CC BY
43
фи&офия. Куьурлоия
Вестник Нжлег®р®д«а>г® университет» им. НИ ЛтеЧетк®г®. Керия Сецрраньи туки, 2009, № 4 (16), с. д^Т-баЗ
УДК 300.001
ИНТЕЛЛЕКТУАЛ В ПРОСТРАНСТВЕ СТРАТИФИКАЦИИ: ГРАНИЦЫ И СОЦИАЛЬНАЯ СУДЬБА
© 2009 г. В.И. Казакова
Нижегородский государственный технический университет им. Р.Е. Алексеева
й1о8оГ6 @ nntu.nnov.ru
Поступила в редакцию 09.09.2009
Рассматривается ряд аспектов социологического дискурса интеллектуалов, взятого с точки зрения стратификации общества, структуры и границ социального пространства. В качестве стратификационного принципа берутся специальные и темпоральные характеристики определённой социальной группы, феномен интеллектуализма рассматривается как «отсутствие места» и «выпадение из времени». Сущность интеллектуальной маргинальности в рамках системной социологии определяется через принадлежность как социальному, так и ментальному - системе и окружающей среде. Культурные и цивилизационные характеристики аграрного, индустриального и постиндустриального обществ рассмотрены в контексте различных вариантов маргинализации интеллектуализма; аналогичным образом анализируется специфика переходного состояния современного российского общества. «Социальная судьба» интеллектуала рассматривается через призму многократной детерминации духовного горизонта, перманентной оппозиции рационального и иррационального.
Ключевые слова: интеллектуал, интеллигент, стратификация, маргинальность, социальная мобильность, социальное пространство, социальное время, граница.
Стратификационные исследования современных обществ, составляющие основу любого социологического дискурса, рассматривают социальное неравенство, используя подчас чрезвычайно условный методологический инструментарий. Терминология, применяемая к обозначению тех или иных социальных групп, редко имеет концептуальное обоснование: как правило, она определяется ценностными ориентациями и идеологическими предпочтениями при полном игнорировании природы рассматриваемого объекта. Отсутствие единых стратегий исследования всегда имеет следствием некоторую эстетизацию социальной действительности; сам понятийный аппарат начинает заимствоваться из художественной сферы («социальный портрет», «социологический образ» и др.). Средний класс, рабочий класс, крестьянство, элита, интеллигенция, маргиналы - вместе взятые - рождают образ галереи, которую в зависимости от предпочтений посетителя можно рассматривать как музей, паноптикум или красный уголок из советского прошлого. Отношение к социальной действительности является композиционно единственным связующим звеном: наряду с реликтами давно минувших дней здесь можно увидеть идеологемы нереализованного будущего. Настоящее наименее опре-
Г раница - это не пространственный факт с социологическим эффектом, а это социологический факт, который пространственно оформляется.
Г. Зиммель
делённо, с периодической ссылкой на то, что «мы обитаем в промежутке, и наше время заимствовано» [1, с. 13], социологическое исследование не позволяет себе жить неотложностью сегодняшнего. Разделительные линии неравенства, организующие социальный опыт, при этом оказываются почти полностью смещенными в сферу нравственных аспектов. Чисто некрасовский поиск «хорошего общества» [2] ставит перед однозначным выбором между правдой и кривдой, угнетателями и угнетаемыми [3, 4], «двумя Россиями» [5]. Эта реанимация средневекового бинаризма мироосмысления заставляет говорить о социальных структурах в терминологии непреодолимого - «раскола», «разрыва» и т.д. [6, 7]. Данный акцент, коренящийся в извечной антиномичности русского самосознания, препятствует конструктивному диалогу различных социальных слоёв и групп, их консолидации и гармонизации взаимоотношений. Между тем поиск социальных границ - вещественно намеченных и реально осознаваемых -остаётся за пределами исследований. Наделив тот или иной «социальный портрет» определённым набором атрибутов, можно уже на основе теоретических обобщений подводить итоги: границы заданы изначально - как рамы у тех же картин [8]. Известный зиммелевский образ [9]
выступает здесь как попытка за неимением лучшего придать социологическому «нечто» эстетическое измерение, некий статус произведения искусства. В то же время граница, наглядно воплощающая в себе все аспекты меры социального и антропологического, обозначающая основные противоречия общественных структур, теряется и в наглядности стратификационных пирамид, и в расплывчатости критериев самоидентификации. Абстрактность этой демаркационной линии сказывается и в современной проблематике потери статусной идентичности, поскольку установление границ тесным образом связано с тяготением к причастности, стремлением создать полноценную общность.
Само понятие границы для социологического дискурса обладает относительной новизной, будучи концептуально наиболее ярко представлено в системной социологии Т. Парсонса [10] и Н. Лумана [11], оно заключает в себе, на наш взгляд, значительный потенциал в эмпирической сфере. Трудно определяемая и отчасти сознательно игнорируемая в переходный период, природа социальной демаркации может стать необходимым акцентом в стратегии данных исследований. В описанной выше ситуации, когда предметом рассмотрения становится не само явление элиты, среднего класса, интеллигенции, а отношение к нему, понятие социальной границы фиксирует не только динамику общественных изменений, но и движение мысли, выступая интегрирующим основанием социального и рационального. Граница, в целом будучи чрезвычайно многозначным и разноплановым понятием, в современной социальной онтологии выступает в различных ипостасях, среди которых можно выделить различные аспекты маргинальности, девиации, «разрыва», «раскола», «социальной обочины» и т.д. [1217]. «Кануны и рубежи», пределы возможностей и механизмы смыслопорождения, радикальные проявления инфра- и ультра- становятся скорее правилом, нежели исключением. Применительно к стратификации «граничное» раскрывается в первую очередь через поиск корреляции с темпоральными и специальными характеристиками [18-20]. Тенденция к рассмотрению той или иной социальной группы через ориентацию в пространстве и времени вообще вырисовывается подчас как один из немногих способов построения более или менее приемлемой иерархии, видения порядка на фоне повсеместной нестабильности и неопределён-ности. Стратификационные принципы переходного периода, будучи раскрываемы посредст-
вом модели социального пространства и интерпретируемы образами социального времени, обретают значительный концептуально-методологический потенциал. Обнаруживая в ряде моментов существенную конвергенцию с классовой и структурно-функциональной теориями, опираясь на разработки системного подхода, концепт социального пространства в то же время допускает возможность использования преимуществ неклассического и постнеклассиче-ского подходов. При этом основные стратификационные проблемы современности (статусная неконсистентность, потеря идентичности и т.д.) раскрываются через социально-пространственные характеристики как через критическую модель самоидентификации, репрезентирующую и цивилизационные, и кардинально важные для российской действительности культурные составляющие, в частности сакральный подтекст социальной иерархии. Таким образом, определение границ связывает воедино динамику качественных и количественных показателей стратификации, определяя основные линии напряжения и оппозиции современного общества. Поиск последних является основанием для конструктивного диалога различных социальных слоев и групп, их консолидации и гармонизации взаимоотношений. В данный контекст закономерно вплетается и антропологический аспект: поиск демаркационных линий, установление границ становится тяготением к причастности, стремлением создать полноценную общность. Обращение к тому, что по ту сторону границы -оспаривающему, отрицающему, есть стремление через данное отрицание обрести возможность в новых условиях быть самим собой. Разделительная линия неравенства, природа её противоречий может быть как глухим заслоном, разрушающим мир человеческого существования, так и живой мембраной, организующей внешний и внутренний социальный опыт. Таким образом, вопрос о том, чему мы себя противопоставляем, чтобы не поддаваться разлагающей реальности, в чём ищем этой точки опоры, есть вопрос построения конструктивного диалога между различными социальными слоями.
В переходный период границы последних обозначаются в первую очередь как линии напряжения, контуры оппозиций, которые в постсоветском социальном пространстве претендуют на изначальную масштабность противостояния, т.е. имеют тенденцию быть соотносимыми не с какой-либо социальной группой, а с обществом в целом. Жёсткость демаркации the best and the rest между народом и государством, эли-
той и электоратом, средним классом и маргиналами. Контуры данных оппозиций очерчивают социальное пространство подчас бессистемно, российский аналог «80/20 society» многократно воспроизводится самоидентификацией практически любого социологического образа. В рамках социальной топологии это может быть представлено как перманентно возобновляющееся «напряжение границы», антагонизм «места» и целостности взамен социального пространства как оппозиции мест. Функционируя в период повсеместной потери идентичности как ментальная структура, стратификация представляет собой труднопрогнозируемый процесс, многомерный и разнонаправленный. В терминологии П. Бурдье [21] можно говорить об увеличении числа измерений социального пространства, резком усложнении социальных структур, их подвижности и дифференцирован-ности по группам и слоям. Непредсказуемость социальных действий и открытие новых каналов мобильности способствуют трактовке прозрачности пределов и практически безграничной свободы передвижения, между тем как и в сфере предметно-физического каждый индивид наделён способностью формировать свои собственные пространственность и темпораль-ность.
Современные реалии всё чаще заставляют обращаться к средневековому опыту расслоения на интеллектуалов и не-интеллектуалов - the best and the rest схоластических традиций. Как в средние века, так и в наши дни необходимость формирования системного знания о мыслительных процессах и структурах общества сочетается с вопросом о координации «универсума смыслов» и социальной жизни. Противостояние интеллектуала и современного общества, где основным ресурсом власти становится знание, может быть рассмотрено в качестве одной из ключевых социальных оппозиций. Конфликт, разворачивающийся вокруг него в постэконо-мической реальности, превосходит по масштабности и глубине характер прежних противостояний, формирующихся в рамках материальных интересов [7, 15]. Феномен интеллектуализма в рамках социального пространства является, на наш взгляд, чрезвычайно показательным как с точки зрения современных информационных реалий, так и в плане специфики российской версии постиндустриальности. «Информационное оглушение» девяностых годов послужило одним из наиболее существенных факторов постсоветской радикальной ломки социальной структуры. Проводив в последний путь интеллигенцию и лелея мечту о среднем
классе, распростившись с рабочими и крестьянами и поставив крест на попытке узнать что-либо приличное о современной элите, постсо-циалистическое общество в нерешительности взирает на отечественный аналог knowledge class. Его становление (или отсутствие) во многом является индикатором перехода к информационному обществу, перспективы которого в нашей стране с её «запаздывающей модернизацией» весьма туманны. Чисто российское сожаление о том, что границы класса интеллектуалов никогда не могут расшириться до масштабов общества в целом, забавно контрастирует с западной озабоченностью ростом числа чрезмерно образованных индивидов. Вместе с тем социальная значимость интеллектуальных феноменов всё более возрастает. Чему противопоставляет себя нынешний интеллектуал, обвиняемый в угрозе третьей мировой войны, с какими призраками сейчас беседует Гамлет и к каким мельницам мчится современный Дон Кихот - вопрос чрезвычайно актуальный с точки зрения анализа переходного общества. И тот, и другой являют нам яркие примеры оппозиции социальному, возникающие вследствие избытка интеллектуального кругозора. Конфликт имеет здесь точкой отсчёта необходимость выбора между свободой, предоставляемой знанием (образованием), и общественной жизнью, глубоко иррациональной по своей сути. Не обладая в каждом конкретном случае прочной связью с какой-либо социальной общностью или классом, интеллектуал есть нечто вне-, над-, а иногда и антиобщественное; чрезмерное число степеней свободы, получаемых благодаря образованию, имеет следствием многократную детерминацию духовного горизонта [22, 23]. Позволяя интеллектуалу скользить вдоль социальных границ, она обусловливает подчас перманентный антагонизм, суть которого фактически не зависит от того, чему в данный момент они себя противопоставляют [13, 22, 23]. В целом интеллектуализм в любом его проявлении носит определённый антисоциальный характер в том плане, что он имеет свойство быть направленным против сущностных основ современного ему общества.
В рамках социальной феноменологии интеллектуализм можно определить через неспособность однозначно идентифицировать себя с какой-либо общественной системой. Знание (образование) было первым, что перешагнуло через сословные барьеры и поставило под сомнение социальность как таковую. Самой социологии знания во многом присущ маргинальный характер, и стремление к изучению интеллекту-
альной истории зачастую сочетается со страстью к забытому и малоисследованному. Интеллектуализм всегда сопряжён с дефицитом позитивной социальной идентичности, обостряющимся в переходный период. Античный софист, средневековый схоласт, советский интеллигент - существуют в «невозможной позиции, смещённой по отношению ко всякой общинной идентичности... в расщелинах между сообществами, в хрупком пространстве обмена, обращения между ними» [20, с. 16]. Являясь в некотором роде символом социальной мобильности, интеллектуалы мигрируют в достаточно широком диапазоне стратификационного пространства, то возвышаясь к элитарным слоям, то оставаясь на обочине общественной жизни. «Феномен смысла, проявляющийся в виде избытка указаний на дальнейшие возможности, переживания и действия» [11, с. 43], не позволяет интеллектуалу занимать однозначное место в социальном пространстве. Это, в свою очередь, порождает широкий спектр противоречий, показательных с точки зрения анализа социальных структур той или иной исторической эпохи.
Понятие «социальной судьбы», часто употребляемое Ж. Бодрийяром [24], представляется, на наш взгляд, наиболее соответствующим бытию интеллектуала, имеющему, в отличие от многих других стратификационных образов, чётко прослеживающиеся закономерности эволюции. Их существование, однозначно признаваемое и социологами, и историками, может быть отражено в череде оппозиций «места» и его отсутствия. Можно сказать, что характер интеллектуальной маргинализации является в данном контексте важнейшей цивилизационной и культурной характеристикой общества. Будучи в рамках социального пространства отсутствием места и фокусирующим центром многих социальных антиномий, интеллектуал определяем скорее на функциональном уровне, через набор ролей, зависящих от статуса знания и потребности общества в нём. Подобно тому как крестьянскому сословию близка сущность земли, а на пролетариате неизменно лежит печать индустриального переворота, интеллектуал становится напрямую связан с принятыми в данном обществе когнитивными практиками, со статусом знания.
В терминологии системного подхода можно говорить о принадлежности интеллектуала как социальной системе, так и окружающей среде -ментальному, психическому. Будучи в рамках социального пространства отсутствием места, интеллектуал является в то же время маргина-
лом в той мере, в какой эта «бездомность» является вместе с тем и «выпадением из времени». Попадая в «расщелину» между историей социальной и историей интеллектуальной, «союз личного размышления и передачи его путём обучения» [25] оборачивается неким социальным артефактом, реально не существующим «третьим состоянием» [27]. Унифицирующая природа мыслительной деятельности в равной мере противостоит и трехчленной структуре традиционного общества, и дуализму классовой борьбы. Роль «попутчика», «межклассового образования» отводится ему и в марксистской теории, и в советской формуле «2+1». Точка спайки, в которой возникает данное нечто, характеризуется неопределенностью, «неописуе-мостью» [27, 28], «невероятностью» [29] в состоянии их преодоления. «Третье» неизмеримо более сложно, оно является частью окружающей среды для «первого» и «второго». Так, интеллектуальная деятельность принадлежит не только общественной жизни, но и миру духовному, не детерминированному социальной средой. Интеллектуалы располагают собственным временем, даже несколькими временами, которые и совпадают, и противостоят друг другу в зависимости от природы проблем и от эволюции способа их выражения [22, 23, 25, 26, 30]. Характер интеллектуальной маргинализации определяется, таким образом, природой взаимодействия системы и окружающей среды в различных цивилизационных и культурных условиях. Многократная детерминация духовного горизонта предполагает относительную независимость от мировоззренческого влияния общественной среды, она есть перманентно возникающая оппозиция между социальностью и разумностью. Выбор в пользу последней открывает бесчисленные возможности в сфере духовных исканий, между тем механистическая зримость всего трёх пространственных измерений не выдерживает конкуренции с социальной многомерностью. Неизбежная редукция ведёт к оттеснению интеллектуалов на «обочину» общества, маргинальному сужению горизонтов. Отвергая поддержку общности, интеллектуал не получает взамен подлинной свободы, он лишён «укоренённости в бытии».
Будучи безотносительны к пространственновременной локализации в любой её ипостаси, интеллектуалы были первыми, кто противопоставил себя не какому-либо сословию, страте, а обществу в целом. Свойственный доиндустри-альному обществу тип данной социальной антиномии базируется на идее человека-ми-крокосма, который есть сам по себе природа,
способность постичь её разумом и преобразовать своей деятельностью. Интеллектуализм в данном контексте может быть определён как социальный «эффект», «оператор определения границ» [28, с. 8]. Этот аспект социальной феноменологии интеллектуала роднит его с элитарным: и то, и другое отражает стремление к сопоставлению в первую очередь с «верхним», «высшим» уровнем социальной иерархии, к установлению основополагающей границы, определяющей природу всех остальных. Элиту, в свою очередь, также можно определять как «способности чисто интеллектуального порядка, которые не могут определяться никаким внешним критерием» [31, с. 179]. Сущность как интеллектуального, так и элитарного проявляется через дистанцию, через контуры рубежей -духовных и материальных, «право и возможность фиксировать себя и других в системе социальных координат» [30, с. 142]. С точки зрения диалектики, «трансгрессия» интеллектуального в элитарное может быть рассмотрена как высшая степень самосознания, самопреодо-ление. Воздействие диаметрально противоположных ментальных конструкций, многократное наслоение материальных интересов и духовных ориентиров в конечном итоге ведёт к социальному абстрагированию и обособлению от них. Подобная социальная и экономическая эволюция свойственна как античной волне скептицизма, так и исходу средневековья, в рамках которых отчётливо видно искушение интеллектуализма аристократизацией. Университет, являвшийся как школой мудрости, так и местом воспитания элит, символизирует общую для аристократа и интеллектуала ментальность, близость в восприятии социального времени. Как и элита, интеллектуалы всегда были чрезвычайно дифференцированной социальной группой. Беря на себя организационное бремя мира идей, сами они не объединены какой-либо идеей, интересом; их деятельность в традиционной среде носит диссоциирующий характер, скорее разобщая, нежели объединяя. Интеллектуалы вообще дифференцированы в той же мере, в какой дифференцировано само знание, их социальные притязания напрямую определяются потребностью социальной системы в новизне, задаваемой извне, т.е. со стороны окружающего ментального мира. Эта дифференцирован-ность усиливается социологической уникальностью интеллектуала, имеющего возможность быть вовлечённым в круг своего дискурса. Ему неведомы табу элиты, фантом среднего класса или молчание масс. Единственный в этом роде, он может выступать от своего имени, пределы
самоинтерпретации при этом дают о себе знать быстро, безапелляционно и болезненно. В лу-мановской терминологии можно говорить о направленности градиента комплексности внутрь, а не вовне: интеллектуал опознаётся по неизмеримой дистанции между тем, что он даёт, и тем, что он получает [25].
Стратегическая роль «проводника», перекидывающего «социальные мосты», определяется, таким образом, мерой простоты и сложности, задаваемой жизнью общества. Иногда проводится прямая параллель между выживанием интеллектуала в обществе и степенью плюрализма последнего. Данный аспект наиболее наглядно проявляется, на наш взгляд, именно в рамках аграрной цивилизации, традиционной социальной структуры, где имеет место качественная разнородность пространства и цикличная обратимость времени. Характер интеллектуальной маргинализации осуществляется здесь в рамках аристотелевской модели полемики с софистикой, где отсутствие места - экспатриация, экстерриториальность - приравнивается к отсутствию смысла [28]. Апломб «учёного незнания» Сократа и Николая Кузанского так же, как и восхваление глупости Эразмом Роттердамским, основываются в конечном итоге на аристотелевском подчинении знания этическим принципам вопреки эстетическим, противодействии социального мира познавательному процессу. Свойственные аграрному жизнеустройству сословные демаркации есть взаимозависимые материально-энергетические преобразования социальных взаимодействий - непрерывные и обратимые. Это предполагает бесчисленное множество противоречий различного рода, равномерно распределённая напряжённость - усиление отличий снизу и сокращение таковых сверху - обеспечивает социальное равновесие; роль «социального проводника» в данном случае предполагает поиск объединяющего культурного основания (потребности в спасении, оправдании существования, приобщению к царству целей и смыслов, объединяющая все социальные статусы). Соответственно гармонизируется детерминация социальной жизни общности, где ритмы и напряжённости сосуществуют в единстве. «Свободное парение» интеллектуала [23] в социальном пространстве не отрицает, тем не менее, поиска собственного места, который ярко высвечивается в процессе создаваемых интеллектуализмом антиномий.
Социальная маргинализация в любом её проявлении есть процесс взаимообратимый: оказывающееся «по ту сторону» формирует ответные механизмы взаимодействия с общест-
вом. В контексте рассматриваемой тематики можно говорить о «маске» интеллектуала [28] (отражающей, например, претензии средневекового голиарда на сближение с аристократией или советское родство интеллигента с рабочекрестьянской средой). Формирующиеся таким образом системы социальных взаимодействий, материальных и духовных, представляют собой комплекс граничных феноменов, определяемых системными характеристиками общества в данный период исторического развития. Взаимодействие интеллектуального и элитарного осуществляется на материальном уровне через заимствование стиля жизни, в ментальной сфере здесь можно говорить о феномене «разрыва»: подчинение интеллектуала воле власти вызывает презрение, в то время как притязание власти на приобщение к интеллектуальной деятельности вызывает смех. В первом случае ставится под сомнение соблюдение нравственных норм, во втором - речь идёт о своеобразном пародийном варианте элитарного, когда «короли играют в людей» [32]. Интеллектуал и народ - иной тематический план, во многом наделённый диаметрально противоположными тенденциями развития и осмысления. Специфическая власть производителей культуры, поставленная на службу не господствующим, а подчинённым, в высшей степени характерна для российской общественной жизни, где главной миссией интеллигенции во все времена виделось служение народу. Установление границ выступает здесь как тяготение к причастности, стремление создать полноценную общность. В России «самоидентификация интеллигента происходит по способности разделить боль за страдания народа, поставленного в заведомо рабские условия существования» [33, с. 165]. В противовес взаимодействию интеллектуального и элитарного, взаимодействие с народными массами осуществляется как органичное в мире идей и как непреодолимый разрыв в сфере ментального. Необходимо отметить, что каждый раз линия напряжённости обострённо воспринимается именно в той сфере реальности, которая принципиально важна для взаимодействующей с интеллектуалом оппозиции, т.е. в духовной сфере в случае элиты и в материальной в случае народных масс. В целом социальное пограничье здесь может быть описано как, с одной стороны, оппозиция интеллекта и труда, с другой -антагонизм сложности и простоты.
Противостояние интеллектуала обществу может быть вообще рассмотрено как противостояние власти религиозной и светской, установление порядка в сфере духовной и матери-
альной соответственно [34]. В терминологии
О. Шпенглера речь идёт о равновесии «рясы» и «меча» [35], в традиционном обществе гармоничного и гибкого, что находит отражение в гуманистической ипостаси интеллектуализма, тоска по которой так свойственна современности. Аристократия и духовенство, ряса и меч, пространственное и темпоральное сосуществуют в единстве. Интеллектуальная маргиналь-ность индустриальной эпохи обладает принципиально иной природой, где роль проводника в мире идей осложнена, во-первых, резко возросшей социальной мобильностью, во-вторых, обостряющейся дуалистичностью, «расколом» социальных структур. Все основательные попытки разместить интеллектуалов в поле классовой борьбы вынуждали к антропологизму, подчас вульгарного характера [34, 36]; в рамках системного подхода это может быть обосновано несовместимостью дуалистической концепции общества и унифицирующей природы мыслительной деятельности. Техногенная цивилизация ознаменована «борьбой интеллектуалов и работников» [34], где антитеза «рясы» и «плуга» более не уравновешена «мечом», отождествляемым с погибшей аристократией; здесь имеет место простое производство смыслов против производства вещей. Промышленный переворот, отрицая традицию и объявляя историю вздором, исторгает «аристократию - время» из социального пространства, порождая сдвиг темпоральности - социальный «разрыв». Следствием этого является формирование «среднего класса», социальные характеристики которого в индустриальном обществе во многом пересекаются с «интеллектуалами» или «интеллигенцией», особенно в их российской традиции осмысления. Вместе с тем «производство смыслов», на которое интеллектуалы заявляют права, побуждает к новым формам социальных взаимодействий: смыслосодержащие акценты смещаются из сферы труда в сферу досуга, что ведёт к господству над свободным временем. Это искаженное проявление социальных властных взаимодействий носит явно патологический характер: пространство и время - ряса и меч - аристократия и духовенство имеют разную социально-онтологическую природу, и интеллектуал, пытающийся совместить структурность первого с функцией второго, неизбежно терпит провал и вызывает разочарование. «Маска» среднего класса, примеряемая интеллектуалом индустриальной эпохи, гротескно вырисовывается на фоне «омассовления» элиты: возникает своеобразная система, где место человека в социальной иерархии не определяет-
ся больше ни собственностью, ни благородством происхождения. Российский и восточноевропейский пути социомодернизации эволюционируют в сторону формирования двухклассового общества, фактически состоявшего из двух классов: имевших и не имевших высшее образование; при этом наличие последнего в ряде случаев не ускоряет, а тормозит восхождение по социальной лестнице. Яркий пример можно наблюдать в нашей стране периода девяностых годов. Вместе с тем высокий уровень образования продолжает, несмотря ни на что, оставаться непреходящей социально значимой ценностью. Аналогичная эволюция западного индустриального общества, напротив, имеет следствием интеллектуальную регрессию, в частности болонскую унификацию - механистический вариант образовательного пространства.
Постиндустриальная маргинализация интеллектуалов тяготеет к элитарности, в этом сказывается одна из ключевых конвергентных характеристик аграрного и информационного обществ, тяготеющих к качественной разнородности социального пространства. Вместе с тем природа ацентрированного и децентрированно-го, пре- и пост- (унификации, стандартизации, массификации) различна, что сказывается в принципиальных различиях интеллектуальной маргинализации и самого восприятия данного феномена. «Поля культурного производства» и в том, и в другом случае занимают подчинённую позицию в поле власти, но в постиндустри-альности их автономия резче и отчётливее обозначается как структурный фактор, диктующий форму внутреннего социального противостояния [37]. В традиционном обществе, где знание само по себе функционирует в качестве идеала, аристотелевская «экстерриториальность» могла расцениваться как служение, жертва ради сохранения знаний и изменения реальности во имя этого идеала. Средневековый период, когда идеи не столько возникали, сколько случались, циркулируя в обществе почти безотносительно к окружающей действительности, был настолько добр к интеллектуалам, что допускал их попадание в рай - явление, не имеющее исторических аналогий [26]. В современности интеллектуал - «эксперт, чья экспертиза не желательна для общества в целом» [38] - «скользит» вдоль социальных границ в условиях «раскола», на него возлагается всё бремя «невероятности коммуникации» [29]. Существование интеллектуальной элиты отрицается и западной, и отечественной традициями, «исключения слишком редки и слишком изолированы, чтобы их можно было рассматривать как нечто достойное этого
имени» [31]. Противостояние власти и вместе с тем стремление к ней - одна из наиболее эмоционально насыщенных составляющих современного социологического дискурса, проникнутого размышлениями о «мере нужды или горя, которую переходят в своих оценках заинтересованные в господстве интеллектуалы» [39, с. 171]. Восходящий к Авиценне тезис о том, что активность мысли означает бытийный рост души, в традиционном обществе заключал в себе попытку преодоления разрыва между аристократическим созерцанием и рабским трудом; она заключала в себе надежду на разрешение кризисов социальных через интеллектуальное усилие [26]. В настоящее время, напротив, говорится о том, что «кризис знания заложен уже в самом проекте его коллективной организации» [25, с. 81]; хаос в мире идей становится преградой на пути решения социальных проблем.
Судьба интеллектуала всякий раз оказывается зависимой от тех пределов, в рамках которых общество хочет знать о происходящих в нём процессах. В наши дни ему порой приходится выносить на себе всю тяжесть «разволшебст-вления мира», оправдываться в разрушении традиционных связей образования и культуры. «Часть логоса, рассеянного посреди вещей» [25], в мире информационных реалий всё более склонна сама становиться вещью, к чему располагает извечная маргинальность интеллектуалов. Отбрасываемая на них тень сакрализации знания и истины, отождествление человека со знанием, им распространяемым, ведёт к тому, что сам распространитель идей начинает характеризоваться ярко выраженной потребительской и меновой стоимостью, компенсируя социальную «бездомность» чётко определённым местом в экономическом пространстве. Информационное общество максимально обострило зависимость интеллектуала от вида знания, которым он обладает, его социальная судьба здесь определяется тем, насколько избранная им область может быть соотнесена со всеобщим. Сущность интеллектуала бессильна перед упрощением социума, но мысль всегда может начинать себя заново без оглядки на действительность. Необходимость выбора между миром привилегий и миром труда подчас делает современное существование невыносимым; рыцарское служение мысли в информационном обществе так же невозможно, как и рыцарское служение власти. Трудно ожидать, что современный интеллектуал станет гуманистом, но можно надеяться, что благодаря ему «ясность будет предшествовать мобилизации» [40]. Дви-
жимый постоянными мотивами изменения, неистовым поиском новизны, интеллектуал и в средние века, и в настоящее время склонен к развенчанию мифов - может быть, лучшего, из того, что можно пожелать обществу эпохи перемен. С другой стороны, мыслить всеобщее, не расчленяя его и не прибегая к деструкции, -слишком непосильное требование, предъявляемое обществом интеллектуалам всех времён. Можно сказать, что в настоящее время интеллектуалы разочарованы в современности в той же мере, в какой современность разочарована в них. Возвыситься над собственными горизонтами познаний и стремиться к гармонии с социальным - недостижимый сократовский идеал, доступный только избранным. Современное граничное состояние - углубляющее, истончающее, высвечивающее сущность - есть однозначный выбор в пользу интеллектуализма, для которого «существует лишь одна правильная монета - разум» [41, с. 648]. Как и в античности, перед интеллектуалами стоит выбор: «либо поместить себя на окраину, либо попробовать разоблачить её... найти новое определение границе и тому, что за ней» [28, с. 141]. Не смирившись с участью среднего класса, нынешний умник предпочитает сидеть на обочине общественной жизни. Его голос редко слышится из расщелин социальных пространств, подобно массам эпохи индустриального переворота, они предпочитают молчать. В то же время на самоё интеллектуальную деятельность всё настойчивей примеривается образ пустоты; общество, обвиняющее интеллектуалов в угрозе третьей мировой войны, всё чаще оставляет их наедине с со§ко как таковым - не субстанциальной сущностью, а чистой структурной функцией.
Список литературы
1. Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М.: Художественный журнал, 1999. 236 с.
2. Федотова В.Г. Хорошее общество. М.: Прогресс-Традиция, 2005. 544 с.
3. Беленький В.Х. Социальная структура российского общества: состояние и проблемы теоретической разработки // СОЦИС. 2006. № 11. С. 49-57.
4. Пороховская Т.И. Идеи социальной справедливости и политическая практика России // Философия хозяйства. 2007. № 5. С. 185-197.
5. Римашевская Н.М. Две России - социальная поляризация постсоветского общества // В кн.: Справедливые и несправедливые социальные неравенства в современной России. М.: Референдум, 2003. С. 43-55.
6. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Т. II.
Теория и методология. Словарь. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. 600 с.
7. Иноземцев В.Л. Расколотая цивилизация. Наличествующие предпосылки и возможные последствия постэкономической революции. М.: Academia-Наука, 1999. 724 с.
8. Ледяев В. Кого относить к элите? // Общество и экономика. 2008. № 3-4. С. 121-129.
9. Зиммель Г. Рама картины. Эстетический опыт // В сб.: Социология вещей. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. 392 с. С. 48-53.
10. Парсонс Т. О Социальных системах. М.: Академический проект, 2002. 832 с.
11. Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007. 648 с.
12. Аверина М.В. Маргинальность в социокультурных исследованиях // Личность. Культура. Общество. 2008. Т. Х. Вып. 2 (41). С. 389-396.
13. Ахиезер А.С. Как «открыть» закрытое общество? М.: ИМП «Издательство Магистр», 1997. 40 с.
14. Граница как механизм смыслопорождения / Под ред. Н.Т. Рымаря. Самара: Сам. гум. акад., 2004. 196 с.
15. Иноземцев В.Л. «Класс интеллектуалов» в постиндустриальном обществе // СОЦИС. 2000. № 6. С. 67-77.
16. Кануны и рубежи. Типы пограничных эпох -типы пограничного сознания. Материалы российско-французской конференции. В 2 частях Ч. 1. / М.: ИМЛИРАН, 2002. 304 с.
17. Россман В . Мистерия центра: идентичность и организация социального пространства в современных и традиционных обществах // Вопросы философии. 2008. № 2. С. 42-57.
18. Горин Д.Г. Пространство и время в динамике культурной цивилизации. М.: Едиториал УРСС, 2003. 280 с.
19. Ярская-Смирнова Е.Р. Специальное и темпоральное измерения нетипичности // В кн.: Пространство и время в современной социологии. М.: Изд-во ИСРАН, 2000. 516 с. С. 128-145.
20. Жижек С. Устройство разрыва: параллаксное видение. М.: Изд-во «Европа», 2008. 516 с.
21. Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» / В кн.: П. Бурдье. Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2007. С. 14-48.
22. Манхейм К. Проблема интеллигенции. Исследование её роли в прошлом и настоящем [Электронный ресурс] // http:// www.gumer.info/bibliotek_Buks/ Socio- log/manh_probl/01 php (дата обращения
25.03.2009).
23. Weber A. Abschied von der bisherigen Ger-schichte. Uberwindung des Nihilismus? Hamburg, 1946.
S. 145, 213-215.
24. Бодрийяр Ж. Функция-знак и классовая логика / В кн.: Ж. Бодрийяр. К критике политической экономии знака. М.: Академический проект, 2007. 335 с. С. 11-66.
25. Либера А. де. Средневековое мышление. М.: Праксис, 2004. 368 с.
26. Ле Гофф Ж. Интеллектуалы в средние века. Долгопрудный: Аллегро-Пресс, 1997. 212 с.
27. Мамардашвили М.К. «Третье» состояние
[Электронный ресурс] // http://www.philosophy.ru/ library/mmk/sostojanie htlm (дата обращения
25.03.2009).
28. Кассен Б. Эффект софистики. М.-СПб.: «Московский философский фонд», «Университетская книга», «Культурная инициатива», 2000. 240 с.
29. Луман Н. Невероятность коммуникации [Электронный ресурс] / http://www.soc.pu.ru/ publica-tions/pts/luman_c.htlm (дата обращения 25.03.2009).
30. Дука А. «Элита» и элита: понятие и социальная реальность // Общество и экономика. 2008. № 6. С. 132-146.
31. Генон Р. Восток и Запад. М.: Беловодье, 2005. 240 с.
32. Барт Р. Мифологии. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2004. 320 с.
33. Баскакова Н. Религиозные аспекты самоидентификации русской интеллигенции // В кн.: Проблемы идентичности: человек и общество на пороге третьего тысячелетия. М.: РОО «Содействие сотрудничеству института им. Дж. Кеннана с учёными в области социальных и гуманитарных наук», 2003. 272 с. С. 162-168.
34. Schelsky H. Die Arbeit tun die anderen. Klassen-
kampf und Priesterherrschaft der Intellektuellen. Oplan-den, 1981.
35. Шпенглер О. Закат Европы. Минск: Харвест, М.: АСТ, 2000. 1376 с.
36. Gehlen A. Der Mensch. Seine Natur und seine Stellung in der Welt. Fr./M.; Bonn, 1966.
37. Бурдье П. Поле интеллектуальной деятельности как особый мир // В кн.: П. Бурдье. Начала. Cho-ses dites. М.: Socio-Logos, 1994. С. 208-221.
38. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Московский философский фонд «Academia -центр», «МЕДИУМ», 1995.
39. Филиппов А.Ф. Интеллектуалы как «новый клир» // В кн.: ФРГ глазами западногерманских социологов: Техника - интеллектуалы - культура. М.: Наука, 1989. С. 171.
40. Wallerstein I. Intellectuals in an Age of transition // 25th annual Political Economy of the World-System Conference, Blacksburg VA, April 2001 [Электронный ресурс] / http://fbc. binghamton.edu/iwguatpews.htm (дата обращения 31.12.2008).
41. Платон. Федон / В кн.: Платон. Диалоги. Книга 1. М.: ЭКСМО, 2008. С. 633-714.
THE INTELLECTUAL WITHIN STRATIFICATION SPACE: BOUNDARIES AND SOCIAL FATE
V.I. Kazakova
The article is devoted to the sociological discourse of intellectuals. The main aspects of this discourse are society stratification, social space structure and boundaries. The fundamental principle of stratification is the complex of social space and time characteristics of social group, the intellectualism phenomenon is described as the absence of «social place» and the «loosing social temporality». The essence of social marginality is defined from the system sociology’s point of view as the belonging to the social system and the mental environment. The cultural and civilization characteristic features of intellectualism marginality phenomenon within pre-industrial, industrial and post-industrial societies; brief historical excurse is given. The specificity of Russian transitive society is described in analogy. The social fate of intellectuals is connected with multi-determination of ideal horizon, constant opposition between rationality and irrationality.
Keywords: intellectual, intelligent, stratification, marginality, social mobility, social space, social time, boundary.
