CC BY
41
И. Е. ПРОХОРОВА*
Московский государственный университет
ХРИСТИАНСТВО В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ П. А. ВЯЗЕМСКОГО 1810-х ГОДОВ
Отношение русских литераторов к христианству, церкви, Библии многовариантно. Священное Писание входило в сознание человека XIX века с малолетства через семью, школу, повседневное отправление культа. Рецепция религиозных догматов, библейской образности приводила как к безусловному признанию христианских ценностей, так и к скепсису и даже откровенному неприятию их. На протяжении всей жизни каждый так или иначе обращался к библейским текстам, которые, особенно от человека рационалистического склада ума, увлеченного гносеологическими, антропологическими, этическими и эстетическими идеями Просвещения, требовали и определенной рефлексии. Именно к такому типу личности относился Вяземский.
Семью П. А. Вяземского можно назвать "малоцерковной" и далекой от традиционной патриархальности. Отец —
кн. А. И. Вяземский — широко образованный
вольтерьянец екатерининского времени, для которого характерно ироническое отношение ко всякого рода мистике. Остался чужд он, видимо, и масонству, столь распространенному в среде московской дворянской интеллигенции, где он был заметной фигурой1. Мать П. А. Вяземского, происходившая из старинного ирландского католического дворянского рода, недолго прожила в России, рано умерла и не способна была
оказать на сына христианско-православного
* Прохорова И. Е., 2005
1 См. об этом: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. М., 1969. С. 9. Вопрос о масонстве самого П. А. Вяземского требует специального исследования, что выходит за рамки данной работы. Утвердительный ответ на него В. И. Новикова в статье "«Арзамас» и судьбы масонской литературы" даже без указания на какие-либо источники, документальные свидетельства представляется малоубедительным (См.: Масонство и русская литература XVIII — начала XIX в. М., 2000. С. 168, 170).
126
влияния. Но и глубоко верующий Н. М. Карамзин, вошедший в семью в 1804 году как муж сводной сестры Вяземского, а с 1807 года заменивший ему умершего отца, не сумел определить духовно-религиозные искания молодого князя: вольтерьянство, свободное отношение к Богу и Церкви казались юноше привлекательнее, ближе к истине.
Учеба Вяземского в 1805—1806 годах в Петербургском иезуитском пансионе также способствовала формированию религиозной терпимости. Он навсегда сохранил добрые воспоминания о своих "просвещенных, внимательных и добросовестных наставниках", "равно" относившихся к ученикам разных вероисповеданий. В написанном незадолго до смерти "Автобиографическом введении" (1877) писатель выступил против создания "чудовищных страшилищ" из иезуитов, которых принято считать самым опасным орденом "ловцов душ" и с которыми, по его мнению, несправедливо обошлись в России, поспешно и беззаконно изгнав из страны в 1820 году. Отнюдь не симпатизируя Римской церкви, ее властолюбию и экспансии, Вяземский выделял в ней рядовых самоотверженных бескорыстных миссионеров, называя их "апостолами христианства" и просвещения в широком
смысле слова. Он призывал православных не закидывать "каменьями и отпадших и блуждающих братьев", перешедших по каким-либо причинам в католичество, полагая что это не является "делом христианско-евангельским". В этой связи Вяземский высказал постулат, характерный для его либерально-просветительской позиции:
Евангелие писано для всех народов, для всех христиан, а не в пользу того или другого вероисповедания и прихода2.
Однако история отношения Вяземского к христианству, осознания им величия Старого и — особенно — Нового Завета с его обращенностью ко всем людям с высокой проповедью нравственно-духовного жизнеустройства как главной цели человека и человечества, сложна и весьма драматична.
Ведь скептицизм, прежде всего в молодости, — постоянная составляющая мироощущения Вяземского. Показательно свидетельство
B. А. Жуковского в одном из неопубликованных до сих пор писем 1809 года о том, что
2 Вяземский П. А. Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1878.
C. ХХП—ХХУ.
127
Богу от его юного друга "всегда очень <...> достается", что Бог к нему "немилостиво расположен"3. А в 1813 году сам Вяземский в письме К. Н. Батюшкову очень жестко и негативно отозвался о Священном Писании:
Это свалка инфантильностей и надутых глупостей.
Причем любопытно, что эти кощунственные слова написаны по-французски, хотя основная часть письма, как обычно, по-русски:
Сделай милость, не связывайся с библией, она портит людей, я ее прочел нынешнее лето, и теперь уж ничему не
4
верю4.
Здесь наиболее четко выражена безусловно отрицательная, иронически-насмешливая позиция неверующего человека, причем, видимо, в нарочито эпатажном тоне. В большинстве же его высказываний 1810-х годов преобладает недоверие, сомнение, а не абсолютно негативное отношение к истинности и жизненности христианских догматов.
Так, мучительно, хотя и не без свойственной ему иронии, размышляя в одном из писем 1819 года над вечными вопросами о предназначении человека и силах, управляющих его судьбой, Вяземский отметил, что всемогуща природа, а не Бог:
Зачем же не Бог? — Я его не понимаю!5
Примечательно, что автор использует диалогическую форму, внутренне полемизируя, видимо, не столько с адресатом, сколько с самим собой. "Непонимающий" Бога нуждается в рационалистических подтверждениях его бытия. Приблизительно тогда же в "Записных книжках" он неодобрительно отзывается о "духовном мистицизме" (правда, отделяя его от "поэтического"), требуя вместо веры "математики: докажите мне, что бог есть, как дважды два четыре, и я набожнейший из людей"6.
3 Письмо В. А. Жуковского П. А. Вяземскому от 4 ноября 1809 года. РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1909, л. 11—12.
4 Письмо П. А. Вяземского К. Н. Батюшкову от 20 октября 1813 года. РО ИРЛИ (ПД), ф. 19, ед. хр. 24, л. 5 (письмо введено в научный оборот Ю. М. Лотманом).
5 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 16 мая 1819 года // Остафьевский архив: В 5 т. Т. 1. СПб., 1899. С. 235.
6 Вяземский П. А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963. С. 41.
128
В письме 1818 года Вяземский идет еще дальше,
объявляя недостаточной даже "доказанность" Божественного присутствия (по его мнению, видимо, возможную) для того, чтобы свою жизнь, свой этический кодекс ориентировать исключительно на христианские ценности. Он декларирует равнодушие к религии:
Я не безбожник и не божник так, как я не молинист и не жансенист... <...> ...Потому что мне ни до того, ни до другого дела нет. Не иначе буду жить, если докажут мне как дважды два четыре, что все то, что говорят попы, правда или ложь7.
Известную двойственность, отсутствие однозначной позиции передает сама стилистическая конструкция высказываний Вяземского — ряд однородных членов предложения с повторяющейся частицей не. О возможности свиданий с друзьями "здесь" и, главное, "там" он замечает:
Не отвергаю их, но и не ожидаю; не сомневаюсь в них, но и не убежден8.
Культура дворянства XIX века — это прежде всего культура книжная, и круг чтения молодого человека во многом характеризует личность. Среди излюбленных авторов Вяземского — представители европейского Просвещения, в критическом плане рассматривавшие проблему взаимоотношений Человека и Бога. Это находит отражение и в многочисленных цитатах из сочинений французских энциклопедистов в письмах и Записных книжках Вяземского. В частности, он обращается к мысли Дидро, отмечавшего "жестокость" Всевышнего по отношению к своим земным чадам:
Какой добрый отец хотел бы походить на нашего небесного отца? <...> Какая соразмерность между обидчиком и обиженным? Какая соразмерность между обиженным и наказанием? Смесь нелепостей и ужасов!..9
Показателен дебют Вяземского в прозе (1808). В
составе своих "Безделок" он печатает перевод афоризма, известного
7 Письмо П. А. Вяземского А. Ф. Воейкову от 2 (14) ноября 1818 года. РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1234, л. 1 (письмо также введено в научный оборот Ю. М. Лотманом).
8 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 3 октября 1819 года // Остафьевский архив. Т. 1. С. 321.
9 Вяземский П. А. Записные книжки. С. 52. Интересно, что первая из процитированных фраз, как указала В. С. Нечаева, была тщательно зачеркнута карандашом по не очень понятным причинам.
129
своей независимой позицией в обществе и литературе французского писателя XVIII века Н. Шамфора. Это явно не случайно выбранная шутка:
Один остроумный мизантроп, — пишет
Шамфор, — рассуждая о развращении людей, сказал: Бог послал бы нам и второй потоп, когда бы увидел пользу от первого10.
Здесь затронуты серьезнейшие религиозно-философские вопросы о божественном промысле, о высшей целесообразности в деяниях Творца и высказано скептическое мнение о границах влияния Всевышнего на человечество и возможности его исправления.
Приведенные высказывания очень характерны для Вяземского, отражают его интерес к деистическим представлениям о мироздании, преклонение перед здравым смыслом и естественными силами природы, его настороженность к эзотеризму Библии и обостренное внимание к проблеме взаимоотношений Человека и Бога. И здесь, конечно, проявляется близость писателя к просветительской философии ХУШ века. Но вывод о его исключительно "отрицательном отношении к церкви и христианству" (Ю. М. Лотман)11 и даже о его "атеистической настроенности" (В. С. Нечаева)12, на наш взгляд, слишком прямолинеен и не учитывает всю гамму
настроений, внутренних колебаний, сомнений Вяземского. А ведь сомнение, как точно заметил И. А. Ильин, "возможно только при известном, хотя бы минимальном отношении к предмету", и "не всякий человек способен иметь религиозное сомнение, но только тот, кто живет религиозным строительством своей личности"13. Другое дело, что процесс такого нравственно-духовного жизнестроения может быть весьма противоречивым.
Многочисленные примеры скептических
высказываний Вяземского по отношению к Богу предполагают неизбывный интерес к самому объекту суждений. Не случайно, в его письмах А. И. Тургеневу, секретарю Библейского общества, неоднократно звучат просьбы прислать Библию (как русскую, так и французскую), переводы
10 Вестник Европы. 1808. № 24. С. 259.
11 Лотман Ю. М. П. А. Вяземский и движение декабристов // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 98. Тарту, 1960. С. 37.
12 Нечаева В. С. Примечания // Вяземский П. А. Записные книжки. С. 392.
13 Ильин И. А. Аксиомы религиозного опыта: Исследования. Т. 1. Париж, 1953. С. 169.
130
евангелистов14. Кстати, его, практически профессионального переводчика, осознававшего актуальность и сложность создания русского метафизического языка, занимало и сравнение точности передачи библейских понятий по-французски и по-русски. Так, он не одобрил выражения "страшное судище" за его "жестокий смысл", которого не имело французское "последнее судище", по мнению Вяземского, более отвечавшее замыслу Царя, "избравшего день для общего суда народа своего", а не "одних преступников"15.
Вообще Вяземский постоянно обращался к библейским идеям и образам. Отдал дань он и распространенному в начале века использованию апокалипсической риторики в освещении войны 1812 года, которая воспринималась как борьба с Антихристом, а победа России во главе с Александром как Спасение. Не случайно глубоко верующие друзья поэта приветствовали его "Надпись к бюсту императора Александра I" (1814):
Муж твердый в бедствиях и скромный победитель.
Какой венец ему? Какой ему алтарь?
Вселенная! Пади пред ним: он твой спаситель;
Россия! Им гордись: — он сын твой, он твой царь16.
Часто библейская образность трактовалась Вяземским в традициях литературы послепетровской эпохи, которую он хорошо знал и ценил. Как справедливо писал Ю. М. Лотман, Бог в литературе ХУШ века — "грозный ветхозаветный Бог" с присущими ему "чертами мощи и гнева", "вполне совместимый с идеями деизма"17. К этому можно добавить, что такой бог воспринимается как носитель идеи справедливости, борьбы против пороков общества, беззакония, как защитник прав человека на земное счастье (что серьезно отличается от христианских догматических представлений). Показательны строки Вяземского из знаменитого стихотворения "Петербург" (1818):
Закона зоркий взгляд над царствами блюдет, Как провидения недремлющее око.
14 См., например, Остафьевский архив. Т. 1. С. 321.
15 Вяземский П. А. Записные книжки. С. 41.
16 Вяземский П. А. Избранные стихотворения. М., 1935. С. 84. О восприятии этого катрена см.: Остафьевский архив. Т. 1. С. 321.
17 Лотман Ю. М. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 3. Таллинн, 1993. С. 131.
Предвижу: правды суд — страх сильных,
слабых щит —
Небесный приговор земле благовестит18.
Отражает сущностное использование поэтом гражданского романтизма библейской образности и другое программное стихотворение этого времени — "Негодование" (1820):
... Где ж он? где ж казни бог?
Где ж судия необольстимый?
Что ж медлит он земле суд истины изречь?
Когда ж в руке его заблещет ярый меч
И поразит порок удар неотразимый?
Причем одним из пороков современного ему общества Вяземский называет лицемерную религиозность и честолюбивую суетность
... промышляющих учением святым, В забвеньи бога душ — одним земным престолам Кадящих трепетно, одним богам земным19.
Эти произведения, которые примыкают к библейской поэзии декабристов и в которых многие видели "катехизис заговорщиков", типичны для вольнолюбивой музы Вяземского преддекабристской поры. Вдохновляемый "святой ненавистью к бесчестному" и "чистой любовью к изящному и благу" ("Уныние", 1819)20, он далек от христианского смирения и непротивления злу, главенствующих в Нагорной проповеди:
Не противься злому. <...> Любите врагов ваших. <...> И
молитесь за обижающих вас и гонящих вас (Мф. 5:39, 44).
В ноэле "Спасителя рожденьем." (1814) евангельская ситуация поклонения волхвов по правилам жанра обыграна в пародийном плане. Она позволяет поэту
высмеять будто бы явившихся перед младенцем Иисусом неумных и лицемерных своих современников — от членов Государственного Совета до Филарета ("невского Боссюэта") и членов "Беседы любителей русского слова", пишущих "не языком людским, / А самым уж библейским"21, то есть церковнославянским,
18 Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1982. С. 87.
19 Там же. С. 112.
20 Там же. С. 105.
21 Там же. С. 50, 49.
132
на который ориентировали русскую литературу нелюбимые Вяземским "беседчики".
Гораздо менее известно и довольно необычно для молодого Вяземского незаконченное стихотворение того же года "Из области тайной...", написанное на смерть его первенца явно не без влияния устремленной к "потустороннему" поэзии Жуковского. Поэт размышляет о божественном промысле и, естественно, перед ним встает один из существеннейших вопросов христианства — о согласовании совершенного Добра, "благости кроткой благого отца" и трагичности жизни. Вяземскому трудно понять христианское отношение к смерти, постулат о греховности уныния и "жалоб сердца", и он обращается к Творцу со своеобразным вопросом-утверждением:
Иль буду я думать, Что ропотом сердца, Тобою мне данным, Могу я в день скорби Тебя оскорбить?
Он даже готов отказаться от земной "жизни постылой", чтобы "в стране безразлучной, безоблачной, мирной" встретиться с душой "утраченного сына".
Сознание Вяземского исполнено противоречий, и сам он с печалью констатирует:
Законов предвечных Премудрости тайной Ты не дал постигнуть22.
Жизненные трагедии не раз ставили писателя перед проблемой теодицеи. Так, в связи с потерей ребенка Карамзиными он вновь бросает упрек Всевышнему, сомневаясь в целесообразности и благости его деяний:
Что нужно для счастья Карамзина? Не делать утрат: и
того не имеет он наслаждения. Не понимаю Провидения.
Несправедливость кажется ему тем нестерпимее, что от "злобы судьбы" Карамзина и "никакая мудрость, никакая добродетель освободить не может"23. Но сама кротость
22 Вяземский П. А. Избранные стихотворения. С. 87—94. Кстати, это — единственная до сих пор публикация данного стихотворения (напечатано В. С. Нечаевой по рукописи и, видимо, с неточностью: "тобою мне данном" вместо "данным" в строках о "ропоте сердца").
23 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 18 ноября 1815 года // Остафьевский архив Т. 1. С. 34.
133
безропотно принимающего смерть всегда вызывает восхищенное удивление Вяземского, писавшего об умиравшей кн. Шаховской:
Ужасное и поучительное зрелище! Торжество кротости и
религии!24
Сомнения в евангельских истинах не отменяют преклонения перед общечеловеческими ценностями, которые принято связывать именно с христианским миропониманием. В его письмах и поэзии (например, в послании "Сибирякову", 1819) постоянно звучат мотивы любви к ближнему, милосердия к страждущим, ведь
"сирот в семействе бога нет", а "доброе дело никогда не пропадет"25. Правда, само понятие "ближние" в силу напрашивающейся дихотомической
пары — "дальные" — вызвало у тонкого стилиста ироническое замечание в "Записных книжках", позднее опубликованное им в альманахе "Северные цветы"26. Да и в любви к ближнему поэт все же довольно избирателен и далек от совершенства Создателя, посылающего "дождь на праведных и неправедных" (Мф. 5:45).
Кстати, именно забота о достойном сельском батюшке подтолкнула Вяземского воспеть этого простого благочестивого священника, пусть в шутливом послании:
Есть пастырь — образец смиренья. От самых юношеских дней Святого алтаря служитель: Он чистой жизнью оправдал Все то, чем верных умилял При алтаре в день Воскресенья27.
Но крайний христианский аскетизм и "выспренность" для поэта совершенно неприемлемы. "Есть горе, но есть и веселие", и нельзя записываться "охотою в горемыки" — такова позиция Вяземского, призывающего видеть жизнь во всей ее полноте и разнообразии. Он и от Жуковского требует не ограничиваться мистическими интенциями в поэзии, "спуститься на землю" из "мечтательного мира" и не абстрагироваться от всех жизненных проблем. При этом в
24 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 20 апреля 1816 года // Остафьевский архив Т. 1. С. 43.
25 Там же. С. 64, 46.
26 Северные цветы на 1827 год. СПб., 1827. С. 157.
27 Это послание включено в письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 27 июня 1816 года // Остафьевский архив Т. 1. С. 49—50.
своих письмах Вяземский иногда даже переходит грань приличий, говоря о том, что все мы, "хотя и одарены бессмертною душою, но все-таки немного причастны скотству"28.
Если уж религиозно-мистические увлечения ближайших друзей вызывают подозрения в неискренности (характерно выражение: Батюшков "капуцинит"), то перевод М. М. Сперанским в 1819 году сочинения Фомы Кемпийского "О подражании Христу" становится поводом для острых инвектив. Вяземский писал:
Меня тошнит от Фомы Кемпийского, то есть от переводчика его. Я не прощаю людям, которые заставляют меня переменить о них мнение.
Его возмущение вызвало прежде всего сближение опального реформатора с набиравшим тогда силу "официальным мистицизмом". Пародируя библейский стиль, Вяземский обличал "библейничавшего" Сперанского:
Он навязал себе два лучшие крила: ханжество и подлость. Как можно себя унизить до такой степени, чтобы промышлять этой дрянью29.
При этом негативная оценка дана здесь не только Сперанскому, но и знаменитой книге нидерландского проповедника середины XV века, что обнаруживает неизбывную настороженность Вяземского по отношению к религиозно-морализаторской литературе. Такие настроения актуализировались тогда деятельностью Библейского общества, не вызывавшей сочувствия поэта, и отразились в уже упоминавшемся стихотворении "Негодование" и в эпиграмме "На степени вельмож Сперанский был мне чужд..." (между 1814 и 1816 годом),
и в комических и несколько кощунственных строках послания "Толстому" (1818):
Я не прошу у благодати Втереть меня к библейской знати И по кресту вести к крестам, Ни ко двору, ни к небесам30.
В жесткой критике перевода Сперанского проявился также общий подход Вяземского к проблеме внутрилитературных
28 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 27 июля 1816 года. С. 28, 44, 61, 14.
29 Там же. С. 358.
30 Вяземский П. А. Сочинения. Т. 1. С. 90.
135
отношений, довольно далекий от христианского всепрощения. В отличие от своих старших друзей — Карамзина и Жуковского, которые предпочитали молчаливое великодушное терпение в ответ даже на самые несправедливые нападки противников, Вяземский занимал позицию боевую. Он откровенно заявлял:
.мое правило — за пощечину платить двумя и воздавать сторицею, как говорит Дашков, сын Алькорана, а не Евангелия31.
Либерально-просветительские представления о правах и обязанностях личности, в частности литератора, обуславливают его сомнения в возможности и разумности абсолютного следования заповедям Христа для обычного человека, не имеющего богочеловеческой природы. Отсюда еще одно кощунственное утверждение Вяземского:
Не будь Христос Богом, он был бы забитым плюгавцем: нам, грешникам, нельзя садиться в чужие сани, то есть на
чужие кресты32.
В то же время анализ творческого наследия молодого Вяземского (включая письма и записные книжки) показывает, что оно не содержит прямо атеистических высказываний. Вряд ли точна Нечаева, увидевшая хотя бы "шутливое признание в атеизме" в мадригале Ю. А. Татищевой (1820):
Я смертного в вас ничего не зрю, А в ослеплении упрямом Я божества не признаю33.
В целом мироощущение Вяземского этих лет — мироощущение человека рационалистического склада, впитывавшего и продуцировавшего в гораздо большей мере либерально-просветительские идеи, чем религиозно-церковные. Стоит согласиться с М. И. Гиллельсоном, что сознание Вяземского многие годы определялось "органической амальгамой
31 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 18 апреля 1819 года // Остафьевский архив Т. 1. С. 220.
32 Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от [второй половины апреля] 1819 года // Остафьевский архив Т. 1. С. 221.
33 Вяземский П. А. Избранные стихотворения. С. 152—153; Нечаева В. С. Комментарии // Вяземский П. А. Избранные стихотворения. С. 491.
136
" "34
эпикурейства и скептицизма , хотя эта характеристика, очевидно, не полна. В постоянных сомнениях Вяземского относительно истинности и жизненности христианских догматов, в первую очередь, конечно, проявляется определенная закономерность духовных исканий мыслящего человека первой четверти XIX века. Но проглядывает в них, особенно в ранней молодости, и дань тогдашней моде на вольнодумство, а иногда и своего рода юношеская бравада, даже эпатаж. Хотя и
тридцатипятилетний Вяземский признавался:
...не хочу греха таить: не имею в себе... <...> ... Твердого убеждения в истине религии в том виде, в каком ее нам представляют35.
С годами у него нарастало горькое ощущение своей "богооставленности". Особенно остро это сказалось в 1850—1870-е годы, уже после паломнического путешествия в Палестину, где он, "переживший многое и многих", пытался найти утешение в религии. В характерном для этого времени стихотворении "Сознание" (1854), построенном как развернутая ламентация, поэт подчеркивал трагизм жизненных метаний "бойца без мужества и труженика без веры", так и не стяжавшего света, мира и гармонии в своей душе:
Я жизни таинства и смысла не постиг;
Я не сумел нести святых ее вериг.36
Такие настроения звучат и в письмах Вяземского тех лет. В 1852 году он писал Жуковскому:
Завидую твоей духовной бодрости и ясности душевной, которая есть и божья благодать, и вместе с тем благоприобретенная собственность. <...> [Моя] грустная дряхлая старость расплачивается за беспечность, чтобы не сказать хуже, молодости и зрелых лет, уплывших без всякого направления, а как и куда ветром несло.
Не случайно здесь же он вспомнил о метком высказывании своего старшего друга и одного из руководителей "Арзамаса", что это общество окрестило "каждого из нас символическим и пророческим именем". Вяземский имел в виду, конечно, свое прозвище "Асмодей", выбранное по
34 Письмо П. А. Вяземского В. А. Жуковскому от 1826 года // Остафьевский архив. Т. 5. Вып. 2. СПб., 1913. С. 159.
35 Письмо П. А. Вяземского В. А. Жуковскому от
1826 года // Остафьевский архив. Т. 5. Вып. 2. СПб., 1913. С. 159.
36 Вяземский П. А. Избранные стихотворения. С. 274
137
арзамасским правилам из баллад Жуковского и имевшего древнееврейские корни. Именем Асмодея (Ашмедая) — злого сластолюбивого демона, как представлялось старику Вяземскому, предугадано было его "тревожное и темное расположение духа"37, которое латентно, видимо, присутствовало и в сознании молодого скептика-арзамасца. Хотя, как уже говорилось, открывались ему и иные горизонты, яркое свидетельство чему в 1850-е годы — публицистическая корреспонденция "Освящение церкви во имя святыя праведныя Елисаветы в Висбадене", но это уже тема для другой статьи.
Духовный опыт Вяземского, творческий путь которого продолжался семьдесят лет, полный обретений и потерь, колебаний и сомнений, безусловно ценен и заслуживает внимательного отношения исследователей и почитателей литературы.
37 Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1979. Л., 1980. С. 70—71.
