CC BY
375
ОППОЗИЦИЯ «СТОЛИЦА - ПРОВИНЦИЯ»
В ТВОРЧЕСТВЕ А. П. ЧЕХОВА
Противопоставление столичной и провинциальной жизни - одна из традиционных оппозиций мировой литературы. Русская литературная традиция внесла свой вклад в создание ёмкого образа столицы и провинции. «Евгений Онегин» и «Повести Белкина» Пушкина, «Миргород», петербургские повести и «Мёртвые души» Гоголя, романы Гончарова, Достоевского и Толстого - всё это доказывает сквозной характер оппозиции для русской классики. Чехов, завершавший русскую литературу XIX века, представил свой, «чеховский» взгляд на столицу и провинцию.
Интерес к провинциальной жизни не покидал Чехова на протяжении всего творческого пути, о чём свидетельствуют и проза, и драматургия писателя. В чеховских пьесах внимание сосредоточено на изображении целого комплекса состояний, переживаний и чувств, связанных с провинциальным топосом. Уже в ранней драме «Иванов» (1887-1889) Чехов, поместив героев в «один из уездов средней полосы России», анализирует психологию обыкновенного человека. Безусловно, в центре внимания читателя находится заглавный персонаж - Николай Алексеевич Иванов. Его откровенные реплики можно назвать саморазоблачением. Своё душевное состояние герой определяет как «пустоту», «утомление», «лень». Наиболее ярко его рефлексия проявляется в диалогах с женой, Сашей и Лебедевым: «Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь к Лебедевым, там ещё хуже; вернёшься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь... Просто отчаяние!..»1; «Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам чёрт не разберёт! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это - позор! Это возмущает мою гордость, стыд гнетёт меня, и я страдаю...» [12, 37]. Важно, что тоска Иванова не является только его душевным состоянием. На протяжении всей пьесы многие персонажи произносят реплики, свидетельствующие о том, что скука и тоска - общие характеристики жизни в провинциальном городке. Вот, например, слова Саши: «Неужели вам не скучно так сидеть? Ведь воздух застыл от тоски!» [12, 29]. Или реплика Бабакиной: «Какая скука! Какая скука! <...> От скуки все косточки застыли» [12, 40]. Облик уездного городка дополняется мотивами болезни и смерти (образ Анны Петровны), сплетнями (нелепые слухи об Иванове), ненавистью (ссора Анны Петровны с родителями), жадностью (образ Зинаиды Савишны), авантюризмом (интриги Боркина и Шабельского), демагогией (поведение Львова), нетерпимостью (отношение Иванова к жене). Сквозным в пьесе молено назвать мотив вины, связанный прежде всего с образом главного героя: «Вероятно, я страшно виноват» [12, 13]; «Вероятно, я очень, очень виноват...» [12, 17]; «Как я виноват! Боже, как я виноват!» [12, 62]. Душевное опустошение, тоска и стыд не преодолеваются даже любовью, которая только на время пробуждает в Николае Алексеевиче надежды и веру в новую жизнь. Однако, по нашему мнению, ни герой, ни героиня не выдерживают испытания любовью. В четвёртом действии драмы поведение Саши не естественно, а основано на стереотипных идеях спасения и долга: «Надо бороться с мрачными мыслями. Он хороший, несчастный, непонятый человек; я буду его любить, пойму, поставлю его на ноги. Я исполню свою задачу. Решено!» [12, 67]. В настроении же Иванова преобладают отвращение к жизни и мысль о гибели, которая и реализуется в финале пьесы. В «Иванове» Чехову удалось создать ёмкий нравственно-психологический облик провинциальной жизни и передать душевное состояние жителя уездного городка. Столичный топос в произведении не представлен, хотя герои упоминают Московский университет как олицетворение молодости, общности интересов и идей. Однако центральная оппозиция в драме носит не пространственный, а временной характер. Персонажи часто противопоставляют настоящему прошлое. Многие монологи Иванова построены на оппозиции «тогда - теперь». В прошлом - бодрость, неутомимость, вдохновение, вера в будущее, любовь, здоровье; в настоящем - безделье,
утомление, страх перед будущим, равнодушие к жизни. Интересно, что прошлое и настоящее соотносятся с одним, провинциальным топосом. Значит, изменение отношения к жизни связано не с пространственными перемещениями, а с течением времени и с психологией человека. Последняя же максимально реализуется в лаконичной, но ёмкой фразе одного из второстепенных персонажей пьесы: «Каждый живёт врозь...» [12, 47].
Колоритный образ провинциальной жизни создан Чеховым в шутках конца 1880-х
- начала 1890-х годов. В «Медведе» (1888) и «Предложении» (1888) использованы водевильные приёмы для раскрытия стереотипов человеческого мышления и поведения. Из столкновения стереотипных взглядов на жизнь рождается комический эффект, который усиливается в финале пьес за счёт резкой смены поведения персонажей. В чеховских шутках небольшое количество героев компенсируется умелым раскрытием их психологического облика через диалоги. В «Медведе» словесная дуэль между Поповой и Смирновым обнаруживает целый набор стереотипных взглядов этих персонажей: непонимание чужого горя, неспособность проникнуться проблемой собеседника, однозначную оценку людей. Герои «Предложения» - Чубуковы и Ломов - проявляют в споре нетерпимость, озлобление и ограниченность. В результате забавные ситуации и положения выявляют отнюдь не шуточную мысль о людской разобщённости. Поглощённость человека самим собой определяет многие ситуации и в шутке «Юбилей» (1891-1902). Диалоги здесь построены по принципу разговора глухих: Шипучин, председатель правления 1Ч-ского Общества взаимного кредита, поглощён мыслями о юбилее банка, его жену Татьяну Алексеевну интересуют развлечения, а бухгалтер Хирин занят написанием доклада. Каждый говорит о своём и не слушает собеседника. Важно, что мысль о самопоглощённости людей звучит не только в «провинциальных» пьесах Чехова, но и в произведениях, место действия которых -столичный топос. Действие в шутке «Трагик поневоле» (1889) происходит в Петербурге. Меняется ли в связи с этим поведение героев? Нисколько. Толкачёв и Мурашкин не отличаются от жителей провинциальных городков: те же ограниченность, отсутствие такта, неспособность к простому сочувствию. Таким образом, мы не обнаружили в ранних произведениях Чехова чёткой границы (психологической, этической) между провинциальным и столичным топосами. По нашему мнению, автор заинтересован обликом среднего человека в целом независимо от его пребывания в пространстве.
Пьесы. Чехова 1890-х годов, безусловно, отличаются глубокой психологической разработкой характеров. На наш взгляд, в зрелых драмах писателя пространство психологизируется, то есть авторское внимание сосредоточивается на восприятии героями столичных и провинциальных топосов, в связи с чем в образ пространства начинают входить «психологические» мотивы. Конечно, главная тема «Чайки» - судьба таланта. Однако не менее важную роль в пьесе играет тема утраченных иллюзий, позволяющая обнаружить скрытые смыслы и при интерпретации пространства драмы. Действие происходит в усадьбе Сорина, которую условно можно определить как провинциальный топос, Восприятие этого пространства у героев разное. Для Сорина деревня стала неизбежностью: «Всегда я уезжал отсюда с удовольствием... Ну, а теперь я в отставке, деваться некуда в конце концов. Хочешь — не хочешь, живи...» [13, 7]. Для Маши — местом страданий и неразделённой любви. Аркадина воспринимает жизнь в усадьбе как «милую деревенскую скуку» [13, 24]. Нина Заречная жаждет вырваться из «деревенского» пространства, в котором, по её мнению, невозможно наити себя, раскрыть талант и обрести славу. Тригорин, напротив, поэтически воспринимает усадьбу. Авторское осмысление провинциального топоса, конечно, сложнее. Чехов не случайно синтезирует различные темы и мотивы при создании пространства пьесы: мотив неразделённой любви и ревности (Маша, Треплев, Полина Андреевна, Медведенко), мотив гибели (убитая чайка, самоубийство Треплева) тему творческих исканий и вдохновения (образы Треплева и Нины Заречной), тему судьбы (игра в лото, образ чайки), мотив забвения (Тригорин не помнит об убитой чайке) мотив славы и успеха (Тригорин и Аркадина), мотивы ссоры и непонимания (страшная ссора Аркадиной и Треплева). Таким образом, мы вправе говорить о многообразии и полноте изображённой провинциальной жизни, которую невозможно подвести под какое-то одно определение. Однако пространство «Чайки» включает в себя и упоминаемый героями столичный топос. Образ Москвы в пьесе не однозначен. Он,
например, ассоциируется с деятельностью и делом. Показательна реплика Тригорина: «Нет, завтра же думаю в Москву. Надо. Тороплюсь (выделено мной. - Е. Ж.) кончить повесть, и затем ещё обещал дать что-нибудь в сборник. Одним словом - старая история» [13, 52]. Пространство Москвы включает также понятия славы и успеха. Вспомним хотя бы желание Нины Заречной вырваться в Москву, мечты героини об осмысленной и интересной жизни. Кстати, представления Нины о столичном пространстве соотносимы с одним из принципов чеховской поэтики - «казалось - оказалось»2. Казалось, что её ждёт «жизнь интересная, светлая, полная значения» [13, 28]. На самом деле Нина Заречная столкнулась с потерей ребёнка, горем, разочарованием в любви и в своих мечтах. В своём последнем разговоре с Треплёвым она с теплотой вспоминает не жизнь в Москве, а свою юность, проведённую в усадьбе: «Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, тёплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства, - чувства, похожие на нежные, изящные цветы...» [13, 59]. Однако испытания, с которыми столкнулась героиня сначала в Москве, а потом в провинции, позволили ей обрести терпение и веру в своё призвание. Итак, противопоставление провинции и столицы существует скорее в сознании персонажей «Чайки» (Тригорина, Аркадиной, Заречной), но не автора, которому при помощи сквозных мотивов и тем, развитию характеров удалось представить сложное единство жизни.
Губернский город - непосредственное место действия в пьесе «Три сестры» (1900). Характеристики городка и провинциальной жизни звучат из уст многих персонажей «Трёх сестёр». Ольга постоянно сожалеет об уходящих силах и молодости. Вершинин отмечает грубость и отсталость, царящие в городе. Ирина сравнивает жизнь с «сорной травой». Чебутыкин задумывается о лицемерии и пошлости провинциального быта: «Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своём показал; будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость!» [13, 160-161]. Андрей подчёркивает повторяемость и обыденность жизни в провинции, а также одиночество человека в небольшом городке: «Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством <...>, и неотразимо пошлое влияние гнетёт детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери...» [13, 182]; «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь, и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и одинокий» [13, 141]. По контрасту с такими мыслями в пьесе звучит тема Москвы. Уже в начале драмы в связи с образом столицы возникает мотив памяти: «...я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже всё в цвету, тепло, всё залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там всё, как будто выехали вчера» [13, 119]. Данный мотив явно противопоставлен забвению и беспамятству, которые характерны для провинциального топоса. Вспомним слова Чебутыкина: «Думают, что я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, всё позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего» [13, 160]. Или горькое восклицание Ирины: «О, боже мой, боже мой! Я всё забыла, забыла... У меня перепуталось в голове... я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок... Всё забываю, каждый день забываю...» [13, 166]. Москва олицетворяется с необычным (небылицы Ферапонта). С её образом связано понятие родного. Наконец, с Москвой связаны все мечты главных героинь: мечты о настоящей любви и о счастье, о деятельной, интересной жизни. Итак, пространственная оппозиция в пьесе вроде бы налицо, причём основные топосы «Трёх сестёр» соотносятся с определёнными временными координатами, не случайно Н. Е. Разумова выдвигает тезис о «темпорализации пространства»3 в драме: Москва губернский город «-> Москва
прошлое •*-> настоящее «-> будущее
Но всё ли в пьесе так однозначно? По нашему мнению, авторское восприятие губернского города не сводится только к негативным характеристикам, хотя они играют немалую роль. Жизнь провинции многопланова. По контрасту с пошлостью (образ Наташи), однообразием и скукой в произведении звучит тема любви, связанная с Машей, Кулыгиным и Вершининым, Ириной, Тузенбахом и Солёным. Способность героев любить дополняется бескорыстием и добротой (поведение Ольги во время пожара, образ Федотика). О богатом
внутреннем мире персонажей свидетельствуют их надежды, мечты, страдания, споры о будущем и о счастье (Вершинин и Тузенбах). Итак, герои любят, страдают, мечтают, размышляют, одним словом - живут. И эта экизнь в настоящем - ценность, по мысли автора. Чехов, таким образом, полемизирует со своими героинями, для которых имело значение только прошлое и будущее. В результате пространственная оппозиция драмы смягчается, а основные топосы пьесы не имеют, на наш взгляд, категоричных характеристик. Вместе они представляют жизнь как единство памяти, противоречивого, сложного «сегодня» и мечты.
В поздней прозе Чехова оппозиция «столица — провинция» способствует «романному эффекту» за счёт расширения пространства. Например, в повести «Три года» локальная пестрота работает на жанр: перед нами повесть, задуманная первоначально как роман . Действительно, перечень мест действия соответствует скорее большой эпической форме. События в 1-4 главах происходят в провинции, в 5-7 - в Москве; в 8 и 13 главах действие вновь возвращается в провинциальный городок, а в 9, 10, 12, 14-16 главах - в Москву; в главе 13 события развиваются на даче в Сокольниках, а в главе 17 - на даче в Бутове. Приведённые примеры свидетельствуют о внимании автора к пространству столицы и провинции. Мы считаем, что Москва и провинциальный городок противопоставлены в повести только внешне. Провинция: «большое стадо», «страшные облака пыли», колокольня, заборы и ворота, запах лип и сена, звук балалайки, «мещанская обстановка», пустынные улицы, маленькие дома. Москва: большой дом на Малой Дмитровке, прекрасные сани, дорогие лошади, концертный зал, Малый театр, училище живописи.
Таким образом, простоте, обыденности, скуке провинциального городка противопоставлены блеск и динамика Москвы. Однако этот контраст только внешний. Своеобразной изнанкой московской жизни становится амбар Лаптевых. Сумрак, отсутствие порядка и красоты, но, главное, окна с железными решётками, напоминающие острожные, наводят на сравнение амбара с тюрьмой. Действительно, для Лаптева миллионное дело отца превращается в пытку. Ещё одним доказательством только внешнего противопоставления провинциальной и московской жизни становится тот факт, что ни, Москва, ни провинция не спасают человека от одиночества и не дают ему счастья. Й там и здесь подчинение человека бытовому времени: «Жизнь. текла обыкновенно, изо дня в день, не обещая ничего особенного»' [9,66]. ’
Итак, частая смена места действия, которую мы отмечали выше, не становится отражением желаемого и действительного, а выявляет разобщенность и одиночество героев. Локальная пестрота позволяет также поставить «романный» по своей сути вопрос о «странной» природе бытовой жизни, когда за ровным течением будней скрыта драма, от которой не спасают никакие «пространственные» перемещения.
В рассказе «По делам службы» (1899) возникающая в начале произведения оппозиция «Москва, Петербург — Сырня» снимается в финале. Сюжет рассказа прост: судебный следователь и уездный врач приезжают на вскрытие в село Сырню. В сознании этих героев и , существует «стереотипное» противопоставление провинциального села и столичных городов. По контрасту с черной половиной земской избы (куча сена на углу, шорох тараканов, противная нищенская обстановка, голоса понятых) возникают освещённые городские улицы, театры, рестораны, Невскии и Петровка. Москва, по мнению Лыжина, является символом России, провинция же - что-то жалкое и ненастоящее, «...тут же, за тысячу вёрст от Москвы, всё это как будто иначе освещено, всё это не жизнь, не люди, а что-то существующее только «по форме» <...>. Родина, настоящая Россия - это Москва, Петербург, а здесь провинция, колония...» [10, 92-93]. Мы считаем, что для автора такие категоричные мысли не приемлемы. Не случайно он помещает Лыжина после земской избы в барский дом, в котором как будто бы реализуются представления о комфортной столичной жизни: яркий свет подъезда и окон, звуки рояля, тепло, дуэт из «Пиковой дамы», красивые девушки, «великолепные светлые комнаты», «весёлый, счастливый смех» [10, 97]. Однако в этой уютной, спокойной атмосфере Лыжин чувствует себя не совсем комфортно: «Он спал в тёплой комнате, в мягкой постели, укрытый одеялом, под которым была тонкая свежая простыня но почему-то не испытывал удобства...» [10, 98]. В результате автор приводит своего героя к пониманию жизни как закономерного процесса, где всё живое взаимосвязано и имеет общий смысл. Приведем отрывки из внутреннего монолога героя: «Какая-то связь,
невидимая, но значительная и необходимая, существует <...> между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель, и, чтобы понимать это, мало думать, мало рассуждать, надо еще, вероятно, иметь дар проникновения в жизнь, который дается, очевидно, не всем» [10, 99]. Так сталкивается несколько точек зрения на жизнь. С одной стороны, понимание её как чего-то случайного, не имеющего общей цели и смысла, с другой, как «части одного организма, чудесного и разумного» [10, 99]. Лыжин постепенно переходит от первой точки зрения ко второй. В результате оппозиция «столица — провинция» снимается и утверждается идея совести и справедливости, объединяющая жизни людей: «И он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести <...>. Мириться с этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни - это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой...» [10, 100]. По нашему мнению, смену точек зрения на жизнь в рассказе можно сопоставить с актуальными философскими идеями чеховской эпохи. Так, мысль об отсутствии разумного обоснования мира соотносится со взглядами иррационалистов, которые явно не разделяются писателем. Идея жизни как целостного организма характерна для религиозной философии (В. Соловьёв, С. Трубецкой). Однако у Чехова мы обнаруживаем не религиозно-мистическое обоснование целостности мира, а нравственное, связанное с категориями совести и справедливости.
В «Даме с собачкой» (1899) оппозиция «столица - провинция» существует, на наш взгляд, в сознании персонажей, в связи с чем согласимся с точкой зрения Ю. Доманского: топосы в рассказе «проецируются на состояние героев»5. В рассказе несколько бытовых топосов: Ялта, Москва и провинциальный город С. Ялта - топос не экзотический и не идеальный. Здесь всё обычно: набережная, сквер, городской сад, пыль на улицах, духота в комнатах. Скучной Ялте только внешне противопоставлена московская жизнь. Морозы, первый снег, липы и берёзы, белые от инея, рестораны, клубы - всё настраивает на динамичную и энергичную жизнь. Однако внешняя деятельность оборачивается обманом, и возникает мотив сумасшествия и неволи во внешне благополучной Москве: «Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном <...>.„ и в конце концов остаётся какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах» [10, 137]. Этот мотив несвободы присутствует и в описании провинциального городка С. Например, взгляд Гурова падает прежде всего на «забор, серый, длинный, с гвоздями» [10, 138]. В итоге и столица, и провинция объединяются (кроме рассмотренных выше мотивов) понятиями явной и тайной жизни. Так, жизнь героев «Дамы с собачкой» разделилась на две половины. Не случайно рассказчик отмечает, что для Гурова «были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая - протекавшая тайно» [10,141]. Таким образом, можно говорить не о контрасте московской и провинциальной жизни, а об их внутреннем тождестве. Оппозицией же бытовой суете, полной несвободы и обмана, является, на наш взгляд, топос моря. С одной стороны, монотонный шум моря становится отражением равнодушия прекрасной природы к человеку. Но с другой, красота морской стихии - символ покоя, гармонии и постоянства. Море - знак вечности, «непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» [10, 133]. Мы полагаем, что благодаря присутствию этого топоса (бытийного пространства мира), снимается драматическая пошлость быта и утверждается мысль о высших ценностях бытия, одной из которых является любовь. '
Небольшой рассказ «На святках» (1900) состоит из двух главок. В первой перед читателем возникает пространство деревни. Автор не даёт подробного описания, но делает акцент на нужде и тяжести деревенской жизни. Возникает и мотив пошлости, связанный с образом Егора: «Он сидел на табурете, раскинув широко ноги под столом, сытый, здоровый, мордастый, с красным затылком. Это была сама пошлость, грубая, надменная, непобедимая, гордая тем, что она родилась и выросла в трактире...» [10, 183]. Егору противопоставлен старик, в образе которого доминантой становится доверие: «А старик глядел с полным доверием. Он верил и старухе, которая его привела сюда, и Егору; и когда упомянул давеча
о водолечебном заведении, то видно было по лицу, что он верил и в заведение, и в целебную силу воды» [10, 183]. Во второй главке мы переносимся в столицу, в локус водолечебницы доктора Б. О. Мозельвейзера, где служит швейцаром муж Ефимьи. И вновь нет подробных описаний, но ощущение пошлости не покидает читателя. Внешний вид, речь и поведение Андрея Хрисанфыча, забывчивость генерала, боязнь Ефимьи - всё способствует созданию бытового «мирка», в котором царят посредственность и пошлость. Но и в этом локусе не всё так однозначно. Радость и слёзы Ефимьи по поводу родительского письма - доказательство человечности и любви среди суеты и обыденности. Значит, можно .говорить о неоднозначном взгляде Чехова на столичную и провинциальную жизнь. Он тонко подмечает всё недостатки и даёт оценки с точки зрения «вечных» ценностей.
Провинциальный и столичный топосы возникают в рассказе «Невеста» (1903). На наш взгляд, в тексте присутствует мотив действительного (провинциальный городок) и желаемого (Москва, Петербург), с чем связана реализация сюжета о блудном сыне. Героиню рассказа, Надю Шумину, не устраивает жизнь в маленьком городке, где «дома точно пылью покрыты» [10, 217]. Уход из дома в иное пространство вроде бы удачен, хотя ничего конкретного о жизни Нади в столице мы не знаем. Однако категоричной оппозиции «провинция - столица» всё-таки нет. Сравним два бытовых «мирка» - дом на Московской улице, где после замужества должна была жить Надя, и жилище Саши в Москве. Обстановка двухэтажного дома внешне приятна: венские стулья, рояль, диван с креслами, буфет, блестящий пол. Но некоторые детали придают мещанскую атмосферу пространству. Например, большая картина с нагой дамой и лиловой вазой и фотографический портрет отца Андрея в камилавке и в орденах. Не случайно восприятие героиней этой квартиры как пошлой, глупой, наивной. Но й к московскому жилищу Саши могут быть применимы эти же характеристики. Например, об этом свидетельствует запах краски - общая деталь для дома на Московской улице и для Сашиной квартиры.
Таким образом, оппозиция «столица - провинция» приобретает в творчестве Чехова оригинальное прочтение. Не согласимся с мнением М. О. Горячевой, считающей, что между провинцией и столицей в чеховских произведениях проходит важная граница: «Столица является не только сосредоточием культуры, духовности, с ней связывается представление о настоящей, гармоничной жизни вообще... Провинция же, напротив, вбирает в себя все самые неприглядные стороны человеческого бытия»6. Мы обнаружили только внешний контраст провинциального и столичного топосов. На наш взгляд, Чехов не даёт нравственного критерия для их противопоставления. Писателя интересует общее состояние мира независимо от того или иного топоса, мир как непредсказуемый процесс, участник которого
— ищущий человек. Поэтому в художественном мире Чехова за провинциальным и столичным топосами не закрепляются итоговые оценочные характеристики.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. / Гл. ред. Н. Ф. Бельчиков. М.: Наука, 1986. Т. 12. С. 19. Далее ссылки на это издание будут даваться в тексте с указанием тома и страницьь
2. Катаев В. Б, Проза Чехова: проблемы интерпретации. М.: Изд-во МГУ, 1979. С. 200.
3. Разумова Н, Е. Пространственная модель мира в творчестве А, П. Чехова// Автореф. дис.... докт,
филол. наук. Томск, 2001. С. 34.
4. См.: Полоцкая Э. А. «Три года». От романа к повести // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука,
5. Доманский Ю. Оппозиция «столица - провинция» в рассказе А- П Чехова «Дама с собачкой» // Молодые исследователи Чехова: Материалы междунар. конф. М., 1998. С. 165-171.
6. Горячева М. О Проблема пространства в художественном мире А. П. Чехова II Автореф. дис.... канд. филол. наук. М., 1992. С. 10.
сближающее ее с «игреком» - вертикалью поэзии. Впрочем, автор монографии тщательно анализирует саму динамику «опоэзивания» прозы - во времени и жанрах - и убеждается, что не так уж тут все и «непосредственно». Метризация (наиболее сложная, пожалуй, часть книги посвящена именно «случайным» и «неслучайным» метрическим «кускам» в составе прозаических текстов; даже в других частях книги, не связанных с метризацией, автор периодически указывает на закономерности этих явлений в литературе) становится специальным приемом, особо отрефлектированным в сознании писателей явлением, с которым они именно «работают» (например, старательно убирают «случайные» метры или сознательно нанизывают в прозаическом тексте целые пассажи, выдержанные в рамках двусложника или трехсложника). Постепенно • читатель вовлекается в поистине захватывающий рассказ о тактике и стратегии «внутрицеховой» борьбы: писатели действуют под «страхом влияния», как назвал это явление X. Блум, они стремятся «преодолеть зависимость» от старшего и сильного писателя-наставника, писателя-конкурента. Сугубо теоретический вопрос о стиховом начале в прозе оказывается чреват драматическими сюжетами взаимоотношений писателей и поэтов разных эпох - «золотого», «серебряного», «бронзового» века нашей литературы.
В той части книги, которая посвящена «обратному» влиянию прозы на поэзию, упорядочен огромный материал, связанный с теорией и практикой русского верлибра. «Японское» влияние в русской поэзии, взгляд на верлибр «как средство» и «как цель», логика и интуиция как разные «основания» этого вида поэзии - все это излагается в виде стройной и органичной истории не только поэтической формы, но прежде всего поэтического мировоззрения. Проза вмешивается в спонтанность поэтической вертикали, которая неизменно теряет однозначность дихотомии «верх» - «низ».
Наконец, в книге Ю. Б. Орлицкого рассмотрены примеры так называемой прозиметрии
- включения в рамки одного текста и стихов, и прозы. Свободно обращаясь с историческим материалом и выбирая только.наиболее значимые примеры, автор показывает саму систему взаимоотношений стихотворного текста и его прозаической «рамы». Эта «мениппейная» техника оказывается не только «старинным» приемом, но и постоянно изменчивой системой, где акценты могут быть расставлены совершенно непредсказуемо.
В финальной части книги автор лишь указывает на широкий спектр проблем, связанных с главной. Мы несемся по книге со скоростью «одна страница - одна проблема», мелькают термины, имена, задаются вопросы... Вот заголовочно-финальный комплекс (тема, связанная с удетеронами - минимальными текстами) - кажется, что в состав книги включена самостоятельная монография, вернее, ее дайджест, конспект. Мелькает анализ заглавий поэтических сборников, мгновенные замечания о датах и вообще цифровых включениях в «оформительной» части текста... Вот проблема драматургического начала в прозе и поэзии - интереснейшие замечания и наблюдения, спешно «свернутые» до нескольких страниц. А вот и графический компонент текста (проблема визуальности литературы), о котором немного говорилось в первой главе, но здесь, в финале, вопрос неожиданно выступает в крайне актуальной форме - мы читаем (смотрим?) ряд примеров из самых недавних поэтических сборников...
Да, книге Ю. Б. Орлицкого явно не хватает именного указателя (хотя желателен был бы и предметный). Вряд ли по «заголовочно-финальному комплексу» книги «Стих и проза в русской литературе» (включая не совсем удачную аннотацию, акцентирующую «формальную» сторону исследования) можно догадаться, что здесь найдут для себя много полезного и необходимого специалисты по самым разным проблемам - современной поэзии, внутрилитературной борьбы, динамики поэтических форм, литературы любого периода русской культуры (в книге анализируются примеры от протопопа Аввакума до сборников А. Сен-Сенькова и Е. Сазиной). Что ж, пожелаем автору исправить эту ошибку в следующем -несомненно расширенном и дополненном - издании его труда.
М. Загидуллина
ТИМОФЕЕВ ВЯЧЕСЛАВ ПАВЛИНОВИЧ
(1931-2004)
Наш университет понес тяжелую утрату. 17 марта ушел из жизни Вячеслав Павлинович Тимофеев. Ушел ученый, чье имя на протяжении четверти века было символом уральского языкознания и литературоведения, гордостью филологического факультета Челябинского госуниверситета.
Вячеслав Павлинович родился в 1931 году в Нижнем Тагиле Свердловской области. Сразу после окончания Шадринского пединститута талантливый юноша стал аспирантом Московского государственного педагогического института им. В.И.Ленина. Здесь его учителями и старшими друзьями были крупнейшие отечественные лингвисты, литературоведы, философы, среди которых Вячеслав Павлинович отмечал и А.Ф.Лосева. Материалы переписки со своими наставниками он бережно сохранил в своем архиве и впоследствии предоставил в пользование сотрудникам и студентам нашего факультета.
Где бы ни работал доцент В.П.Тимофеев - В Челябинском, Шадринском, Лесосибирском пединститутах - повсюду он оставил о себе яркую память и благодарных учеников.
С 1978 года жизнь В.П.Тимофеева была неразрывно связана с Челябинским госуниверситетом. Исключительная энергия, незаурядность, дарования, огромная работоспособность и энтузиазм, гражданское мужество сразу выдвинули его в число наиболее авторитетных ученых молодого университета. Вячеслав Павлинович организовывал топонимические экспедиции, создавал, . укомплектовывал и буквально своими руками оформлял кабинеты и аудитории факультета. Он с полным правом может быть назван народным интеллигентом, ибо в нем гармонично сочетались ученый, педагог, общественный деятель и мастед с золотыми руками.
Сфера научных интересов этого большого ученого поражала своим разнообразием. Им созданы словарь поэтического языка и словарь рифм С.Есенина, словарь языковой личности, собраны уникальные картотеки по топонимике Зауралья, лингвистическому краеведению. Анализ категории состояния, проделанныйВ.П.Тимофеевым, отличается полнотой, глубиной, оригинальностью и представляет собой новое слово в грамматике русского языка. Подготовленная им иконография лингвистов является уникальным пособием по истории лингвистических.учений. Буквально накануне кончины автора вышел в свет его .«Словарь диалектического фольклора».
Обаяние личности этого человека испытали на себе многие. Многочисленные ученики Вячеслава Павлиновича на просторах России с теплотой, а то и с восторгом вспоминают его не только как преподавателя, но и мудрого наставника, учителя жизни, на' лице которого всегда цвела приветная улыбка.
Горько и нестерпимо больно писать об этом человеке «был», потому что вся история филологического факультета и кафедры русского языка в особенности были неразрывно связаны с-его именем. Он стал легендой университета при жизни и останется легендой для всех, кто его знал. ..
Преподаватели, сотрудники, студенты филологического факультета
