CC BY
39
1. Гак, В.Г. Теоретическая грамматика французского языка. Морфология [Текст] / В.Г. Гак. - М.: Высшая школа, 1979. - 303 с.
2. Лингвистический Энциклопедический Словарь [Текст] / под ред. В.Н. Ярцевой. - М.: Советская энциклопедия, 1990. - 685 с.
3. Grün, M. Friedrich und Friederike [Text] / M. Grün. - Rororo, 1995. - 96 s.
4. Mechtel, A. Die Drogenkarriere des Andreas von B. [Text] / A. Mechtel. -Ravensburg, 1998. - 234 s.
5. Neue Welt für die Frauen [Text] - Düsseldorf. - № 8 von 20.02.2009. - 76 s.
Otto Maier
итературоведение
ББК 83.3 (2 Рос=Рус) 1 УДК 821.161.1.09
Ф.В. МАКАРИЧЕВ
F.F. MAKARICHEV
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ РЕИНКАРНАЦИЯ СТИХИЙ В ТВОРЧЕСКИХ ИСКАНИЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
ART REINCARNATION OF ELEMENTS IN CREATIVE SEARCH OF F.M.DOSTOEVSKY
Статья посвящена исследованию «карамазовщины» как синтетической стихии, совмещающей признаки стихий «хлестаковщины» и «обломовщины». Автор выявляет характер взаимодействия этих стихий внутри карамазовщины.
The article is devoted to the research of «karamazovism», as the synthetic element combining signs of «khlestakovism» and «oblomovism» elements. The author reveals the character of interaction of these elements inside karamazovism.
Ключевые слова: стихия, хлестаковщина, обломовщина, карамазовщина, взаимодействие стихий, мечтатель, безудерж.
Key words: elements, khlestakovism, oblomovism, karamazovism, interaction of elements, the dreamer, violence of passion.
Многие литературные герои, олицетворяющие явления русской жизни, стихийны. Стихийны хлестаковщина, ноздревщина, маниловщина, обломовщина, шигалевщина, карамазовщина, смердяковщина и даже хохлаковщина. За всеми этими явлениями угадываются стихийные начала русского национального характера, а порой не только русского - человеческого вообще.
Наиболее утвердившиеся, знакомые нам стихии в русской литературе -стихия обломовщины и хлестаковщины. Причем Гоголь и Гончаров показали стихии в типах уже сложившихся и, соответственно, воплотившихся в конкретных, единичных художественных образах. Достоевского же интересовали не устоявшиеся явления жизни, а, напротив, становящиеся, быть может, поэтому стихия карамазовщины выразилась не в одном художественном образе,
а сразу в нескольких.
О влиянии Гоголя на Достоевского сказано достаточно много. О влиянии Гончарова - значительно меньше: слишком разнятся их художественные стили. Но в художественном восприятии Достоевского роман Гончарова занимал не последнее место. Известно, что Достоевский высоко ценил образ Обломо-ва и даже однажды сравнил его со своим Идиотом, чем поразил собеседника -М.А. Александрова. «А мой идиот ведь тоже Обломов», - заметил Федор Михайлович27 [1, с. 191]. Первой, кто обратил внимание на плодотворность сопоставления этих героев, была И.А. Битюгова. Позднее В.А. Туниманов продолжил сопоставительный анализ произведений Достоевского и Гончарова («Обломов») через мотив «жалких слов» в романе «Обломов» и «Записках из подполья»28 и, что наиболее важно для нас, через сопоставление «обломовщины» и «шигалевшины» как двух стихийных явлений-антагонистов культурно-исторической жизни России29.
Нас же интересует следующее: если обломовщина и хлестаковщина действительно стихии, способные проникать и питать образы каких угодно героев, то нет ли в природе карамазовской стихии признаков синтеза этих стихий?
В связи с этим особый интерес вызывают образы таких колоритных сумасбродов, как Иволгин, Лебедев, Ежевикин, Лебядкин, безусловно являющихся наследниками Хлестакова и предшественниками Федора Павловича. Эти герои всегда «хитрят и плутуют с какой-нибудь видимою целью, а впрочем, и сами не зная иногда для чего». Иволгин, например, буквально «взрывается» хлестаковщиной, как только перед ним появляется слушатель: «...сейчас уверял, что всю жизнь, с самого прапорщичьего чина и до самого одиннадцатого июня прошлого года у него каждый день меньше двухсот персон за стол
27 См. об этом в статье И. А. Битюговой «Роман И.А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского» // Достоевский. Материалы и исследования. - Л.: «Наука», 1976. - Вып. 2. - С. 191-198.
28 См: Туниманов В.А. «Жалкие слова» («Обломов» Гончарова и «Записки из подполья» Достоевского).
29 Об этом: Туниманов В.А. «Обломовщина» и «шигалевщина» // «Достоевский и мировая культура» - Альманах. - СПб., 2003. - № 18. - С. 96-104.
не садилось. Дошел наконец до того, что и не вставало, так что и обедали, и ужинали, и чай пили часов по пятнадцати в сутки лет тридцать сряду без малейшего перерыва, едва время было скатерть переменить. Один встает, уходит, другой приходит, а в табельные и царские дни и до трехсот человек доходило. А в день тысячелетия России так семьсот человек начел»30 [4, т. 8, с. 198].
Но если Хлестаков, завираясь до самозабвения, условно остается в пределах реализма, то Иволгин выходит за пределы реализма и здравого смысла вообще. Например, показательна фантастическая импровизация о «воскресшем из мертвых» рядовом Колпакове. Сила стихии лжи в генерале такова, что временами напоминает ноздревщину. Примечательно, что такая смелая и откровенная ложь вызывает, с одной стороны, негодование Лебедева, а с другой - зависть и ревность. Чтобы «выдержать конкуренцию» и не ударить в грязь лицом, Лебедеву пришлось «в ответ» похоронить свою ногу на Ваганьковском кладбище. Вероятно, стихия хлестаковщины способна не только раздражать, но и увлекать, будить ревность. Стихия хлестаковщины обычно парализует волю слушателя. Ведь и слушатели Хлестакова отдают себе отчет в том, что он завирается; и князь Мышкин понимает, что Иволгин не мог быть камер-пажем Наполеона. Но стихия такова, что невольно втягивает, вовлекает, как мир сказки, мечты... до того, что слушатели невольно поддаются ее обаянию, становятся соучастниками этой игры.
Вероятно, в стихии лжи есть и привлекательные стороны. Фантазии Иволгина иногда настолько поэтически вдохновенны, мечты настолько наивно-простодушны и трогательны (о ребенке, утешающем великого полководца, например), что невольно рассказчик и само содержание рассказа, помимо зубоскальства, пробуждают добрые человеческие чувства, жалость и сострадание, ибо лучшей своей стороной обращены к человеческому сердцу. Его «лира» пробуждает настолько «добрые чувства», что тает сам князь Мышкин. В этих завиральных фантазиях, помимо хлестаковщины, проявляется уже совсем другая стихия - мечтаний о человеческом рае, Золотом веке человеческих отношений. Такие картины можно «намечтать» не иначе, как лежа на обломовском диване. И, может быть, Иволгин не случайно с этими фантазиями обращается к Мышкину, так как Мышкин и сам мечтатель. Князю мир грезится именно таким: его населяют «изящные, простодушные, умные люди» высшего сословия, в этом мире «Аглая все поймет». Ведь многие откровенные высказывания князя о жизни и людях воспринимаются окружающими как идиллические сны о самой реальности, «рае на земле» [4, т. 8, с. 282]. Для многих героев Мышкин - воплощенная мечта (для Аглаи, для Настасьи Филипповны, Лизаветы Прокофьевны.). И сам он идеальный мечтатель.
В «диалоге» Мышкина и Иволгина как бы сходятся две стихии. Разгул хлестаковщины генерала оплодотворяется почти по-обломовски благодушным сочувствием Мышкина. Так же, как и Обломов, Мышкин всегда обращен к «человеку в человеке». И у такого «тонкого и чуткого на обиду» лгуна, как генерал Иволгин преображаются сами фантазии. Поэтому мы слышим историю о камер-паже в пересказе Мышкину, а не Лебедеву, которому генерал ее уже рассказывал, а князю вроде бы только повторяет. В истории Иволгина, рассказанной Лебедеву, все вроде бы так. да не так. Не так уже потому, что Лебедев - не Мышкин. Реакции заинтересованного слушателя - короткие
30 Достоевский Ф.М. ПСС в 30 тт. - Л., 1972-1992. Далее все ссылки даются на указанное издание с обозначением тома и страницы.
ремарки, мимика, жесты, взгляды - в течение рассказа, наконец, сама личность, так или иначе, безусловно, учитывается говорящим, заставляя трансформировать рассказ сообразно со слушателем. Что-то похожее вызывает и зрелище юродства: «Для грешных очей - соблазн, для праведных - спасение»
[5, с. 91].
Возможно, в образах Мышкина и Обломова отразились внимание Достоевского и Гончарова к типу мечтателя. Ведь в творчестве обоих писателей прослеживается эволюция этого типа.
У таких мечтателей, как Мышкин и Обломов, действительно, очень много общего. В них много бескорыстия и теплоты, оба источают свет. Много общего у них и во взаимоотношениях с женщинами: Мышкин «вымечтал» Настасью Филипповну точно так же, как Обломов «вымечтал» свою Ольгу Ильинскую и, конечно, в обоих героях много «голубиной нежности»... К тому же, они оба «родом из детства». Причем для творчества Достоевского это принципиально важно. Мышкин относится к тем немногочисленным героям, у которых есть теплые воспоминания о своем прошлом. Иногда Мышкин и Обломов удивительно похожи. В своих мечтаниях оба, например, воображают себя полководцами.
Интересно, что Обломов учит любить человека и любить в человеке любой случайный «душевный сор», всякий хлам, наносное. Вспомним, как он бранит Захара за грязь и пыль, которые тот завел в доме, и старается сохранять серьезный тон. Бранит, потому что «так надо», бранит оттого, что и сам увлекается этим чужим, псевдоавторитетным мнением.
Этому же увлечению чужим мнением подвержен иногда и князь Мышкин. Обращают на себя внимание его рассуждения о католицизме в гостиной Епанчиных. Трудно не согласиться с Г. Померенцем31, что Достоевский здесь покривил душой, поглумился над художественной логикой образа князя Мыш-кина. Это не князь, а кто-то «Дневник писателя» пересказывает. Прозаизм, дурная публицистика замешалась в художественный текст. Парадоксально, но то, что трудно простить Достоевскому, легче прощаешь Мышкину. Это из каких-то газет, от доверчивости к случайным впечатлениям, одним словом, «совсем не то, и не о том», как говорит сам князь. Этот сор, способность ошибаться и увлекаться, делает его «по-обломовски» человечным и «по-дон-кихо-товски» рыцарским. Это такой же сор, как наполеонизм в обоих героях32. Обломовщина - это стихия, в которой есть все; в ней среди бумаг, тряпья, клопов и газет теплится самое дорогое - человеческое сердце, «голубиная душа». Этот сор и дрянь необходимы ей, как оболочка, некий «кокон». Т.е. практически по-ахматовски: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда.». Примечательно, что с Мышкиным многие герои «Идиота» ведут себя как с Обломовым - тарантьевы, алексеевы, пенкины, в исключительных случаях как Штольцы, когда потребность разрушить этот кокон становится почти маниакальной потребностью их личности.
Характерная деталь. Возможно, в создании образов Мышкина и Обломова сказалась «вековечная тоска» по историческому и внеисторическому идеалу, тоска, которой посвящены едва ли не лучшие поэтические страницы Достоевского. Применительно к «Подростку» и «Бесам» можно говорить о поэтике стихии безысходности и тоски. Рассуждения Версилова о «Золотом
31 См об этом в книге: Померанц Г. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. - М., 1990.
32 Иного мнения о значении «наполеонизма» в романе «Идиот» придерживается Н.Н. Подосокор-ский. См.: Подосокорский Н.Н. Наполеонизм князя Мышкина.
веке», брошенное Степаном Трофимовичем зерно «вековечной грусти» в сердце маленького Коли Ставрогина и последующее облучение этой стихией многих героев романа.
Подобно этому и стихия обломовщины проникает во многие образы в произведениях Достоевского. Во «Сне Обломова» находим такие замечательные строки о формировании эстетического идеала у Илюши: «Населялось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска (выделено мной - Ф.М.) засели в душу надолго, может быть, навсегда. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром.
«Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть» [2, с. 122]. Сложно сказать, какие сказки рассказывал Степан Трофимович на ночь Коле Ставрогину. Но его сон о «Золотом веке» во многом напоминает обломовский, с той лишь разницей, что у Ставрогина грезы о европейском рае, а у Обломова - о русском, национальном. Судя по воспоминаниям Лизы Тушиной, воспитателем которой тоже был Степан Трофимович, художественную правду ее учитель ценил выше исторической (показателен его рассказ об открытии Америки). Примечательно, что и Федор Павлович советует Смердякову, не оценившему художественной прелести «Вечеров на хуторе», «историю Смарагдова», но как бы вдогонку, как книгу второго сорта.
Мышкин - наиболее явный носитель стихии обломовщины. Но доказательством ее всепроникающего свойства, общечеловеческой природы является то, что обломовщина не знает ни социальных, ни возрастных, ни временных границ. Не все и не всегда, конечно, могут подняться до созерцания таких идиллических картин, как Обломов, иной и «село вдруг родное спалит». Для этого необходимо отрешение от всякой деятельности и глубокое погружение в созерцательность. Фантазии Дмитрия, например, мечущегося между Самсо-новым, Горсткиным и Хохлаковой в поисках денег, напоминают лишь маниловщину с оттенком ноздревщины.
Интересно, что когда Дмитрий попадает под арест и лишается возможности действовать, он вынужденно погружается в размышления и созерцательность. Лежа «на нарах», как на обломовском диване, он с прежним увлечением предается мечтам, в которых привычно путает роли. То он герой романтического побега в Америку, то воображение уносит его в рудники, где в дружном хоре других страдальцев он «воспоет гимн», то мнятся ему иные высокопоэтические картины («дите»). В этих пестрых фантазиях вполне различимы «жалкие слова» Обломова, которыми тот сам себя доводит до слез. Но здесь же мелькает и что-то хлестаковское, потому что, в конечном счете, это и есть карамазовщина. Эта способность с «легкостью мысли необыкновенной» колебаться между идеалами Мадонны и Содома сказывается и в других героях.
Обломовщина способна вдруг проявиться в героях, в которых ее не ожидаешь обнаружить. Вот, например, Раскольников накануне убийства, лежа на диване, мечтает обо «всем капитале разом», в то время как Настасья по-штольцевски терроризирует его медными пятаками за уроки. Или, например, Степан Трофимович «воплощенной укоризной все лежит перед отчизной». А какую обломовскую «поэму-оду-памфлет» о Зарницыной-Пшеницыной сочи-
няет такой по-штольцевски деятельный персонаж, как Разумихин!33 «Перинное начало» - это начало всех «обломовских начал». Никогда еще художественная мысль Достоевского не поднималась до таких обломовских обобщений. Стихия обломовщины растворена даже в таком, казалось бы, далеком по своим душевным качествам герое, как Федор Павлович Карамазов. У него в доме, как у Обломова, всего много: есть и крысы, создающие уют и ощущение обитаемости, и тараканы, готовые упасть в суп. А характер взаимоотношений Федора Павловича и Григория во многом напоминает взаимоотношения Обло-мова и Захара.
Следует заметить, что в отношении Достоевского и Гончарова к стихии обломовщины сказывается и мировоззренческая, и идеологическая напряженность. Обломовщина - это своего рода «подполье» мечтательности. Конечно, не так, как у Достоевского, где в тайниках человеческого сознания, образно выражаясь, спрятаны склянки с химикалиями, ядами и отравами духа, где вселенная сжимается до размеров «баньки с пауками». Обломовщина, наоборот, - теплое и уютное место («погребок»), полное снеди и отваров для души и тела, «колыбель-могила», в которую подсознательно стремится каждый человек. Подполье Достоевского рождается не от погружения в созерцание, а от погружения в «темный, подземный, гадкий разврат-развратишко» сознания. А потому извечный вопрос Обломова, «глас вопиющего в пустыне»: «где ж человек-то?», обращен ко всему творчеству Достоевского. Но слишком далеко заходит человек Достоевского «в поисках человека в человеке». В этих духовных исканиях мытарствует душа, ломается, уродуется и коверкается человек, его природная сущность. Аксиологические доминанты героев Достоевского таковы, что всякие упоминания о плоти считаются чем-то дурным, рождают комический эффект. Не так в мире Обломова. Здесь каждый «жучок-паучок» как будто очеловечен, проникнут симпатией, согрет авторской иронией, вписан в необходимый, завершающий героя, фон. В подполье Достоевского, скорее, «опаучен» сам человек.
Но возникает вопрос: если обломовщина и хлестаковщина действительно стихии, способные проникать в образы разных героев, то как они соотносятся с карамазовщиной? И нет ли в ее природе признаков синтеза этих стихий?
Символично, что Достоевский закончил итоговый роман словами: «Ура Карамазову!». Обратим внимание: не «ура Алеше», а именно «Карамазову». Очевидно, что это и «ура карамазовщине». Ведь и роман посвящен Карамазовым, т.е. и карамазовщине, а не «зосимовщине» или «смердяковщине». И если мы будем утверждать, что карамазовщина есть только олицетворение низких сладострастных инстинктов, то мы покривим душой и неизбежно поглумимся над творческим замыслом Достоевского.
Действительно, Карамазовых часто обвиняли в сладострастии, связывая это понятие с исключительно половым вожделением. Между тем само понятие сладострастия гораздо шире. Карамазовы как раз безгранично расширили «сферу интимного». Сладость страсти, упоение страстями - это способность созерцать бездны и отдаваться во власть взаимоисключающих движений души, это одержимость разными эстетическими идеалами.
Мощь стихии определяется напряженным взаимодействием силовых-смысловых полей, разницей потенциалов формы и содержания. Карамазовщина - это еще и эстетика, широта, «бездность» эстетического вкуса. И ав-
33 См. о сопоставлении этих образов в примечаниях к Гончаров И.А. Собр. соч.: в 20 т. - Т. 4. Обломов: Роман: в 4-х ч. / Ред. тома В.А. Туниманов. - СПб., 1998. - С. 406.
торское отношение проникнуто этим любованием ко всем без исключения героям романа. Это особенно очевидно на примере таких героев, которых традиционно принято считать «отрицательными». Зачастую такие «демонические» персонажи у Достоевского, как Свидригайлов, Ставрогин, Петр Верхо-венский, Федор Павлович и Смердяков оказываются эстетически более убедительными, чем образы праведников, во всяком случае, реалистичнее и колоритнее.
Подобно тому, как и обломовщина немыслима без семейственности, для понимания карамазовщины тоже необходимо представлять всю семью в совокупности. Принципиально важно, что стихия обломовщины порождена семейными традициями и устоями и имеет прочное культурно-историческое основание. Карамазовщина же связана с другой эпохой - ломки и разрушения семейственности, которая, с легкой руки Достоевского, проявилась в типе случайного семейства. Возможно, поэтому обломовщина воплотилась в единичном образе, а карамазовщина распалась на четыре составляющие, и этот распад глубоко символичен.
Хлестаковщина - в большей степени социальное явление, чем личностное (об этом говорит и название комедии), хотя и в ней проявился личностный план - талант, исключительная «завиральность» героя, а потому и название этой стихии прочно ассоциируется с именем Хлестакова.
Чтобы определить характер взаимодействия стихий, попробуем сопоставить все три стихии по нескольким параметрам.
Хлестаков все время как бы скользит по поверхности. В нем нет глубины, точнее, он не способен в нее заглянуть, «его несет». Как будто о нем Пушкин сказал: «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил». Обломовщина - тоже стихия разгула воображения, однако вектором обращенная на себя. В своих фантазиях Обломов не стремится выйти за границы своего я, наоборот, он всегда созерцательно самоуглублен. Обломовщина - ровное, «державное» волнение могучей стихии, этакое богатырское полеживание на печи Ильи-Муромца, неискушаемого мирской суетой. Эта стихия противодействия направлена внутрь и замыкает силы на себя. Отсюда ее мощное обволакивающее и вовлекающее свойство. Поэтому все, что попадает в силовое поле этой стихии, устремляется к центру, туда, где покоится «золотое сердце», «голубиная душа» героя. Карамазовщина же, напротив, обращена вовне, она имеет вертикаль («идеал содомский и идеал Мадонны», «горняя мудрость» и «бездны», в которые тянет окунуться «вверх пятами») и хлеста-ковскую горизонталь («разгул»). Напряжение между ее полюсами «родит бури» - «карамазовский безудерж». Эта стихия в любом своем проявлении -исхождение из своего я, деятельность. Она лишь стремится к обломовщине, как к своему недостижимому пределу. Ведь «коньячок, монастырек», «в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться», «поросячество» и «чревная любовь» к «клейким листочкам» - это и обломовские ценности.
Судя по этим наблюдениям, у карамазовщины должны быть сложные взаимоотношения с обломовщиной. Хлестаковщина же, скорее, входит в карамазовщину как первоэлемент стихии разгула. Однако присутствие ее в гипертрофированном виде рождает хаос хохлаковщины («полет» над «безднами»). Ядром карамазовщины в мире Достоевского являются рельефные, «о-плотненные» фигуры, как правило, это герои второго ряда (Фома Фомич, Ежевикин, Лебедев, Лебядкин, Липутин).
Несмотря на укоренившееся представление о Достоевском, как о «ясновидце духа» (Мережковский), кажется, что далеко не все должное отдано ему как писателю стихий человеческой жизни. И метафизический бунт плоти в поэ-
тике Достоевского все же произошел. Телесная природа не терпит духовной пустоты. Подобно тому, как «милому эксцентрику и парадоксалисту» Ивану тайники подсознания «выбрасывают» Черта, Достоевскому (художественное подсознание) - Федора Павловича. Внутри этого образа плавятся все элементы, идет реакция с их превращением. Через этот образ Достоевский открыл как бы следующий уровень бытования стихий.
Литература
1. Битюгова, И.А. «Роман И. А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского» [Текст] / И.А. Битюгова // Достоевский. Материалы и исследования. -Л., 1976. - Вып. 2. - С. 191-198.
2. Гончаров, И.А. Собр. соч. [Текст]: в 8 т. / И.А. Гончаров. - М.: Худож. литер., 1979. -Т. 4. Обломов / Подг. текста и коммент. Е.А. Краснощековой. - 534 с.
3. Гончаров, И.А. Собр. соч. [Текст]: в 20 т. / И.А. Гончаров. - СПб: Наука, 2004. - Т. 6. Обломов: Роман: в 4-х ч. - 616 с.
4. Достоевский, Ф.М. Полн. собр. соч. [Текст]: в 30 т. - Л.: Наука, 1972-1992.
5. Лихачев, Д.С. Смех в древней Руси [Текст] / Д.С. Лихачев, А.М. Панченко, Н.В. По-нырко. - Л.: Наука, 1984. - 295 с.
6. Подосокорский, Н.Н. Наполеонизм князя Мышкина [Текст] / Н.Н. Подосокорский // Литературоведческий журнал. Секция языка и литературы РАН. ИНИОН РАН. - 2007. -№ 21. - С. 113-125.
7. Померанц, Г.С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским [Текст] / Г.С. Померанц. -М.: Сов. писатель, 1990. - 384 с.
8. Туниманов, В.А. «Жалкие слова» («Обломов» Гончарова и «Записки из подполья» Достоевского) [Текст] / В.А. Туниманов // Pro memoria. Памяти академика Георгия Михайловича Фридлендера. - СПб., 2003. - С. 168-178.
9. Туниманов, В.А. «Обломовщина» и «шигалевщина» [Текст] / В.А. Туниманов // «Достоевский и мировая культура»: Альманах. - СПб., 2003. - № 18. - С. 96-104.
ББК 83.3 (2 Рос=Рус) 1 УДК 821.161.1.09
Н.А. МАКАРИЧЕВА N.A. MAKARICHEVA
«ЛЮБОВНАЯ ИГРА» КАК ЭЛЕМЕНТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО
САМОРАСКРЫТИЯ ГЕРОЯ В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
«LOVE GAME» AS AN ELEMENT OF PSYCHOLOGICAL SELF-DISCLOSING OF THE HERO IN F.M.DOSTOEVSKY'S CREATION
Статья посвящена исследованию психологии женско-мужских отношений как важной составляющей психологизма творчества Достоевского. Автор статьи анализирует, как личностные качества героев, их этические и эстетические взгляды раскрываются через отношение к женщине. Внимание к начальной стадии любовных отношений позволяет выявить некоторые особенности любовного сюжета в романах Достоевского.
The article is devoted to research of psychology of the relationships between women and men as an important component of psychologism of Dostoevsky's cre-
