CC BY
59
УДК 1751
ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ «ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО» Н.М. КАРАМЗИНА И МЕТАФОРЫ КАК СРЕДСТВО УСИЛЕНИЯ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ТЕКСТА
© 2012 г. О.Н. Шевцова
Южный федеральный университет, Southern Federal University,
ул. Пушкинская, 150, г. Ростов-на-Дону, 344006, Pushkinskaya St., 150, Rostov-on-Don, 344006,
philfac@philol. sfedu. ru philfac@philol. sfedu. ru
Анализируются методы усиления изобразительности текстов в русской литературе эпохи романтизма на примере «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, которую относят нередко к произведениям не только исторической мысли, но и художественной литературы. Среди фигур речи, использовавшихся Карамзиным для усиления изобразительности текста, на первом месте стояли сложные метафоры непредметных объектов, позволившие создать художественно-исторические образы не только феноменов русской истории, но и исследовательской работы историка.
Ключевые слова: изобразительность текстов, романтизм, фигуры, метафоры, непредметные объекты.
The problem of intensification of expressiveness of texts existed before the Russian literature of the age of romanticism. This problem also applied to the historical works, which were similar to the literary work in the genre. Especially it is сconnected with «History of Russia State» by N.M. Karamzin, which is often called not only the work of historical thought, but also the literary work. Metaphor was the first of figure of speech, which was used by N.M. Karamzin for the intensification of expressiveness. N.M. Karamzin often used complex metaphors of abstract object. Metaphors enabled the historian to create art and historic images not only of the phenomenon of Russian history, but of the research work of historian.
Keywords: expressiveness of texts, romanticism, figures of speech, metaphors, abstract objects.
Отечественная историография первой половины XIX в. выделяется не только выразительным вербальным материалом, способствовавшим созданию историком ярких художественно-исторических образов и соответствовавших в то же время уровню науки своего времени, но и отличается наличием в текстах исторических трудов экспрессивных лексических средств.
Проблема усиления изобразительности текстов разного целевого направления и разных жанров постоянно стояла перед авторами. С ней связан один из качественных критериев авторства как феномена культуры разных исторических эпох и особенностей автора в пределах одной из исторических культур. Едва ли случайно, в условиях ярко выраженной тенденции к гуманизации культуры, проявлявшейся в новейшее время, в филологической науке уделяется повышенное внимание тому, каким образом авторы достигают этой цели. Э.М. Береговская совершенно справедливо обращала внимание на такую существенную часть проблемы интереса к формам и способам повышения выразительности текстов, как риторика. Подчеркивая, что в XIX в. риторика «совсем заглохла, омертвела», она замечает, что в современной культуре «вновь проснулся интерес к риторике» [1, с. 6]. Несомненно, интерес к риторике стоит в одном ряду с интересом к средствам выразительности текстов в их современном состоянии и в историческом развитии, в связи с жанрами и направлениями текстов. Изучение усиления изобразительности текстов как литературного явления связано, во-первых, с
особенностями культуры того времени, носителями которых выступали авторы. Во-вторых, это позволяет полнее и глубже понять творчество каждого автора как феномена культуры своего времени; уяснить особенности направления или жанра творчества, в котором работал данный автор, какие приемы усиления изобразительности он мог использовать, чтобы оставаться в пределах данного жанра, чтобы его труд рассматривался как культурное явление этого жанра.
В полной мере все это относится к такому направлению творчества в русской культуре эпохи романтизма, как исторические труды. Сложность заключается в том, что авторы должны были учитывать специфику жанра, который относился к науке, но в то же время нес в себе признаки литературного произведения. Отсюда - характерные черты использования средств усиления изобразительности текстов и представление о его границах. Это было необходимо, чтобы не допустить смешения жанров и перехода научного труда, представление о котором продолжало в тот период активно развиваться, в одну из разновидностей художественной литературы. Та же проблема стояла перед писателем того времени, писавшим на исторические темы и стремившимся оставаться в рамках беллетристики.
В филологической науке всякие специальные средства усиления изобразительности и выразительности называются фигурами. Современными исследователями особо обращается внимание на то, что между фигурами речи и процессом авторского творчества имеется связь, т.е. взаимодействие между процессом
творческого мышления автора и способностью его средствами языка донести свои мысли и идеи до читателя, ввести их в культурный оборот своего времени и в культурно-исторический интертекст, который будет востребован в последующие эпохи. Т.Г. Хазагеров и Л.С. Ширина подчеркивали в этой связи: «Фигуры необходимы там, где предполагается, что у говорившего (убеждающего) есть какое-то особое новое представление, не получившее еще, однако, специального названия или вообще готового выражения в языке. Все фигуры построены на одном принципе -сопоставлении, сочетании, ассоциировании слушающим (убеждаемым) двух знакомых простых представлений с целью формирования у него третьего, более сложного, ранее ему незнакомого» [2, с. 119]. Фигуры рассматриваются как один из важных знаковых элементов творчества. Это элемент риторики, на базе которой в мировой культуре построены основы искусства убеждения. К числу таких авторов относятся русские историки первой половины XIX в.
Вместе с тем обращает на себя внимание то, что фигуры авторской речи способны не только выразить отдельные смыслы, на которые автор желал обратить читательское внимание, но они подчинены строгой логике. В соответствии с ней тропы позволяют усилить представление о конкретных способах привлечения читателя к объекту авторского внимания. К ним относится тождество между таким объектом и образом, с которым сопоставляется данный объект. Кроме того, это - смежность, сходство и контраст. На тождество указывает перифраза, на смежность - метонимия, на сходство - метафора и на контраст - антифразис [2, с. 120 - 121].
Несомненно, что распространению фигур речи в текстах исторических трудов, особенно «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина способствовала их близость к литературным произведениям [3, с. 28]. В этом труде проявлялись черты близости не только вербального материала, но не в меньшей степени фигур речи этого произведения, которые несли в себе черты экспрессивности. Среди фигур речи наиболее значительную художественную роль играют метафоры, которые встречаются на протяжении всего текста этого труда.
Имеют место они уже в Предисловии, которое содержит замечание, исключительно значимое для историков и источниковедов, занимающихся русским летописанием. Относится оно к характеристике летописи как исторического источника. Основная мысль Н.М. Карамзина сводится к тому, что содержащиеся в летописях сведения требуют внимательной критики. Они не могут приниматься историком на веру. Но эту мысль, безусловную в источниковедении и в таком его разделе, как летописеведение, выдающийся историограф выразил в глубоко художественной форме. Он говорил о своей работе, что «писал об Игорях, о Всеволодах ... смотря на них в тусклое зеркало древней Летописи» [4, кн. 1, Предисловие, с. XI]. Оценка «древней Летописи» налицо. Тем самым Карамзин доносил не только до людей своего культурного круга, разбиравшихся в летописях и в других средневе-
ковых источниках, но и до более широкого читателя мысль о том, что в летописном тексте не все ясно для историка. Сделал он это на высоком литературном уровне, при котором провел сопоставление этой «древней Летописи» с хорошо известным массовому читателю предметом быта, который представляет собой «тусклое зеркало». В данном случае выражение «тусклое зеркало» - метафора. Смысловое значение ее в этой малой части карамзинского текста очень велико. Благодаря ей сложная мысль, относящаяся к источниковедению русских летописей, становилась доступной для читателя, на которого был рассчитан труд историографа. Его способность найти яркую и запоминающуюся метафору выступала еще одним свидетельством художественного мастерства. На летопись было им перенесено в этой метафоре основное качество тусклого зеркала - его неясность, за которой смысл летописи был доступен нелегко.
Предисловие содержит еще один удачный пример применения художественного приема для объяснения характера и особенностей работы историка с источниками. Тем самым Карамзин как бы приоткрывал завесу над этой исследовательской тайной для читателя, интересующегося русской историей, но не работавшего с источниками, не знавшего методологии и методики добычи исторического знания. Он указывал, что в его время «материалы», или источники, в русской исторической науке еще не были «собраны, изданы, очищены Критикою». В таком случае «историку приходится заглядывать в сию пеструю смесь» [4, кн. 1, Предисловие, с. XIII]. Оборот речи «в сию пеструю смесь» представлял собой созданную Карамзиным метафору для слова «материалы», которым он пользовался и под которыми уже в то время понимались исторические источники. Указание на «сию пеструю смесь» должно было дать понять читателю, какие мысли и чувства выражал историк, когда он приступал к работе с большой массой неизданных источников, которые он собирал, которые до сих пор не подвергались научной критике и зачастую не были известны предшественникам. Очевидно, что перед читателем возникал образ историка, имевшего перед собой «сию пеструю смесь», в которой нужно было разбираться и критиковать.
Оба примера показывают, что Н.М. Карамзин использовал метафоры для создания образов, которые напрямую не относятся к беллетристике, и сумел в яркой художественной форме выразить такие сложные интеллектуальные процессы, как работа историка с источником и методология этой работы. Под пером Карамзина даже процессы, которые традиционно не рассматривались как объект художественного осмысления, превращались в яркие литературные образы. Благодаря этому они становились доступны читателю, не относившемуся к узкому кругу историков того времени. Наряду с художественным образом русской истории выдающийся историограф создавал черты образа истории как науки и научной работы историка. Этот образ проникал в сознание общества, закладывая основы представления об истории как об одной из
наук. Что касается самих указанных карамзинских метафор, то они тем самым успешно выполнили смыслообразующую функцию, которая была связана в данном случае с обращенностью текста исторического труда ко всякому читателю, интересующемуся отечественной историей.
Переходя непосредственно к освещению истории России, Н.М. Карамзин проявил мастерство в применении разнообразных метафор. Один из наиболее интересных случаев относится к авторской характеристике одной из особенностей политики Рюрика в русских землях, которая проявлялась в опоре его на дружину скандинавов-варягов. О прибытии Рюрика с его легендарными братьями Трувором и Синеусом в ответ на призвание новгородцев историограф писал: «Окруженные многочисленною Скандинавскою дружиною, готовою утвердить мечем права избранных Государей, сии честолюбивые братья навсегда оставили Отечество» [4, кн. 1, т. 1, стб. 69]. Особенностью данной метафоры является то, что она предназначена для непредметного субъекта, который заключен в выражении «права избранных государей». Но в данном случае не вполне предметна и сама метафора «утвердить мечем». Конечно же, она указывает на возможность применения скандинавской дружиной мечей против местных, славянских или угро-финских противников Рюрика. Но действия дружинников Рюрика по утверждению прав своего предводителя на власть в Новгороде и выражение-метафора «утвердить мечем» сводились историческим сознанием и художественным воображением автора в единое целое.
Аналогичная метафора была применена Н.М. Карамзиным при освещении им съезда князей в Любече в 1097 г., на котором был оформлен распад прежнего относительного единства Киевской Руси. По словам историографа, князья собрались, чтобы «прекратить междоусобие, вспомнить древнюю славу предков, соединиться душею и сердцем, унять внешних разбойников» [4, кн. 1, т. 2, стб. 70]. В данном случае метафора «соединиться душею и сердцем» также предназначена для непредметного объекта, причем в отличие от предыдущего объекта она относится к объекту, имеющему еще меньшее конкретное содержание. Так, если в предыдущем примере конкретным содержанием была власть Рюрика, то в данном примере таким содержанием являлись единство среди русских князей и дружба между ними, в том числе боевая дружба. Но и сама метафора имеет меньше конкретного содержания, чем предыдущая. Если за метафорой-выражением «утвердить мечем» стоят реальные действия, то за выражением «соединиться душею и сердцем» содержание не реальное, а переносное. Но обе метафоры были вполне понятны широкому читателю.
Метафора непредметного объекта использована Н.М. Карамзиным в рассказе о смерти в 1146 г. великого князя киевского Всеволода Ольговича. Этому рассказу предшествовало повествование о походе его на галицкого князя Владимирко Володаревича. Поскольку великий князь умер в разгар подготовки новых военных действий, Карамзин писал, что «жесто-
кая болезнь исхитила обнаженный мечь из руки его» [4, кн. 1, т. 2, стб. 122]. В данном случае непредметным объектом, выраженным Карамзиным в виде метафоры, является подготовка военных действий князем Всеволодом Ольговичем против Галича. Этот объект непредметный потому, что он является объединительным понятием для действий великого князя по подготовке войны, на что указывает метафора «обнаженный мечь». Так же как на непредметный объект, содержанием которого было прекращение подготовки к войне, указывала другая метафора, согласно которой «обнаженный мечь» «исхитила» «жестокая болезнь» великого князя. В данном случае метафора смешана с информацией о болезни князя, от которой он умер. В этом сложность метафоры. Воспринимается она как отражение реальности в тексте и как сосредоточение смысла, состоявшего в указании на прекращение подготовки войны с Галичем.
Метафора непредметного объекта интересно использована Н.М. Карамзиным для выражения исторического значения. Стремление выразить и понять такое значение разных объектов познания характерно для исторических трудов и является типичным их признаком. Относилось это к личности и деятельности князя Юрия Владимировича Долгорукого. Карамзин писал, что Юрий Долгорукий «открыл пути в лесах дремучих; оживил дикие, мертвые пустыни знамениями человеческой деятельности; основал новые селения и города» [4, кн. 1, т. 2, стб. 166]. Приведенное выражение сложно по смыслу. Последняя его часть, где упоминалось, что он «основывал новые селения и города», не относится к метафорам. В ней прямо выражена реальная сторона деятельности этого князя. Метафорой является первая часть фразы, в которой говорится о том, что князь «открыл пути в лесах дремучих».
В самом деле Ростово-Суздальское княжество, которое предоставил Юрию его отец, Владимир Мономах, располагалось «в лесах дремучих» СевероВосточной Руси. Метафорой служит оборот «открыл пути». За ним стоял такой непредметный объект реальности, как заселение территории княжества при нем извне, из других частей Руси. Это не значит, что прокладывались какие-то дороги в пределы княжества. Но это означало, что при Юрии Долгоруком были созданы условия для заселения Ростово-Суздальской Руси, что этот князь сумел привлечь население из других княжеств. Еще более заметно наличие метафоры в обороте «оживил дикие, мертвые пустыни знамениями человеческой деятельности». Эта метафора особенно сложна. Оборот «мертвые пустыни» характеризует Северо-Восточную Русь не как объект природы, а определяет уровень ее культуры до Юрия Долгорукого. Такая характеристика с большой четкостью помогала запечатлеть в сознании читателя идею выдающегося, по мнению Карамзина, исторического значения деятельности князя Юрия в освоении и подъеме культуры Северо-Восточной Руси.
Простая на первый взгляд метафора характеризует отношение киевлян к предложению монголов сдать им
город. Когда один из внуков Чингисхана, Менту, предложил им это в 1240 г., они решительно отказались. «Киевляне все еще с гордостию именовали себя старшими и благороднейшими сынами России: им ли было смиренно преклонить выю и требовать цепей, когда другие Россияне, гнушаясь уничижением, охотно гибли в битвах» [4, кн. 1, т. 2, стб. 9], - писал Н.М. Карамзин. Метафора «смиренно преклонить выю и требовать цепей» означала признание власти монгольских завоевателей над Киевом и Киевским княжеством. Усиливало ее использование архаизма и славянизма «выю». В отличие от современного Карамзину равнозначного по смыслу русского существительного «шею» славянизм «выю» сочетался с глаголом «преклонить», тогда как выражение «преклонить шею» не характерно для образной русской речи. Более характерно для нее аналогичное выражение с употреблением современных слов «склонить голову». Употребление архаизма и славянизма «выю» усиливало впечатление от этой простой на первый взгляд метафоры. Она также выражает непредметный объект, которым в данном случае являлась власть монголов в Киеве, но только относившийся к Владимиро-Суздальской земле. По словам Карамзина, под властью Орды «Великое Княжение Суздальское было спокойно, то есть рабствовало в тишине» [4, кн. 1, т. 2, стб. 68]. Метафора «рабствовало» означала пребывание княжества под властью Орды.
Посредством метафоры Н.М. Карамзин передал такое сложное явление, как психологическое состояние средневекового человека. После монгольского нашествия русским современникам этого события «казалось, что огненная река промчалась от ее (Руси. - О.Ш.) восточных пределов до западных» [4, кн. 1, т. 2, стб. 12], - отмечал историограф. Метафора яркая. Тем более, что пожарища, которыми были охвачены русские города, могли создать впечатление огненной реки. Вместе с тем данная метафора передавала ощущение современников Карамзина от ознакомления с летописными сведениями о нашествии монголов, для которых это впечатление строилось на основе конкретного стиля мышления в культуре нового времени.
В качестве непредметного объекта представлена Н.М.Карамзиным политика в отношении Золотой Орды при великих князьях московских Иване Калите, Симеоне Гордом и Дмитрии Донском, когда при последнем она стала резко меняться. Метафоры вскрывали такое отличие. Как отмечал историограф, «Калита и Симеон готовили свободу нашу более умом, нежели силою; настало время обнажить меч» [4, кн. 2, т. 5, стб. 1]. Эти метафоры очень удачно представляют отличия в этой политике. Читатель понимал, что политику Ивана Калиты и Симеона Гордого в отношении Орды Карамзин оценивал положительно и считал, что князья, которые были слабее Орды, действовали «умом». Метафора же «обнажить меч» объясняла, что переход Дмитрия Донского к войне с Ордой и последовавшая в 1380 г. победа русских на Куликовом поле были исторически подготовлены. Усиление Москвы и ослабление Орды позволи-
ло Дмитрию Донскому «обнажить меч» против Орды и одержать победу.
Для характеристики ханов и мурз Орды Н.М. Карамзин неоднократно употребляет существительное «хищник». Говоря о победе нижегородских князей в 1377 г. над одним из таких мурз, он отмечал, что «Дмитрий Нижегородский с братом своим, Борисом, наказал другого сильного монгольского хищника, Булат-Темира» [4, кн. 2, т. 5, стб. 6]. Еще раз Карамзин использовал эту метафору при характеристике казанских татар. По словам историографа, в конце правления Елены Васильевны Глинской казанские «хищники, рассеянные близ Волги верными Мещерскими Козаками, одержали верх над двумя воеводами Московскими, Сабуровым и Князем Засекиным Пестрым» [4, кн. 2, т. 8, стб. 26].
Такая метафора сочетается в отношении казанских татар с другой, еще более негативной в их отношении. «Вероломные, лютые Казанцы ужасали Россию, жадно пили кровь Христиан, увлекали их в неволю, оскверняли, разоряли святые церкви» [4, кн. 2, т. 8, стб. 119], -писал о них Карамзин, обосновывая необходимость завоевания в 1552 г. Казани Иваном Грозным. В данном отрывке на первом плане не метафора, а такие экспрессивные эпитеты, относящиеся к казанцам, как «вероломные» и «лютые», которые помогли создать крайне негативное их восприятие. Метафора «жадно пили кровь Христиан» еще более усиливала этот негативный образ. Очень яркое и экспрессивное выражение переносило на действия «лютых» казанцев известный в христианском сознании образ кровавого убийцы, в частности, ветхозаветного царя Ирода, который кровь младенцев не пил, но приказал перебить их. Читатель понимал, что «лютые Казанцы» не пили в прямом смысле кровь христиан, но метафора создавала в его сознании образ казанцев как убийц и грабителей.
На метафоры Н.М. Карамзин неоднократно опирался при создании образа Ивана Грозного как царя-тирана: «Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства?» [4, кн. 3, т. 9, стб. 2 - 3], - вопрошал он. Метафорой в данном случае является выражение «низвергнуться в бездну ужасов». Образ бездны в христианском сознании соотносится с адом, преисподней, местом пребывания Сатаны. Он носит крайне негативный и устрашающий оттенок. Карамзину этот образ помогал создать образ царя-мучителя, по существу такой же негативный, как и образ самого Сатаны. Поэтому данная метафора имела исключительную силу воздействия на читателя. На религиозного современника историографа эта метафора действовала напрямую. У дворянина-атеиста, сознание которого было продуктом недавней эпохи Просвещения, этот образ не в меньшей степени мог вызывать ассоциации с также вполне известными ему образами христианского вероучения, которое он не разделял. В дальнейшем Карамзин развивал мотивы самого резкого осуждения тирании Ивана Грозного на основе данной метафоры. Несколько ниже он связывал с ней кровавые события, происходившие в последующие годы царствования Ивана Грозного.
Как подчеркивал историограф, «кровопивство не утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей, неизъяснимую для ума, ибо есть безумие, казнь народов и самого тирана» [4, кн. 3, т. 9, стб. 12]. Метафора «кровопивство» должна была обозначать не только факты кровавых репрессий, особенно в годы опричнины, но и глубокую приверженность самого царя методам тирании, что подтверждала другая метафора из этого предложения: «усиливает жажду крови». Сила и экспрессивность этой метафоры вполне очевидна. Но тирания Ивана Грозного знала свои периоды усиления и ослабления. Говоря о событиях после опричнины, историограф отмечал, что «тиранство казалось утомленным, дремлющем, только от времени до времени пробуждаясь» [4, кн. 3, т. 9, стб. 156]. Данная метафора закрепляла в сознании читателя образ тирании, сохранявшейся при ослаблении репрессий.
С помощью метафоры историограф закреплял в сознании читателя идею, относящуюся и к царской тирании, и к особенностям выражения ее в трудах историков и в народной исторической памяти. Он отмечал, что народ в своей исторической памяти «отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему (Ивану Грозному. - О.Ш.) современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным». Но в истории, где «доказательства дел ужасных» этого царя «лежали в книгохранилищах», он предстоял не только как Грозный царь, но и как тиран и мучитель. «История злопамятнее народа!» [4, кн. 3, т. 9, стб. 279 - 280], - делает вывод Н.М. Карамзин. Вывод хорошо откладывается в памяти читателя благодаря метафоре. Она является сложной и включает в себя существительное с прилагательным сравнительной степени «история злопамятнее». В данном случае под существительным «история» имелись в виду источники, к которым относились летописи и документальный материал, и труды историков, в которых осуждалась тирания Ивана Грозного. Следовательно, на это слово переносились признаки конкретных письменных материалов. На сравнительное прилагательное «злопамятнее», которое относилось опять же к этим материалам, переносились черты людей, поскольку быть злопамятным может не рукопись или сочинение, а чело-
Поступила в редакцию
век, в том числе историк, автор этих материалов. Сильная экспрессивная метафора «история злопамятнее» позволяла таким образом представить читателю разницу между народной исторической памятью и историческими данными, а также их изложением и анализом в трудах историков.
Таким образом, для автора «Истории государства Российского» было характерно использование метафор. Это обстоятельство ставит крупнейший исторический труд в русской культуре первой половине XIX в., созданный Н.М. Карамзиным, в один ряд с произведениями литературы и позволяет считать его выдающимся произведением отечественной литературы эпохи романтизма. Вместе с тем труд Карамзина имел большое значение для своего времени в качестве научного. Поскольку стиль научного труда, в том числе по истории, в целом не предполагает перенесения смыслов на другие понятия, что характерно для метафоры, то в «Истории государства Российского» метафоры встречаются не особенно часто. Грань между произведением литературы и научным трудом историограф чувствовал весьма тонко. В произведении проявилась его способность к художественному восприятию и воспроизведению прошлого. Его метафоры даны взвешенно и довольно скупо. Они не лишают текста произведения его научной основы, но в отдельных случаях, когда в этом видел необходимость автор, позволяют создать яркий художественный образ, который, однако, не теряет научности. К таким образам относились междоусобицы князей, Орды и Казанского ханства, самодержавная тирания при Иване Грозном.
Литература
1. Береговская Э.М. Очерки по экспрессивному синтаксису. М., 2004.
2. Хазагеров Т.Г., Ширина Л.С. Общая риторика. Курс лекций. Словарь риторических приемов. Ростов н/Д, 1999.
3. Шмидт С.О. «История государства Российского» в культуре дореволюционной России // Карамзин Н.М. История государства Российского: в 4 кн. М., 1988. Кн. 4.
4. Карамзин Н.М. История государства Российского: в 4 кн. М., 1988.
23 декабря 2011 г.
