CC BY
303
24. См.' свидетельство Д. И. Завалишина: «...он был популярен своими революционными кощунственными стихотворениями...» (Писатели-декабристы в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1980. Т. 2. С. 246-247).
25. Debreczeny Paul. Social Functions of Literature: Alexander Pushkin and Russian culture. Stanford University Press. Stanford, California, 1997.
26. Debreczeny Paul. Ibid. P. 12. Дебрецени цитирует М. Бентона: «Вторая реачьностъ», творимая человеком в мозгу при чтении, создается не «последовательно полно, отдельными образами, статусами или определениями, но скорее серией более или менее оформленных образов неравной ясности и важности» (см.: Benton Michael. Secondary Worlds // Journal of Research and Development in Education. 1983.16. 3. P. 68—75. P. 74). Он отмечает, что читать всю оду "Вольность» сложно в компании, но название отсылало к Радищеву - жертве тирании, а слова "Тираны мира, трепещите" - к Марсельезе. Это и отпечатывалось в сознании читателя и слушателя.
Е. Е. Жеребцова
ХРОНОТОП ПРОЗЫ А. П. ЧЕХОВА И ЭТИКО-ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ПИСАТЕЛЯ
Творчество А. П. Чехова в последнее время стало объектом тщательного исследования литературоведов .^Современное чеховедение идёт по пути качественного обновления. По мнению В. Б. Катаева, необходимы новые подходы к анализу чеховских произведена, что позволит преодолеть устоявшиеся литературоведческие «штампы»1./™ наш взгляд, именно пространственно-временная организация текста может стать ключом к пониманию идейно-художественного содержания произведений, ведь хронотоп является важнейшей «мировоззренческой, идейно-содержательной и композиционной характеристикой искусства»2. Такой подход перспективен: он позволяет увидеть «укоренённость поэтики в онтологии»3 и, значит, соотнести системный анализ хронотопа чеховской прозы с этико-философскими представлениями писателя.
Вопрос о философском содержании творчества А, П. Чехова до настоящего времени остаётся проблемным. Споры начались уже при жизни писателя, чему способствовали его высказывания и эстетические установки, а также «спорность» самой эпохи. Как только не интерпретировалось чеховское творчество! Достаточно вспомнить высказывание Н. К. Михайловского об отсутствии в произведениях А. П. Чехова «общей, руководящей, расценивающей явления жизни точке зрения»4. Или слова Б. Зайцева о свойственной писателю «тоске по божеству» при отсутствии «цельного мировоззрения, философского или религиозного»5. Не бесспорны критические отзывы символистов. Например, ошибочный вывод Д. Мережковского в статье «Чехов и Горький»(1906): «он - велшсий, может быть даже в русской литературе величайший бытописатель», но «кроме этого быта ничего не знает и не хочет
знать»6. Видят в Чехове бытописателя В. Иванов («поэт сумерек дореволюционной поры»7), 3. Гиппиус («последний певец разлагающихся мелочей»8). На фоне таких оценок выделяются критические отзывы А. Белого. Вряд ли можно принять его тезис о чеховском творчестве как глубоко родственном символизму, однако мысли А. Белого о сочетании бытового и бытийного в произведениях писателя заслуживают внимания: «В силу непосредственности творчества он одинаково примыкает и к старым, и к новым: слишком отразилось вечное в его образах»9.
Неоднозначны и оценки религиозно-философской критики. Так. для В. В. Розанова А. П. Чехов стал любимым писателем русской обыденщины10. Не видел философской глубины чеховского творчества С. Трубецкой, полагавший, что писатель только «любовно носится с этими лишними человеками, лишними дядями, лишними сёстрами и братьями»11. «Певцом безнадежности»12, убивавшим человеческие надежды, предстаёт А. П. Чехов в статье Л. Шестова «Творчество из ничего». Сомнителен вывод философа о безыде-альности чеховского творчества. Для С. Булгакова, напротив, Чехов - не только прекрасный художник, но и глубокий мыслитель («Чехов как мыслитель»), что для философа связано с религиозностью писателя: по силе религиозного искания А. П. Чехов «оставляет позади себя даже Толстого, приближаясь к Достоевскому, не имеющего здесь себе равных»13. А вот противоположное высказывание А. Амфитеатрова: «...из всех писателей, учёных <...> я не могу вспомнить ума, менее мистического, менее нуждавшегося в религии, более стройного и последовательного в ... материализме, чем покойный А. П. Чехов»14. ,
Данная точка зрения надолго закрепилась в отечественном литературоведении. Так, о безоговорочном материализме и атеизме А. П. Чехова пишут Б. М. Ш)'бин, Б. Б. Меве15. Однако, слишком категорично мнение и о глубокой религиозности писателя, которого придерживается М. Дунаев16. Нам наиболее близко утверждение А. П. Чудакова об антиномиях художественно-философской позиции А. П. Чехова. По мнению литературоведа, в сознании писателя сосуществовали научный антитслеологизм в дарвиновском смысле и христианские представления о телеологичности мироустройства17. Полагаем, что разрешить спорный вопрос поможет анализ хронотопа, так как картина мира, созданная благодаря структурности пространства, и времени, отражает авторский взгляд на мир и человека. Таким образом, художественная семиотика пространства и времени напрямую связана с этико-философсхсой концепцией текста. Подтверждение данной мысли - тезис Ю. М. Лотмана: хронотоп" становится «формальной системой для построения различных, в том числе и этических моделей»18.
Для системного анализа онтологического и аксиологического аспектов хронотопа чеховской прозы мы воспользовались периодизацией А. П. Чудакова19. Что же представляет собой пространственно-временная «модель мира»20 прозы А. П. Чехова?
В центре рассказов 1880-1884 гг. находится лишённое индивидуализации замкнутое пространство бытового мирка:
«Купе первого класса» («Загадочная натура»);
«Земская больница» («Хирургия»): •
«В самом дешёвом номерке меблированных комнат «Лиссабон»
(«Анюта»);
«Однажды ... у неё на даче, в антресолях ...» («Хористка»).
Пространство создаётся по определённой схеме при помощи типологических деталей: образ в комнате, рабочий стол в кабинете, обеденный стол в "столовой. В этом можно увидеть традиции массовой юмористики с её обобщённостью, а также авторское видение современного мира, который представляется ему разделённым на маленькие, замкнутые, похожие друг на друга мирки.
Подчёркивают абсурдную природу этих мирков временные особенности: время «случая» юмористических рассказов начала 1880-х гг. определяет во многом эффект абсурда. Например, несоответствие между случаем и поведением персонажа в «Радости», «Толстом и тонком», «Хирургии». На лексическом уровне время случая подчёркивается словами «вдруг», «однажды», предложениями типа «было двенадцать часов ночи». Автор лишает это время какой-либо перспективы, не случайно в рассказах встречается только один временной пласт (прошедшее время в «Торжестве победителя», «Смерти чиновника»),
К 1885 г. признаки пространственно-временной «модели мира» несколько изменяются. Так, появляются развёрнутые бытовые описания, складывающиеся чисто по-чеховски - из деталей и мелочей. Вот пример из рассказа «Кошмар»: « Дом священника снаружи ничем не отличался от крестьянских изб, только солома на крыше лежала ровнее да на окнах белели занавесочки. Отец Яков ввёл Кунина в маленькую светлую комнату с глиняным полом и дешёвыми обоями; несмотря на кое-какие потуги к роскоши, вроде фотографий в рамочках да часов с прицепленными к гире ножницами, обстановка поражала своей скудностью»21. В результате перед читателем предстаёт мир в индивидуальных проявлениях.
Усложняется и структура пространства за счёт появления нескольких бытовых локусов в рамках одного текста: дом Кириллова, дом Абогина во «Врагах»; гостиничный номер, дом Присвистова в «Тапёре».
Время случая дополняется бытовым временем. Появляется временная последовательность, причинно-следственные связи. Герои рассказов подчинены не только случаю, но и бытовым закономерностям («Панихида», «Шуточка»).
Однако А. П. Чехов в силу своего взгляда на мир и человека не мог ограничиться уровнем мирка и бытового времени. Так в произведениях середины 1880-х годов появляется качественно иной пространственный уровень - открытое и безграничное бытийное пространство мира. Например, в «Счастье» философский спор о сущности человеческой жизни происходит на фо-
не Млечного пз'ти и звёзд. Дать оценку героям с точки зрения вечных ценностей помогает «бытийное время автора»22, проявляющееся, к примеру, в финале рассказа «Враги»: «Пройдёт время, пройдёт и горе Кириллова, но это убеждение, несправедливое, недостойное человеческого сердца, не пройдёт и останется в уме доктора до самой могилы» [6, 43].
Итак, усложнение пространственно-временной структуры, в результате чего начинает возникать оппозиционная «модель мира», позволяет автору синтезировать повседневное и вечное, случайное и закономерное.
В произведениях второго периода (1888-1894) особенности хронотопа определяют индивидуализированное бытовое пространство и циклическое бытовое время. Важно утверждение оппозиционной «модели мира» в рамках одного текста. Так, в повести «Степь» дороге и степи противопоставлены постоялый двор, лавка, домик Тоскуновой даже на уровне цветов и запахов. Становится традиционной оппозиция двух концептуальных чеховских локу-сов - Дома (бытовой мирок) и Сада (вариант бытийного мира). Пространство Дома связано у А. П. Чехова с неестественностью, суетностью, одиночеством. Появляется даже мотив ухода из дома, например, в рассказе «Именины»: «Ей хотелось уйти подальше от дома, посидеть в тени и отдохнуть на мыслях о ребёнке, который должен был появиться у неё месяца через два» [7, 167]. Сад, напротив, - пространство естественное и гармоничное: «уютно и тихо» [7, 168]. Здесь человек становится самим собой. Границами между Домом и Садом часто выступают «пограничные» ориентиры - дверь и окно. Так обнаруживается внутренняя иерархичность чеховского мира: его структура не однородна, а состоит из качественно отличных элементов. Подобная организация позволяет изобразить бытийное через быт, то есть поставить находящиеся не на поверхности текста этико-философские вопросы: о смысле человеческой жизни («Попрыгунья», «Чёрный монах»), об ориентации человека в мире («Дуэль»), о свободе и выборе («Сапожник и нечистая сила»), о познании («Степь», «Огни», «Студент»).
Выходу на закономерности человеческого бытия также способствует циклическое природное время. Например, в «Степи» вписанность детского сознания в природный цикл дня активизирует поставленную в повести проблему познания себя, родины, мира. В «Чёрном монахе» жизнь сада связана с природным циклом и через ассоциативный ряд с такими понятиями, как любовь, молодость, жизнь. Приурочивание времени действия к христианским праздникам оттеняет мысли автора о ложном и истинном в жизни человека (мотив Рождества в «Бабьем царстве»). Взаимопроникновение времени реального и библейского позволяет вписать жизнь одного человека в историю человечества, осознать скрытую взаимосвязь сущего, представить мир как процесс, понять органическое единство мира («Студент»).
Окончательное формирование картины мира продолжается в третий период чеховского творчества (1895-1904). Рождению случайностно-закономерного видения жизни способствует такая организация времени, как дискретная линейность: время и прерывисто, и линейно. В результате жизнь
складывается из отдельных моментов, разделённых как маленькими интер валами, так и значительными временными отрезками. Вот примеры из повести «Три года»:
«Он сидел уже часа полтора...» [9, 7];
«В полночь Лаптев уже простился с нею» [9, 13];
«Утро было весёлое, праздничное...» [9,17];
«Свадьба была в сентябре» [9, 30];
«На другой день по приезде в Москву, в полдень...» [9, 31];
«В одну из ноябрьских суббот...» [9, 40];
«В мае Лаптевы переехали на дачу в Сокольники» [9, 67];
«Прошло больше года» [9, 67];
«Через два дня заезжал к нему на минутку Лаптев...» [9, 72];
«Зима протекала не весело» [9, 78];
«Как-то в начале июня...» [9, 87];
«На другой день в полдень...» [9, 90].
Таким образом, А. П. Чехов не показывает жизнь героев изо дня в день, а выхватывает значимые с психологической точки зрения моменты, что раздвигает временные границы малого и среднего жанра. В результате картина мира становится внутренне закономерной, но с элементами непредсказуемости, случайности, парадокса (сюжет повести «Три года»).
Происходит «расширение» пространства и времени. ]С примеру, локальная пестрота повести «Три года» работает и на романный эффект текста, и на идею разобщённости. Временная структура расширяется за счёт: 1) времени воспоминаний («Моя жизнь», «Архиерей»), 2) отделения времени рассказа от времени действия в произведениях с композиционной структурой «текст в тексте» («Дом с мезонином», «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви»), 3) принципа открытого финала («Дама с собачкой», «Невеста»). В результате автор выходит на закономерности судьбы, размышляет о вечном движении, незаконченности жизни, что доказывает универсальность чеховской картины мира.
С этим связано и утверждение символики как одного из ведущих признаков чеховской поэтики. Пространственные образы-символы находятся в центре рассказов «Дом с мезонином», «Человек в футляре», «В овраге», «Случай из практики». Символика позволяет автору выйти на следующий ряд обобщений: мирок - Россия - мир. В рассказе «Архиерей» автор соединяет бытовое и бытийное, принцип расширения времени, мотив христианского праздника и приходит к диалектическому осмыслению жизни и смерти, к картине мира, существование которой объясняется и причинноследственными связями, и внутренней телеологией.
Каково место человека в чеховской картине мира?
Бытовой мирок чеховских юморесок начала 1880-х годов определяет прикреплённость героев к своим локусам. Чеховские персонажи не выходят за рамки замкнутого пространства и, таким образом, разъединены с окружающим миром. Срабатывает формула: человек быта в бытовом мирке (Ми-
тя Кулдаров. Козулин. Червяков. Пятигоров и др.). Эти герои ограниченны и малоподвижны, живут от случая к случаю, что раскрывает мелочность персонажей. напоминающих маски, а не характеры. Их ориентацию в мире мы назвали обобщённо-обывательской.
К 1885 г. такая модель поведения несколько трансформируется за счёт усложнения пространственно-временного уровня. Герои становятся более подвижными, так как уже перемещаются из локуса в локус («Кошмар». «Тапёр», «Враги»). Перед читателем живой характер, человек с индивидуальным внутренним миром, посредственным, но имеющим права быть познанным. Замкнутое бытовое время также помогает автору раскрыть индивидуалистическо-обывательскую модель поведения среднего человека, обусловленного и ограниченного бытовым уровнем хронотопа («Панихида», «Шуточка»). Однако индивидуалистическо-обывательская модель поведения не удовлетворяет автора, ищущего общечеловеческие ценности. Не случайно авторская точка зрения помещается за пределы бытового мирка и бытового времени - в бытийное пространство мира и в'бытийное время, что позволяет дать знание о душе человека, о тайне и непредсказуемости жизни. В рассказе «Счастье» читаем: «...в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдёт ещё одна тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они ещё будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой» [6, 167].
В целом герои-обыватели остаются в центре произведений конца 1880 - начала 1890-х гг. Подробное описание места и времени действия способствует эффекту замкнутого круга, подчинению человека круговому ходу бытового времени. Вот день Ольги Ивановны Дымовой из «Попрыгуньи»:
«Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать...» [8, 9];
«Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе» [8, 9];
«От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе...» Г8, 9];
«От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на картинную выставку...» [8, 9];
«В пятом часу она обедала дома с мужем» (8, 10]:
«После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым, потом в театр или на концерт и возвращалась домой после полуночи. Так каждый день» [8. 11].
Так, при помощи «быстрого» перечня дел героини за день подчёркивается сущность Ольги Ивановны, обозначенная уже в заглавии.
Вопрос о жизни ложной и истинной ставится и в «Бабьем царстве», и в «Скучной истории». Таким образом, усиливается аксиологический аспект хронотопа, отражающий жизненные позиции героев и авторское отношение к ним. Например, описание обстановки часто соответствует образу жизни персонажа: «Она наняла квартиру в пять комнат и обставилась с .присущим ей вкусом. Если бы кто взялся нарисовать её обстановку, то преобладающим настроением в картине получилась бы лень. Для ленивого тела - мягкие ку-
шеткй. для ленивых ног — ковры, для ленивого зрения — линючие, тусклые или матовые цвета, для ленивой души — изобилие на стенах дешёвых вееров и мелких картин...» [7, 273].
Важно, что некоторым героям дан шанс осознать несостоятельность выбранной модели поведения. Так, создав оппозиционную модель мира в рамках одного текста, автор выводит героев из мирка в мир и тем самым утверждает принцип «душевного перелома», открытия. Этому способствует и психологизация художественного Бремени, то есть субъективное восприятие героями текущего времени. В рассказе «Именины» читаем: «Она вышла и взглянула на часы: было без пяти минут шесть. И она удивилась, что время идёт так медленно, и ужаснулась, что до полуночи, когда разъедутся гости, осталось ещё пять часов. Куда убить эти шесть часов?» [7, 177]. В «Скучной истории» профессор испытывает подобное психологическое состояние, принимающее даже экзистенциальную окраску: «В коридоре часы бьют час, потом два, потом три... Последние месяцы моей жизни, пока я жду смерти, кажутся мне гораздо длиннее всей моей жизни. И никогда раньше я не умел так мириться с медленностью времени, как теперь» [7, 305].
Знаменательно, что в произведениях второго периода появляются герои, преодолевающие обывательскую модель поведения. Самый яркий пример - Иван Великопольский из рассказа «Студент», в котором А.Чехов мастерски соотносит реальное и библейское пространство посредством образов и сквозных мотивов и вводит бытийное время. Так рождается герой с философской моделью поведения, который способен задуматься над общими вопросами человеческого существования, понять связь времён. Иван «думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле...» [8, 309].
На наш взгляд, А. П. Чехову важно показать сам переход от одной точки зрения на мир к другой. Этот переход становится одной из центральных тем в поздних произведениях писателя. Автор всячески пытается вывести героев из бытовых мирков, ведь он художник, с «неприязнью воспринимающий всякие заборы, стены, любые границы»23. Показателен в этом отношении хронотоп «Крыжовника». В рассказе два бытовых мирка. Первый -имение «Гималайское тож» - имеет некоторые утопические черты: 1) отгра-ниченность от остального мира («везде канавы, заборы, изгороди, понасаже-ны рядами ёлки, - и не знаешь, куда поставить лошадь» [10,60]); 2) праздность и сытость (образ жизни главного героя); 3) ритуальность (поедание крыжовника). Второй - усадьба Алёхина, которая при помощи тонких деталей сопоставляется с имением Чимши-Гималайского: то же довольство жизнью, та же футлярность. Оппозицией этим миркам становится пейзаж в экспозиции: «Далеко впереди еле видны ветряные мельницы села Мироносиц-кого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали, что это берег реки, там луга, зелёные ивы, усадьбы...» [10, 55].
Интересно, что изменение точки зрения чеховских героев на жизнь и нравственная позиция персонажей связаны с их помещением в тот или иной локус. Например, вертикальная оппозиция «овражьего» мирка и бытийного мира в повести «В овраге» определяет разделение героев на две группы: мирок Цыбукиных как концентрация греха, лжи, безверия и одушевлённый, гармоничный мир Липы. Липа не вписывается в «мёртвое» пространство «оврага», в замкнутый мирок Уклеева. Она, человек верующий, чувствует себя счастливой «наверху», в безграничном пространстве мира: «Им было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались и забыли о том, что возвращаться вниз всё-таки надо» [10, 163]. Липа способна воспринимать мир во всех проявлениях, даже в горе. Именно ей дано понимание мира и другого человека, свидетельство чего - встреча со «святыми» из Фирсанова возле горящего костра, символа душевного тепла и единения.
Сильно проявляется аксиологический аспект в рассказе «Невеста». Уже в первой главке намечается разделение героев на две группы с пространственной точки зрения, что определяет их способность к душевным изменениям или отсутствие таковой. В замкнутом пространстве дома находятся семья Нади (мать и бабушка), протоиерей, Надин жених и Саша. Сама же Надя, отграниченная от этих людей пространственным ориентиром окна, помещена в качественно иное пространство сада. Так намечается возмож-. ность будущего душевного перелома.
Таким образом, тонко чувствующих и думающих героев А. П. Чехов помещает в открытое пространство Божьего мира (бытийный уровень хронотопа), в результате чего активизируется принцип душевного перелома и проявляется авторская точка зрения на человека.
Важную аксиологическую роль играет в прозе А. П. Чехова художе- ^ ственное время. Контаминация бытового и бытийного времени приводит к постановке важной философской проблемы - человек и время. Решается она у А. П. Чехова по-разному. Одни персонажи не могут преодолеть замкнутость, ограниченность, цикличность бытового времени, которое может деформировать личность. В «Ионыче» автор сосредоточивает внимание читателя на психологических состояниях главного героя и прослеживает изменение его внутреннего мира во времени. Составим временную сетку рассказа:
«Весной, в праздник - это первое посещение Турки- чувство спокойствия, ув-
было вознесение...» (10,25) ных лечённости
«Прошло больше года таким частые посещения Турки- восхищение, любовь, без-
образом в трудах и одиночест- пых рассудство, наслаждение
ве...» (10, 28)' природой
«На другой день вече- объяснение с Екатериной любовь, еграх, оскорб-
ром...» (10, 32) Ивановной лённое самочюбие. успо-
коение
«Прошло четыре года» (10, посещение Туркиных по симпатия, неловкость,
35) просьбе матери и Котик мимолётное сожаление о прошлом, раздражение
жажда денег, ощущение
«Прошло ещё несколько лет» типичный день Старцева своей власти, жадность,
(10,40) раздражение
Таким образом, произошедшая со Старцевым метаморфоза соотносится с течением бытового (календарного) времени.
Часто А. П. Чехов констатирует нарушение связи между человеком и временем. Обычно это отставание людей от не прекращающегося ни на минуту временного хода. Время начинает напоминать о себе, что подчёркивается такой деталью, как бой часов. В «Мужиках» абсурд жизни отражается «странным» боем часов: «Временами с той стороны, из-за реки доносился бой часов; но часы били как-то странно: пробили пять, потом три» [9, 301]. Бьют часы в «Случае из практики», «Архиерее», «Невесте», обозначая скоротечность человеческой жизни и конфликт героев со временем.
' Но у А. П. Чехова есть герои, которые постепенно приближаются к авторскому ощущению времени. Так, в «Невесте» темп времени к концу рассказа убыстряется, чему способствуют хронологические пропуски: «Прошла осень, за ней прошла зима» [10, 215], «прошёл май, настал июнь» [10, 218]. В результате происходит изменение Надиной точки зрения на мир.
Любимые чеховские герои ощущают ход бытийного времени. Такова Липа из повести «В овраге». На уровне веры она ощущает вечность, что ярко проявляется в кульминационной встрече со стариком и Вавилой. Встреча происходит в открытом пространстве мира. Это уже придаёт эпизоду универсальность. Время действия - «весенний вечер», когда все, «даже сердитые лягушки, дорожили и наслаждались каждой минутой...» [10, 173].Так автором связывается всё живое, и в непрерывный поток бытия вписывается Липа. Может показаться парадоксальным участие Липы в не прекращающейся ни на минуту жизни, ведь она несёт мёртвого ребёнка. Весенняя ночь превращается в испытание для героини, когда на одной чаше весов — смерть, а на другой — вечно обновляющаяся жизнь. Липа выдерживает испытание, чем доказывается мысль о прощении, преодолении смерти. В результате А. П. Чехов приходит к диалектическому осмыслению жизни и смерти, к пониманию вечного жизненного круговорота и к приятию жизни со страданиями и радостями, добром и злом.
Таким образом, писатель находит свои темы и средства выражения художественной мысли. Поставив серьёзные этические и философские проблемы, он с настоящим мастерством раскрыл их в небольшом объёме рассказа и повести. Во многом хронотоп придал его произведениям философичность. рождающуюся из текста, определил ёмкость идейного содержания, поэтические особенности, из которых сложилась диалектически сложная
картина мира. Быт и бытие - вот основные составляющие чеховского миро-видения. Быт закономерен (в материалистическом плане) и абсурден одновременно. Бытие подчинено внутренней телеологии, тайне и чуду. Вместе они составляют парадоксальный мир как процесс. Человек органично вписан в этот мир, подчиняясь бытовому круговороту или вечному мировому движению. Бытийная оценка бытовых ситуаций приобретает у Чехова особзто актуальность. Автор очень требователен к своим героям, но всегда предоставляет им право выбора, доказывая, таким образом, самоценность личности, её ответственность и нравственную свободу.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Катаев В. Б. Чеховская энциклопедия // Вестник Рос. гуманит. науч. фонда. 1999. № 4. С. 136-141.
2. Притьткина О. И. Вступ. статья II Пространство и время в искусстве: Сб. ст. Л., 1988. С. 3.
3. Разумова Н. Е. Пространственная модель мира в творчестве А. Г1. Чехова: Автореф. дис. ... д. филол. н. Томск, 2001. С. 3.
4. Михайловский Н. К. Литературная критика: Ст. о русской литературе Х1Х-Н. XX в. Л., 1989. С. 537.
5. Зайцев Б. К. Чехов // Далёкое: Сборник. М., 1991. С. 317.
6. Мережковский Д. С. Эстетика и критика. М., 1994. Т. 1. С. 626.
7. Иванов В. Родное и вселенское. М., 1994. С. 282.
8. Цит. по: Ничипоров И. А. П.Чехов в оценке русских символистов // Молодые исследователи Чехова. 4: Материалы межд. науч. конф. М., 2001. С. 51.
9. Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 372.
10. Розанов В. В. А. П. Чехов // Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. С. 420.
11. Трубецкой С. Н. Лишние люди и герои нашего времени // Вопр. лих. 1990. № 9. С. 135.
12. Шестов Л. Творчество из ничего (А. П. Чехов) // Шестов Л. Соч.: В 2 т. Томск, 1996. Т. 2. С. 185.
13. Цит. да: Дунаев М. Испытание веры. (О творчестве А. П. Чехова) П Лит. в школе. 1993. №6. С. 13.
14. Цит. по: Шварцев С. «Люди разных мечтаний»: Чехов и Мережковский // Вопр. лит. 1988. №6. С. 166.
15. Меве Е. Б. Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова. Киев, 1989; Шубин Б. М. Доктор А. 11. Чехов. М., 1982.
16. Дунаев М. М. А. П. Чехов И Дунаев М. М. Православие и русская литература: В 5 г.
М., 1998. Т. 4. С. 527-705. ' "
17. Чудаков А. П. Об антиномиях художествешю-фююсофской позиции А. 11. Чехова Н О поэтике А. П. Чехова. Сб. науч. тр. Иркутск, 1993. С. 279-280.
18. Лотман 10. М. Художественное пространство в прозе Гоголя // Логман 10. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермотш, Гоголь: Кгг. для учгпшгя. М.. 1‘Х%\ С. 256.
19. Чудаков А. II. Поэтика Чехова. М., 1971.
20. Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 253.
21. Чехов А. И. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1976. Т.5. С. 221. Далее в тексте ссылки на это издание даются с указанием тома и страниц.
22. Кройчшс Л. Е. Поэтика комического в произведениях А. 11. Чехова. Воронеж, 198ь. С. 93.
23. Полоцкая О. А. А. П. Чехов: Движение художественной мысли. М., 1979 С. 68.
