CC BY
8
Вестник Томского государственного университета. 2024. № 504. С. 80-91 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2024. 504. рр. 80-91
Научная статья
УДК 930:01, 930:02
doi: 10.17223/15617793/504/8
Имперская мифосимволика в современном политическом дискурсе постколониальных и посткоммунистических обществ
Андрей Александрович Линченко1,2, Роман Юрьевич Батищев3
1 Липецкий государственный технический университет, Липецк, Россия 2 Липецкий филиал Финансового университета при Правительстве Российской Федерации, Липецк, Россия 3 Московский государственный университет им М.В. Ломоносова, Москва, Россия
12 AALinchenko@fa. ru 3 [email protected]
Аннотация. Раскрываются особенности трансформации политических функций имперской мифосимволики в современном политическом дискурсе на примере постколоникальных и посткоммунистических обществ. Проанализированы содержательный (чувство единства, образы героев и героического, образы империи и ее прошлого, актуализация имперских традиций) и формальный (язык, визуальное искусство, физическое пространство и окружение, ритуал) аспекты актуализации мифоимперской символики.
Ключевые слова: имперский миф, мифосимволика, политический миф, посткоммунизм, постколониализм, политический дискурс, символическая политика
Источник финансирования: Проект FZRW-2023-0005 реализован в ФГБОУ ВО «Липецкий государственный технический университет» по итогам отбора исследовательских проектов в сфере общественно-политических наук, проведенного ЭИСИ, Министерством высшего образования и науки Российской Федерации и Российской академией наук.
Для цитирования: Линченко А.А., Батищев Р.Ю. Имперская мифосимволика в современном политическом дискурсе постколониальных и посткоммунистических обществ // Вестник Томского государственного университета. 2024. № 504. С. 80-91. doi: 10.17223/15617793/504/8
Original article
doi: 10.17223/15617793/504/8
Imperial mythological symbolism in modern political discourse of postcolonial and post-communist societies
Andrey A. Linchenko1,2, Roman Yu. Batishchev3
1 Lipetsk State Technical University, Lipetsk, Russian Federation 2 Lipetsk Branch of the Financial University under the Government of the Russian Federation, Lipetsk, Russian Federation) 3 Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russian Federation 12 AALinchenko@fa. ru 3 [email protected]
Abstract. This article reveals the transformation of the political functions of imperial mythological symbols in modern political discourse using the example of postcolonial and post-communist societies. Based on the methodology of P. Bourdieu and O. Malinova, the symbols of imperial mythology were interpreted as elements of symbolic politics associated with the sociocultural conditions of its implementation. The study showed that in modern postcolonial and post-communist societies, the imperial myth demonstrates the dominance of fragmentation processes, the convergence of its elements with other mythologies, and also depends on the strategies of actors constructing and exploiting the images of imperial mythology and its symbols within the framework of current political tasks. In this article Great Britain and Russia were chosen as particular examples of postcolonial and post-communist societies. The comparative analysis of the appeal to imperial mythological symbols was carried out on the basis of the methodological approach of G. Gill. In the context of his ideas, the meaningful (sense of unity, images of heroes and the heroic, images of the empire and its past, actualization of imperial traditions) and formal (language, visual art, physical space and environment, ritual) aspects of comparative analysis were highlighted. The study of the British and Russian cases showed differences that were associated with the very configuration of the actors and their strategies for using mythic-imperial symbols. In the case of Great Britain, these actors are the Royal family, museums, and the British Armed Forces. It was revealed that the images and symbols of the British Empire turned out to be one of the auxiliary tools of political criticism in discussions between supporters and opponents of the topic of Brexit, as well as interaction with Commonwealth states. The key function of using myth-imperial symbols in the case of postcolonial society in Great Britain turned out to be the function of ensuring identity politics. The images of British Empire were used as a negative historical example for
© Линченко А.А., Батищев Р.Ю., 2024
determining new vectors of domestic and foreign policy, as well as for the development of self-awareness of social groups. In the case of the Russian Federation, the most significant actors turned out to be the Russian Orthodox Church, the armed forces, as well as public organizations (Russian Military Historical Society, Russian Historical Society). In their case, imperial mythology and its symbols were used to a greater extent to demonstrate the continuity of Russian historical experience within the function of identity politics, as well as an instrument of creating public solidarity. Keywords: imperial myth, mythological symbolism, political myth, post-communism, postcolonialism, political discourse, symbolic politics
For citation: Linchenko, A.A. & Batishchev, R.Yu. (2024) Imperial mythological symbolism in modern political discourse of postcolonial and post-communist societies. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 504. pp. 80-91. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/504/8
В современной политической философии продолжается уточнение теоретического языка описания политической жизни общества, где все большее значение наряду с традиционным исследованием сущности власти, политических аспектов взаимоотношения человека и общества, политических ценностей и идеалов приобретает изучение политического дискурса, выходящего за пределы идеологической проблематики и указывающего на важную роль коммуникации между участниками политического поля. Вместе с тем современные определения политического дискурса демонстрируют вполне обозначившийся тренд в сторону расширительной трактовки данного понятия, когда политический дискурс относится не только к коммуникативным процессам, но и указывает на «процессы порождения и восприятия текстов и экстралингвистические факторы, влияющие на их порождение и восприятие» [1. С. 23]. Хорошим примером подобной расширительной трактовки политического дискурса являются работы Е.И. Шейгал и Н.Н. Равочкина. В частности, для Е.И. Шейгал характерно рассмотрение политического дискурса как особого семиотического пространства и разновидности институционального дискурса. По ее мысли, политический дискурс есть «знаковое образование, имеющее два измерения - реальное и виртуальное, при этом в реальном измерении он понимается как текст в конкретной ситуации политического общения, а его виртуальное измерение включает вербальные и невербальные знаки, ориентированные на обслуживание сферы политической коммуникации, тезаурус прецедентных высказываний, а также модели речевых действий и представление о типичных жанрах общения в данной сфере» [2. С. 30]. С особенностями функционирования политического языка связывает политический дискурс Н.Н. Равочкин, который определяет политический дискурс как «языковую составляющую политической практики, зависящую и разворачивающуюся от контекста ситуации» [3. С. 162]. Подобное расширительное толкование политического дискурса актуализирует в том числе и исследование места и роли социальной мифологии в процессе функционирования политического языка и коммуникации. Одной из форм социальной мифологии, в последние годы привлекающей все большее внимание ученых и общественных деятелей, является имперский миф и его символическая составляющая.
Показательно, что обращение к историческим аспектам имперской государственности оказывается характерным для различных политических сил в разных странах мира, намечая тем самым интересное поле
сравнительных исследований попыток реактуализации отдельных элементов имперской мифологии сегодня. Вместе с тем, теоретический анализ политических функций имперского мифа и его символов вряд ли будет возможен без обращения к специфике различных обществ, где одними из наиболее заметных социальных явлений последних десятилетий являются постколониализм и формирование посткоммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы. В этой связи целью данной статьи является изучение особенностей реактуализации мифоимперской символики в современном политическом дискурсе постколониальных и посткоммунистических обществ на примере Великобритании и России. Как образцы постколониального и посткоммунистического обществ, Великобритания и Россия как нельзя лучше подходят для нашего сравнительного анализа. Обе страны победили во Второй мировой войне, обе страны пережили во второй половине XX в. крупные геополитические трансформации, связанные с распадом Британской империи и формированием Британского Содружества Наций, а также распадом СССР, обе страны по-прежнему находятся в поисках вектора своей идентичности.
Со времен немецких романтиков принято трактовать миф не только и не столько как вымысел, но, во-первых, как особую форму архаического мировоззрения и, во-вторых, как особое восприятие окружающего мира в контексте личностных переживаний и ожиданий на базе имеющегося опыта. Второе значение указывает на непреходящее значение мифологии, которая трансформируется вместе с самим обществом, выступая одной из важнейших основ картины мира в каждую эпоху. По мысли А.В. Гулыги миф - это дофор-мально-логическое мышление, которое отличается слиянием реального и идеального (сакрального), бессознательным характером, синкретизмом и императивностью [4. С. 215]. Миф, несмотря на процессы рационализации сознания в эпоху Нового времени, продолжает существовать сегодня в форме отдельных элементов мифотворчества и мифологизации в контексте различных видов социальных мифологий (научной, политической, религиозной, этнической и др.) [5. S. 222223]. Общепринятой является трактовка социальной мифологии как формы общественного сознания, системы чувственно-наглядных образов и стереотипов поведения, воплощенной в мифах и мифологическом сознании.
Мифологическое сознание определяется как «специфическое отражение окружающего мира посредством объективированных в мифе мыслительных и
знаковых форм <...> миф и мифологическое сознание являются взаимосвязанными, но не тождественными явлениями. Миф как нечто объективно существующее, влияет на формирование мифологического сознания, но, вместе с тем, мифологическое сознание участвует в создании мифов» [6. С. 67-68]. В.Н. Сыров, выделяя сущностные черты современного мифа, указывает на его нарративность, архетипичность, символичность, ритуальность: «насколько те или иные сущности приобретают нарративный облик, тяготеют к формулировке архетипов, наполняются символическим значением и воплощаются в ритуалы, настолько они и мифологизируются. Тогда мифологическое сознание будет таким сознанием, которое способно воспринимать окружающий мир и действовать в нем только сквозь призму вышеописанных черт» [7. С. 74]. Механизм развертывания современного мифа был хорошо описан в работе Р. Барта «Мифологии», которая до сих пор остается методологическим ориентиром для отечественных и зарубежных исследователей. Как известно, в своей книге «Мифологии», Р. Барт отмечал, что «. миф представляет собой коммуникативную систему, некоторое сообщение. Отсюда явствует, что это не может быть ни вещь, ни понятие или идея: это форма, способ обозначения <...> миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует - он деформирует; его тактика - не правда и не ложь, а отклонение» [8. С. 289]. Более того, для Ролана Барта миф - это вторичная семиотическая система, которая может быть описана как и первичная система языка через понятия «означаемого», «означающего» и знака. Однако то, что в первичной системе было знаком (итог ассоциации понятия и образа), во вторичной системе оказывается всего лишь означающим.
Политические функции мифов и их роль в символической политике уже неоднократно привлекали внимание российских исследователей, что нашло отражение в серии сборников под редакцией О.Ю. Малиновой [9-11]. Отталкиваясь от теоретических работ П. Бур-дье, Ю.М. Лотмана, М. Эдельмана, К. Боттичи, профессор О.Ю. Малинова предлагает понимать под политическим мифом «убеждение / нарратив, который разделяется социальной группой, воспринимается ею как констатация «естественного порядка вещей» [11. С. 13], а также указывает на целый ряд политических функций социальной мифологии в современном обществе: коммуникативная функция, когнитивная функция, миф как компонент политики идентичности, миф как источник легитимации власти и оправдания ее действий, миф как средство солидарности и инструмент консолидации, миф как «лекарство» в период кризисов. В нашей работе мы будем ориентироваться на данную классификацию политических функций мифов, которая позволит нам провести сравнительный анализ в контексте специфики постколониальных и посткоммунистических обществ.
Несмотря на то, что в современных исследованиях продолжаются дискуссии о месте и роли символического в общественной жизни, а также существуют диаметрально противоположные подходы к интерпрета-
ции онтологических аспектов существования и конструирования символов [10], в нашей работе мы будем отталкиваться от теоретического подхода П. Бурдье, который в своих работах развивал отличное от постмодернистской интерпретации понимание символа и символического. Принципиально важным является тезис П. Бурдье о том, что «нет такого социального порядка, который не стремился бы производить символическое действие, ориентированное на свое продолжение, посредством реального наделения агентов диспозициями, а через них - практиками и свойствами, предписываемыми принципами разделения» [12. С. 285]. Как известно, его интерпретация символической власти указывала на роль легитимации как сущности отношения господства, которое в первую очередь достигается в рамках символической борьбы и продвижении присущей соответствующей социальной группе картины мира: «символическая власть как власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и, тем самым, воздействие на мир, а значит, сам мир - это власть квазимагическая, которая благодаря эффекту мобилизации позволяет получить эквивалент того, что достигается силой (физической или экономической), но лишь при условии, что эта власть признана, то есть не воспринимается как произвол» [13. С. 95].
Принцип двойного структурирования социальной действительности П. Бурдье позволяет найти средний путь между постмодернистской интерпретацией символов как социальных конструктов, по сути замещающих реальность, и «онтологическим» подходом к ним, указывающим на символы как важнейший элемент реальной политики, связанный с социокультурным условиями ее реализации. Так, анализируя особенности функционирования символической власти в аспекте идеологии, он отмечал, что «структура и наиболее специфические функции идеологий связаны с социальными условиями их производства и циркуляции <... > идеологии всегда детерминированы дважды <.> своими характеристиками они обязаны не только выражаемым ими интересам классов или их фракций (функция социодицеи), но также специфическим интересам тех, кто их производит, и специфической логике поля производства (повсеместно преобразованной в идеологию «творчества» и «творца»)» [13. С. 93-94]. Подобные трактовки символического созвучны исследованиям современных российских коллег, которые интерпретируют политический символ как «развернутый по содержанию знак, который вызывает сильные эмоциональные ассоциации и используется политическими субъектами при осуществлении, изменении или удержании власти в качестве медиатора - особого посредника между человеком и, группой людей социально-политической реальностью» [14. С. 22], а символическую политику как часть реальной политики, связанную с «производством и продвижением / навязыванием» определенных способов интерпретации социальной реальности в качестве доминирующих» [15. С. 63].
В нашей статье под имперской мифологией мы будем понимать форму политической мифологии, пред-
ставляющую собой совокупность убеждений / нарра-тивов, разделяемых социальной группой, и ориентированных на восприятие имперской государственности как наиболее привлекательной формы политической организации общества. Следует согласиться с Н.С. Шкурко, которая в своих исследованиях показывает многоуровневый характер имперского мифа, связанного с такими явлениями как имперская идеология, имперская идея, имперское сознание, специфическое пространство власти, ориентированное на взаимодействие лидера и элиты, подданническая политическая культура [16. С. 131]. Данные явления позволяют учитывать специфику разворачивания дискурса имперской мифологии, механизм актуализации которой может быть успешно проанализирован на основе общего механизма порождения и воспроизводства современной социальной мифологии, описанной Р. Бартом и К. Боттичи.
Не будет преувеличением заметить, что для целого ряда государств, имеющих опыт имперской государственности в прошлом, политические символы периода империи продолжают играть определенную роль в конструировании новых форм идентичности и способов легитимации власти. При этом образы имперского прошлого, становящиеся объектом мифологизации и ремифологизации, вряд ли можно считать полноценной мифологией, выступающей метауровнем по отношению к политической мифологии вообще [17]. На это указывает, как минимум, сравнение логического объема и содержания понятий «политический миф» и «имперский миф». Более перспективным, на наш взгляд, было бы определение имперского мифа в контексте актуальных функций политического мифа как такового. Это означает, что обращение к имперской мифологии и ее элементам происходит в современном политическом дискурсе в контексте актуальных политических вопросов, и в первую очередь символической борьбы акторов политического поля, по-своему трактующих имперское прошлое и «выхватывающих» из него удобные символические образы. Косвенно на это указывал еще М. Эдельман, подчеркивая, что именно политические действия в рамках актуальных задач создают символические формы [18]. Вместе с тем тезис о зависимости имперской мифологии от социально-политических условий ее реактуализации отнюдь не означает, что она может быть создана «из ничего» и «на пустом месте». В данном случае мифотворцы вынуждены учитывать факт наличия или отсутствия самой имперской государственности в прошлом страны, коллективная память о которой может сохраняться в представлениях населения и транслироваться через другие общественные дискурсы (искусство, право, религия).
Однако даже опираясь на опыт имперской государственности в прошлом, современная имперская мифология демонстрирует целый ряд отличий, не позволяющих ставить ее в один ряд с вариантами имперской мифологии XIX - первой половины XX в. Первая отличительная черта современного имперского мифа связана с его фрагментацией, что отражает дискурсивный характер современной мифологии в целом. В нашем случае это означает, что современные варианты
имперской мифологии не представляют собой единого и целостного комплекса идей, а скорее демонстрируют присутствие отдельных элементов, актуализируемых в рамках конкретных этапов символической борьбы в политическом поле. Более того, усилению процесса фрагментации имперского мифа способствует то, что его актуализация не только связана с деятельностью его апологетов, но и его противников, использующих элементы имперской мифологии в качестве инструмента критики. Вторая отличительная особенность современной имперской мифологии связана с его конвергенцией с другими мифологиями. Это связано с самой коммуникативной и процессуальной природой социальной мифологии, которая, как показывает К. Бот-тичи, создается не только мифотворцами, но и аудиторией. В данной ситуации границы между мифологиями становятся все более прозрачными, а имперская мифология оказывается способна включать в себя современные мифологемы и элементы иных идеологических дискурсов. Третья отличительная особенность связана с тем обстоятельством, что конструирование элементов имперской мифологии или ее отдельных мифологем сегодня связано не только с деятельностью государства и властвующей элиты, но и с негосударственными акторами, использующими имперскую мифологию для целей своей символической политики. В данном случае особое место занимают не только политические партии и общественные движения, но и музеи, патриотические и религиозные организации, а также вооруженные силы.
Выявленные отличительные черты современной имперской мифологии явно указывают на необходимость учета контекста ее конструирования и реактуа-лизации, где на первый план выходит специфика самих обществ. Как уже отмечалось выше, в данной статье в целях сравнительного анализа мы решили обратиться к специфике постколониальных и посткоммунистических обществ. Оставляя за рамками нашего исследования подробный анализ специфики данных обществ, уже предпринимавшийся в литературе [19-22], обратимся к особенностям практик памяти. В этой связи актуальными представляются выводы А. Лангеволя, который показывает, что несмотря на то, что и постколо-ниальнизм и посткоммунизм были ориентированы на создание новой ситуации как в институциональной, так и дискурсивной сфере, их практики памяти в большей мере демонстрируют существенные отличия. Зарубежный исследователь подчеркивает, что если постколониальная критика была в первую очередь направлена на отрицание западных моделей социальных структур и процессов, а исторический дискурс стремился трансформироваться в институциональную практику, то посткоммунистический политический дискурс находился в совершенно иных условиях: «по сравнению с колониальным порядком, реально существующий социализм был институционально самостоятельной, а не навязанной Западом общественной конфигурацией. Это не могло не сказаться и в дискурсивной сфере, где социализм понимался как реально осуществлявшаяся, но неудавшаяся или сорванная альтернатива конкретным западным моделям модернизации»
[22. С. 133]. Ключевой проблемой посткоммунистической историографии в данном случае оказывается ответ на вопросы «Как мы дошли до жизни такой?» и «Почему не получилось?». Соответственно доминирующим мотивом посткоммунистических коммемора-ций являлось «возвращение в Европу». А. Лангеволь также отмечает, что если постколониальная историография была ориентирована на дискурсивную интеграцию и апроприацию исторических документов в контексте социальной критики, то посткоммунистическая историография была сосредоточена на политическом использовании ранее закрытых исторических источников и материалов в контексте переформатирования самой дискурсивной рамки в контексте идеи национального государства. «Постсоциалистический исторический дискурс <.. .> обладает иной иерархией предпочтений: для него главное - не дискурсивно очерченные отношения к фактам, а их моральная оценка» [22. С. 137].
Как Великобритания представляет собой особый случай постколониального общества, так и Россия может по праву считаться особым случаем посткоммунизма с крайне специфическим опытом современного преломления постколониального дискурса (А. Эткинд, Д. Летняков, В. Морозов). И в России, и в Великобритании наследие имперской государственности продолжает оставаться своеобразным фоном публичной политики, актуализируя обращение к отдельным элементам имперской мифологии и ее символики. Более того, как показывают социологические опросы, тема империи и ее истории, ее героев и правителей, военная история России и Великобритании продолжают оставаться важным маркером идентичности широких масс [23. Р. 114]. Так, опросы исследовательской компании YouGov в Великобритании в 2014 и 2020 г. показали, что число тех, кто считает империю тем, чем можно гордиться выросло с 50 до 59%. Число тех, кто стыдился имперского прошлого, наоборот, уменьшилось с 19 до 9% [24. Р. 1143; 25]. Более того, опрос 2014 г. также выявил 49% респондентов, полагавших, что бывшие колонии выйграли от того, что они были частью империи, и только 15% респондентов, придерживавшихся обратного мнения. При этом каждый третий респондент тогда заявил, что им бы все еще хотелось видеть Британию империей [24. Р. 1143]. В России тема империи отражается в массовом сознании прежде все в контексте памяти о военной истории, где респонденты обнаруживают преемственность военных побед Российской империи и Советского Союза, и где апофеозом гордости за прошлое продолжает выступать Победа в Великой Отечественной войне [26. С. 95]. Результаты многолетних исследований ВЦИОМ позволили исследователям выявить достаточно противоречивые тенденции, равно присутствующие в массовом сознании россиян: «с одной стороны, сохраняется (хотя и в сильно трансформированном виде) «советский империализм», сочетающий в себе ценности империи и интернациональное отношение к представителям разных народов («Россия общий дом»), а с другой стороны - приходит «новый» русский национализм, антиимперский, ноотнюдь не интернационалистиче-
ский» [27. С. 186]. В этой связи решающую роль в ре-мифологизации или демифологизации имперского прошлого начинают играть акторы, которые в условиях присутствия «имперской ностальгии» в массовом сознании, способны использовать данную мемориальную культуру или ее элементы в различных целях. Именно поэтому далее мы сконцентрируем наше внимание на основных акторах, активно обращающихся к мифоимперской символике в современном британском и российском контекстах.
Сказанное выше об имперской мифологии с полным правом может быть отнесено и к мифоимперской символике, которая не только отражает мифологию, но и упрощает ее, повышая интенсивность циркуляции мифологических образов в обществе. При этом сами символы, как показывает исследование Г. Гилла [28], занимают особое место в социальном пространстве, что по его мысли делает необходимым учет как минимум четырех основных аспектов при исследовании ми-фосимволики: язык, визуальное искусство, физическое пространство и окружение, ритуал [28. Р. 6-15]. В нашем сравнительном исследовании мы ориентировались именно на эти аспекты присутствия мифосим-волического в политическом дискурсе. Вместе с тем, аспекты изучения мифосимволики, выявленные Г. Гиллом, намечают лишь формы трансляции мифоим-перской символики, которые, на наш взгляд, должны быть дополнены изучением содержания транслируемой мифосимволики. В случае обращенности нашего исследования на имперскую мифологию, содержательный аспект может быть проанализирован в контексте четырех тем: чувство единства, образы героев и героического, образы империи и ее прошлого, актуализация имперских традиций. Таким образом, в результате мы получаем содержательный и формальный аспекты для нашего контент-анализа каждого актора в рамках его обращения к мифоимперской символике.
Несмотря на то, что постколониальный дискурс давно уже является основой британской внутренней и внешней политики, в последние годы вышло несколько научно-популярных изданий, которые показали, что имперское прошлое и его мифология продолжают присутствовать не только в повседневной жизни, но и в политическом дискурсе Соединенного Королевства [29, 30]. Так, например, британский журналист индийского происхождения С. Сангера в своей нашумевшей книге «1трц"е1а^» показывает, что имперская мифосимволика продолжает оставаться актуальной в самых разных сферах жизни Великобритании (образование, топонимика, еда, памятники и мемориалы, названия и символика компаний). По его мысли, современное британское общество «потерпело поражение» в его попытках справиться с имперской ностальгией, что связано не столько с политиками, сколько с позицией значительной части самого общества в Великобритании [30]. Вместе с тем зарубежные и российские исследования показывают, что активное обращение к вопросам имперской мифологии и, как следствие, ее символам, в последние годы было связано преимущественно с внешнеполитическими событиями - Брекси-
том, а также необходимостью более тесного взаимодействия со странами Британского Содружества Наций [24, 31, 32]. Так, подводя итог многочисленным спорам лейбористов и консерваторов, противников и сторонников Брексита, Е.М. Харитонова отмечает: «тема империи оказывается крайне противоречивой в современной британской политической риторике. Она одновременно притягивает и отталкивает, вызывает ожесточенные споры и используется как обвинение в отношении оппонентов. Имперское наследие переосмысливается и в качестве ресурса для будущего, и как нечто, с чем необходимо решительно порвать» [32. С. 173]. Образы империи и ее история в большей мере используются оппонентами сторонников Брексита с целью дискредитации любых попыток говорить о независимости Великобритании от Европейского союза [31-33]. Еще одним примером негативного использования мифосимволики Британской империи являются дискуссии между лейбористами и консерваторами относительно нового внешнеполитического проекта Великобритании «Глобальная Британия», целью которого является «пересборка» национальной и внешнеполитической идентичности [31. С. 178]. Показательно, что любые попытки противников правящей консервативной партии обвинить последних в ремифо-логизации империи (Империя 2.0), наталкиваются на последовательную позицию лидеров консерваторов, призывающих не связывать политическую идею «Глобальной Британии» с проектами конца XIX - начала XX в., когда вошедшая в политический обиход идея «Большой Британии» была призвана способствовать упрочению имперской государственности и сдержать распад Британской империи [34]. Вместе с тем, ряд британских исследователей полагает, что такие понятия как «CANZUK», «Anglosphere», отражающие внешнеполитические новации последнего времени, глубоко укоренены в имперской традиции, связанной с проектами королевы Виктории и короля Эдуарда, известными как «Большая Британия», «Имперская Федерация» и «Англоговорящие народы» [35].
Одним из наиболее важных акторов политического поля, традиционно связанным с имперской мифологией, является королевская семья Великобритании. Анализ ежегодных обращений Елизаветы II и Карла III показывает, что тема империи давно уже не является доминирующей в политической риторике монархии, что противоречило бы современной британской политической культуре. Анализ высказываний представителей королевской семьи в газетах The Guardian и The Times также показал подчеркнутое избегание любых отсылок к колониальному и имперскому дискурсам. Вместе с тем элементы имперской мифологии продолжают оставаться значимыми на уровне физического пространства, окружающего королевскую семью, будучи запечатленными в архитектуре королевских резиденций (напр. коммеморации в замке Балморал и в Кенсингтонском дворце), монументах и топонимике. В данном случае имперское прошлое в буквальном смысле оказывается вплетенным в историческое наследие. Еще одной сферой, где элементы имперского прошлого обнаруживают себя достаточно явно,
является визуальная сторона монархии в Великобритании проявляющаяся не только в королевской символике, но и в коммерческом использовании данной символики в сувенирной продукции для туристов (проект Historic Royal Palaces). Однако наиболее открытой для имперской мифологии продолжает оставаться сфера публичных ритуалов и официальных коммемораций королевской семьи сохраняющих символические элементы, внесенные в ритуалы в викторианскую эпоху. Ярким примером здесь может быть названа ритуальная сторона коронации, где король Великобритании по-прежнему коронуется и как король Канады [36] или использует в процессе коронации Скутский камень [37].
Еще одним значимым актором, открытым для имперской мифосимволики, являются вооруженные силы Великобритании. Как показывает исследование Н. Даниловой, ключевой тенденцией военных коммемора-ций в последние несколько десятилетий является плюрализация коммеморативных практик войны, где акцент все более делается не столько на солдатские жертвы, сколько на презентацию личного вклада солдат, а также важную роль гражданских лиц и вспомогательного персонала [23. P. 83]. В этих условиях идея нации, стоящая за памятью о павших, все более уступает место теме персонального подвига в войне. Встречной тенденцией при этом оказывается «декон-стекстуализация» войны, где к трагическому опыту двух мировых войн присоединяется коммеморациии участия Великобритании в военных конфликтах в Ираке и Афганистане в новом тысячелетии, когда «их моральная сложность преобразуется в бескомпромиссное поле "поддержки"» [23. P. 113]. Несмотря на данные тенденции в сфере военных коммемораций, присутствие имперских символов продолжает оставаться важным элементом истории военных побед британского оружия. Показательно, что в данном случае оказываются задействованы все четыре аспекта трансляции символов, перечисленные Г. Гиллом. В сфере языка речь идет о не только о военной истории, но и исторически названиях воинских подразделений. В сфере визуализации имперский миф активно являет себя в виде военной символики на знаках отличия и знаменах полков, отдельных элементах британской военной формы [38].
Физическое пространство актуализации имперского мифа и его символов в данном случае связано с памятниками и монументами, посвященными славе британского оружия, включающего в себя долгий период колониальной эпохи [23]. Данные коммеморации, включающие элементы имперской мифологии, не соответствуют позиции значительной части английских историков, которые стремятся рассматривать историю британского героизма в большей мере «как глобальную, чем имперскую, отделяя память о величии Британии от ресурсов, подкреплявших имперскую мощь. Они изображают Британию, управлявшую волнами мировой политики не как вооруженную империю, а как чемпиона «свободной торговли» [24. P. 1154]. В наибольшей степени влияние мифоимперской символики, как и в королевской семье, в среде вооруженных сил оказывается заметным в военных ритуалах, в первую очередь связанных с победами
в двух мировых войнах [23], где на первый план выходит сама преемственность ритуалов и сакрализация их традиций.
Еще одним актором, обращающимся к имперской мифологии оказываются некоторые британские музеи, характер коллекций которых указывает на сохранение целого ряда элементов традиционного имперского нарратива. Ярким примером является Имперский музей войны, находящийся в Лондоне и Манчестере, основная экспозиция которого посвящена славе британского оружия в двух мировых войнах, а также роли Британии в преодолении военных конфликтов второй половины XX в. Показательно, что помимо основной выставки в музее в Лондоне, посетители могут увидеть выставку, посвященную Холокосту и галерею лорда Эшкрафта, посвященную «выдающимся» героям британской военной истории [39]. Как и в случае других акторов, музей демонстрирует общую приверженность широкому подходу к британской военной истории, где колониализм и империализм не занимают центральной роли. Тема имперской истории XX в., равно как и распада Британской колониальной империи остаются на периферии основных смыслов, транслируемых музеем, но при этом не исчезают из культурного пространства музея. Она являет себя в образах целого ряда солдат империи, служивших ранее в британских колониях (напр. выставка, посвященная У. Уильямсу), серии агитационных плакатов, недвусмысленно намекающих на положительные возможности военной службы в колониях, а также в презентации целого ряда британских военных наград, имеющих отношение к колониальному прошлому (например, кресты Виктории и Джорджа) [39. Р. 53].
Тем не менее, есть все основания согласиться с мнением Н. Даниловой, полагающей, что несмотря на тенденцию повышения фокуса внимания британского образования на военную историю Великобритании как источник национальной идентичности, в целом современное британское общество может противостоять и противостоит националистическим и милитаристским элементам общественных коммемораций и успешно ищет альтернативные пути репрезентации памяти о войне [23. Р. 114]. В этой связи ключевой функцией использования мифоимперской символики в случае постколониального общества в Великобритании оказалась функция обеспечения политики идентичности, где образы империи оказываются негативным историческим примером для определения новых векторов внутренней и внешней политики, а также развития самосознания социальных групп современного британского общества.
Говоря об особенностях использования мифоим-перской символики в символической политике современных российских акторов, необходимо отметить некоторые особенности посткоммунистического общества в России, обуславливающие и специфику функционирования социальных акторов. Обращаясь к мёрто-новской типологии явных и латентных функций социальных акторов [40], отметим, что для российских акторов, действующих в пространстве политики памяти и символической политики, в большем приоритете
оказываются латентные функции. Контекст посткоммунистического общества влияет на это тем, что, во-первых, российское общество в сравнительно недавней исторической перспективе пережило довольно болезненный разрыв с длительной традицией (традицией, которая во многом определялась через имперский миф и определяла имперский миф, существовала в пространстве империи) и крушение советских идеологических нарративов; во-вторых, посткоммунистические общества, в сравнении с постколониальными, располагают в принципе куда более слабыми институтами. Эти два связанных между собой фактора ставят перед акторами приоритетной задачей собственную легитимацию в рамках существующей социальной реальности, т.е. акцент переключается именно на латентные функции. Так, Русская Православная церковь в своей мемориальной политике для обоснования собственного места в рамках политической системы, поддержания представлений о своей истории (т.е. для реализации латентных функций) активно встраивает историю Церкви в общий контекст исторического развития российского государства [41. С. 509]. Мемориальная политика Русской Православной церкви имеет особое значение для репрезентации мифоимперской символики, поскольку именно РПЦ пытается продвигать имперские образы посредством всех четырёх форм, четырёх пространств актуализации символов, отражённых в работе Г. Гилла: языка, визуального искусства, физического пространства и ритуала.
Через пространство языка РПЦ активно продвигает такие идеологемы, которые так или иначе отсылают современных россиян к имперскому прошлому. Так, ещё в 1990-е гг. РПЦ стала продвигать концепт «канонической территории» Русской Православной церкви, под которой подразумевалась территория бывшего СССР. Кроме того, именно Церковь выступала основным проводником идеи «русского мира», которая активно использовалась впоследствии (хотя и спорадически, с периодами всплеска и угасания интереса) государством в качестве внешнеполитической доктрины [42]. В 2023 г. тема «русского мира» вновь актуализировалась после выступлений Президента России и Патриарха на Всемирном русском народном соборе. Концепт «русского мира» демонстрирует две основные тенденции, которые можно наблюдать сегодня в понимании имперской мифосимволики: во-первых, в репрезентации имперской мифосимволики всё возрастающую роль играют негосударственные акторы, у которых государство может перехватывать повестку (более того, мемориальная политика РПЦ способна даже на некоторую «экспансию» своих исторических репрезентаций через ресурсы государства); во-вторых, имперский миф способен к продуктивной конвергенции с другими мифологемами («русский мир» может пониматься и как миф имперский, и как некая (узко)нацио-нальная идея, доктрина русского ирредентизма).
На уровне физического пространства Русская Православная Церковь в последние десятилетия активно занимается восстановлением и строительством новых храмов. Интересно отметить, что наиболее грандиозные проекты строительства храмов связаны как раз с
политикой памяти и военными коммеморациями. Речь идёт, прежде всего, о восстановлении Храма Христа Спасителя в Москве, построенного в своё время в ознаменование победы в Отечественной войне 1812 г., и о строительстве Главного храма Вооружённых сил в 2020 г. [43]. Военные коммеморации Русской православной церкви сами по себе выступают имперской традицией, поскольку в дореволюционные времена именно Церковь часто брала на себя функцию увековечивания подвигов русского воинства [44. С. 93].
Главный храм Вооружённых сил России, представляющий собой целый мемориальный комплекс, также демонстрирует определённую лабильность имперской мифосимволики, продвигаемой Церковью, - через её способность интегрироваться с советской героической патетикой, при всём сложном отношении самой Церкви к советскому периоду и частым противопоставлением имперского и советского в рамках того же православного дискурса.
В рамках визуального искусства трансляция имперской символики со стороны РПЦ имеет, на наш взгляд, две тенденции. Во-первых, тенденция «оборонительная», когда православные акторы не столько формируют сами какие-либо имперские образы, сколько подвергают критике те медийные продукты, которые претендуют на пересмотр некоторых аспектов «имперского канона». Ярчайший пример - кампания против фильма «Матильда» (2017), в котором император Николай II показан в более житейском, противоречивом ключе, чем фигура святого новомученика. Во-вторых, тенденция на уход в более далёкое прошлое и акцент на коммеморациях Средневековья. Так, при поддержке РПЦ вышел фильм «Викинг» (2016), в котором продвигается идея о начале русской истории не с призвания варягов, а с крещения Руси. В контексте репрезентации собственно имперского мифа можно вспомнить документальный фильм митрополита Тихона (Шевкунова) «Гибель империи. Византийский урок» (2008), где проводятся явные параллели между Византией и Россией как исторически имперскими типами государства.
Ритуалосфера в деятельности Русской Православной церкви занимает особую роль, поскольку в руках этого религиозного актора находится такой мощный коммеморативный инструмент, как институт канонизации [45]. Наиболее показательна с точки зрения ритуалов и воспроизведения имперского мифа канонизация семьи последнего русского императора, которая выступает едва ли не краеугольным камнем всей политики памяти РПЦ. И здесь вновь ярко иллюстрируется тенденция на усиление негосударственных акторов: структуры РПЦ смогли добиться юридического рассмотрения расстрела царской семьи как ритуального убийства [46] (трактовка сугубо религиозная, причём пришедшая из довольно маргинальных православных кругов). Канонизация царской семьи и других новому-чеников породила серьёзное противоречие по вопросу оценки советского прошлого. Такая ситуация иллюстрирует ещё одну тенденцию в рассмотрении имперского мифа - его способность к фрагментации. Если военные коммеморации РПЦ пытаются интегрировать советский героический нарратив, продемонстрировать
преемственность, то дискурс новомучеников с противопоставлением православного царя и большевиков-богоборцев, уничтоживших империю, эту преемственность разрывает. На этом противоречии видно и противоречие между функциями РПЦ как актора политики памяти: с одной стороны, Церковь должна отвечать на довольно мощный запрос влиятельной части паствы на коммеморацию религиозных гонений, с другой стороны - бороться за крайне ценный символический капитал памяти о Великой Отечественной войне, вдобавок пытаться встроиться в «патриотический консенсус», диктуемый уже общегосударственной необходимостью.
Другой влиятельный актор, репрезентирующий различные имперские символы, это Вооружённые силы Российской Федерации. Интересно отметить, что в деле репрезентации имперского наследия в лице Русской Православной церкви военные имеют долгосрочного партнёра, более того, по ряду вопросов их взаимоотношения имеют институциональный характер, то есть в условиях общей слабости институтов в постсоветском российском обществе именно эти два актора смогли сформировать некий институциональный дизайн своей символической и мемориальной политики (институт военных священников, небесные покровители для каждого рода войск, торжественные молебны с участием военных, молебны, посвя-щённые памятным датам военной истории России и т.д.) [47. С. 111-112].
Специфика военного мемориального дискурса и в России, и на Западе состоит в том, что для военных критически важным становится сформировать некую преемственность воинской доблести и других добродетелей. Эта задача обусловлена сложной задачей комме-морации современных вооружённых конфликтов, крайне болезненно воспринимаемых обществом. И здесь военные акторы активно используют именно имперское наследие. Так, за последние годы в России появились памятники, установленные по инициативе Министерства обороны, в которых одновременно чтили память солдат Первой Мировой и Великой Отечественной войн, в некоторых случаях пантеон расширялся, например, с включением Отечественной войны 1812 г. (Воронеж), Крымской войны (памятник сестре милосердия в Подмосковье на территории 3-го Центрального военного госпиталя им. Вишневского), Семилетней войны (Гвардейск, Калининградская область) [48. С. 121-122]. Кроме того, военные коммеморации часто используются как инструмент поддержания общегражданской идентичности, поэтому некие визуальные имперские символы, связанные с военным прошлым, могут в актуальном политическом дискурсе использоваться не только как символы доверия своим вооружённым силам, но и как демонстрация лояльности политическому строю (в Великобритании таким символом выступает красный мак, в России - георгиевская ленточка) [36].
Общая актуализация образа Георгия Победоносца затрагивает и сферу ритуалов. Ещё в 1992 г. был восстановлен георгиевский крест как знак отличия за боевые заслуги для нижних чинов.
Первые награждения состоялись в 2008 г. после вооружённого конфликта в Южной Осетии. Популярность этого имперского символа привела к тому, что ряд общественных организаций создавали свои почти точные копии георгиевских крестов. Свой георгиевский крест существовал в Донецкой Народной республике до её включения в состав Российской Федерации.
На уровне ритуалов остаётся и присвоение воинским частям и соединениям, отличившимся в боях, почётного наименования гвардейских. С 2000 г. 2 сентября отмечается как День гвардии. В 2013 г. Президент России присвоил двум стрелковым полкам почётные наименования «Семёновский» и «Преображенский», что также является явной апелляцией к имперской символике двух прославленных гвардейских полков Русской императорской армии. В 2017 г. на парадной униформе российских военнослужащих появились золотые петлицы, которые носили офицеры гвардейских полков в XIX в.
Говоря о трансляции мифоимперской символики в современной России, нельзя не упомянуть о таких специфических акторах политики памяти, как Российское военно-историческое общества (РВИО) и Российское исторические общество (РИО). Данные структуры, во-первых, стремятся отражать общегосударственную позицию, во-вторых, пытаются транслировать исторические образы в различных пространствах. Так, в середине 2010-х годов именно РВИО преимущественно занималось коммеморациями Первой мировой войны: открытием памятников, музея Первой мировой войны в Царском селе, спонсированием фильмов («Баталь-онъ», 2015). РВИО и РИО пытались запустить некий аналог акции «Бессмертный полк», посвящённый героям Первой мировой: сбор семейных архивов от РИО и акцию «Народный архив Первой мировой» от РВИО [48. С. 117].
Содержание современных военных коммемораций Первой мировой предлагает героическую рамку памяти, что, к слову, идёт вразрез с господствующей на западе виктимной парадигмой памяти. Применительно к событиям Первой мировой действительно сложно ориентироваться исключительно на героическую стратегию памяти, совсем игнорируя темы трагедии и жертв. Наиболее художественно ценные произведения искусства, посвящённые Первой мировой, как раз антивоенные. К примеру, массовый зритель в России довольно плохо воспринял фильмы «Батальонъ» (2015) и «Герой» (2016), выполненные в контексте героического пафоса. Куда больший эмоциональный отклик у зрителей и у критиков вызвал, к примеру, авторский «Мальчик русский» (2019), где война показана с точки зрения человеческой трагедии (сравнивать российское кино с зарубежными блокбастерами типа «1917» или «На Западном фронте без перемен» не вполне корректно, однако и эти фильмы в России оказались вполне успешными).
Отдельно необходимо осветить, как отсылки к имперскому прошлому существуют в пространстве языка, и здесь репрезентации Первой мировой войны также выступают весьма показательным примером. К.А. Пахалюк приводит две основные дискурсивные
стратегии по поводу событий Первой мировой: стратегию «преемственности» (которая озвучивается в речах Президента РФ, а также таких федеральных спикеров, как С.Е. Нарышкин и В.И. Якунин) и стратегию «разрыва» (в своих крайних формах это героизация белого движения, вплоть до реабилитации нацистских коллаборационистов) [48. С. 120]. И если первая стратегия скорее использует имперскую мифологию для реализации функций легитимации и формирования солидарности, то стратегия «разрыва» больше характера либо для маргинальных православных кругов (типа «катакомб-ников»), либо для локальных акторов политики памяти, к примеру, для казачьих сообществ. Для этих мнемонических акторов использование имперской символики очевидно необходимо в целях собственной консолидации, т.е. как часть их политики идентичности.
Подводя итоги статьи, следует отметить, что предпринятый сравнительный анализ места и роли ми-фоимперской символики в политическом дискурсе постколониальных и посткоммунистических обществ позволяет нам расширить теоретические знания о политических функциях современной мифологии и их роли в символической политике. Исследование показало, что интерпретации современного политического дискурса указывают на социальную мифологию и ми-фосимволику как важную составляющую практик функционирования политического языка. Использование методологических идей П. Бурдье, М. Эдельмана и О. Малиновой позволило нам трактовать символы имперской мифологии не как социальные конструкты, «замещающие» реальность, а как элементы символической политики, связанные с социокультурными условиями ее реализации. Это означает, что актуализация функций мифоимперской символики в политическом дискурсе оказывается более эффективной в тех обществах, которые имели опыт имперской государственности в прошлом. Исследование показало, что в современных постколониальных и посткоммунистических обществах имперский миф демонстрирует доминирование процессов фрагментации, конвергенции его элементов с другими мифологиями, а также зависит от стратегий акторов, конструирующих и эксплуатирующих отдельные образы имперской мифологии и ее символов в рамках актуальных политических задач. Изучение британского и российского случаев обращения к мифоимперской символике также показало различия, которые были связаны с самой конфигурацией акторов и их стратегиями использования мифоимпер-ской символики. В случае Великобритании данными акторами являются королевская семья, музеи, а также вооруженные силы Великобритании. Было выявлено, что образы и символы Британской империи оказались одним из вспомогательных инструментов политической критики в дискуссиях сторонников и противников темы Брексита, а также взаимодействия с государствами Содружества. Ключевой функцией использования мифоимперской символики в случае постколониального общества в Великобритании оказалась функция обеспечения политики идентичности, где образы империи оказываются негативным историческим примером для определения новых векторов внутренней и
внешней политики, а также развития самосознания социальных групп. В случае Российской Федерации наиболее значимыми акторами оказались Русская Православная церковь, Вооруженные силы РФ, а также общественные организации (РВИО, РИО). В их случае
имперская мифология и ее символы в большей мере использовались для демонстрации преемственности российского исторического опыта в рамках функции политики идентичности, а также как средство формирования общественной солидарности.
Список источников
1. Алешина Е.Ю. Публичный политический дискурс конфликтной ситуации. М. : Прометей, 2015. 220 с.
2. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса : дис. ... д-ра филол. наук. Волгоград : Волгоградский государственный педагогический университет, 2000. 440 с.
3. Равочкин Н.Н. Политический дискурс: к определению понятия // Современная наука: актуальные проблемы теории и практики. Серия: Гуманитарные науки. 2018. № 11. С. 159-163.
4. Гулыга А.В. Эстетика в свете аксиологии. Пятьдесят лет на Волхонке. СПб. : Алетейя, 2000. 447 с.
5. Dehli M. Mythos // Lexikon Geschichtwissenschaft. Hundert Grundbegriffe. Stuttgart, Philipp Reclam jun. GmbH & Co. K.G., 2002. S. 222-223.
6. Иванов А.Г. Социально-философский анализ архаического и современного мифологического сознания. Воронеж : ВГПУ, 2010. 179 c.
7. Сыров В.Н. В чем заключается специфика мифа? // Идеи и идеалы. 2011. Т. 1. № 4. С. 70-77.
8. Барт Р. Мифологии. М. : Академический проект, 2014. 351 c.
9. Символическая политика. Вып. 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс / под ред. О.Ю. Малинова. М. : ИНИОН РАН, 2012. 334 с.
10. Символическая политика. Вып. 2. Споры о прошлом как проектирование будущего / под ред. О.Ю. Малинова. М. : ИНИОН РАН, 2014. 382 с.
11. Символическая политика. Вып. 3. Политические функции мифов / под ред. О.Ю. Малинова. М. : ИНИОН РАН, 2015. 371 с.
12. Бурдье П. Практический смысл. СПб. : Алетейя, 2017. 560 с.
13. Бурдье П. Социология социального пространства. СПб. : Алетейя, 2017. 288 с.
14. Бабайцев А.В. Подходы к определению понятия «политический символ» // Символическая политика. Вып. 2. Споры о прошлом как проектирование будущего / под ред. О.Ю. Малинова. М. : ИНИОН РАН, 2014. С. 18-25.
15. Завершинский К.Ф. Политический миф в символических практиках властных коммемораций: Теоретические экспликации // Символическая политика. Вып. 3. Политические функции мифов / под ред. О.Ю. Малинова. М. : ИНИОН РАН, 2015. С. 92-108.
16. Шкурко Н.С. Российский имперский миф как социокультурный феномен // Вестник ЯГУ. 2009. Т. 6. № 1. С. 127-133.
17. Иванов А.Г. Имперский миф - «метауровень» политической мифологии // Гуманитарные исследования Центральной России. 2018. № 3 (8). С. 96-103.
18. Edelman M. Politics as symbolic action. Chicago: markham Pub., 1971. 188 p.
19. Бахман-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре. М. : Новое литературное обозрение, 2017. 504 с.
20. Political Culture and Political Change in Post-Communist Societies / ed. by V. Goutorov, A. Koryushkin, G. Meyer. Saint-Petersburg : Saint-Petersburg univ. press, 1997. 342 p.
21. Ионов И.Н. Мировая история в глобальный век: Новое историческое сознание. М. : Аквилон, 2015. 464 с.
22. Лангеволь А. Общественная память после смены строя: сходства и различия между практиками памяти в посткоммунситических и постколониальных странах // Империя и нация в зеркале исторической памяти. М. : Новое издательство, 2011. С. 115-141.
23. Danilova N. The Politics of War Commemoration in the UK and Russia. London : Palgrave Macmillan, 2015. 255 p.
24. Saunders R. Brexit and Empire: "Global Britain" and the Myth of Imperial Nostalgia // The Journal of Imperial and Commonwealth History. 2020. Vol. 48 (6). P. 1140-1174.
25. Smith M. How unique are British attitudes to empire? // YouGov. 2020.11.03. URL: https://yougov.co.uk/topics/international/articlesre-ports/2020/03/11/how-unique-are-british-attitudes-empire
26. Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М. : Новое литературное обозрение, 2005. С. 83-104.
27. От Ельцина до Путина: три эпохи в историчческом сознании россиян / С. Львов, В. Петухов, В. Федоров, Л. Бызов. М. : ВЦИОМ, 2007. 224 с.
28. Gill G. Symbols and Legitimacy in Soviet Politics. Cambridge : Cambridge Univ. Press, 2011. 356 p.
29. Mitchell P. Imperial Nostagia. How the British conquered themselves. Manchester : Manchester Univ. Press, 2021. 255 p.
30. Sanghera S. Empireland: How Imperialism has shaped modern Britain. London : Pinguin, 2021. 352 p.
31. Хахалкина Е.В. От «Большой» к «Глобальной Британии»: новое и старое во внешнеполитических установках Соединенного Королевства // Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и мировая политика. 2023. № 3. С. 160-184.
32. Харитонова Е.М. Переосмысление темы империи в современной политической риторике в Великобритании // Политическая наука. 2022. № 1. С. 157-176.
33. Koegler C., Kumar Malreddy P., Tronicke M. The colonial remains of Brexit: Empire nostalgia and narcissistic nationalism // Journal of Postcolonial writing. 2020. Vol. 56(5). P. 585-592.
34. Глеб М.В. Имперская идея в Великобритании (вторая половина XIX в.). Минск : Белорусская наука, 2007. 190 с.
35. Bell D., Vucetic S. Brexit, CANZUK and the Legacy of Impire // British Journal of Politics and International Relations. 2019. No. 2 (21). P. 367382.
36. Rubiera C.L. How British imperial history shaped Charles III's coronation ceremony // The Conversation. 2023. May 5. URL: https://theconversation.com/how-british-imperial-history-shaped-charles-iiis-coronation-ceremony-204511
37. Wilkson J. The Coronation Chair and the Stone of Destiny. London : Tudsbury Press, 2016. 40 p.
38. The Guards: Changing the Guard, Trooping the Color, The Regiments. London : Pitkin, 2013. 28 p.
39. Imperial War Museum. Guidebook. 7th Edition. London : Taylor Bloxham, 2019. 64 p.
40. Мёртон Р. Социальная теория и социальная структура. М. : ACT МОСКВА : ХРАНИТЕЛЬ, 2006. 873 с.
41. Аникин Д.А. Мемориализация Великой Отечественной войны в религиозном дискурсе: основные тенденции и региональная специфика // Великая Отечественная война в истории и памяти народов Юга России: события, участники, символы: Материалы IV Всероссийской научной конференции с международным участием, посвященной 80-летию освобождения Дона и Донбасса, Ростов-на-Дону, 05-08 июля 2023 года / отв. ред. Г.Г. Матишов. Ростов-на-Дону : Федеральный исследовательский центр Южный научный центр Российской академии наук, 2023. С. 506-510.
42. Батищев Р.Ю., Иванов А.Г. Русская Православная Церковь как актор российской «мягкой силы» на постсоветском пространстве // Мобильность как измерение мягкой силы: теория, практика, дискурс : сборник научных трудов по итогам Первой Всероссийской научно-практической молодежной конференции, Екатеринбург, 17 октября 2018 года. Екатеринбург : Дискурс-Пи, 2019. С. 179-189. doi: 10.17506/articles.mobility.2018.179189
43. Батищев Р.Ю. Военные коммеморации Русской православной церкви как механизм конструирования гражданской религии в современной России // Tempus et Memoria. 2022. Т. 3, № 2. С. 56-60.
44. Жердева Ю.А. Российские военные коммеморации в поздней Османской империи (1878-1918): политическая практика и культурный миф // Конструктивные и деструктивные формы мифологизации социальной памяти в прошлом и настоящем : сборник статей и тезисов докладов Международной научной конференции. Тамбов, 2015. С. 92-98.
45. Батищев Р.Ю., Беляев Е.В., Линченко А.А. Русская Православная Церковь как актор современной политики памяти: дискурс канонизации // Studia Humanitatis. 2018. № 1. С. 23.
46. Преступление века: Материалы следствия: Документально-архивная хронология событий, связанных с гибелью Российского императора Николая II, его семьи и их приближённых : в 3 т. М. : Следственный комитет РФ, 2021. 552 с.
47. Донцев С.П. Политика памяти в контексте институциональных взаимодействий Русской православной церкви и государства в современной России // Политическая наука. М., 2018. № 3. С. 110-128.
48. Пахалюк К.А. Дискурсивные основания юбилейной коммеморации первой мировой войны в современной России // PolitBook. 2016. № 4. С. 109-131.
References
1. Aleshina E.Yu. Publichnyy politicheskiy diskurs konfliktnoy situatsii. M.: Prometey, 2015. 220 s.
2. Sheygal E.I. Semiotika politicheskogo diskursa: dis. ... d-ra filol. nauk. Volgograd: Volgogradskiy gosudarstvennyy pedagogicheskiy universitet,
2000. 440 s.
3. Ravochkin N.N. Politicheskiy diskurs: k opredeleniyu ponyatiya // Sovremennaya nauka: aktual'nye problemy teorii i praktiki. Seriya: Gumanitarnye
nauki. 2018. No. 11. S. 159-163.
4. Gulyga A.V. Estetika v svete aksiologii. Pyat'desyat let na Volkhonke. SPb.: Aleteyya, 2000. 447 s.
5. Dehli M. Mythos // Lexikon Geschichtwissenschaft. Hundert Grundbegriffe. Stuttgart, Philipp Reclam jun. GmbH & Co. K.G., 2002. S. 222-223.
6. Ivanov A.G. Sotsial'no-filosofskiy analiz arkhaicheskogo i sovremennogo mifologicheskogo soznaniya. Voronezh: VGPU, 2010. 179 c.
7. Syrov V.N. V chem zaklyuchaetsya spetsifika mifa? // Idei i idealy. 2011. T. 1. No. 4. S. 70-77.
8. Bart R. Mifologii. M.: Akademicheskiy proekt, 2014. 351 c.
9. Simvolicheskaya politika. Vyp. 1. Konstruirovanie predstavleniy o proshlom kak vlastnyy resurs / pod red. O.Yu. Malinova. M.: INION RAN, 2012.
334 s.
10. Simvolicheskaya politika. Vyp. 2. Spory o proshlom kak proektirovanie budushchego / pod red. O.Yu. Malinova. M.: INION RAN, 2014. 382 s.
11. Simvolicheskaya politika. Vyp. 3. Politicheskie funktsii mifov / pod red. O.Yu. Malinova. M.: INION RAN, 2015. 371 s.
12. Burd'e P. Prakticheskiy smysl. SPb.: Aleteyya, 2017. 560 s.
13. Burd'e P. Sotsiologiya sotsial'nogo prostranstva. SPb.: Aleteyya, 2017. 288 s.
14. Babaytsev A.V. Podkhody k opredeleniyu ponyatiya "politicheskiy simvol" // Simvolicheskaya politika. Vyp. 2. Spory o proshlom kak proektirovanie budushchego / pod red. O.Yu. Malinova. M.: INION RAN, 2014. S. 18-25.
15. Zavershinskiy K.F. Politicheskiy mif v simvolicheskikh praktikakh vlastnykh kommemoratsiy: Teoreticheskie eksplikatsii // Simvolicheskaya politika. Vyp. 3. Politicheskie funktsii mifov / pod red. O.Yu. Malinova. M.: INION RAN, 2015. S. 92-108.
16. Shkurko N.S. Rossiyskiy imperskiy mif kak sotsiokul'turnyy fenomen // Vestnik YaGU. 2009. T. 6. No. 1. S. 127-133.
17. Ivanov A.G. Imperskiy mif - "metauroven'" politicheskoy mifologii // Gumanitarnye issledovaniya Tsentral'noy Rossii. 2018. No. 3 (8). S. 96-103.
18. Edelman M. Politics as symbolic action. Chicago: markham Pub., 1971. 188 p.
19. Bakhman-Medik D. Kul'turnye povoroty. Novye orientiry v naukakh o kul'ture. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2017. 504 s.
20. Political Culture and Political Change in Post-Communist Societies / ed. by V. Goutorov, A. Koryushkin, G. Meyer. Saint-Petersburg: Saint-Petersburg univ. press, 1997. 342 p.
21. Ionov I.N. Mirovaya istoriya v global'nyy vek: Novoe istoricheskoe soznanie. M.: Akvilon, 2015. 464 s.
22. Langevol' A. Obshchestvennaya pamyat' posle smeny stroya: skhodstva i razlichiya mezhdu praktikami pamyati v postkommunsiticheskikh i postkolonial'nykh stranakh // Imperiya i natsiya v zerkale istoricheskoy pamyati. M.: Novoe izdatel'stvo, 2011. S. 115-141.
23. Danilova N. The Politics of War Commemoration in the UK and Russia. London: Palgrave Macmillan, 2015. 255 p.
24. Saunders R. Brexit and Empire: "Global Britain" and the Myth of Imperial Nostalgia // The Journal of Imperial and Commonwealth History. 2020. Vol. 48 (6). P. 1140-1174.
25. Smith M. How unique are British attitudes to empire? // YouGov. 2020.11.03. [Online] Available from: https://yougov.co.uk/topics/international/articlesreports/2020/03/11/how-unique-are-british-attitudes-empire
26. Gudkov L. "Pamyat'" o voyne i massovaya identichnost' rossiyan // Pamyat' o voyne 60 let spustya: Rossiya, Germaniya, Evropa. M.: Novoe literaturnoe obozrenie, 2005. S. 83-104.
27. Ot El'tsina do Putina: tri epokhi v istorichcheskom soznanii rossiyan / S. L'vov, V. Petukhov, V. Fedorov, L. Byzov. M.: VTsIOM, 2007. 224 s.
28. Gill G. Symbols and Legitimacy in Soviet Politics. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2011. 356 p.
29. Mitchell P. Imperial Nostagia. How the British conquered themselves. Manchester: Manchester Univ. Press, 2021. 255 p.
30. Sanghera S. Empireland: How Imperialism has shaped modern Britain. London: Pinguin, 2021. 352 p.
31. Khakhalkina E.V. Ot "Bol'shoy" k "Global'noy Britanii": novoe i staroe vo vneshnepoliticheskikh ustanovkakh Soedinennogo Korolevstva // Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 25: Mezhdunarodnye otnosheniya i mirovaya politika. 2023. No. 3. S. 160-184.
32. Kharitonova E.M. Pereosmyslenie temy imperii v sovremennoy politicheskoy ritorike v Velikobritanii // Politicheskaya nauka. 2022. No. 1. S. 157-
176.
33. Koegler C., Kumar Malreddy P., Tronicke M. The colonial remains of Brexit: Empire nostalgia and narcissistic nationalism // Journal of Postcolonial writing. 2020. Vol. 56(5). P. 585-592.
34. Gleb M.V. Imperskaya ideya v Velikobritanii (vtoraya polovina XIX v.). Minsk: Belorusskaya nauka, 2007. 190 s.
35. Bell D., Vucetic S. Brexit, CANZUK and the Legacy of Impire // British Journal of Politics and International Relations. 2019. No. 2 (21). P. 367382.
36. Rubiera C.L. How British imperial history shaped Charles III's coronation ceremony // The Conversation. 2023. May 5. [Online] Available from: https://theconversation.com/how-british-imperial-history-shaped-charles-iiis-coronation-ceremony-204511
37. Wilkson J. The Coronation Chair and the Stone of Destiny. London: Tudsbury Press, 2016. 40 p.
38. The Guards: Changing the Guard, Trooping the Color, The Regiments. London: Pitkin, 2013. 28 p.
39. Imperial War Museum. Guidebook. 7th Edition. London: Taylor Bloxham, 2019. 64 p.
40. Merton R. Sotsial'naya teoriya i sotsial'naya struktura. M.: ACT MOSKVA: KhRANITEL'', 2006. 873 s.
41. Anikin D.A. Memorializatsiya Velikoy Otechestvennoy voyny v religioznom diskurse: osnovnye tendentsii i regional'naya spetsifika // Velikaya Otechestvennaya voyna v istorii i pamyati narodov Yuga Rossii: sobytiya, uchastniki, simvoly: Materialy IV Vserossiyskoy nauchnoy konferentsii s mezhdunarodnym uchastiem, posvyashchennoy 80-letiyu osvobozhdeniya Dona i Donbassa, Rostov-na-Donu, 05-08 iyulya 2023 goda / otv. red. G.G. Matishov. Rostov-na-Donu: Federal'nyy issledovatel'skiy tsentr Yuzhnyy nauchnyy tsentr Rossiyskoy akademii nauk, 2023. S. 506-510.
42. Batishchev R.Yu., Ivanov A.G. Russkaya Pravoslavnaya Tserkov' kak aktor rossiyskoy "myagkoy sily" na postsovetskom prostranstve // Mobil'nost' kak izmerenie myagkoy sily: teoriya, praktika, diskurs: sbornik nauchnykh trudov po itogam Pervoy Vserossiyskoy nauchno-prakticheskoy molodezhnoy konferentsii, Ekaterinburg, 17 oktyabrya 2018 goda. Ekaterinburg: Diskurs-Pi, 2019. S. 179-189. doi: 10.17506/articles.mobility.2018.179189
43. Batishchev R.Yu. Voennye kommemoratsii Russkoy pravoslavnoy tserkvi kak mekhanizm konstruirovaniya grazhdanskoy religii v sovremennoy Rossii // Tempus et Memoria. 2022. T. 3, No. 2. S. 56-60.
44. Zherdeva Yu.A. Rossiyskie voennye kommemoratsii v pozdney Osmanskoy imperii (1878-1918): politicheskaya praktika i kul'turnyy mif // Konstruktivnye i destruktivnye formy mifologizatsii sotsial'noy pamyati v proshlom i nastoyashchem: sbornik statey i tezisov dokladov Mezhdunarodnoy nauchnoy konferentsii. Tambov, 2015. S. 92-98.
45. Batishchev R.Yu., Belyaev E.V., Linchenko A.A. Russkaya Pravoslavnaya Tserkov' kak aktor sovremennoy politiki pamyati: diskurs kanonizatsii // Studia Humanitatis. 2018. No. 1. S. 23.
46. Prestuplenie veka: Materialy sledstviya: Dokumental'no-arkhivnaya khronologiya sobytiy, svyazannykh s gibel'yu Rossiyskogo imperatora Nikolaya II, ego sem'i i ikh priblizhennykh: v 3 t. M.: Sledstvennyy komitet RF, 2021. 552 s.
47. Dontsev S.P. Politika pamyati v kontekste institutsional'nykh vzaimodeystviy Russkoy pravoslavnoy tserkvi i gosudarstva v sovremennoy Rossii // Politicheskaya nauka. M., 2018. No. 3. S. 110-128.
48. Pakhalyuk K.A. Diskursivnye osnovaniya yubileynoy kommemoratsii pervoy mirovoy voyny v sovremennoy Rossii // PolitBook. 2016. No. 4. S. 109-131.
Информация об авторах:
Линченко А.А. - канд. филос. наук, доцент Липецкого государственного технического университета (Липецк, Россия); научный сотрудник Липецкого филиала Финансового университета при Правительстве Российской Федерации (Липецк, Россия). E-mail: [email protected]
Батищев Р.Ю. - канд. полит. наук, доцент Московского государственного университета им М.В. Ломоносова (Москва, Россия). E-mail: [email protected]
Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов. Information about the authors:
A.A. Linchenko, Cand. Sci. (Philosophy), associate professor, Lipetsk State Technical University (Lipetsk, Russian Federation); research fellow, Lipetsk Branch of the Financial University under the Government of the Russian Federation (Lipetsk, Russian Federation). E-mail: [email protected]
R.Yu. Batishchev, Cand. Sci. (Political Science), associate professor, Lomonosov Moscow State University (Moscow, Russian Federation). E-mail: [email protected]
The authors declare no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 13.03.2024; одобрена после рецензирования 20.05.2024; принята к публикации 30.07.2024.
The article was submitted 13.03.2024; approved after reviewing 20.05.2024; accepted for publication 30.07.2024.
