н.э.), своде римского гражданского права, самоубийство «без причины» осуждается, поскольку «... кто не жалеет себя, не пожалеет и других».

В Индии, Китае, Японии суицид в особых случаях означал социальное предписание, реализуется с пониманием естественного долга; смерть оборачивается приобретением смысла жизни. Старику позволено кармически нейтральное лишение себя жизни. В Индии вдова сжигалась. Борьбу с «сати» вели англичан, ритуал запрещён во всех княжествах с XIX века. Однако когда женщина бросалась в огонь, общество её одобряло. Нелишне заметить: у вдовы и сегодня мало шансов выйти замуж и найти работу, несколько самосожжений в год - знак нищеты и отчаяния. Закон, однако, грозит не только подстрекающим к самоубийству, но и наблюдающим за самосожжением. Камикадзе находили в смерти честь самопожертвования.

В Японии поначалу распространено самосожжение и повешение, но с XII в. харакири -почётный путь спасения чести самурая. Возможно «ассистированное» самоубийство. Ранения брюшной полости - самые болезненные. Благородные женщины резали себе горло, наносили удар в сердце. В Японии после «реновации» проституции в начале XVII в. внесе-мейная половая жизнь вынесена в кварталы «красных фонарей». Покинуть его девушка могла лишь выкупленной в жёны, что мог позволить себе лишь богач. И влюблённые выбирали парные самоубийства, надеясь воссоединиться в следующей жизни. Это пример перехода ритуальных самоубийств к индивидуальным [3]. Описаны сочувственно парные самоубийства (скорее убийство-самоубийство) молодых матерей и их детей.

Памятно современное полуопереточное сэппуку во имя реанимации самурайского духа безумца писателя Ю. Мисима (1970). Вскоре покончивший с собой Кавабата (1972) в Нобелевской речи скажет: «Какова бы ни была степень отчуждённости человека от мира, самоубийство не может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, если он совершает самоубийство, ему далеко до святости».

Даосизм и конфуцианство (Китай) не приемлют суицид: человек отдаётся естественному ходу вещей, но знаком добродетели считались самоубийства вдов (им несладко в любых странах и эпохах), слуг, сановников в опале. Даосизм считает отстраненно - пассивную жизненную позицию идеальной, а суицид -действие. Самоубийство перед домом чиновника заставляло того подать в отставку (сходно с протестным самоповешением на воротах обидчика представителей некоторых малых народов РФ). Якобы 500 конфуцианцев убили себя, не вынеся гибели священных книг, сожженных императором.

Джайны верят, что Махавира разрешил последователям совершать саллекхану - добровольный уход из жизни неизлечимо больного старика через отказ от еды и питья, противопоставляемого убийству себя в силу (вернее -бессилия) перед жизненными тяготами. В Индии в первом полугодии 2015 г. более 100 джайн выполнили саллекхану вопреки запрету Верховного суда.

Реинкарнация в буддизме и индуизме превращает суицид в бессмыслицу: карма вернет человека в ту же ситуацию, смерть не спасет от положенной цепи страданий, но ведет к перерождению в демона или животного. Самоубийство - не постоянное решение временной проблемы, но временное - постоянной. Вряд ли действенны (и с помощью предупрежденных СМИ) самосожжения монахов в знак протеста против преследований буддистов.

Мусульманские страны. Правоверный смиренно сносит удары судьбы, предопределенной Аллахом:

«Среди людей, живших до вас, был человек, у которого была рана. Он испытывал мучительную боль и однажды, взяв нож, сделал (глубокий) порез на руке и (вскоре) скончался от потери крови. Аллах сказал: «Мой раб опередил Меня. Я запретил ему Рай». «Не будьте самоубийцами; кто провинится против этой заповеди, того пожрет огонь ада» (Сура 4). «Тот, кто (намеренно) бросится с горы и погубит себя, будет всё время лететь вниз в (пламени) Ада (куда он будет помещён) навечно; тот, кто (наме-

ренно) выпьет яд и погубит себя, будет держать в руке этот яд и всё время пить его в (пламени) Ада, (куда он будет помещён) навечно; тот, кто убьёт себя, железным орудием, будет держать это железо в руке, поражая им себя в (пламени) Ада (куда, он будет помещён) навечно» (Бухари № 5778). В Коране: «Не убивайте самих себя! (совершая то, что приводит вас к этому). Воистину, Аллах Милостив к вам (запрещая вам это)» (сура «ан-Ниса», аят 29)

Мусульманские страны Ближнего Востока и Северной Африки - неизменно в нижней части рейтинга ВОЗ уровней суицидов, подчеркивая относительную значимость как антисуицидального фактора - экономического развития страны, но - силу традиций (института семьи). Неизвестно пока послевкусье (похмелье) «Арабской весны», но протестное самосожжение спровоцировало её запал, «Финиковую революцию» в Тунисе. Известны протестные самосожжения полуосвобождённых женщин в бывших среднеазиатских республиках СССР. Убийство-самоубийство не позволяет террористу именоваться «шахидом» (воином, погибшем в бою с вооруженным врагом, защищая веру, родину или семью). Ваххабитская демагогия противоречит исламу, уходит корнями в сектантскую и магическую субкультуру.

Христианские страны. Христианство проповедовало презрение к земной жизни, новообращённые (нищие страдальцы) стремились скорее попасть в Царствие Божье. В библии суициды (насчитано семь) не осуждены, но и не одобрены (помимо Иуды). Любой оказавшийся перед персидским царём без зова, заслуживал казни, если только царь не протянет ему золотой скипетр, выражая милость (книга Есфирь). Самоубийство христианина подобно вторжению к Небесному Царю, не дождавшись приглашения. Он протянет скипетр, сохраняя вечную жизнь, но Он не доволен своеволием. Библейский стих 1 Коринфянам описывает то, что ждёт такого христианина: «... сам спасётся, но так, как бы из огня». Распятие Христа -самоубийство чужими руками по воле Пославшего его. С IV в. религия осуждает суицид как «худший» грех, ведь не дано раскаяться: покушение на святость человеческой жизни и Бога, дающего и отбирающего этот дар.

Донатисты стремились к святости через культ суицида, но господствующая и всё более срощенная с государством религия более не нуждалась в мучениках веры («от римских цирков к римской церкви». И. Бродский), и объявила фанатиков в ереси, усмотрев грех гордыни.

Блаженный Августин для христианских мучеников отвёл нишу самоубийц по велению Бога (помним «прецедент Самсона»), но иных оправданий «обыкновенному» прихожанину нет. Осуждена посмертно не христианка Лукреция: «Если невинна, почему себя убила?», видит в её выборе стыд, а не высокие побуждения. В противовес одобрены 300 монахинь, осквернённых римлянами - не мстить себе за грехи других, умножая преступления. Для Господа они невинны.

Пять церковных соборов подтвердили воззрения Августина и систематизировали наказания за суицид. Самоубийство ставит под сомнение животворящую сущность и мудрость Бога, отказ творения (человека) признать творца (Бога). В XI веке св. Бруно назвал самоубийц «страстотерпцами во имя Сатаны». Фома Аквинский (XIII в.), в русле идей Аристотеля, усматривал в самоубийстве трижды грех: против Господа, дарующего жизнь, общественного порядка, против своего естества (самосохранения); самоубийца высокомерно отворачивается от Бога. Суровым однозначным «нет» св. Фома гвоздит давние «ситуационные вопросы»: может ли христианка убить себя при угрозе насилия («Не осквернится тело без соизволения души») и допустимо ли самоистребление во имя Господа («Так поступает душа слабая, не способная вынести страдания»).

С XVI в. «эпохи кулачного права и поразительной грубости нравов» (П. Сорокин), исходя из шестой заповеди «не убий», суицид признан католической церковью убийством даже если жертва - душевно или телесно болен. «Извинительное самоубийство» мучеников (св. Августин) отвергнуто. Страдания ниспосланы во искупление грехов и ради жизни вечной. Запрещено отпевать, хоронить жертв суицида в освященной земле, их имущество конфисковано. Совершивших попытку отлучали от церкви, отсылали на каторгу как убийц.

С приходом Xристианства распалась дихотомия «должное - прекрасное» и изменено отношение массового сознания к самоубийству

[3].

Решившего умереть не остановить угрозами мучительства его останков: он лучше подготовится. Светская власть властна лишь над живым, но церковь, срощенная с государством, грозила муками вечными.

В загробной жизни души самоубийц обречены на вечные адовы муки. Среди тщательно

расчерченных кругов ада «Божественной комедии» (чем грех материальнее - тем простительнее) седьмой - для насильников над собой и состоянием (игроки и моты) - бессмысленные истребители своего имущества. Чуть выше (первый пояс) - тираны и разбойники (созвучно с нынешним представлением о девиантном поведении). В Лесу самоубийц их листьями кормятся Гарпии. В судный день самоубийцам не обрести телесную плоть: «не наше то, что сбросили мы сами».

Виновны и пособники смерти:

Что если кто-то в Мантуе решил Прибегнуть к яду, торговать которым Запрещено под страхом смертной казни, То именно у этого бедняги Свою отраву он бы приобрел

Шекспир. «Ромео и Джульетта»

Равно жестокие срощенные светские и церковные законы были трудно осуществимы (законы против мертвых зачастую мертвы). По возможности самоубийства скрывались. Но глумление над трупами и наказание выживших, в том числе близких - возможно, не столь бессмысленны. С торжеством христианства самоубийств стало (верится) меньше (на религиозную принадлежность как антисуицидальный фактор указывает Э. Дюркгейм), но люди убивали себя, невзирая на земные и небесные кары. Так, в группе риска - монахи, страдающие, как иные смертные, депрессией. «Демона печали» не могли сокрушить «посты, бдения и все монастырские строгости» (Иоанн Златоуст). По аналогии с большей частотой психически больных среди психиатров (объяснённой Крепелиным), предположим, что душевно неустойчивые в стенах обители искали успокоения, убежища, решения мучительных внутренних вопросов.

Xристианская доктрина связывает самоубийство со злонамеренным отклонением от Бога, греховной сутью человека. Опосредованной причиной греха, в частности, самоубийства, является воля человека. В «оттепель» Просвещения на смену грешному от рождения человеку, и жизнь проводящего под гнётом первородного греха, пришёл человек, заявляющий права на жизнь и смерть. Совершая самоубийство, человек внешнее и внутренне демонстрирует несогласие с участью и местом в мироздании. Совесть допускает этот шаг, а это означает разрушение образа Бога в сердце. Он духовно «умирает». Это смерть личности.

Эпоха безоговорочного осуждения суицида отступала.

Средневековой философией заложены онтологические основания идеи антропоцентризма мира Возрождения («большой мастерской», анфаса Дюрера) - созданного для радости со-творца Бога. Если же двойственная природа человека и мира обернутся темной стороной, самоубийство - верное средство против страданий не способного быть полезным обществу и себе. Эволюция установок к СП сопряжена с развитием научного мировоззрения и обыденных представлений. Светская, позитивистская модель человека рассматривает суицид как возможное, но неестественное завершение жизни, в контексте свободы выбора жизни и неизбежной смерти. Поворот к терпимому отношению к СП связан с ослаблением религиозных запретов на самоуничтожение. Пример полунамеренного самоубийства («смертью смерть поправ») в Новом Завете сохраняет традиции самопожертвования, чести.

Для Томаса Мора («Утопия», XVI в.) самоубийство - «святой» способ почетного ухода из жизни нетрудоспособного, ставшего бременем обществу; избавление от мучений: допускал добровольную смерть неизлечимо больного в голоде или усыпленного, не чувствующего «легкой смерти» (по Ф. Бэкону, XVI в.).

Монтень (XVI в.), впечатлённый «благородными самоубийствами» античности во имя долга и любви, не возводя их в абсолют, полагает жертву суицида неподсудной: «Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни» («Опыты»). Положить конец своей жизни - не выбрать смерть (все умрём), но её час (самоубийца обгоняет судьбу), как при невыносимых болях и опасениях худшей смерти. У каждого право на самоубийство: «Лучший дар, который мы получили от природы. возможность сбежать». Самоубийство - наименьшая и наибольшая мера свободы.

Бог дал жизнь в «собственность», и человек подсуден только себе, совести, окружающим, но не государству. Самоубийство может быть осуждено религией, моралью, но абсурдно наказание самоубийц (мертвецов).

Ф. Бэкон (первая треть XVII в.) призывает, по античной традиции: «... если недуг неизле-

чим, лекарь должен обеспечить пациенту лёгкую и мирную кончину, ибо нет на свете блага большего, нежели подобная эвтаназия».

Спиноза, вслед Платону, пишет не только о малодушии самоубийства, но социальной детерминированности и недостатке жизне-укрепляющих обстоятельств в окружении: «Те, кто лишает себя жизни, имеют душу, поражённую бессилием; их натура потерпела полное поражение в борьбе с внешними обстоятельствами», - неизменно точен Спиноза, выделяя внутренний момент СП - «душу, поражённую бессилием» и внешний - «борьба с внешними обстоятельствами», согласно современной модели «диатез-стресс». Жертва суицида отягощена негативным опытом жизни, угнетающим настоящее и затуманивающим смысл будущего, не способна адекватно переработать внешнюю и внутреннюю реальность, глубоко переживает бессилие, и жизнь становится для него тяжким бременем.

Апологию самоубийства отправляет «в стол» осмотрительный диакон Джон Донн, но через полвека она изложена детально и наукообразно.

Д. Юм в поначалу запрещенным эссе «О самоубийстве» (1777) провозглашает: «Постараемся же вернуть людям их врождённую свободу, разобрав все обычные аргументы против самоубийства и показав, что указанное деяние свободно от всякой греховности и не подлежит какому-либо порицанию в соответствии с мнениями всех древних философов». Человек не обязан приносить незначительное добро обществу, нанося вред себе: нет смысла влачить жалкое существование дряхлым, неизлечимо больным. Невыносимая жизнь - знак свыше. Пора. О страдающих близких суицидента - ни слова. Юм укрепил СП в философской концепции «человек - часть человечества».

Право на добровольный уход из жизни отстаивали французские просветители XVIII в. как «естественное» освободившегося от пут религии человека. Вольтер не нашел в Заветах «места, запрещающего самоубийство», потому безрассудно «. вешать меня за ноги, когда я не существую, и что за разбой обкрадывать моих детей?». Солидарно с Эскиролем, указывает наследственный характер суицида, приводя поучительный случай:

«Я видел почти собственными глазами самоубийство, которое заслуживает внимания врачей. Зрелого возраста человек, живший в хороших условиях, занимавшийся серьезным трудом, не подвер-

женный никаким страстям, наложил на себя 17 октября 1769 года руки и оставил магистратуру города, в котором он жил, посмертную записку, в которой он извинялся за свой поступок. Опубликовать этот документ не нашли нужным из-за боязни вызвать и других людей на подобного рода поступок. До этого пункта мы ничего экстраординарного не видим; подобные случаи попадаются везде. Поражает лишь следующее: его брат и отец тоже кончили самоубийством в том же возрасте. Какая тайная закладка духа, какая симпатия, какое содействие психических законов ведёт отца и двух его сыновей к тому, что они в том же возрасте, одним и тем же образом от своей же руки погибают».

Пьеса Аддисона «Катон» (начало XVIII в.) вызвала бурное обсуждение моральной стороны самоубийства и послужила точкой отсчёта понимания реальных самоубийств [4].

В 1737 г. разорённый родственник Аддисона (писатель) бросился в Темзу, оставив записку: «что сделал Катон и Аддисон оправдывал, то не может быть дурно». При этом изображение суицида в театре запрещены для укрепления общественной морали.

Работы французских просветителей касались всех сторон нравственной жизни европейцев. Вне запретов религии и государства («все разрешено?») решение о самоубийстве стало делом морального выбора человека. Поэтому Э. Дюркгейм позже выделит «альтруистическое самоубийство», и Питирим Сорокин (1913) не считает смерть самурая или старика (!) самоубийством.

Мыслители XVIII-XIX вв. видят в самоубийстве безнравственный поступок, унижение человеческого достоинства. В концепции Канта моральное внешнее принуждение заменено безоговорочным внутренним. Самоубийство нарушает логическую и эстетическую целесообразность природы и человека как эгоистический акт, поражение любви к себе при двойственном желании (сходно с амбивалентностью суицидента Э. Шнайдмана из XX в.) умереть и улучшить жизнь.

Родоначальник европейской концепции человека И. Кант философски рассматривает самоубийство в аспектах долга человека перед собой и человечеством:

«Произвольное лишение себя жизни только тогда можно назвать самоубийством (ИоттаШит dolosum), когда может быть доказано, что оно вообще преступление по отношению к нашему собственному лицу или по отношению к другим. Человек не может отчуждаться от своей личности, пока дело идёт о долге, следовательно, пока он жив...». И далее: «... человек не есть какая-нибудь

вещь, стало быть, не есть то, что можно употребить только как средство; он всегда и при всех своих поступках должен рассматриваться как цель сама по себе. Следовательно, я не могу распоряжаться человеком в моём лице, калечить его, губить или убивать».

Кант налагает «комплексное вето» на суицид, выставленное категорическим императивом, и очерчивает его назидательно-нравственными границами:

«.стоик считал преимуществом своей личности (мудреца) добровольно, со стойкой душой уйти из жизни (как из полного дыма помещения), не будучи вытесненным ни настоящим злом, ни опасением будущего зла, поскольку он уже ничем не может быть полезным в жизни. - Но именно это мужество, эта душевная стойкость, отсутствие страха смерти и стремление познать нечто, что человек может ценить выше своей жизни, должны были бы служить ему ещё сильнее побудительной причиной к тому, чтобы не разрушать себя, существо со столь большим превосходством сил над могущественнейшими чувствительными мотивами, следовательно, не лишать себя жизни».

Неприятие суицида характерно для классической философии (затем - экзистенциальной), как и христианского мировоззрения. И как общее когнитивное свойство, оно проследовало из классической философии в экзистенциальную разновидность

Гегель («Философия права», 1820) находит в самоубийстве отрицательную волю:

«. освободиться от всего, отказаться от всех целей, абстрагироваться от всего» вместо упоительного познания мира.

У Шопенгауэра (XIX в.), суицид - ложное спасение от разочарования; осудим самоубийство, чтобы не быть на него осужденным:

«Самоубийца . прекратил не волю к жизни, а только жизнь ... самоубийство представляет собою боль, которая может излечить его от воли к жизни».

Сходна позиция Фейербаха, видящего в суициде избавление от страданий как результат инстинкта самосохранения.

«Еретик-индивидуалист» Ницше: признает право на самоубийство, коли спасёт дело жизни для последователей, не оскверненное немощью тела. О самоубийствах от скуки, тоски или неразделённой любви - скептически: «Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство - не наоборот». «Человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть» («Генеалогия морали», 1886). Неясно: речь о допустимости самоубийства земного человека или сверхчеловека.

Дискурс суицида оказался на пересечении интересов естественных наук, обществоведения и правоведения, религии и литературы.

Гибель знакомца побудила Гёте (в свое время подумывал о смерти, полюбив обрученную с другим) в «Страданиях юного Вертера» (1774) показать конфликт романтика с миром и недостижимость любви: чувствительный юноша безуспешно ищет взаимности замужней добропорядочной дамы. Романист мотивировал самоубийство героя не только несчастной любовью, но и уязвленным честолюбием. За канвой драмы - протест против пагубного феодально-правового уклада, препятствию свободному материальному и моральному развитию новых людей. Тесное сцепление личных и общественных обстоятельств гибели Вертера отозвалось в сердцах читателей.

Восхищавшиеся самообладанием Сократа и Катона романтики, прониклись и страданиями гётевского героя, что вызвало «эпидемию самоубийств» (полагалось убивать себя одетым «как Вертер» и с книгой на столе), со слов современников, в Европе (России) и Америке, «свирепствовавшую» вплоть до 1820-х гг. [цит. по 4]. Однако рост суицидов не объяснить влиянием печатного слова на далекое от книг и грамоты население: речь о культурологическом факте и медицинском мифе. Однако философские споры и судьбы вымышленных героев пересекались с поведением нескольких десятков молодых романтиков, возвысивших страсти Вертера до оси Сократ-Христос, и не остановленных натуралистическими деталями мучительной агонии жертвы. В начале XIX в. вместе с хлынувшим потоком мрачного настроения, овладевшим Европой, разразится новая «эпидемия» [5].

Французская революция в вихре кровавой вакханалии декриминализировала суицид. Затем судебное преследование суицидентов прекращено и в иных странах Европы.

Однако Бонапарт (семь раз перечитавший «Вертера»), озабоченный «небоевыми потерями» в армии, приказывает: «Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!». И запретил читать «Вертера». Он же: «Смерть как акт отчаяния - трусость. Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». При этом император не расставался с флаконом опия в

«ледовом походе» в России, страшась плена, и принял его («просроченный») после первого отречения.

Новое время оживило гибкую гуманистическую традицию античных философов: у государя не только права, но обязанности, у подданных не только обязанности, но права. Предстояло решить: право на жизнь - обязанность, от коей можно отказаться?

«Самоубийство, которое прежде считалось преступлением, поскольку было способом присвоить себе право на смерть, отправлять которое мог лишь суверен - тот ли, что здесь, на земле, или тот, что там, по ту сторону, - стало в ходе XIX века одной из первых форм поведения, вошедших в поле социологического анализа; именно оно заставило появиться - на границах и в зазорах осуществляющейся над жизнью власти - индивидуальное и частное право умереть. Это упорствование ... было одним из первых потрясений того общества, где политическая власть как раз только что взяла на себя задачу заведовать жизнью» [6].

С начала XIX в. суицид стал и «медицинским фактом», но в цивилизованных странах закон ещё наказывал пытавшихся «неудачно» уйти из жизни. На исходе XIX в. признано право человека на жизнь, но она - не тяжкая обязанность. Самоубийства вычеркнуты из состава уголовных преступлений, став предметом интереса психиатров. Объясняя суицид лишь медицинскими причинами, общество стигматизирует девиантное меньшинство, уменьшает социальную ответственность за индивидуальный поступок.

В первой половине XIX в. самоубийство романтизировано как эстетически организованная смерть, бунтарство против несовершенного мира. В эпоху сентиментализма самоубийство приобрело смысл торжества иррационального в отчужденном мире.

Юные драматурги Виктор Эскус (18) и Огюст Лебра (15 лет) проснулись знаменитыми после пьесы «Мавр Фаррук», но следующие провалились. Согласно романтическим веяниям начала XIX в., отравились угарным газом, держась за руки и оставив декларации. Эскус: «желаю, чтобы газеты непременно напечатали следующее: «Он убил себя, потому что ему здесь было не место; потому что у него не хватило сил идти вперед или пятиться назад; потому что его душой в недостаточной степени владела жажда славы - если душа вообще существует». Лебра менее велеречив: «.Умираю, но не оплакивайте меня: моя участь должна вызывать не сожаление, а зависть» [цит. по 7].

В XIX в. с развитием позитивизма помимо проблем свободы воли, долга перед обществом или грехе поднят вопрос о безумии как при-

чине суицида. Морелевское вырождение (в третьем поколении душевные болезни и суициды) в последней трети XIX в. показано в 20 томах эпопеи «Ругон-Маккары» Золя, иронично и позже - Гашеком:

«Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка, шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа».

Россия ХУ-Х1Х вв. Православное христианство называет самоубийство тягчайшим двойным грехом - убийства и отчаяния; в них нельзя покаяться. Вплоть до реформ Петра самоубийство находилось в ведении церковных законов. Законодательство (с Петра I, строителя государства и государственной церкви), православная церковь, как и католическая строги к суициду. Согласно Воинскому уставу Петра I (1716 г.), за самоубийство как тяжкое преступление карали труп. Душевнобольного (меланхолией) хоронили вне кладбища, «но не в безчестном месте». Только в 1905 г. из Устава Врачебного исключена ст. 710: «Тело самоубийцы надлежит палачу в безчестное место оттащить и закопать там».

Взгляды на самоубийства, как и меры, применяемые к самоубийцам и / или душевнобольным в разные времена противоречивы и непоследовательны. В допетровской Руси с XVI-XVII вв. представления о душевных расстройствах с религиозным толкованием бесо-одержимости сочетались с языческой верой в колдунов и порчу. Наряду с относительно гуманным монастырским призрением и освобождением от уголовной ответственности душевнобольных (суицидентов) порой сжигали, выживших и мертвых.

Официальная позиция православной церкви восходит к Канону 14 Тимофея Александрийского: «. священнослужитель должен рассудити, подлинно ли, будучи вне ума, соделал сие. Ибо часто близкие к пострадавшему от самого себя, желая достигнута, да будет приношение и молитва за него, не-правдуют и глаголют, яко был вне себя. Может же быта, яко соделал сие от обиды человеческия, или по иному какому случаю от малодушия и о таковом не подобает быта приношения, ибо есть самоубийца. Посему священнослужитель непременно должен

со всяким тщанием испытывати, да не подпадает осуждению».

Формулировка сохраняет статус закона православной церкви. Таким образом, «экспертиза» СП возложена на священника; душевнобольной - безгрешен; подчеркнуто и неизменное стремление семьи скрыть причины трагедии. В конце XIX в. С.В. Булгаков («Настольная книга для священно - церковно - служителей», 1898) сетовал, что с ростом самоубийств увеличилась терпимость к ним приходских священников. Призывая блюсти авторитет христианской традиции, «Самоубийство, совершенное обдуманно и сознательно, а не в припадке умоисступления» приравнивает к убийству, согласно Августину, самоубийство полагает утверждением неверия: с 1870-х гг. общественное мнение в России связывало рост самоубийств с наступлением атеизма.

Однако строгость любых российских законов «смягчается необязательностью их исполнения».

В XIX в. уголовно наказуемы «за доставление средств самоубийства, подговор», но самоубийца не лишался христианского погребения, коли был безумен (решение - на усмотрение священника). Статьи об ответственности за самоубийство и за покушение на него действовали до 1917 г., но кары за попытки самоубийства смягчены. Церковь заботилась об уцелевшей пастве, выполняя профилактическую миссию.

Максим Горький (19 лет, конец XIX в.), чудом и людьми спасенный после самострела (запланированная попытка с серьезными медицинскими последствиями), оценен как душевно здоровый, придан приватному суду приходского священника, объяснившему «значение и назначение здешней жизни, убедил его на будущее дорожить оною, как величайшим даром Божиим, и вести себя достойно христианского звания, о чём к исполнению и послан указ». Эффективная духовная кризисная терапия в постсуициде.

Групповые самоубийства связаны со старообрядцами: сжигаемы и сжигали себя с конца XVII и, спорадически, до середины XX века. Среди беспоповцев отмечены и самопогребения, самозаклания, «запощивание» (от голода) и самоутопление. Смерть раскольников и «еретиков», обречённых на гибель, вряд ли вызывала сочувствие у большинства православных, но внимание психиатров нового времени.

Со второй половины XVIII в. отношение к самоубийству более идейно насыщено. Сценарии поведения русские дворяне искали у Плу-

тарха и Тацита, в «галереях знаменитых самоубийц». Программа подразумевала демонстрацию героических свойств: мнение, независимое от общего (придворного, государственного); невозмутимость при лишениях; неустрашимость смертью.

Вслед за столпами Просвещения, Радищев (конец XVIII в.) утверждал, что не боящийся смерти свободен от власти тирана, но привычка, страх, суеверие и обман удерживают цепи. Добровольная смерть спасет от угнетения, разрешает конфликта с обществом: «Тогда вспомни, что ты человек, воспомяни величество твоё, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. Умри». В «Путешествии из Петербурга в Москву», «крестицкий дворянин», даёт завет детям умереть, если «доведен ну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения... наследию вам оставляю слово умирающего Катона».

В главе «Бронницы» упомянуты размышления Катона о бессмертии души. В «Житии Федора Васильевича Ушакова» описал самоубийцу: «Случается, и много имеем примеров в повествованиях, что человек, коему возвещают, что умереть ему должно, с презрением и нетрепетно взирает на шествующую к нему смерть во сретение. Много видали и видим людей отъемлющих самих у себя жизнь мужественно. Нередко таковый зрит и за предел гроба, и чает возродиться».

Самоубийство «русского Катона» (начало XIX в.) по возвращении из ссылки стало актом свободной личности [8].

Н. Глинка, приверженец Радищева, описал опыт гауптвахты:

«Подвиг Катона, поразившего себя кинжалом, когда Юлий Цезарь сковал его цепями, кружился у меня в голове, я готов был раздробить её об стену».

С конца XVIII в. право контроля человека над своими жизнью и смертью подпитано отчаянием рокового противоречия идей меланхолической сентиментальной литературы и «отвратительной» русской действительности («То, что мы называем отчаянием, часто всего лишь мучительная досада на несбывшиеся надежды». Томас Элиот). Романтизм культивировал образ эстетически (можно спорить, памятуя об агонии Вертера) и гармонически оформленного индивидуального самоубийства.

В «Российском Вертере» (конец XVIII в) высокочувствительный герой убивает себя из-за несчастной любви (конечно, к замужней); на столе трагедия о Катоне. Следует за героем и автор (М. Сушков), посередине жизненного мая, в 16 лет, но без намека на любовь. Деньги

велит отдать нищим («а попам ничего») и освободить крепостного слугу.

«.решение принято, я хочу умереть. Вы скажете все это «английский сплин», некоторые фанатики скажут это вселился в него дьявол - ничего подобного . Просыпавшись, не иметь приятной цели для наступающего дня, ложиться, не надеясь быть веселея завтра . не почитайте меня обезьяною Вертера, а ещё менее безумным. Право, во мне нет ни безумия, ни меланхолии, от которой тетушкина Агафья спрыгнула в колодезь. Что сей прекрасный свет' училище терпеть. Что каждый миг есть' зло и будущих зол семя. Зачем родимся мы' поплакав умереть.» [цит. по 8].

Пространное предсмертное письмо дорогим дядюшкам проникнуто неверием в бессмертие души; в списках ходило по рукам, не минув Екатерину II и Н.М. Карамзина.

Карамзин сочувствует выдуманному благородному самоубийце («Письма русского путешественника») и оплакал гибель «прекрасной душой и телом» бедной Лизы (ведь и «крестьянки любить умеют» и погибать тоже), породившей серию отечественных самоубийств. Но сомневается («Вестник Европы»), что «книги, в которых оправдывается самоубийство, умножили число сих преступников», «нещаст-ный, ненавидя жизнь, легко решится умертвить себя, когда писатели, им уважаемые, хвалят такое дело», но восклицает: «Хорошие авторы! думайте о следствиях, что вы пишете!».

Литературный самоубийца стал единственным другом по несчастью, объектом идентификации и катарсиса («нещастным был полезен»). Инсценированные по историческим и художественным мотивам самоубийства вписаны в стиль «бытового вертеризма» [8].

Показательно свидетельство современника (конец XVIII в.):

«... несчастный отец сенатор Вырубов: вчера другой сын, артиллерии офицер, застрелился. В два месяца два сына столь постыдно кончили жизнь свою. Опасно, чтобы сия Аглицкая болезнь не вошла в моду у нас».

«Массовые» самоубийства просвещённой молодежи [цит. по: 8], которое Карамзин, вслед за европейскими писателями, считал результатом «английского климата» (сплина), объяснено французским вольнодумством.

В предсмертном письме помещика Опочи-нина (конец XVIII в.):

«отвращение к нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее меня решить самовольно мою судьбу. О! Если бы все несчастные имели смелость пользоваться здравым рассудком...». Опочинин предал свое тело, бездушную

«машину», управляемую законами природы, в руки местных властей («Я его столько презираю...») и велел освободить своих крестьян, проведя последние часы за переводом Вольтера.

В недолгих прощаниях самоубийц не волновала судьба своих тел, но уверены (?) в исполнимости распоряжений о собственности.

С пореформенных лет, первой российской «оттепели», рождения статистических комитетов и массовой периодической печати, самоубийства (некий рост при большей гласности) вызывают неизменный общественный интерес.

Ф.М. Достоевский, автор и издатель журнала «Дневника писателя», переписываясь и встречаясь с замыслившими самоубийство, полагал, что понимание причин и смысла самоубийства, едва ли доступно самому самоубийце, его близким, врачу, журналисту. В «Дневнике писателя» (1876) осуждены «самоубийства от скуки», бездуховности (равнодушия к религии): «Опять новая жертва и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они (то есть медики) не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здравом рассудке от каких-нибудь неудач, просто с отчаяния, а в наше время и от прямолинейности взгляда на жизнь. Тут реализм причиной, а не сумасшествие». Ведь «Жизнь хороша, а мы были худы» И ещё: «Потеря высшего смысла жизни. несомненно, ведёт за собой самоубийство». Мысль русского атеиста-вольтерьянца Опочи-нина закончена в 1870-е гг. Достоевским: жизнь земная закончится массовым самоубийством при торжестве «европейской заразы атеизма и социализма».

Самоубийство, по Достоевскому, - печальный извод материализма. Победа безверия и своеволия смертельно больного Ипполита («Идиот») привела к постулату:

«Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное . Протест иногда не малое дело...». Самоубийство, эффектно продуманное, сорвалось, но курок спустил, момент перехода в смерть испытал. Умер все же от чахотки «в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал...».

Знаковое художественно-философское самоубийство в России исхода XIX в. - Кириллов («Бесы») - отлично от платоников, не освобождает душу, а самовольно присваивает власть Бога. Идейному брату Кириллова Ивану

Карамазову Достоевский передоверяет иное следствие того же посыла: «Если Бога нет, то все позволено». Но «если нечто не дозволено, то самоубийство не дозволено (Л. Витгенштейн); запрет на самоубийство служит первичным запретом и делает все прочие возможными. Богоборческий подход переработан Ницше и Камю и стал моделью самоубийства XX в. как права человека исключительного (не «твари дрожащей»).

Достоевский увязывает самоубийство с бессмертием: «. ибо только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле». Появляются основания духовного толкования самоубийства.

Н.А. Бердяев показал особенности отношения к самоубийству в русской духовной философии: «Я не сужу его. Когда человек убивает себя, потому что его ждёт пытка и он боится совершить предательство, то это, в сущности, не есть даже самоубийство». При индивидуальной природе суицида не может существовать единой оценки: все оценки суицида максимально единичны и они достоверны в той мере, в какой индивидуальны

По Дюркгейму, возраст и жизнеспособность общества определён идеалами и высшими ценностями. Старый мир втягивался в воронку аномического саморазрушения, ломки основ русского жизнеустройства.

На рубеже XIX-XX вв. самоубийство - социальная, онтологическая, медицинская проблема, знак социального пессимизма, протеста, утраты смысла жизни во время морального и метафизического (духовного и душевного) кризиса. Серебряный век», убитый войной 1914 г., обозначил упадок умонастроения: неизбывную усталость и социальную апатию при пресыщении чувств, «одиночество в толпе». Философско-эстетический дискурс подчеркнул экзистенциальную пустоту и тупик «смены вех». В.В. Розанов полагал, что «расходование души» едва ли не главный источник «беспричинных самоубийств» или самоубийств за «потерею смысла жизни».

В «доброе старое время» самоубийства были относительно редким явление; теперь же нет ни одного номера газеты, где бы ни значилась данная рубрика, где бы в двух трех строчках лаконично не сообщалось о том, что один бросился в реку, другой застрелился, третий отравился, четвертый повесился ...» [5].

В редкой корреспонденции не сообщено: «обычная весенняя или осенняя эпидемия са-

моубийств началась», «жертвами нынешнего сезона самоубийств являются.» [цит. по 4].

Журналист К. Лизин в «литературно-политическом» журнале «Дело» (1882), органе разночинного радикализма, восклицал:

«.самоубийство сделалось какой-то эпидемической болезнью и, притом, болезнью хронической, которая вырывает тысячи жертв из среды населения решительно всех цивилизованных стран Европы. Так говорит статистика, это же может сказать всякий, кто следит за городской хроникой»

Взаимосвязанные как переливающиеся сосуды периодическая печать, беллетристика, статистика и городская хроника создали русский дискурс о самоубийстве в сумерках безвременья (сравним с упадком Рима). В духе критического реализма, каждая трагедия становилась обвинением, отражала, как капля -океан, социальное зло.

«После 1905-1906 гг. самоубийства стали у нас настоящим «бытовым явлением»; быстрый их рост в начале нас поражал, волновал наши чувства и мысли; но затем мало-помалу мы привыкли к нему и теперь даже не находим нужным читать хронику «отказа от жизни ...» [5].

«Самоубийство» в статье (М.А. Губского) популярного словаря (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, 1900, Том 28), в отличие от многозначительного пробела первых изданий Большой советской энциклопедии, советского времени, и означает «сознательное или бессознательное прекращение существования человеком посредством смертельных повреждений или через такие физические условия, при которых жизненные отправления организма немедленно или постепенно угасают. Важно упоминание о бессознательном и постепенном прекращении существования, вполне в русле современного понимания многообразного СП.

«Истребление себя есть вещь серьёзная, несмотря на какой бы там ни было шик, а эпидемическое истребление себя, возрастающее в интеллигентских классах, есть слишком серьёзная вещь, стоящего неустанного наблюдения и изучения» (Ф.М. Достоевский).

Ю.М. Лотман [8] пишет об эпидемии без кавычек, а Г. Чхартишвили [7] - о моде на самоубийство в Европе и России конца XIX-XX вв. Термин «эпидемия» (типовой заголовок в нынешних СМИ после некого «сгущения» резонансных суицидов подростков, онкобольных) в контексте самоубийств как «болезни века» связан с объяснительной силой медицинского дискурса и метафорой социального тела [4].

Однако универсальным эпидемиологическим порогом считается заболевание 5% жителей территории (социальной группы), тогда как суициды - относительно редкий феномен и потому исчисляемый на 100000 населения. Резонансные трагедии («на слуху и устах») искажали типовой портрет суицидента.

«Обыкновенный самоубийца психически ненормален, слабоволен или просто «дурак» [Цит. по 9], но самоубийство как привилегия «мыслящего гражданина» с тонкой душевной организацией могло повысить посмертно его значение и / или усилить доводы правоты и невиновности.

Пример старших (особо близких и/или авторитетов) мог способствовать самоубийствам эмоционально-восприимчивых молодых (подростков).

Поколение прошло, как сквозь строй от революции - к «эстетике», к половому вопросу и к Санину, от общего к личному, от человечества - к эго. И вот, в конце - револьвер (К. Чуковский).

Если массовые социальные движения за социально-экономические изменения отвлекают от суицида определенную часть населения, то социальная апатия губит, в том числе и через суицид, значительно большую.

«Молодые самоубийцы» вызывали особый общественный отклик. В дежурных рубриках «самоубийства история бросившейся в водопад девы (пример 16 сверстницам, прибывшим издалека), писем прощания утопившихся курсистки («.я одна из многих и падаю жертвой для многих... Девушки, не примиряйтесь с жизнью...») и гимназиста («не забудете добиться того, за что пали мы...»). Молодёжь убивала себя на балах и улицах, их «программные» письма в газете представлены «пощечинами обществу» [цит. по 10].

По свидетельству сестры, попытку самоубийства Марина Цветаева совершила на спектакле «Орленок».

«Почтовые ящики» газет и журналов переполняли письма об «эпидемии» самоубийств молодежи, и .

«Только разве какой-нибудь экстраординарный случай в этой области, в роде «лиги самоубийц», проведшей сенсацию в России в прошлом году - на минуту снова остановит наше внимание на этом «бытовом явлении». Но проходит известное время, и мы привыкаем и к «лиге» [5].

Идея родом из эллинистического Египта заинтересовала беллетристов. Клубы самоубийц начала XIX в. упомянуты Иштваном Рат-Вега («История человеческой глупости») с

ссылкой на опыт Парижа и Берлина. Кому умереть, члены решали демократическими выборами.

Р. Стивенсон (1878) описывает таинственный «Клуб самоубийц», декадентское сборище любителей меланхолии, позерствующих эгоцентристов, где за 40 £ можно умереть «как джентльмен» по жребию (пиковый туз); Б. Акунин - в декадентской стилизации «Любовница смерти» (2001).

П. Сорокин [5] сообщает о «Лиге», газетной утке (сегодняшние «вбросы» и «фейки») ушлых журналистов начала XX века. В «Лиге» якобы сотни студентов по жребию искали «красивые формы суицида». Стены «Лиги» якобы украшены портреты «злонамеренных» Шопенгауэра и Гартмана, Сологуба и Арцы-башева. Для справки: в арцыбашевских «У последней черты» герои топятся, стреляются, режут себе горло, вешаются, травятся; в «Санине» три самоубийства молодежи. Критики усматривали в писаниях модного писателя пропаганду самоубийств.

За две недели вымысел третьей свежести стал фактом. Гимназисты искали Лигу, оставляя записки: «Мы умрем в кругу тех, кто разделяет наши взгляды» [цит. по 10]. Созвучно с ажиотажем вокруг сетевого «Синего кита» XXI века.

Возрастные особенности СП гимназистов включили игру со смертью (трагические инсценировки) с мотивом испытания судьбы, себя, демонстративностью [9], под чем подпишутся и нынешние специалисты. Игры в смерть - типично детские и подростковые при освоении мира (Януш Корчак). Самоубийцы ориентировались на понимающую среду сверстников, в которой есть спрос, приемлемо, значимо (как протест, самоидентификация) или престижно СП.

Значимость придавали самоубийства на могилах близких, в «знаковых местах», раздача фотографий или, напротив, их уничтожение, поскольку фантазии о скорби и раскаянии близких играют большую роль в СП, как и стремление к диалогу, острое желание покинуть мир и остаться. «Самоубийца с фотографиями» рассчитывал на прочное положение в памяти окружающих [9].

В предреволюционные годы начала XX в. самоубийство учащегося - повод массовых (тысячи участников) протестов против системы образования и политической системы. В прениях мертворожденной комиссии по борьбе со школьными самоубийствами (1910 г.) некий

доктор предложил термин «покушение на покушение», ведь на самоубийство готова покуситься «вся мыслящая Россия».

Политический смысл самоубийства подчеркнут революционной традицией.

В 1889 г. Надежда Сигида за пощечину жандармскому офицеру наказана 100 ударами розог. В ту же ночь она, как заявила до экзекуции, отравилась. К ней присоединились 19 каторжан (3 женщины), шестеро погибли. Заключенные приняли опий (просроченный), но следствие не выяснило, как его достали. История вызвала скандал: запрещены телесные наказания женщин, политическая тюрьма Карийской каторги ликвидирована.

Спустя век (начало 80-х XX в.) массовая голодовка североирландских националистов, требовавших вернуть им полувоенный политический статус, убила десять и озлобило (куда уж более) республиканцев. В революционные 1905-1907 гг. русская печать обсуждала самоубийства в тюрьмах как отличительную черту революционной интеллигенции [11]. Похороны самоубийц-революционеров перетекали в политические выступления. Отравление стрихнином, якобы по принуждению тюремщиков, эсера-убийцы Сазонова (1910) возмутило передовую общественность. Манифестации и забастовки прошли в ВУЗах с печальными последствиями для студентов и профессоров.

Для полноты картины отметим и иную подборку газетных сообщений [12]. Застрелились жандармский офицер, надзиратель тюрьмы, оставив записки: «Умираю от угрызений совести»; отравился только назначенный директор гимназии: «Не могу выполнять обязанности», старик: «Не могу жить, пока сыновья в крепости». Особняком - гибель крестьянина, грамотного (записка привычна: «Жить не стоит»).

Обвинения периодической печати стали общим местом в анализе самоубийств. Некий журналист рубежа XX в., описывая ситуацию 1870-х гг., отметит: «Прежде, пожалуй, само-убийствовали и больше, да говорили об этом меньше, потому что не знали, так что вопрос о самоубийствовании стал модным совершенно незаконно» [цит. по 4]. Среди критиков - «радикальный врач» Д. Жбанков, выстраивающий умозаключения на основе газетной хроники и эксперт Г. Гордон, регулярно (1902-1912 гг.) замечающий, что газеты внушают (детям) мысль о самоубийстве [цит. по 9].

После Кирилла и Мефодия жизнь «мыслящего меньшинства» на Руси - литературоцен-

трична, и интеллигенты свято верили в «дворянские привилегии слова» (Т. Элиот). И «поэт в России - больше, чем поэт». Растерянная интеллигенция всех возрастов искала ответы на «проклятые вопросы», черпала социальный оптимизм (и пессимизм). Беллетристику читали 80% студентов-технологов в Петербурге (1910), а специальную - вдвое меньше [10].

В конце XIX в. Лев Толстой на вопрос некой киевлянки «Имеет ли человек право убить себя?», сообщает (перепечатано газетами):

«.Вопрос может быть только о том, разумно ли и нравственно ли (разумное и нравственное всегда совпадает) убить себя? Нет, не разумно... Жизнь неистребима, она вне времени и пространства... Пока есть жизнь в человеке, он может совершенствоваться и служить миру». В ответ адресат искренно, «от всей наболевшей души» благодарит: «Может быть, в Вашем ответе мое спасение. Но эти мысли благодаря Вам уже несколько изменили свое течение».

Кандидат в самоубийцы сетовала Горькому: «У нас на Руси всё оплевано, всё взято на подозрение, не на что опереться, всё шатко, нечем жить...» [цит. по 13].

«Соблазн красоты самоубийства бывает силён в некоторые эпохи, и он заразителен. Но как ни разнообразны мотивы самоубийства и душевная их окраска, оно всегда означает переживание отчаяния и потерю надежды» [14].

Несбыточность счастья, невозможность достичь гармонии любви, неудовлетворенная страсть, необходимость подчиняться ограничениям общества нельзя назвать «недугом определенного времени», но «недугом определенного лица» [Цит. по 15].

Разочарованные в цивилизации европейцы видели зарю нового общества в «колоссальной, юной и варварской» России. «^отя в эпохи упадка вырождающихся больше, но благодаря именно им создаются государства» [1]. Э. Дюркгейм сравнивает и французскую литературу с российской:

«В то время как русская литература полна идеалов, в то время как её специфическая меланхолия, основанная на активном сострадании к человеческим несчастьям, это здоровая печаль, которая побуждает к действию, наша. не выражает ничего, кроме глубокого отчаяния и тревожного состояния депрессии».

Видимо, речь о разных литературе и читателях.

Иные настаивали, что к самоубийству подталкивают современная литература и театр,

создающие патологически-суицидальный стереотип поведения. Темы смерти и самоубийства - любимейшие в модернизме, тяготеющем к патологии и темным сторонам абсурда бытия. Примером молодежи стал аполитичный анархист-себялюбец со смертью и револьвером накоротке. Некоторые читатели (и их опыт экстраполирован на «всех») старательно повторяли в предсмертных дневниках мысли литературных учителей: «Умерла ли я 4 года тому назад, умру ли сейчас, буду ли жить ещё 2 года, 10 или 20 лет - для жизни это все равно» [цит. по 10].

Психиатр И.А. Сикорский (1902) объяснял увеличение преступлений и самоубийств (ценно совместное рассмотрение) упадком идеализма и высоких мотивов, ослаблением воспитательного влияния старшего поколения, подтверждал печальный диагноз обществу литературными примерами и замечал, что изображение слабости воли изобилует наша художественная литература. В.М. Бехтерев (1914) отметил «внушающую» роль в росте самоубийств литературы, проповедующей идеи безысходности, пессимизма, антисоциальности [здесь и далее цит. по 10], а Г.И. Россолимо - «психическое заражение» и предлагал психогигиеническое средство против эпидемии больного искусства - запрет. Протоиерей А. Смирнов (Самоубийство и христианский взгляд на жизнь, 1914) обнаружил корень «культа самоубийств»: «Оправдание, а тем более прославление самоубийства . действуют заразительно не только на детей, но и на взрослых». А.Ф. Кони уже в «новой реальности» (1923) выделил как серьезные провокаторы суицида (молодых) художественное слово, и кинематограф, о чём свидетельствуют предсмертные записки, «эхо модных произведений». Подробное описание способов суицида привело к учащению самоотравлений уксусной эссенцией, фосфорными спичками (замена на серные сократило отравления в целом). В конце XX века тиражируемые сообщения СМИ вывели на передний план отравление угарным газом посредством приспособлений для барбекю [цит. по 15].

Научно-литературный и политический журнал «Новое слово» (1912) опросил «настоящих» писателей. Куприн и Сологуб переполнены отвращением к самоубийцам как «бесхарактерным импотентам мысли и дела». Полузабытые Чириков, Муйжель и Рукавишников банальны: виновато безвременье, «мрачный железный занавес» над русской жизнью.

Л.Андреев с богатым личным опытом попыток суицида беспощаден: «Скука, скука! Сильные умеют ждать... но куда деваться слабым и неразумным и слишком юным... ? Только детей убитых жаль!» и размышлял о силе слова писателя: «Я понимал бы такое писательство, где проповедь автора имела бы принудительную силу, действовала бы, как гипноз. Если бы, например, писатель проповедовал самоубийство, то читатель, может быть, и хотел бы, но уже не мог уйти от самоубийства. Сейчас нет ни одного такого писателя...». Арцыбашев утешил многочисленных поклонников: «...знаю, что конец всех один - смерть . раз всё кончится так скверно, то чем скорее, тем лучше».

Шла и дискуссия меж писателями разных убеждений.

М. Горький («О современности». Русское слово, 1912) объясняет эпидемию самоубийств молодежи проблемой «отцов и детей», причём виноваты первые - старое черствое бездушное поколение, не понимающее идеалов юношества. За рамками фельетона скепсис будущего пролетарского писателя относительно проекта человека, ждущего перековки (можно - на Беломорканале). В ответ В. Розанов («Максим Горький о самоубийствах». Новое время, 1912) обратился, не первый, к предсмертным запискам, и не нашёл любви (не сыскать её и у самоубийц Достоевского), а лишь трафарет «нет смысла жизни». «Что спасёт? Воспоминание о прекрасном поступке. Но его нет. Что ещё спасет? Если я кого-нибудь люблю. Но я никого не люблю». Отсюда антисуицидальный рецепт на все времена - обретение свободы через Бога, ведь Бог - любовь и смысл - тоже.

Согласно З. Фрейду (1930), самоубийство и война представляют взаимозаменяемые ипостаси инстинкта смерти, выражение инстинктивной агрессии и деструкции. Развитие цивилизации как единственная возможность отсрочить гибель человечества в результате группового насилия, подрывает психическое здоровье, угрожает каждому самоубийством.

В годы Первой мировой войны интерес печати к суицидам снижен: убийства (врагов, мирного населения), пропаганда героических (порой самоубийственных) поступков выходят на первые полосы. Тираж газет обычно убывает в кризисные «тощие» годы. Жизнь и смерть «маленького человека» закрыта шквалом революции, войн, репрессий и социально-

экономических сдвигов, сопровождаемых крахом моральных и политических ценностей («... до основанья мы разрушим»). Поощряемые войной и революцией агрессия и массовые убийства отодвинула на второй план самоубийства.

Тоталитарный режим запрещает подданным своеволие в виде «лазейки» суицида, и СП как «пережиток» или признак запущенной душевной болезни сурово осуждалось или замалчивалось, подвергалось медицинскому вмешательству.

Отдельные сообщения в рубрике происшествий 20-х гг. XX в. рассматривали суициды через осуждающе-морализаторскую призму «нежелательных явлений»: моральное разложение («Альтшуллеровщина») в студенческой среде, как и расположившийся ныне в Сети «Клуб самоубийц», упоминаемы Ю. Домбров-ским («Факультет ненужных вещей», 1964).

Советские газеты 20-х гг. XX в. сообщали о самоубийствах комсомольцев и коммунистов, возмущенных «изменой революционных идеалов» (НЭПом), объясняя их нетипичной слабостью советского человека. Так, некто Полуэк-тов после тюрьмы (крал от нужды) дома нашёл нищих мать и сестру, надежд на работу не было. В пивной под тоскливую мелодию застрелился, оставив записку: «Чем так жить, и так мучиться, лучше умереть» [цит. здесь и далее по 10]. Суициды осуждены как недопустимые явления студенческой среды.

Нарицательна «Юровщина» - синоним старорежимной душевной дряблости: Юров пишет другу, что много занимался и устал, у него пропал сон, он ко всему безразличен (не признаки ли депрессии описывает студент? Прим. Авт.). Общественная жизнь («пустая говорильня») опротивела. На стипендию не проживешь, а сил и времени работать нет:

«Носим ношеное, а употребляем брошенное». «Сгореть в огне революционной работы, положить голову на поле брани - согласен, но медленно погибать от нищеты - не согласен. Тянутся руки к револьверу, будущее пугает».

Примечательна пьеса Н. Эрдмана «Самоубийца» (1928), шедшая к зрителю полвека, о маленькой жертве очередных смутных времен. Закомплексованный иждивенец Подсекальни-ков собрался стреляться после ссоры с женой из-за ливерной колбасы (ильф-петровский Ва-сисуалий Лоханкин, отстаивая права «коммунального клопа», грозил умориться голодом), но стал героем дня и назначен демагогом-

соседом борцом за права интеллигенции. Смятение и страх перед реальной, а не позерской смертью сильнее («Я влюблен в свой живот, товарищи»). Мандельштам переосмыслит отказ от смерти: «жизнь отвратительна и непереносима, но надо жить, потому что жизнь есть жизнь». Показательно, что в итоге пьесы стреляется внесценический персонаж Федя Питу-нин, оставив записку «Подсекальников прав. Действительно жить не стоит».

«На другой планете» (в эмиграции) религиозный философ Николай Бердяев («О самоубийстве», 1931) дает психологический портрет суицидента-беженца, весьма напоминающего «внутреннего эмигранта», «потаенного человека» в СССР: отчаяние, безнадёжность и замкнутость на себе. «Самоубийца есть человек, который потерял всякую надежду, что блага жизни могут быть ему даны. Он ненавидит свою несчастную, бессмысленную жизнь, а не вообще земную жизнь, не вообще блага жизни . Психология, которая приводит к самоубийству, есть менее всем психология отрешённости от благ земной жизни. . Нужна, наоборот, большая обращённость к временному и земному, забвение о вечности и небе, чтобы образовалась психология самоубийства».

В годину новых испытаний самоубийство во избежание плена фактически одобрено приказом № 227 Народного комиссара обороны СССР от 28 июля 1942 г. «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций» («Ни шагу назад!»). Распространены СМИ сообщения о героической гибели в окружении врагов и вместе с ними (альтруистическое самоубийство, по Дюркгейму, - ради надличностных ценностей), десятках воздушных таранов (ни один не совершен противником). Прямо к самоотверженной смерти военнослужащих политработники не призывали, но каждый знал об участи семей «дезертиров». Приказ № 270 от 16 августа 1941 г. «Об ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия» предписывал в отношении попавших в плен: «Уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными. А семьи попавших в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи». Сотням тысяч раненых и попавшим в окружение предписано истратить последнюю пулю на себя.

Известны самоубийства перед арестом (чистки 30-х гг. в СССР, неудавшееся покуше-

ние на Гитлера в 1944 г.). Мало известно о суицидах их близких. В последние недели и дни Второй Мировой войны несколько десятков тысяч жителей Германии покончили с собой, в Берлине около 7 тысяч, в малом Деммине около тысячи горожан.

В концлагере (В. Франкл) почти каждому приходила мысль о самоубийстве: «броситься на проволоку» (судьба старшего сына Сталина), но выполняли её единицы. Страдальцы шаламовских «Колымских рассказов» поражают равнодушием к смерти, она становится бытовым явлением. Также И. Коэн и В. Франкл, описывая психологию заключённых, отмечают «культурную спячку», апатию как механизм психологической защиты. Суицидам препятствует «инстинкт» жизни, сохраняемый даже при скором «расчеловечивании», способствует - потеря смысла жизни.

. А если кто больше терпеть не в силах Партком разрешает самоубийство слабым ... Смотрите, как, мясо с ладони выев, Кончают жизнь товарищи наши!»

Б. Слуцкий «Кельнская яма»

Из более 6 млн военнопленных погибли 2/3. Вернувшихся на неласковой Родине ждали испытания фильтрационных лагерей. Статистика самоубийств страдальцев, коим вбивали чувство вины, неизвестно, но и здесь самоубийство выбирало уязвимых.

В новейшее («наше») время на Западе свобода выбора в центре философии экзистенциализма: суицид не требует оправдании, но как отказаться от смерти при бессмыслице жизни: «почему не убить себя, коли жизнь не в ладу с здравым смыслом. По А. Камю, в самоубийство и религию человек бежит от абсурда жизни и свободы, хотя жизнь всего лишь игра. Вопрос о самоубийстве «проверочный»:

«Решить, стоит ли или не стоит жизнь того, чтобы её прожить» - ответ на основной вопрос философии («Миф о Сизифе», 1942).

Мишель Фуко («Воля к истине», 1970) вернулся к аристотелевскому пониманию самоубийства как нарушения отношений человека и государства: «... прежнее право заставить умереть или сохранить жизнь замещено властью заставить жить или отвергнуть в смерть». Уважение жизни представлено святыней, социальным приоритетом, но нивелирована социальным контролем, обесценена насильственными практиками.

Суицид - более не социальное табу (стигматизация, как и психических недугов харак-

терна более для консервативных обществ). Если норма - необходимый и устойчивый элемент социальной практики, инструмент социального регулирования и контроля, суицид как выход при неодолимом препятствии основным потребностям не запрещен, уголовно ненаказуем, морально не осуждаемо, что снижает порог страха смерти.

Ступай к другим. Уже написан Вертер

А в наши дни и воздух пахнет смертью:

Открыть окно что жилы отворить.

Б. Пастернак

Прогноз консультативной компании «Network» для конгресса США: на ближайшие 30 лет «... самоубийство станет социально приемлемым, а долгая жизнь восприниматься - эгоизмом». Почти все (до 80%) в то или иное время (особо подростки и старики) «играют мыслями о суициде», что отнюдь не означает его реализации для подавляющего большинства (суицид - относительно редкое эпидемиологическое событие, не снижающее трагический накал вокруг жертвы и его окружения), но около 10% населения разных стран и в разные периоды жизни склонны к суициду.

На фоне отчуждённости, раскрепощённого насилия увеличен социальный контроль над жизнью. Сталкиваются стремление социума определять время окончания жизни и желание индивида решать вопрос самостоятельно. Муки старости и недуга неизменно трогают любого, имеющего сердце и гран фантазии перенесения беды на себя (близких). Участие СМИ в общественных дебатах о легализации «суицида при помощи», необходимо, ведь у людей мало опыта. Но порой СМИ, ратующие за личную независимость, оправдывают «милосердные убийства» руками близких как этически и социально оправданные.

«Разумное самоубийство» поддержано частью (до /) общественности, и профессионального сообщества (медики), когда речь о сильной не облегчаемой боли и смертельной изнурительной телесной болезни «в здравом уме». В ряде экономически развитых стран при одобрении большинства граждан узаконены эвтаназия или ассистированный суицид (до 5% смертей). Больные (до 2/3 - раком) объясняют решение потерей независимости и наслаждения жизнью (вне психического расстройства как противопоказания), менее - болями. Как альтернатива добровольной смерти с 60-х гг. ХХ в. открыты хосписы, развита паллиативная

медицина с обязательной реабилитационной программой (модулями обучения уходить из жизни естественно и достойно).

Право на жизнь, свободу, собственность не оправдывает и не легализует «естественный выбор» самоубийства или «обязанность умереть». Пожилые (инвалиды) могут счесть себя эгоистичными, будучи бременем близким (государству). Этические проблемы очевидны: «предлагают убивать только тех, кто самому себе в тягость; но скоро так же станут поступать и с теми, кто в тягость другим» (Честертон). Не детализирован вопрос об эвтаназии несовершеннолетних (младенцев), прекращении жизни пациента без явной просьбы (вынужденная эвтаназия). Уход за смертельно больными всё более дорогостоящий, не будет ли это стимулировать суицид неимущих?

Дискурс о самоубийстве в европейской культуре - результирующая религиозного и позитивистского подходов, включает «в общем и целом» неодобрение (вместо безусловного запрета) суицида как любого девиантного поведения при неоднозначности (на смену поля-ризованности) конкурирующих оценок, свободе интерпретаций, демонстративности и семи-отичности [9]. Вслед мировых войн, гуманистического кризиса и террористических атак самоубийство стало не решением конфликта общества и личности, а средством борьбы, в которой жизнь и смерть представлены манифестом.

В СССР тема суицидов ждало гласности, и газеты развитого социализма («а других нету») спорадически касались закономерных суицидов отчаявшихся трудящихся на Западе или психически больных диссидентов (самосожжения).

На рубеже XX-XXI вв. в России на фоне социально-политических потрясений и экономической стагнации (кризиса) происходят слом жизненных стереотипов и ценностей, традиций, распад семьи, рост социальных неравенства, беззащитности с неуверенностью в завтрашнем дне, разобщенности (одиночество), социальной апатии и пессимизма.

Подходящей почвой для социально -стрессовых расстройств в современном понимании (по Ю.А. Александровскому) стала отмечаемая социологами «рутинизация» хронически негативного фона населения: чувство беззащитности, взаимного отчуждения, принудительности существования, всё большая призрачность социальных лифтов и вопиющее

социальное неравенство. Семья как источник эмоциональной поддержки взамен поддержки государства, под ударом. Переживание безысходности, снижение материального и духовного уровня жизни, неприспособленность к новому укладу жизни приводят к широкой распространённости аффективных расстройств, параллельно с малой обращаемостью больных за специализированной психиатрической помощью. Недовольство жизнью россиян и сегодня объяснено неверием в добрый завтрашний день (чем силён гражданин СССР) при зыбких социальных гарантиях, распадом семейных уз, низкооплачиваемой работой (бедность работающего человека - одно из проявлений новой России), вопиющим социальным неравенством и отсутствием социальных лифтов; в меньшей степени он озабочен соблюдением прав гражданина.

Видимо, так воспринимает действительность социально незащищенная часть населения, тоскующая по светлому вчера и пополняющая электорат партий известного толка.

«Все прогрессы реакционны, если разрушается человек» (А. Вознесенский) - аксиологическое основание социальной политики. Духовный надлом при потере групповой идентичности - побочный продукт Нового времени.

Кризисы - наиболее сложная форма стрессора, так как несут оттенок чрезвычайности, угрозы и необходимости безотлагательного действия как при бедствии: «событии, сконцентрированном во времени и в пространстве, когда общество или относительно самостоятельная часть общества подвергается суровой опасности и подвергает своих членов и физическую среду таким лишениям, что социальная структура разрушается и осуществление всех или некоторых важных функций становится невозможным; событие, нарушающее жизненные функции общества, и влияющее на систему биологического выживания (питание, кров, здоровье, воспроизводство), систему порядка (разделение труда, модели власти, культурные нормы, социальные роли), систему значений (ценности, общее определение реальности, механизмы коммуникации) и на мотивацию людей в пределах всех этих систем» (Перри Г., 1995).

Периоды экономической нестабильности, как Великая депрессия 1930-х годов, отмечены ростом УС (в США с 14 до 17), пиковые значения УС в 90-е гг. в России также памятны.

В психокультуральной концепции самоубийств М. Фарбера частота самоубийств прямо пропорциональна количеству повышено ранимых (уязвимых) людей и масштабу лишений в стране (регионе). Вероятность самоубийств есть функция (повышенная ранимость, масштаб общественных лишений). Любые резкие изменения (к худшему и лучшему) на уровне общества испытывает на излом (ведёт к «аномии» Дюркгейма) его ячейку - семью и человека. Новые формы общественной жизни и морали не соответствуют ценностным установкам человека.

Разнообразные (острые и хронические, кумулятивные) жизненные трудности, создают для личности препятствия, преодоление которых требует значительных, порой запредельных для её приспособительного потенциала усилий. Бедность закрывает доступ к информационным, юридическим, медицинским и другим формам профессиональной помощи. Поэтому люди с низким материальным положением особо чувствуют бессилие и переживают морально-психологический стресс, усиливающий деструктивные (аутоагрессивные) тенденции.

Показателем социального неблагополучия общества и малой ценности человеческой жизни служит статистика (риск) агрессивного и аутоагрессивного (суицидального) поведения в различных группах населения. Обращают периодическое (после очередного эксцесса) внимание СМИ подростки и старики, представители малых народов, деструктивных сект, вынужденные (беженцы) и трудовые мигранты и безработные, бездомные, зависимые от ПАВ, душевнобольные, тяжелые соматически больные, инвалиды - они же группы риска суицида.

В социологии суицид отнесён к девиант-ным проявлениям социально-пассивного типа, варианту ухода от бед и горестей жизни. Ано-мическое (при ломке устоев общества и отношений) саморазрущающее поведение, брутальные «мизантропические» и «суггестивные» суициды [16] вызывают негативный общественный резонанс, подчеркивают размеры социальной патологии.

Социокультурными факторами риска суицида служат перегруженность общественного мнения заблуждениями, искажение представлений о причинах и мотивах суицида, питаемые непрофессиональными СМИ, «оправдание» суицида как универсальному решению

проблем (сочувствовать жертве, но не смерти), непоследовательность аттитюдов, отсутствие внятной и последовательной просветительской профилактической программы на федеральном и местном уровнях. Распространены (и среди профессионалов) «суицидальные» мифы: «Обсуждение суицида может «заразить» потенциальную жертву», «Тот, кто говорит о суициде -ничего не сделает».

Отношение к стигматизированной психиатрической и мало отличаемой населением -суицидологической помощи предвзято насторожено, отчасти обосновано: выразительный эффект психиатрического лечения взвешен с возможными ограничениями вследствие наблюдения при отмененном «учёте» ПНД.

Суицид остается на пересечении дискурсов высокой и массовой культуры, серьезной и бульварной прессы.

«Превращаясь в литературный или кинематографический штамп, размноженный в безбрежном море компиляций и художественных подделок, самоубийство становится моделью поведения в реальной жизни как социально приемлемый способ разрешения жизненной драмы. Лишь немногие произведения подражательной литературы лишены умилительно-сентиментального изображения суицидальных поступков героев» [17].

Все формы культурной жизни одновременно являются носителями суицидальных моделей и инициаторами последующих ауто-агрессивных действий.

«Синдром» Вертера не столь мало доказанный научный факт, но культурологический архетип, отражающий обстоятельства и условия СП в разные века.

Побуждение (склонение) к суициду уголовно наказуемо, что, при развитии современных СМИ, непросто (привлечение к ответственности кураторов «суицидогенных» сайтов). Вместе с тем киберполицейские (Роспо-требнадзор), общественность контролируют содержание Сети, сайты, проповедующие насилие, суицид, регулярно закрывают (они же легко возрождаются). По требованию Роспо-требнадзора закрыты сотни сайтов, «пропагандирующих детский суицид», что не отразилось на УС в возрастной группе. Перспективна антисуицидальная просветительская работа с привлечением электронных (особо почитаемых молодыми) СМИ (интернета) как служба психологической on-line помощи «Победишь.ги», поддержанная группой добровольцев.

«Наше отношение к самоубийству странным образом сочетает отвращение и жгучий интерес» (Морис Фарбер). Отношение к биопсихосоциальному феномену СП связано с развитием общества и науки и изменчиво в русле развития общества и отчасти отражает меру его развития: сдвиг от онтологических, теологических представлений Средневековья (метафизическая основа самоубийства в греховной природе человека) к гуманистическим вопросам предназначения и свободы воли эпохи Ренессанса с обращением к античной философии без теолого-догматической (схоластической) чешуи.

До XIX в. «проклятый вопрос» самоубийства - в перекрестье внимания религии и морали, юриспруденции и философии, искусства (мнения поляризованы - от принятия до осуждения); с приходом позитивизма (подлинное знание - совокупный результат специальных наук). Философы, художники, психологи превратили самоубийство в лабораторию изучения важнейших проблем бытия: душа и тело, субъект и объект, человек и Бог, человек и общество, часть и целое [4]. Веками философы (благо и право суицида), теологи (грех суицида) и творцы искусств (суицид трагичен и сакрален), психиатры (суицид как симптом) и психологи, социологи, правоведы (суицид криминализирован и декриминализирован) наполняли микрокосм самоубийства неким смыслом, решая вопросы свободы воли и смерти, торжества души и тела, связи человека и Бога, личности и общества.

Внутренний и внешний запрет на самоубийство по личным мотивам характерен для традиционных конфессий, но отдельные священнослужители к жертвам суицида и их близким терпимы и сострадательны; облегчают душевные страдания (открывают реабилитационные учреждения для зависимых от ПАВ или поддерживают бездомных - группы риска), не отвращают от профессиональной (медицинской) помощи паству. У самой религиозной принадлежности, общин антисуицидальный потенциал.

В историко-философском (аксиологическом) аспекте отношение к суициду от страха и отвержения к терпимости, сочувствию указывает меру понимания суицидального поведения. Жертва вызывает сострадание (невыносима мука бытия), самоубийство менее вызывает ужас и общественное осуждаемо как отклоняющееся поведение.

Литература:

1. Дюркгейм Э. Самоубийство. Социологический этюд. Пер. с франц. 2-е изд. М.: Мысль, 1994. 399 с.

2. Лич Э. Культура и коммуникация: логика взаимосвязи символов: Логика взаимосвязи символов. Пер. с англ. М.: Восточная литература РАН, 2001. 142 с.

3. Трегубов Л.З., Вагин Ю.Р. Эстетика самоубийства. Пермь: КАПИК, 1993. 268 с.

4. Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 256 с.

5. Сорокин П.А. Самоубийство как общественное явление. Рига: Наука и жизнь, 1913.

6. Фуко М. Мишель Фуко. Право на смерть и власть над жизнью / Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц. М., Касталь, 1996. 448 с.

7. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 574 с.

8. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства. СПб.: Искусство. СПб, 1994. 399 с.

9. Лярский А.Б. Мода на самоубийство? Теория моды // Новое литературное обозрение. 2011. № 20. С. 213-243.

10. Могильнер М. Кровь на серебре века / Мифология «подпольного человека» М.: Новое литературное обозрение, 1999. С. 93-165.

11. Любов Е.Б., Зотов П.Б., Кушнарев В.М. История развития суицидологии в России // Суицидология. 2017. Т. 8, N° 3 (28). С. 22-39.

12. Жбанков Д. Современные самоубийства // Современный мир. 1910. № 3. С. 27-63.

13. Колтоновская Е. Самоценность жизни (Эволюция в интеллигентской психологии) // Образование. 1909. № 5. С. 91-97.

14. Бердяев Н.А. О самоубийстве. Париж, 1931. 46 с.

15. Любов Е.Б. СМИ и подражательное суицидальное поведение. Часть I // Суицидология. 2012. № 3. С. 20-29.

16. Кудрявцев И.А. Смысловая типология суицидов // Суицидология. 2013. Т. 4, № 2 (11) . С. 3-7.

17. Амбрумова А.Г. Суицидальное поведение как объект комплексного изучения / Комплексные исследования в суицидологии. Сб. научных трудов. - М.: Изд. Московского НИИ психиатрии МЗ СССР, 1986. - С. 7-25.

References:

1. Djurkgejm Je. Samoubijstvo. Sociologicheskij jetjud. Per. s franc. 2-e izd. M.: Mysl', 1994. 399 s. (In Russ)

2. Lich Je. Kul'tura i kommunikacija: logika vzaimosvjazi simvo-lov: Logika vzaimosvjazi simvolov. Per. s angl. M.: Vostochnaja literatura RAN, 2001. 142 s. (In Russ)

3. Tregubov L.Z., Vagin Ju.R. Jestetika samoubijstva. Perm': KA-PIK, 1993. 268 s. (In Russ)

4. Paperno I. Samoubijstvo kak kul'turnyj institut. M.: Novoe litera-turnoe obozrenie, 1999. 256 s. (In Russ)

5. Sorokin P.A. Samoubijstvo kak obshhestvennoe javlenie. Riga: Nauka i zhizn', 1913. (In Russ)

6. Fuko M. Mishel' Fuko. Pravo na smert' i vlast' nad zhizn'ju / Volja k istine: po tu storonu znanija, vlasti i seksual'nosti. Raboty raznyh let. Per. s franc. M., Kastal', 1996. 448 s. (In Russ)

7. Chhartishvili G. Pisatel' i samoubijstvo. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999. 574 s. (In Russ)

8. Lotman Ju.M. Besedy o russkoj kul'ture. Byt i tradicii russkogo dvorjanstva. SPb.: Iskusstvo. SPb, 1994. 399 s. (In Russ)

9. Ljarskij A.B. Moda na samoubijstvo? Teorija mody // Novoe literaturnoe obozrenie. 2011. № 20. S. 213-243. (In Russ)

10. Mogil'ner M. Krov' na serebre veka / Mifologija «podpol'nogo cheloveka» M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999. S. 93-165. (In Russ)

11. Lyubov E.B., Zotov P.B., Kushnarev V.M. History of suicidology development in Russia // Suicidology. 2017. V. 8, № 3 (28). P. 22-39. (In Russ)

12. Zhbankov D. Sovremennye samoubijstva // Sovremennyj mir. 1910. № 3. S. 27-63. (In Russ)

13. Koltonovskaja E. Samocennost' zhizni (Jevoljucija v intelligentskoj psihologii) // Obrazovanie. 1909. № 5. S. 91-97. (In Russ)

14. Berdjaev N.A. O samoubijstve. Parizh, 1931. 46 s. (In Russ)

15. Lyubov E.B. Mass media and copycat suicidal behavior: Part I // Suicidology. 2012. № 3. P. 20-29. (In Russ)

16. Joseph A. Kudryavtsev Semantic typology of suicides // Sui-cidology. 2013. Vol. 4, № 2 (11). P. 3-7. (In Russ)

17. Ambrumova A.G. Suicidal'noe povedenie kak ob#ekt kompleksnogo izuchenija / Kompleksnye issledovanija v suicidologii. Sb. nauchnyh trudov. - M.: Izd. Moskovskogo NII psihiatrii MZ SSSR, 1986. - S. 7-25.

TO THE HISTORY OF COMMUNITY ATTITUDES TO SUICIDES

E.B. Lyubov, P.B. Zotov

Moscow Institute of Psychiatry branch of Nacional medical research Centre of psychiatry and narcology by name V.P. Serbsky, Russia

Tyumen State Medical University, Tyumen, Russia Abstract:

Up to the 19th century the "damned challenge", namely suicide, would come up for discussion in the overlapping fields of religion and morality, law and philosophy as well as art (the opinions being polarized from justifying to condemning); next, due to emerging of positivism, suicide got tackled by joint efforts of special sciences. Philosophers, artists, psychologists interpreted this phenomenon through clinical study of the urgent existential issues: spirit and matter, subject and object, human and divine, person and community, part and whole. For ages, the suicide microcosm kept becoming increasingly meaningful in the spheres of philosophy (suicide as an goodness and individual right), theology (suicide as a sin) and art (suicide as a tragic and sacral event), psychiatry (suicide as a symptom) and psychology, sociology, law (criminalizing and decriminalizing of suicide) by solving the following problems: freedom of will and death, triumph of the soul and body, connection between a person and God, individual and society. With the historical-philosophical (axiological) approach, the attitude to suicide ranging from fear and rejection to tolerance and empathy evolved, according to the degree of admitting the occurrence of self-inflicted destruction. At present, a suicide victim rather provokes compassion (due to one's unbearable tedium vitae) than horror and public condemnation (because of one's deviating behavior)

Key words: suicide, history, attitude, society

Финансирование: Исследование не имело спонсорской поддержки. Конфликт интересов: Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.