CC BY
64
ПУБЛИЧНАЯ ВЛАСТЬ, ГОСУДАРСТВЕННОЕ И МУНИЦИПАЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
E.P. Spiridonova Ideology and Structuring of Power Relations in Modern Russia
Structural transformations of political authority in modern Russia are considered. The role of ideological factors in the legitimation of a certain design of authority is revealed. The conflict of actions and declared values of the leading elite is noted.
Key words and word-combinations: ideology, institutional design, personalism, conservatism, political party.
Рассматриваются структурные преобразования политической власти в современной России. Выявляется роль идеологических факторов в легитимации определенного дизайна власти. Отмечается конфликт декларируемых ценностей и реальных действий, совершаемыгх правящей элитой.
Ключевые слова и словосочетания: идеология, институциональный дизайн, персонализм, консерватизм, политическая партия.
УДК 321.6 ББК 66.2
Е.П. Спиридонова
ИДЕОЛОГИЯ И СТРУКТУРИРОВАНИЕ ВЛАСТНЫХ ОТНОШЕНИЙ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
опрос о сущности и содержании серьезных изменений в архитектуре власти на протяжении ряда последних лет продолжает оставаться интеллектуальной повесткой отечественной публичной политики и политической науки. Особое значение в данном контексте отводится идеологическим основаниям политической жизни общества и государства. Показательной иллюстрацией выступает инициированный в конце 1990-х годов Президентом России Б.Н. Ельциным вопрос о формулировании «национальной идеи»: предложение получило широкий общественный резонанс, но соответствующий идеологический концепт так и не был сформирован.
К началу нового тысячелетия, в которое Россия вошла с многочисленными внутри-и внешнеполитическими проблемами, тема общенациональной (общегосударственной)
идеологии утратила свой умозрительный пафос и стала интерпретироваться преимущественно в терминах модернизации политической системы. И в современных условиях трансформация власти и общества сопровождается интенсивным поиском адекватных идеологий, стремлением сформировать позитивный имидж власти, обосновать необходимость и правильность принимаемых решений. Это позволяет ставить вопрос о корреляции структурных изменений и форм их идеологической легитимации. Очевидно, что обсуждаемая тема не сводима к анализу известных форм политических идеологий, а может быть рассмотрена как проблема идеологической стратегии структурных преобразований политической системы общества.
Прежде всего, необходимо констатировать изменение концептуального статуса идеологий, что в целом объясняется логикой глобальных социокультурных трансформаций и мейнстримом гуманитаристики: традиционное для России понимание идеологии как «ложного сознания», предложенное марксизмом и укоренившееся в массовом сознании и политической практике, в современной ситуации замещается интерпретацией идеологии как инструмента «символического насилия» (П. Бурдье) или «мягкой силы» (Д. Най).
Усиление «инструментального» контекста концептуализации позволяет предположить, что современные идеологии утрачивают «идейные» компоненты, становясь технологиями легитимации власти. Представляется, что идеологии как «системы идей» в сфере политического, по сути, утрачивают свою значимость, оставляя за собой роль нарративов (дискурсивных или визуальных), легитимирующих тот или иной дизайн власти. Интересно, что такая концептуализация не противоречит достаточно давно известной специфике традиционных идеологий, а именно: особое значение придается тому факту, что идеологии фундированы в сферу обыденного, стереотипического знания, нарративны по своей сути и обеспечивают архетипическую потребность в представлениях о «своих» и «чужих».
Создавая образ «своего» мира, идеологии формируют нормативную групповую идентичность, либо консолидируя общество перед лицом общего (внешнего) врага, либо разделяя его на элиты и массы, первые из которых становятся носителями идеологий, последние - их объектом. При этом ценностно-стратификационное несоответствие способствует возникновению идеологических версий «для внутреннего» и «внешнего» использования. Эта ситуация еще более усугубляется в современных условиях, когда технологические возможности информационного общества, с одной стороны, облегчают доступ массовых групп к информации, но при этом усложнение социальной реальности «сужает возможности рядовых граждан понимать существо происходящих процессов» [1, с. 69]. Этот усугубляющийся разрыв «воображаемого» и «действительного» инициирует необходимость технологического «усиления» идеологического сопровождения политических процессов.
Пророчества о «конце идеологии» вряд ли применимы к настоящему состоянию политической культуры России. Латентность идеологии в современных общественных системах компенсируется ее тотальностью: идеологическое влияние происходит по всем возможным каналам, а также с использованием
средств, специально для этого не предназначенных. В этом случае воздействие нередко оказывается более сильным, ибо, не подозревая намеренности, не готовясь к «идеологической атаке» и снижая планку критичности, рядовой обыватель становится объектом образного иллюзионизма, в результате усваивая четкие предписания к определенным действиям, очень скоро становящимся нормой.
В целом спецификация идеологического строительства в современной России повторяет общемировую тенденцию: можно констатировать смену авторов, целевой аудитории и механизмов трансляции официальной идеологии. В связи с этим вопрос о структурных преобразованиях политической системы и их идеологических коннотациях вызывает интерес по меньшей мере в трех аспектах: относительно модели производства идеологических установок; структурных компонентов политической системы, их аккумулирующих и транслирующих, и, наконец, содержательного контекста идеологических нарративов.
Применительно к механизмам формирования идеологических стратегий, сопровождающих структурное реформирование власти, видится возможным выделить две условные схемы. В первом случае идеология представляет собой своеобразный маркер трансформации политического режима в целом. Судя по всему, всякий раз, когда назревают структурные изменения власти, то есть уже существует импульс политической воли, запускается «конфликтный плюрализм элит и целей» (О.В. Малинова). В ходе реализации тех или иных целевых установок определенными элитными группами «прогрессивные» идеологии, направленные на легитимацию изменений, сменяются «консервативными» версиями, удостоверяющими достигнутый статус-кво (Н. Луман). Наряду с этим, идейное и структурное многообразие постепенно нивелируется исключением независимых политических акторов с радикальными установками. В структурном плане это ведет к монополизации идеологического поля и способствует закреплению моноцентристских моделей правления.
Другой сценарий предполагает, что идеологические схемы транзитивны и они заимствуются всякий раз, когда идет речь об институциональном заимствовании. Реализация этой линии была наглядно продемонстрирована в России 1990-х годов. Очевидно, что перенос институтов западной демократии на отечественную почву нуждался в определенном идеологическом сопровождении. Эта роль была возложена на известные концепции либеральной демократии (Ф. фон Хайек, Й. Шумпетер), предполагавшие полицентрическую организацию власти. Конечно, такая идеологическая подоплека создавала возможности для развития рыночных механизмов не только в экономике, но и в политике, позволяла снизить градус идеологического противостояния, даже создать иллюзию вовлеченности России в мировые социально-экономические тренды. Однако очень скоро стало понятно, что подобная модель не отвечает глобальным социально-политическим вызовам и интересам самой России. В частности, указанный курс оказался неспособен обеспечить мобилизационное развитие страны, а главное, привел к утрате самостоятельности России, создав привязанность к внешним центрам.
Понимание острой необходимости структурных изменений способствовало формированию установок, позволяющих отойти от «либеральной» стихийнос-
ти и структурировать власть, усилив ее вертикаль. Неудивительно, что в российском социально-историческом контексте эти процессы привели к реализации моноцентрических тенденций, легитимация которых требовала адекватного идеологического обрамления. Примером такой идеологической находки на определенном этапе служит концепт «суверенной демократии», который стал «идеологической матрицей», предназначенной одновременно для внутреннего и внешнего пользователя.
«Суверенная демократия» объясняла механизмы внутреннего структурирования власти. С одной стороны, подтверждалась приверженность России демократическому развитию со всеми предполагаемыми в этом случае механизмами элитогенеза, способами взаимодействия политического класса с гражданским обществом и бизнес-структурами. С другой - весьма определенно прозвучала мысль, что экономическое, политическое и социальное развитие России будет происходить хотя и в общедемократическом формате, но теми темпами и с той степенью востребованности либеральных механизмов, которые будут необходимы для формирования конкурентоспособности страны и реализации ее внутренних интересов. Ключевой задачей власти было объявлено укрепление и обоснование государственного влияния: «Россия должна быть самостоятельным государством, влияющим на мировую политику» [2, с. 50].
Не приходится удивляться, что такие программные заявления способствовали разворачиванию специфического формата политической модернизации. Однако не следует упускать из виду, что концепт «суверенной демократии» фактически не предварял, а оформлял уже сложившиеся взгляды политического руководства страны. Еще до выступления В. Суркова в условиях внешне демократического режима в России закрепляются установки, направленные на упрочение персо-налистического авторитаризма.
К наиболее очевидным проявлениям этой тенденции можно отнести создание федеральных округов и назначение в них представителей Президента; серьезные изменения в составе, способе комплектации и функционировании Совета Федерации; коррекцию законодательства о выборах в региональные легислатуры, укрепившие позиции центральной власти, но при этом устранившие институциональные каналы представительства и публичности. Имеются и не столь откровенные проявления. Так, создание Государственного Совета и Общественной палаты, казалось, было направленно на демократизацию процедур принятия решений и должно способствовать многостороннему обсуждению острых социально-политических вопросов. Но, как отмечали эксперты, в реальности эти органы «формально-юридически не наделены никакими властными полномочиями», имеют «суррогатный характер» [3, с. 62] и используются персона-листской властью «в качестве дополнительных инструментов контроля над политическим процессом и социальной ситуацией в стране» [4, с. 108].
Среди произошедших изменений нельзя не отметить преобразований в системе «элиты - массы». Наиболее выпукло это проявляется в усилении дифференциации и возрастающем дистанцировании между элитными группами и массами. При этом отмечается консолидация элит и маргинализация масс, сопровождающаяся широким применением манипулятивных технологий,
закрепляющих существующий разрыв. Показательными становятся снижение масштаба общественного участия, все возрастающая закрытость механизмов рекрутирования элит, изменения практик политического лидерства и очевидно обозначившаяся стагнация партийного строительства.
Коррективы, внесенные в законодательство о политических партиях, поставили вопрос о статусе партий в реформируемой политической системе. Как справедливо отмечает Я.А. Пляйс, «от того, как эта проблема в конечном счете будет решена, зависит, какая у нас будет политическая система, каков будет ее характер, как она будет функционировать, какова будет ее эффективность» [5, с. 237]. Безусловно, в нормально функционирующем социуме партии выполняют роль «ядра и стержня политической системы» (Я .А. Пляйс), осуществляя представительство интересов различных социальных групп, а также «обратную связь» государства и гражданского общества, в ходе которой происходит идеологическая трансляция. При этом отношения «власть - общество» можно рассматривать как паритетные: органы власти формируются на основе партийного представительства, а партии выступают инструментом борьбы за власть. В реальности же, после почти двух десятков лет партийного строительства, в политической жизни современной России говорить о партиях как инструментах гражданского общества становится все более затруднительно. Скорее, они представляют собой политтехнологические и РР-проекты, задуманные для реализации конкретных краткосрочных целей. Идеологическая работа, которая должна составлять самую суть партийной жизни и служить своеобразной площадкой для апробирования различных программных идей, замещается репортажами о мероприятиях с участием партийных лидеров, все больше смещая деятельность партии в сферу информационно-виртуальную.
В современной ситуации идеологический профиль партии уже не является значимым параметром ее идентификации [6, с. 141]. В этом плане можно констатировать нарушение «обратной связи» политической элиты с потенциальными избирателями, ставшей следствием разрыва между «миссией» партии и стереотипами массового сознания. Как показывают в своем исследовании Е. Малкин, Е. Сучков, В. Хомяков, имея объективный характер, политическая идеология «на уровне стереотипов массового сознания существует еще до и без всякой партии, которая лишь поднимает соответствующий флаг» [7, с. 20]. По мнению указанных авторов, партийная идеология должна представлять собой симбиоз «системообразующей идеи» (базовых ценностей, формирующих представления, куда и зачем нужно двигаться), «момента силы» (трудноопределимый аспект, формируемый либо за счет харизмы политического лидера, либо благодаря уникальной миссии партии, либо в силу сплоченности ее членов) и «образа врага» (представления, выражаясь в терминологии Гегеля, о «своем другом», то есть о персонифицированной силе, противопоставленной групповой партийной идентичности). Только в случае сформированности и применяемости всех компонентов можно говорить не о теоретической, а о реальной двусторонней связи партий как с аппаратом государственной власти, так и с широкими слоями своих потенциальных членов.
Анализ российского партогенеза последних десятилетий позволяет выявить наличие полного комплекса идеологических компонентов лишь у КПРФ, что объясняет ее политическое долгожительство, а заодно и неживучесть многих других партийных проектов («Наш дом - Россия», «Отечество - вся Россия», «Яблоко»). Как известно, системообразующие идеи КПРФ («социальная справедливость», «социальный прогресс», «державность», «патриотизм») основываются на базе хорошо разработанных теоретических конструктах, которые глубоко закреплены в архетипах массового сознания. Весьма определенным предстает для этой партии и «образ врага»: мировой империализм, капиталистические эксплуататоры, новоявленные либералы, распродающие Родину «на запчасти». Так как реальные социально-политические процессы в течение 1990-х годов скорее подтверждали коммунистические манифесты, то момент силы КПРФ возрастал пропорционально разрушениям социальной сферы.
Если говорить об идеологическом оппоненте КПРФ того периода, то партией с комплексным идеологическим «набором» можно считать СПС, позиционирующую себя как новое поколение демократической России, ориентированное на частную собственность, гражданские права и свободы. Лидеры партии затронули интересы и чаяния молодой, активной части населения, уповающей на собственные силы, не боящейся острой конкуренции. Однако, не подкрепленные действительной практикой жизни при режимах, хоть сколько-нибудь похожих на либеральные, реальные действия российских «младолибералов» не только противоречили классическим нормам либерализма, но и выворачивали их наизнанку, выходя далеко за пределы законности. Изначально энергия молодых реформаторов, несовременность ортодоксального коммунизма и слабость государственной власти, создающие ощущение больших возможностей в политике, формировали момент силы этой партии. Но приход к власти В. Путина, поддержавшего не только экономический либерализм, но и стереотипы державно-сти, укрепил государственное влияние и ослабил идеологическую конкуренцию, став одним из факторов ухода СПС с политической сцены.
Рассматривая положение на партийном поле в текущий момент, следует констатировать определенную идеологическую монотонность, вызванную доминированием имеющейся партии власти. Отсутствие понятной, стратегически полноценной системообразующей идеи у «Единой России» компенсируется утрированным моментом силы и периодически актуализируемым и обновляемым «образом врага», в качестве которого фигурировали как чеченские боевики и международные террористы, так и «родные» олигархи и телемагнаты, еще недавно бывшие «героями дня».
Момент силы «Единой России» формируется на базе мощнейшего административного ресурса и лидерских качеств В. Путина, сумевшего совместить и «продвинуть» в качестве генеральной линии идею сильной государственной власти и рыночной экономики. Но эволюция «Единой России» показывает, что момент силы с течением времени оказывается все более формальным, так как партийное членство становится привилегией, обеспечивающей доступ к разного рода ресурсам власти. Именно в силу увеличивающегося разрыва между декларируемыми ценностями-целями и неартикулируемыми путями их дости-
жения членство в партии начинает носить не идеологический, а лично-корыстный характер.
Несмотря на процессы централизации власти, выстраивание вертикальных взаимодействий, по мнению исследователей [8], подлинной реальностью современной политической элиты выступает реальность «домашней группы». Организационный принцип «своей команды», переживающий ренессанс с приходом к власти В. Путина, предполагает, что рабочие отношения выстраиваются на принципах доверия к «своим людям», их личной преданности, взаимообмене услугами, что, по сути, является эксплуатацией приватных отношений. Это одинаково значимо как для вхождения в ограниченный круг федеральной элиты, так и при установлении связей на региональном уровне. Чиновники, не ставшие «своими», вынуждены основываться в своих действиях на институциях, что делает их менее успешными и побуждает искать каналы вхождения в приватные среды коллег и высшего руководства.
В целом такая ситуация также становится показателем того, что, несмотря на выстраивание вертикальных властных отношений, горизонтальные связи образуют не менее значимую сеть власти [9]. В идеологическом плане это оказывает скорее отрицательное влияние на элитогенез, создавая определенные проблемы с рекрутированием элит, а в конечном счете и с их реальной легитимностью.
Непосредственно связанной с вопросами элитогенеза в ситуации идеологической непроясненности оказывается проблема замещения интеллигенции, традиционно выступающей в роли «творцов политического», интеллектуалами-специалистами. Следствием этой тенденции является формирование профессиональных сообществ, выполняющих разработку определенных «проектов» достижения и удержания власти, а также их «техническое сопровождение». При этом, как справедливо отмечает С.Н. Пшизова, «речь идет о превращении политики из сферы жизнедеятельности общества в рыночно ориентированную» [10, с. 117] со всем предполагаемым в этом случае арсеналом маркетинговых и менеджмент-технологий. Идеологическое конструирование оказывается организованным по принципу формирования брендов и построения имиджей: «Повестка дня публичной политики переносится в повседневность, а сами образы... оказываются объектом массовой культуры, привычной частью повседневного “обихода”» [11, с. 7].
В ситуации отсутствия общих трансцендентных оснований, позволяющих сконструировать национальную идентичность, самым реалистичным проектом, интегрирующим общество, становится формирование общества потребления. Конечно, стандарты качества услуг при этом по-прежнему существенно разнятся, но сам процесс захватывает настолько, что осмыслять все остальное нет ни возможности, ни необходимости. Властный дискурс задает и поддерживает эту тенденцию, умышленно упрощая проблематику справедливости, гражданского общества, свободы, отсылая к «аксиомам» здравого смысла, низводя их к формату удовлетворения базовых (по А. Маслоу, «первичных») потребностей. Подчиняясь этой логике, «свобода» оказывается свободой потребления, основными гражданскими правами становятся имущественные, а вопрос о справедливости
обсуждается в контексте возможностей доступа к определенному уровню потребления.
Подводя итог, можно отметить, что ключевой тенденцией структурных трансформаций политической власти в современной России выступает изменение соотношения вертикальных и горизонтальных векторов развития политических процессов. Такие формальные показатели «горизонтальной» динамики, как демократический характер электоральных процессов, наличие действенных общественных структур и гражданского общества, публичной политики, развитой партийной системы замещаются неформальными горизонтальными связями и упрочением вертикального структурирования власти. Выражением этой тенденции является ряд мер по усилению элит, укреплению позиций центральной власти, ужесточение силовых факторов как во внешней, так и во внутренней политике.
Одновременное усиление вертикального институционального структурирования и неформальных горизонтальных взаимодействий, подкрепленных трендами сетевого общества, порождает конфликт декларируемых ценностей и реальных действий, «снятие» которого происходит риторическими средствами идеологии.
Специфика современного идеологического дискурса власти, сопровождающего структурные преобразования политической системы современной России, характеризуется отождествлением экспертной программы, политического имиджа и личности самого политика, при почти полной непроясненности идеологических коннотаций. Те или иные идеологические установки производятся и спускаются сверху вниз, воплощая идеологическую вертикаль, но их содержательное измерение характеризуется «абсолютной пустотой и формальностью призывов, требованием подчинения и самоотречения ради них самих» [12, с. 87].
Библиографический список
1. Гаман-Голутвина О.В. Процессы современного элитогенеза: мировой и отечественный опыт // Полис. 2008. № 6.
2. Сурков В. Суверенитет - это политический синоним конкурентоспособности // PRO суверенную демократию. М., 2007.
3. Сергеев С.Г. Внеконституционные политические институты: правовой феномен и политическая реальность // Вестн. ПАГС. 2009. № 21. С. 57-65.
4. Лапкин В.В., Пантин В.И. Политические трансформации в России и на Украине в 2004-2006 гг.: причины и возможные последствия // Полис. 2007. № 1.
5. Пляйс Я А. Политология в контексте переходной эпохи в России. М., 2009.
6. Гельман В Я. Политические партии в России: от конкуренции - к иерархии // Полис. 2008. № 5.
7. Малкин Е.Б., Сучков Е.Б., Хомяков В.А. Беспартийная Россия // Свободная мысль. 2009. № 2.
8. Кострюкова О.Н., ОсиповГ.Р., СаренковА.А. Семантический анализ концепта «подчинение» в поле оппозиции «приватное - публичное» // Полис. 2007. № 1.
9. Панов П.В. Выборы в России: Институциональная перспектива // Полис. 2008. № 5.
10. Пшизова С.Н. Политика как бизнес: российская версия // Полис. 2007. № 2.
11. СемененкоИ.С. Образы и имиджи в дискурсе национальной идентичности // Полис. 2008. № 5.
12. Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.
