CC BY
71
рт($(е)), а значит, р = ^т($(е)). Пусть у(и), у(у) -произвольные элементы полутела и(Т). Для некоторого хеи(5) выполняется ир5(е)х$5(е^, откуда у(и)рт($(е))у(х)ру(у) и рт($(е)) °Р = 1. Если у(и)рт($(е))у(р) и у(и)ру(у), то ир5(е^, и^5(е)у и и = V, значит, рт($(е))пр = 0.
Рассмотрим абстрактную индуцированную тройку <Ь, и, р>, состоящую из ограниченной дистрибутивной решетки Ь, полутела без нуля и и решеточного антигомоморфизма р : Ь 6 Сопи, переводящего 0 в 1 и 1 в 0. Известно, что абстрактная тройка <Ь, и, р> является индуцированной тогда и только тогда, когда все элементы р(Ь) дополняемы в Сопи (см. [1, 2]).
Морфизмом троек <Ь, и, р> и <М, V, р0> назовем такую пару ($, у), состоящую из решеточного гомоморфизма $: Ь ^М, сохраняющего 0 и 1, и гомоморфизма полутел у: и ^ V, что для любых ееЬ, и, veU ир(е^ ^ у(u)р0($(e))у(v) и ^ у(и)фо(Р(е))у(У).
Из теоремы 3 вытекает
Теорема 4. Соответствие 5 ^ <Ь(5), и(5), р>, а 6 (а | ; а | ) осуществляет эквивалентность между категорией всех агр-полуколец и их гомоморфизмов и категорией всевозможных индуцированных троек и их морфизмов.
Примечания
1. Вечтомов, Е. М. Абелево-регулярные положительные полукольца [Текст]/ Е. М. Вечтомов, А. В. Михалев, В. В. Чермных // Труды семинара им. И. Г. Петровского. 1997. Т. 20. С. 282-309.
2. Старостина, О. В. К теории абелево-регуляр-ных положительных полуколец [Текст] / О. В. Старостина // Вестник ВятГГУ. Информатика. Математика. Язык. 2005. № 3.
3. Семенов, А. Н. О решетке конгруэнций полутел [Текст] / А. Н. Семенов // Вестник ВятГГУ. 2003. № 8. С. 92-95.
4. Гретцер, Г. Общая теория решеток [Текст] / Г. Гретцер. М.: Мир, 1982.
Е. А. Счастливцева ГУСТАВ ШПЕТ ОБ ОБЪЕКТИВНОСТИ ИСТОРИИ
Статья раскрывает один из аспектов феноменологического метода Г. Г. Шпета, в основе которого лежит проблема «социального» как особой организации, в которой каждая вещь выполняет функцию социального знака. Объективность феноменологического описания действительности, по мысли Шпета, свидетельствует об объективности самого исторического процесса. Объективность феноменологического метода философ доказывает объективностью логического восприятия и описания цели, являющихся одним из значительных моментов его феноменологии.
СЧАСТЛИВЦЕВА Елена Анатольевна - кандидат философских наук, старший преподаватель кафедры философии и социологии ВятГГУ © Счастливцева Е. А., 2005
Работы Г. Г. Шпета могут служить прекрасной иллюстрацией к феноменологическому описанию действительности. В них читатель найдет способ применения феноменологического метода к истории. В то же время история с ее каузальными связями хорошо встраивается в феноменологический метод философа. Так, Т. Г. Щедрина утверждает, что феноменология истории в понимании Шпета есть «феноменологическое описание исторической действительности» [8, с. 138].
Историческое описание у Г. Г. Шпета принимает объективный характер. В этом вопросе взгляды Шпета оттачивались в полемике с представителями логического монизма: Хр. Зигвар-том и В. Вундтом.
Именно история раскрывает перед нами все многообразие явлений в их причинной логической связи, а специфичность истории мы наблюдаем в ее предмете, явленном нам в виде социальных знаков, один из которых - цель.
Логический подход Шпета через понятие к проблеме исторической действительности представляется сегодня своевременным по ряду причин. Во-первых, с позиции, к примеру, неокантианского подхода концепция Шпета представляется новой, свежей, по-иному трактующей проблему логического в исторической действительности. Если в неокантианстве история рассматривается сквозь призму «ценностей» и объяснение осуществляется здесь с помощью законов, которые оказываются сходными с естественнонаучными, то это вызывает некоторого рода сомнения: а применимо ли понятие механического закона природы в гуманитарной области, ведь в последнем случае мы имеем дело с пониманием смыслов?
Развитие неокантианского понимания закона в «науках о духе» способствовало разработке вопроса о психологическом характере их законов, а значит, и утверждению психологической причинности, психологических принципов для гуманитарных наук, для которых вводится термин «психологическое объяснение». Но что такое психологизм в истории? Четкого определения монизм этому понятию не дает. Он только рассматривает некоторые параметры, из которых выводит некую психологическую причинность: мотивы, цели. Но цель-мотив не может быть объяснительным принципом, поскольку переход от цели к причине (или от следствия к причине) есть переход регрессивный, поскольку идет от действия к причине, а не наоборот. Этот процесс, отыскивающий причины явлений, является процессом дедуктивным (не индуктивным), уже установленным, процессом, исключающим выяснение причин, к которым так стремился Вундт. По мнению Шпета, «дедуктивное заключение» не может быть настоящим объяс-
нением, поскольку «ничего единичного» и конкретного из дедукции объяснить невозможно, но можно только описать [см.: 4, с. 785]. Но каким же будет описание из цели? Шпет убедительно показал, что психологическим объяснением оно не станет, в силу своего дедуктивного характера, а вот феноменологическим описанием оно, действительно, может быть, поскольку обнаруживает себя как «знак».
Проблема соотнесения смысла и «знака» представляется актуальнейшей, так как отсылает нас к категории понимания, востребованной современной гуманитарной наукой. По мнению, например, Р. Арона, «понимание имеет логическую ценность» [2, с. 284]. Понимание здесь должно предполагать возможность восстановления «логики ситуации, воспринимаемых участниками событий, оно, собственно, интеллектуальный ход, интеллектуальное восстановление поведения или личности исторического деятеля».
Шпет уже почти сто лет назад писал о том, что и сейчас полезно знать, чтобы не путать два понятия: понимание и интерпретация. Понимание не должно «представлять собой эмоциональной причастности» [2, с. 290]. Шпет писал, что логика должна найти основание в самом предмете, тогда она действительно будет логикой объяснения. Так, «показание некоторого свидетеля, которое интерпретируется, есть «описание», если мы дальше этого не идем, мы остаемся в области герменевтических предписаний, но, давая вновь «описание описания», мы уже совершаем логическую работу и от эвристики переходим к логике» [4, с. 725]. В последнем случае появляется уже предмет описания. Интерпретация, таким образом, приобретает двойное значение и смысл: сообразно нашему пониманию и сообразно свидетелю и рассказчику. Понимание другого пассивно (репродуктивно-психологично), поскольку мы производим его мысли, и логическое значение интерпретации начинает играть роль только в том случае, когда мы имеем цель исследования. Если мы пользуемся лишь пониманием другого, мы остаемся только «как бы передатчиками его мнений» и не восходим до самого их содержания, «до вещей, процессов и объектов, о которых он повествует». А вот если мы начинаем претендовать на нечто большее, а именно: «знать самое вещь лучше» другого, тут мы «восходим к самой вещи». Поэтому активная интерпретация «дает нечто и для познания самого предмета». Таким образом, пассивную (психологическую) интерпретацию мы можем называть собственно интерпретацией, а активную интерпретацию -собственно пониманием.
Шпет решает и проблему «перехода от знака к значению», заданную еще Аврелием Августином. Так, знаком выступает слово, стремящееся
к раскрытию своей вещной природы (т. н. «сло-вовещь»). Само слово Шпетом понимается неразрывно от контекста, целого, цели его значения. И цель, и слово, и контекст - для нас выступают знаками, с помощью которых нами постигается смысл. Логическое, по Шпету, - это «объективно-предметное» в нашем мышлении. В истории «действительным развитием» ее как науки должен выступить такой критерий, на котором можно было бы построить истину, а не чьи-то «мнения». Таким критерием в историческом познании выступает действительный (реальный) предмет-явление. Проходя через наше сознание (логику), предмет-вещь становится предметом сознания, и вся действительность для него - всего лишь «социальный знак», отголосок целевой направленности вещи.
Шпет показал глубокое понимание проблемы объективного описания в историческом процессе, включающее в себя цель, понятие и предмет как «социальные знаки» действительности. Он также обосновывает положение о том, что герменевтика сродни логике; во-вторых, раскрывает понимание логического как объекта, выраженного в понятиях, отсюда объективное описание в истории предполагает обязательно логику сознания, выражаемую с помощью понятий; в-третьих, разграничивает понятие интерпретации и объяснения и обосновывает предметный характер понимания; в-четвертых, раскрывает ошибку Милля в вопросе о «переходе от причины к действию (реально) или от основания к следствию (логически)» - найден эквивалент логического в природе. «Выведение» причины из «закона» (Милль) носит более узкий и абстрактный характер, по отношению к переходу Юма от причины к действию; в-пятых, Шпет дает критический анализ телеологическому объяснению в истории и делает вывод о том, что цель не может быть причиной, в то же время, несмотря на это обстоятельство, цель может носить объяснительный характер и потому входит в объективное описание как признак вещи, привносящийся познанием, направленным на вещи (связь логики с гносеологией). Между тем интерпретация, в отличие от понимания, носит исключительно эвристический характер, поскольку имеет объектом своего изучения не предмет, а сообщение.
В целом учение Г. Г. Шпета кажется более привлекательным для нас теперь, более новым взглядом на проблемы гуманитарного знания, чем концепция В. Вундта, концепция логического монизма. Шпет последовательно отстаивает свой особый подход к истории как науке о единичном и конкретном - так называемом специфическом знании (сродни марксизму). Между тем он вводит понятие «объективности исторического описания», что включает в себя уже феноменологи-
ческое описание действительности, выражаемой «знаками» социальной организации.
Феноменологическое описание оказывается предпочтительнее логического монизма по следующим основаниям: во-первых, Г. Г. Шпет конкретизирует понятие понимания, отделяя его, собственно, от понятия интерпретации, что для проблемы объяснения в историческом процессе играет не последнюю роль, ведь объяснение из психологических причин грешит психологизмом и сильно оторвано от предмета-вещи; во-вторых, введение Г. Г. Шпетом феноменологического описания в историческое объяснение как раз и приближает познание к конкретному предмету, вещи как таковой (сближение в тождестве). В-третьих, «знаковая» теория продвигает нас вперед в логическом восприятии вещи, как наиболее близко стоящая к понятию смысла в современной эпистемологии. Восприятие как знак - уже вопрос не психологии, но сознания [см.: 6, с. 127, 163]. Только Шпет определял проблему следующим образом: что мы можем называть «знаком». Феноменологическая переработка начинается как раз тут, ведь мы теперь говорим не о субъекте (психологический гносеологизм, имеющий место в логическом монизме), а о предмете, который показывает себя как «фактическая данность» во всем своем многообразии (логический метод). По сути, Г. Г. Шпет разводит понятия логического и объективного, указывая, что логическое немного отстоит от предметного, практически сливаясь с ним; понятие же объективного включает в себя логическое как предмет, собственно, сливаясь с предметом сознания. Ведь логическое, по Шпе-ту, - это и есть «объективно-предметное» [4, с. 741]. Поэтому предмет и есть то самое объективное, по-иному, понятие. Отсюда отношение предмета сознания и «знака» пролегает в плоскости объективно-логического, сливаясь с ним в едином акте восприятия действительности, выраженном в форме понятия. Понятие - это словесная действительность, поэтому далее Шпет разрабатывает учение о слове, наметки о котором мы уже могли наблюдать в более ранних работах Шпета, скажем, в его «Герменевтике и ее проблемах» (1918 г.). Здесь же, в «Истории как проблеме логики» (1916 г.), Г. Шпет только очерчивает границы своего дальнейшего поиска действительности ее знаковой функцией.
В трудах других ученых (Э. Кёнига, А. Арнольда) мы читаем, что основополагающий пункт вундтовской философии в том, что он «существование субъекта считал независимым от объекта реальности (Кеа1ка1:), действительности» [6, Б. 73]. В то же время и Э. Кёниг замечает, что Вундт критикует неокантианцев за имманентизм. Э. Кёниг полагает, что в противоположность системам идеализма и реализма, теория позна-
ния Вундта является монистической, поскольку ее исходным пунктом служит единство сознания и бытия, т. е. действительное единство представления и объекта, которое все мы признаем в практической жизни. Однако система Вундта в равной степени отличается не только от гегелевской, но и от имманентной философии, утверждающей, что объект и субъект даны в неразрывном единстве, что мы не можем мыслить субъект без объекта и объект без субъекта. Действительно, на первый взгляд кажется, что Вундт противоречит сам себе, утверждая, с одной стороны, что понятие вещи в себе (не представляемого объекта) - чистая фикция, а с другой стороны, отрицая, что учение, по которому объект находится в неразрывной связи с субъектом. На самом же деле Вундт считал, что лишь с прогрессом и развитием форм познания возникает понятие субъекта [3] и, следовательно, противопоставление субъекта и объекта. Исходным же пунктом этого развития является их нераздельное единство или безразличие [см.: 5, с. 44-45].
Г. Г. Шпет утверждает, что уже философия Дильтея - это шаг вперед от монизма к дуализму, его «огромная заслуга» [4, с. 835]. Несмотря на сделанные выше замечания по поводу понимания Шпетом монизма В. Вундта, все же надо сказать, что монизм - это не дуализм и он тяготеет к имманентизму, в то время как дуализм четко разграничивает субъект и объект. Теперь рассмотрим, как это разграничение повлияло на становление научной почвы, на понимание предмета науки. Если монизм в предмете науки соединял объективное и реальное, а естествознание сближалось с психологией, то «логический дуализм» защищает автономию логик естествознания и наук о духе, приходя к выводу о многообразии «логических предметов и методов» [4, с. 836]. Однако и Дильтей «не заметил специфичности объекта социальных наук и истории».
Дильтей выявил тот метод, присущий психологии, который отличает ее от естествознания и сближает с социальными и историческими науками [см.: 4, с. 840]. Единственный выход из психологии возможен, если «условия» нашего познания относятся целиком к «области» самих вещей и только со стороны их взаимного отношения, т. е. как это имеет место в науках, во всяком объективном познании. К «области» науки Шпет относил вещный предмет, некую действительность, реальность, то, что подлежит исследованию. И науки он называет объективными, и именно потому они объективны, что «областью» их исследования являются отношения каких-либо вещей.
По Дильтею, основная наука должна быть описательной, с тем чтобы описывать предмет, вещь объективно (т. е. класть ее в основу научного зна-
ния). Вещи проявляют себя в различных отношениях, и тем самым выявляется их природа, их предназначение и постигается смысл. По Оккаму, для того чтобы выяснить сущность феноменов, достаточно знать, как они функционируют, поэтому Оккам опирается на логику языка, и у него все процессы - в «суждениях» («синтаксис»), он оперирует «символами» («семантика») [см.: 1, с. 639]. Шпет же выходит к самой реальности, и через отношение реальных вещей он пытается установить связь между логикой и действительностью. В этих отношениях логика становится предметной, она сближается со «знаками». Логика, она здесь, в знаках (но каким образом), которыми наделяет нас действительность. Знак уже социален, поскольку проходит сквозь сознание, сквозь общий строй человеческой мысли. Шпет показывает нам, как тут можно применить феноменологическое описание. Например, любой физический знак можно рассматривать не как логическое, теоретическое отношение, а как простое констатирование факта - чернильница стоит передо мной на столе, за бумагой и т. д. (это суть интуитивные отношения) [см.: 4, с. 847]. Эти знаки - они рядом, они нами осмысливаются, и в акте осмысливания и целеполагания мы интерпретируем любую ситуацию. «По смыслу, по значению мы можем объединять и связывать описываемые вещи, и равно разделять и различать их» [4, с. 848]. Однако в строгом смысле подобное описание еще не «логическая функция»; «отношение к общей цели, источнику «действия», словам, «отношение к общей действительности» еще не логическое отношение. Что в таком случае мы считаем логикой? По мысли Шпета, логика должна показать, что в вещах заставляет нас называть их так или иначе, что заставляет нас «разные» вещи называть одним именем или «сходные» - разными именами. Как Шпет выходит из данной ситуации? Положим, Гуссерль логическое увидел бы в самой действительности, точнее, он вполне обходился в феноменологическом описании без логики: мы видим и «схватываем» предмет таким, каким его видим, - какая тут логика? Но Шпету важно понимать, и этот акт осмысления он и есть логическое отношение, которого, к сожалению, нет в целевом описании. Почему я говорю «к сожалению»? Потому я говорю так, что у Шпета все сложнее, чем у Гуссерля, ведь, на самом деле, нужно найти соотношение знака и логики. Шпет формулирует этот вопрос следующим образом: что мы находим в непосредственно данном нам содержании восприятия как социальное, иными словами, как понятие заключает в себя интуитивное или, так или иначе, соответствует ему? [см.: 4, с. 1015]
Сущность понятия, говорит Шпет, состоит в его значении, значение же есть то, что в понятии соответствует «вещам», объектам, предметам,
т. е. в понятии нет ничего, чего не соответствовало бы объектам. Так вот, в отличие от номинализма, понятие не есть интуиция, а нечто образованное по поводу данной интуиции. «И вся свобода нашего творчества» состоит здесь только в том, что мы выбираем нужное нам в данный момент значение, т. е. обращаем свое внимание на то, нужен нам данный предмет в значении ели, или дерева, или вещи, но всякому этому значению соответствует предмет. Поэтому можно утверждать, что предмет общего понятия существует совершенно так же, как предмет единичного представления; тот факт, что единичному представлению соответствует вещь, в такой же степени понятен или непонятен, как и факт, что общему понятию соответствует также вещь» [4, с. 1017].
Как бы то ни было, но логика у Шпета соседствует с онтологией: «для логики важно именно онтологическое решение в его результате». Это означает, что хотя понятие не дано в самом предмете, но оно дано вместе с его интуицией, т. е. понятие существует в действительности (а потому оно есть вопрос онтологии). Понятие для логики выступает уже существующим, как средство, которым логика пользуется для познания предметов, содержащихся в значении понятий (фиксируется в определении).
Но как мы приходим к самому значению понятий, иными словами, соответствует ли значение понятию?
Рассуждение Г. Г. Шпета очень специфично. Прежде чем расправиться с данным вопросом, он выясняет понятие «социального» (ведь оно дается нам в интуиции), социальное - это не только продукт умозаключения, а значит, оно так или иначе должно содержать непосредственные данные. Причем в интуиции есть некий эйдетический момент (эйдетическая интуиция), который содержит фактически данный предмет. Вообще, Шпет к понятию «социального» применяет феноменологический метод Гуссерля: он стремится «разложить» все «факты» на их составляющие таким образом, как они нам являются. Но его не устраивает один тезис: это момент совпадения значения предмета с самим предметом в акте интуитивного схватывания, ведь у Гуссерля «факт» и «сущность» неотделимы. Собственно, что делает «пепельницу» пепельницей (т. е. «социальным» явлением)? Шпет предлагает иной ход рассуждения. Допустим, возьмем понятие «бюрократического режима»: неужели оно дается только как содержание внутреннего опыта? В самом деле, предметная отнесенность слова с точки зрения современной науки развивается в онтогенезе. Предметная отнесенность слова складывается у ребенка 3,5-4 лет достаточно прочно. Например, дом обозначает один определен-
ный предмет, а «чашка» - совсем другой. И этот процесс к 3,5-4 годам не заканчивается. На каждом этапе развития ребенка слово, сохраняя одну и ту же предметную отнесенность, приобретает все новую и новую смысловую структуру, т. е. значение слова развивается [см.: 7, с. 71]. Для маленького ребенка собака - это либо что-то очень страшное или приятное, если ребенок растет вместе с ней и привык играть с ней. Уже для школьника, а тем более для студента, собака -это животное. Слово приобретает самостоятельную предметную соотнесенность только к середине или к концу второго года жизни [см.: 7, с. 65]. Таким образом, чтобы соотнести значение слова с его предметом, необходим определенный жизненный опыт, с помощью которого совершается процесс отнесения предметов к тем или иным значениям, т. е. производится само понятие «социального».
Шпет считает, что непосредственное познание есть функция не чувственности, а интеллекта, а интеллект связан с логическими законами, и этот процесс лежит в основе восприятия, заключает в себе уже не только чувственную, но и интеллектуальную интуицию [см.: 4, с. 1027]. Сообразуясь с подобными выводами, мы можем сказать, что понятие через интуицию граничит с восприятием, и речь поэтому должна идти о понятии и о «социальном».
Как комплекс чувственных данных пепельница не является социальным, а только знаком, т. е. указывает на него. Она - «социальное» как знак. Область чувственной интуиции удерживает нас в сфере «являющегося», область понятий переводит уже к предмету [см.: 4, с. 1027].
Соседствуя с интуицией, содержание понятия и «составляет отношение понятия к "вещам"», что и гарантирует годность понятия, именно соотнесенность с чувственной и в то же время с интеллектуальной интуицией. В этом смысле оно само есть знак [см.: 4, с. 1028] и содержит в себе значение самого объекта, поэтому оно всегда объективно и не имеет ничего общего с субъективными представлениями, «продуктами не логической деятельности рассудка, а памяти, воспроизведения и фантазии».
Поскольку понятие обозначает объект и вещь, поскольку вещь составляет значение понятия, постольку понятие само по себе отлично и от чувственной, и от интеллектуальной интуиции. Ведь понимать понятие «означает «проникнуть» к тому смыслу, по поводу которого оно образовано»; «само понятие должно быть понимаемо, а не только принимаемо». «Принимаемое понятие» относится к определению самой вещи, «понимаемое понятие» - уже познание ее смысла.
Интеллектуальная интуиция, в отличие от понятия, дает нам знание индивидуальное, конк-
ретное, единичное, тогда как понятие направлено на общее и само оно есть общее. Причем смысл - это не логическое определение (значение) вещи [см.: 4, с. 1028], ведь само понятие не заключает в себе смысл, а «образовано по поводу уже данного смысла» [4, с. 1029], т. е. смысл как таковой у Шпета находится гораздо ближе к вещи, чем у Платона. Смысл там, где понимание. Усмотрение смысла есть усмотрение цели, усмотрение в вещи отношения средство-цель, которое в абстрактном предмете увидеть никак нельзя (и это уже Аристотель). «Словом, абстрактные понятия входят как средства в систему нашего дей-ствования и через это приобретают в наших глазах смысл, но это не есть смысл, присущий им как "знакам" абстрактных предметов» [4, с. 1029], т. е. понятий.
Отношение средство-цель указывает на отнесенность данного в интуиции к некоторому «целому». Это и есть «формальное определение смысла: роль части по отношению к целому, где усматривается внутренняя зависимость»: «возможность», «рядом», «над» (в пространственном отношении), «сначала», «после», «давно» и т. д. (в отношениях времени) [см.: 4, с. 1030].
Способность понимать мы обретаем только тогда, когда «вставляем» познание в отношение средство-цель. В связи с таким пониманием процесса познания становится очевидным факт принятия Г. Г. Шпетом положения об объективности цели и в связи с этим положением вопрос об объективности исторического описания вообще. Вещи действительности соотносятся с нашим пониманием как отношения «средство-цель», и, поскольку это процесс объективно-логический, он поддается причинному объяснению. Так, при помощи введения в познавательный процесс вещной цели в качестве объективного средства познания Г. Г. Шпет обосновывает и саму объективность истории. Сама проблема объективно-логического весьма сложна. Г. Г. Шпет рассматривает объективное именно во взаимосвязи с логическим. Логическое, как мы заметили, находится рядом с вещью, опосредовано интеллектуальной интуицией, по своему характеру единичное и конкретное. Поскольку оно опосредовано сознанием (восприятием), оно предметно, следовательно, объективно. Объективность науки определяется ее предметной направленностью, которая диктует нам всеобщие и необходимые связи универсума, но не наоборот, ведь в своем предметном восприятии мы идем от конкретной вещи к ее постижению и «пониманию».
Проблема адекватности «значения» и «понятия» раскрывается Г. Г. Шпетом весьма сложно. Как мы видим, Шпет выходит на интеллектуальную интуицию и через нее на проблему логического (проблему восприятия), связывая значе-
ния понятия с предметностью и «социальностью», под которой он понимает некий социальный опыт, предшествующий соотнесению человеком значения того или иного слова с его реальным предметом-вещью. Значение будет адекватно понятию лишь в том случае, если весь предшествующий опыт («социальное») будет свидетельствовать нам посредством отношения средство-цель о той действительной роли, которую выполняет вещь в конкретной ситуации. «Знак» сам по себе оказывается пригодным в феноменологическом описании, т. е. в описании, чувственном по своей природе, поскольку имеет дело с непосредственными данными сознания, данными нам в чувственной интуиции. «Знак» - это промежуточное звено в познании, он высвобождает место для «понимания», которое наступает позже и связано со смыслом. Так, в ходе проведенного анализа у Г. Г. Шпета выявляется, по крайней мере, три стадии познавания предметов. Во-первых, это чувственно-интуитивное познание (феноменологическое описание, «знак» как таковой), во-вторых, это интеллектуально-интуитивное познание (логическая функция восприятия, связанная с предметом-вещью); в-третьих, понятие как таковое - это, собственно, понимание, связанное со смыслом вещи.
Примечания
1. Антисери, Д. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье [Текст] / Д. Антисери, Д. Реале. СПб., 2001.
2. Арон, Р. Избранное: Измерения исторического сознания [Текст] / Р. Аро н. М., 2004.
3. Вундт, В. Система философии [Текст] / В. Вундт. СПб., 1902.
4. Шпет, Г. Г. История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Материалы [Текст] : в 2 ч. / Г. Г. Шпет. М., 2002.
5. Кениг, Э. В. Вундт. Его философия и психология [Текст] / Э. Кениг. СПб., 1902.
6. Лекторский, В. А. Эпистемология классическая и неклассическая [Текст] / В. А. Лекторский. М., 2001.
7. Лурия, А. Р. Язык и сознание [Текст] / А. Р. Лурия. Ростов-н/Д., 1998.
8. Щедрина, Т. Г. «Я пишу как эхо другого...». Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета [Текст] / Т. Г. Щедрина. М., 2004.
9. Arnold, A. Wilhelm Wundt - Sein philosophisches System [Text] / A. Arnold. Berlin, 1980.
В. А. Меркушев
АГРОКУЛЬТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
ВЯТСКОГО ЗЕМСТВА В КОНЦЕ XIX - НАЧАЛЕ XX ВЕКА (ФЕРМЫ ВЯТСКОГО ЗЕМСТВА)
Вятское земство являлось одним из передовых земств России. Модернизация крестьянских хозяйств была важным направлением его деятельности, в русле которой и было создано несколько земских ферм.
Аграрный вопрос в России XX в. был одним из самых острых. С большой долей уверенности можно говорить о том, что именно нерешенность аграрной проблемы в основном и привела к революционным потрясениям начала века. В стране, где сельскохозяйственное население в 1897 г. составляло 77,2% численности всех жителей, решению аграрного вопроса следовало уделять наиболее пристальное внимание. Попытки проведения реформ в аграрной сфере с разной степенью эффективности предпринимались по инициативе С. Ю. Витте, а также правительством П. А. Столыпина. Одним из направлений столыпинской аграрной реформы было создание фермерских хозяйств. Между тем Вятское земство занималось данной проблемой с начала 90-х гг. XIX в.
Одной из форм земской агрономической помощи населению являлись специальные фермы. Эти фермы должны были, во-первых, служить образцом для живущих по соседству крестьян в деле рационального ведения хозяйства, на опыте доказывая выгодность различных нововведений и изменений, доступных крестьянскому населению по средствам и знаниям, во-вторых, служить практической и теоретической школой сельского хозяйства для крестьянских мальчиков-подростков, готовить из них таких хозяев, которые правильной постановкой своих хозяйств служили бы примером для соседей, обучать их ремеслам столярному, кузнечному и т. д. [1], в-третьих, производить различные опыты с целью выяснения пригодности для данных климатических и почвенных условий того или иного сорта растений, различных удобрительных туков, орудий, способов обработки земли, севооборотов и т. п. [2], распространять улучшенные семена, скот, сельскохозяйственные орудия [3]. Ферма должна была по духу быть близкой крестьянству, чтоб ученики чувствовали себя здесь как дома [4].
Первая в губернии ферма - Орловская - была основана на средства уездного земства в 1887 г. [5] Губернским земством в 1891 г. была устрое-
МЕРКУШЕВ Владимир Алексеевич - старший преподаватель кафедры государственно-правовых дисциплин ВятГГУ
© Меркушев В. А., 2005
