Грезы Русской революции в утопиях Александра Чаянова и Андрея Платонова Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Грезы Русской революции в утопиях Александра Чаянова и Андрея Платонова

Александр Никулин

Кандидат экономических наук, директор Центра аграрных исследований Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации Адрес: пр-т Вернадского, д.82, Москва, Российская Федерация 119571 E-mail: harmina@yandex.ru

Тема Русской революции является центральной как для повести А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», так и для романа А. П. Платонова «Чевенгур». Предпринимается сравнение хроники и образов Революции в биографиях Чаянова, Платонова, главных героев, жанров, сюжетов, структур утопической повести и утопического романа, ставятся вопросы постижения истории Русской революции и возможных альтернатив ее развития. Особое внимание уделяется не только социально-экономическому устройству утопической Москвы и утопического Чевенгура, но также этическо-эстетическим основаниям обеих утопий. Показано, что две утопии воссоздают, описывают, критикуют Революцию, часто с абсолютно противоположных точек зрения и позиций. В целом Чаянов в своей утопии придерживается релятивистских и плюралистических взглядов на Революцию и историю. Платонов, наоборот, во главу угла своей утопии закладывает принципы абсолютизации конца человеческой истории при эсхатологическом наступлении коммунизма. Русская революция в утопии Чаянова предстает сбывшейся альтернативой гумани-стическо-прогрессистских идеалов столичных элит умеренных народническо-социа-листических направлений Февральской революции. Революция в утопии Платонова выражает себя в альтернативе эсхатологическо-экологического преобразования мира, осуществляемого провинциальными бунтарями, воодушевленными Октябрьской революцией. Так чаяновская либерально-кооперативная и платоновская анархо-ком-мунистическая утопии, содержа в себе одновременно и апологию, и критику Русской революции в прозрениях ее прошедших и грядущих побед и поражений, открывают новые горизонты постижения российских революционных альтернатив.

Ключевые слова: Русская революция, утопия, Гражданская война, город, деревня, крестьянство, кооперация, коммунизм, эсхатология, анархия, государство

258

© Никулин А. М., 2018

© Центр фундаментальной социологии, 2018

doi: 10.17323/1728-192X-2018-3-256-290

социологическое обозрение. 2018. т. 17. № 3

Если вы действительно современник великой революции, вы должны разъяснить нам смысл этого слова.

А. Чаянов. «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»

Революция была задумана в мечтах и осуществляема... для исполнения самых никогда не сбывшихся вещей.

А. Платонов. «Записные книжки»

Революции и утопия в судьбах Чаянова и Платонова

Значение Русской революции в жизни и творчестве Александра Чаянова и Андрея Платонова огромно, о чем свидетельствуют уже осуществленные оригинальные исследования.

Так, историк-аграрник В. П. Данилов в своей статье «Русская революция в судьбе А. В. Чаянова» подчеркивал: «Чаянов принадлежит к поколению, совершившему Великую российскую революцию 1917 года, он был ее активным участником и разделил ее трагическую судьбу. Без понимания этого решающего факта — вершины на его жизненном пути — нельзя понять ни самого Чаянова, ни его творчества.» (Данилов, 2011: 152).

Политический философ А. В. Магун в статье «Отрицательная революция Андрея Платонова» отмечает: «Андрей Платонов представляется. одним из центральных интеллектуалов периода Русской революции, который был не просто прозаиком, но ярким диалектическим мыслителем, всегда уделявшим особое внимание революционной событийности как горизонту своей жизни и творчества» (Магун, 2010: 66).

Вчитываясь далее в эти тексты, мы обнаруживаем, что и Данилов, и Магун, каждый по-своему, определяют уникальное мировоззренческое и деятельностное место Чаянова и Платонова в композиции идей, имен, событий Революции. По мнению Данилова, основной спектр идейно-личностных отношений к Революции в российской общественной мысли находился между двумя крайними сторонами: сочинениями авторов сборника «Вехи» и работами Ленина. Чаянов, не принимая ни одной из этих систем взглядов, стремился выработать собственное понимание Революции, стремясь к синтезу порой очень различных идейных направлений.

Уникальную точку зрения Платонова на Революцию в диапазоне идей от мрачных консерваторов до ироничных либералов анализировал и Магун, выделяя феномен народного демократизма и романтизма в Революции, безусловно родственный Андрею Платонову (Там же: 67-68). Конечно, демократический романтизм Революции как творческой и созидательной силы, стремящейся объединить вокруг себя все остальные общественные настроения, был присущ и Чаянову.

Впрочем, понимания демократии и романтики могут быть чрезвычайно различными, что, безусловно, становится ясно при сопоставлении соответствующих революционных сочинений Чаянова (элитарно романтичных) и Платонова (народно романтичных).

Что касается непосредственно утопических сочинений этих двух авторов, то им посвящен целый ряд работ, проясняющих многие уникальные и продуктивные особенности социально-философской футурологии Александра Чаянова1 и Андрея Платонова2.

Обе утопии страстно стремятся соединить в себе умозрительные замыслы и прагматические лозунги Революции с ее самыми невероятными мечтами и эмоциями. Алгебра и геометрия революции здесь смело поверяются революционными эмоциями и грезами. И тут имеет смысл привести мнение социолога Теодора Шанина, высказанного им в исследовании, посвященном Русской революции:

Для тех, кто утончен до степени оторванности от многих реалий жизни, всепоглощающие эмоции кажутся вульгарными или неискренними. Но без учета этого «фактора» любое объяснение Революции остается неадекватным... Мечты имеют вес. Коллективные мечты имеют политический вес. Вот почему нет прямой или простой зависимости между политической экономией и политическим действием. Между ними стоят значения, понятия и мечты, обладающие внутренней последовательностью и собственной динамикой. (Шанин, 1997: 50, 200)

Заметим, что мыслители-утописты, как правило, никогда не пишут лишь одну утопию. Они часто являются именно «серийными» утопистами, за свою жизнь создающими даже несколько утопий, впрочем, обычно самым известным у них остается какой-то один-единственный утопический проект. Так и Чаянов и Платонов написали несколько утопий тоже, но все же самые знаменитые из них именно «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» и «Чевенгур»3.

Обратимся к мировоззренческо-биографическим характеристикам авторов этих двух утопий, предположив, что по своим личностным задаткам утописты тяготеют к двум своеобразным и достаточно противоположным социально-политическим и социально-психологическим типам.

Один тип — это «утопист-канцлер». Как правило, к нему принадлежат высокообразованные интеллектуалы, занимающие достаточно ответственные посты в государстве, но при этом еще одаренные философской рефлексией и литератур-

1. Из работ, посвященных утопическому творчеству Александра Чаянова, следует отметить, например: Михаленко, 2016; Никулин, 2017; Симонов, Фигуровская, 1988; Шушпанов, 2000.

2. Становится уже необъятным количество исследований, посвященных утопиям Андрея Платонова, отметим здесь лишь несколько, на наш взгляд, безусловно важных книг, связанных прежде всего с романом «Чевенгур»: Алейников, 2013; Гюнтер, 2012; Корниенко, 2005.

3. Специальное сопоставление утопизма Чаянова и Платонова нам удалось найти лишь в одной статье, но посвященной сравнению чаяновской крестьянской утопии не с «Чевенгуром», а с платоновской повестью «Впрок»: Заваркина, 2013.

ным талантом. Родоначальник утопического жанра Томас Мор был именно таким канцлером, изначально изобретшим эту самую страну «Утопию», а вскоре вслед за ним другой канцлер, Френсис Бэкон, создает утопию — «Новый Органон».

На противоположной стороне от «канцлера-утописта» располагается «бродяга-утопист». Это прежде всего поэт-путешественник, человек, одарённый огромным поэтическим, философским, литературным воображением, а также значительным жизненным опытом, много чего испытавший и переживший, позанимавшийся даже и так ненавистной ему чиновно-бюрократической работой. Такими бродягами-утопистами, например, были Франц Кафка и Джордж Оруэлл. При этом нас не должно смущать, что в отличие от Оруэлла, побывавшего и в Бирме, и в Испании, Кафка нечасто выбирался из Праги и ее окрестностей, — главное здесь поэтиче-ско-философский дар путешествий по альтернативам человеческих существований.

«Канцлер-утопист», как правило, создает свою утопию «сверху» — с точки зрения элит воображаемой им утопической страны. «Бродяга-утопист» создает свою утопию «снизу» — с точки зрения обыкновенных обитателей, часто маленьких людей большой утопической страны.

Чаянов и Платонов очень хорошо репрезентируют эти два идеально-типических утопически-личностных полюса, между которыми находятся огромные промежуточные типажи других оригинальных литераторов-фантазеров.

Чаянов, безусловно, обладал всеми задатками канцлера и, между прочим, успел побывать заместителем министра земледелия Временного правительства за две недели до Октябрьского переворота.

Стремительно взошедшая звезда российской аграрной и кооперативной науки, профессор в 27 лет, Чаянов изначально не принял Октябрьскую революцию, но вскоре все же обратился к сотрудничеству с большевиками, всякий раз стремясь найти компромиссные решения во взаимоотношениях коммунистов с крестьянством и интеллигенцией.

В 1920-е годы Чаянов кроме заведования кафедрой в Тимирязевской сельскохозяйственной академии создает и возглавляет крупнейший сельскохозяйственный научно-исследовательский институт международного уровня — НИИСХЭ4. Учёный с мировым именем, безусловно, достойный быть министром земледелия, одним из руководителей нового революционного государства, он как «старый буржуазный специалист» все же находился под пристальным и критическим партийно-советским контролем. С началом форсированной коллективизации Чаянов и его коллеги были подвергнуты гонениям и репрессиям, обвинены в саботаже, вредительстве, контрреволюционном заговоре. Следователи припомнили обвиняемому Чаянову и его авторство в так называемой контрреволюционной утопии (Чаянов, Петриков, 1998). В 1937 году Чаянов был расстрелян.

4. Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной экономии.

Платонову, конечно, не довелось побывать таким выдающимся академическим и хозяйственным деятелем, каким был Чаянов, тем не менее и у поэта-журналиста, техника-изобретателя Платонова в 1922-1926 годах складывалась весьма успешная и бурная инженерно-хозяйственная карьера. На некоторое время в середине 1920-х годов он фактически стал главным мелиоратором и энергетиком Воронежской губернии (Антонова, 2016). Под его руководством были построены три электростанции, десятки плотин, организовано более сотни кооперативных мелиоративных товариществ. Впрочем, к 1927 году Платонов забрасывает это административно-хозяйственное ремесло, чтобы полностью посвятить себя литературе.

С началом коллективизации и у Платонова возникли и до конца жизни продолжались серьезные проблемы с его так называемой политической неблагонадежностью (Корниенко, 1993). Многие его произведения подвергаются злобной критике, самые крупные и выдающиеся книги, прежде всего «Чевенгур», партийная цензура не пропускает в печать. Идеологические гонения на Платонова продолжались фактически до самой его смерти.

Подчеркнем теперь разницу и сходства в возрасте авторов этих утопий. Чаянов родился в 1888 году, а Платонов в 1899-м. Для эпохи войн и революций такая разница в возрасте весьма существенна. Фактически Чаянов и Платонов репрезентируют становления разных поколений начала XX века. Чаянову в годы Первой русской революции 1905-1907 исполнилось 18 лет. Платонов восемнадцатилетним встретил 1917 год.

Надо также отметить и разницу в их социальном происхождении и положении. Чаянов выходец из богатой и интеллигентной московской купеческой семьи. Он с детства получил основательное образование. По окончании Московского сельскохозяйственного института в течение двух лет Чаянов стажировался в крупнейших европейских научных центрах, совмещая свои заграничные научные занятия с изучением всемирных культурных достопримечательностей Франции, Италии, Германии, Бельгии. И после Революции как крупный ученый профессор Чаянов неоднократно откомандировывался советской властью в длительные заграничные путешествия, включая Англию и США.

Платонов вырос в многодетной рабочей семье Воронежа. Подростком был вынужден перепробовать различные места работы. После Революции он окончил Воронежский электротехнический техникум. Одно время даже учился в Воронежском университете, но высшего образования так и не получил. За границей Платонову побывать не удалось.

Чаянов всегда был и оставался умеренным беспартийным социалистом-либералом, лишь в 1917 году — член партии народных социалистов. Платонов в годы Революции и Гражданской войны ярко проявил себя как радикально левый коммунистический философ-публицист. В начале 1920-х годов он даже вступал в партию большевиков, впрочем, побыв некоторое время кандидатом в члены партии, Платонов так никогда в нее принят не был.

Ушли из жизни они почти ровесниками. Чаянов был расстрелян в 49 лет, Платонов умер от туберкулеза в 51 год.

Все же оба гения успели достаточно быстро и плодотворно, почти одновременно проявить себя. Чаянов в возрасте 30 лет — уже автор ряда глубоких и оригинальных аграрно-экономических трудов, лидер нового научного направления. Платонов также к 30 годам — автор замечательных литературных сочинений, у которого уже написан в стол великий авангардистский роман XX века.

Оба автора именно в возрасте 30 лет также создают и свои революционные утопии, по жанрам, сюжетам, изобразительным средствам чрезвычайно различные и многоплановые, но тем не менее объединенные единым стремлением постичь значение и перспективы Русской революции.

Жанры утопий и образы Революции

Изначально жанры обеих утопий объединяют акценты на путешествиях, обнаруживающиеся уже в заголовке чаяновской утопии и подзаголовке платоновской: «Путешествие моего брата Алексея.», «Чевенгур. Путешествие с открытым сердцем» (выделено мною).

Путешествие главного чаяновского героя партийца-интеллектуала Алексея Кремнева краткое, оно начинается провалом его сознания в собственном кабинете, произошедшем за перелистыванием книжки Герцена октябрьским вечером в Москве 1921 года. Герой приходит в себя в квартире одной гостеприимной интеллигентной московской семьи в сентябре 1984 года, с испуга выдав себя за какого-то американца, которого все и ожидали в этой семье. Кремнев с семьей проводит еще несколько дней в беседах и путешествиях по Москве и Подмосковью, вникая в ход истории и современности России и мира к концу XX века. В финале повести обман Кремнева раскрывается, но ему никто не верит, что он на самом деле явился в конец XX века из его начала. В результате заявленная автором первая часть повествования обрывается одиночеством Кремнева посередине Москвы 1984 года, а вторая часть этой утопии так никогда Чаяновым и не была написана.

Путешествие главного платоновского героя Александра Дванова гораздо длительнее, композиционно оно соответствует трем основным частям самого романа.

1) Детство героя в сельской черноземной России, когда Дванов, потеряв крестьянина-отца, утонувшего в озере, становится сиротой и странником-побирушкой.

2) Отрочество-юность: обретя приемного отца — рабочего, Дванов живет и учится в губернском городе кануна Революции. Затем вступившего в партию большевиков Дванова во время Гражданской войны направляют с заданием в сельские районы его родной центрально-черноземной губернии исследовать, может быть «социализм уже где-нибудь нечаянно получился, потому что людям некуда деться, как только сложиться вместе от страха бедствий и для усилия нужды» (Платонов, 2011: 82). 3) В своих активистских странствиях, мужая от юности к молодости, Два-нов во время наступления нэпа в 1921 году натыкается на уездный город Чевенгур,

обитатели которого утверждают, что живут в коммунизме. Дванов остается в этом городе до самой его гибели, а затем уходит из жизни на дно того самого озера, в котором утонул его отец.

По своему объему и структуре чаяновская утопия — маленькая повесть — около 40 страниц с лихо закрученным и тщательно выверенным детективно-гламурным столичным сюжетом, наполненным увлекательными социально-политическими рефлексиями о возможных альтернативах развития будущей истории XX века. Чаяновская повесть написана стремительно, в цейтноте бесконечной научно-административной занятости ее автора в 1919 году.

По объему платоновская утопия — достаточно большой 400-страничный роман — поток фантасмагорических событий, причудливо движущихся среди периферийных мест и противоречивых исторических фактов кануна Революции, Гражданской войны и нэпа. Платоновский роман создавался непросто, включая в себя работу над разнородными кусками текста между 1926 и 1928 годами, прерываемый различными бытовыми и профессиональными мытарствами автора.

Жанр утопии Чаянова — это ироническо-патетический политический памфлет, посвященный отстаиванию и развитию идеалов Февральской революции под знаменем кооперативного аграризма (Бруиш, 2012). В какой-то степени чая-новская утопия посвящена переосмыслению того, как можно было бы снова дать делу правильный ход с точки зрения той аграрной идеологии, которую выражал сам Чаянов, до конца воплощая идеалы Февральской революции, ведомой союзом буржуазных, народнических и социал-демократических партий. В целом утопия Чаянова — «розовая» прогрессистская утопия умеренного аграрника-социалиста. Это попытка выдумать союз между либерализмом и социализмом.

Жанр утопии Платонова — это сатирическо-элегический эпос, вобравший в себя мотивы самых удивительных, фантастических народных мечтаний и чаяний времен Русской революции. Утопия Платонова — утопия Октябрьской революции, ее самых радикальных идеалов. Это «красно-зеленая» эсхатологическая утопия — юродствующего анархиста-коммуниста. Это попытка выдумать союз между анархизмом и коммунизмом.

Для обеих утопий чрезвычайно важен такой типичный прием запуска утопических путешествий, как сон. Главный герой Чаянова, потеряв сознание, просыпается загадочным образом в Москве 1984 года. Но далее все повествование в этой утопии пронизано удивительной ясностью и четкостью (впрочем, такая гиперясность тоже бывает в сновидениях). Вся эта утопическая московско-подмосковная крестьянская страна по своей интенсивной пространственно-временной рациональной обустроенности подобна регулярному европейскому парку времен Версаля короля Людовика-Солнце и так представляется двум утопическим путешественникам из окна автомобиля:

Город казался сплошным парком. Направо и налево тянулись такие же прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные

группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов. при той плотности населения, которой достигло крестьянство Московской губернии, деревня приняла необычный для сельских поселений вид. Вся страна образует теперь кругом Москвы на сотни вёрст сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками. В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3-4 десятины, крестьянские дома на протяжении многих десятков вёрст стоят почти рядом друг с другом, и только распространённые теперь плотные кулисы тутовых и фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого. (Чаянов, 1989: 174-175)

В утопии Чаянова рационализм, точнее, не один рационализм, но различные виды рационализмов, стараясь мирно соперничать, хотя порой и открыто враждуя меж собой, последовательно трансформируют, доводят до своего рационального замысла всю окружающую природную и социальную жизнь.

Главный же герой Платонова, как и остальные персонажи этого романа, — пребывает в каком-то перманентно томительно-причудливом сновидении, даже в клубке личных и коллективных сновидений, что позволяет некоторым исследователям «Чевенгура» утверждать, что вся его третья — собственно утопическая — часть есть сонный бред главного героя, переболевшего тифом и не до конца в сознание пришедшего5. Впрочем, кажется, до конца в сознание в «Чевенгуре» никак прийти не могут всего его участники: «Чевенгур просыпался поздно; его жители отдыхали от веков угнетения и не могли отдохнуть. Революция завоевала Чевен-гурскому уезду сны и главной профессией сделала душу» (Платонов, 2011: 215).

Сам город Чевенгур и его утопические окрестности отнюдь не регулярный европейский парк, но что-то ему глубоко хаотически экологически противоположное: «Деревья росли почти по всем улицам Чевенгура и отдавали свои ветки на посохи странникам, бредущим сквозь Чевенгур без ночевки. По чевенгурским дворам процветало множество трав, а трава давала приют, пищу и смысл жизни целым пучинам насекомых в низинах атмосферы, так что Чевенгур был населен людьми лишь частично — гораздо гуще в нем жили маленькие взволнованные существа, но с этим старые чевенгурцы не считались в своем уме. Днем чевенгур-цы бродили по степям, рвали растения, выкапывали корнеплоды и досыта питались сырыми продуктами природы, а по вечерам они ложились в траву на улице и молча засыпали» (Там же: 200).

Для характеристики пространственно-временных структур революционной утопии Чаянова чрезвычайно важна оппозиция «рациональное» vs. «не-, и-рациональное». Когда «рациональное», пусть и не окончательно, но все же последовательно и успешно трансформирует, перерабатывает иррациональное в самое себя.

5. Подробный анализ сновидений в «Чевенгуре» см.: Хрящева, 2005; Червякова, 2005.

Для характеристик платоновской революционной утопии важна оппозиция «сознательное» и «не-, бес-сознательное». «Сознательное» периодические пытается бороться с «несознательным», впрочем, все как-то безуспешно, и в конце концов они вместе — «сознательное» и «несознательное» — пребывают во взаимной дружбе-конфликте на границах чевенгурского «бессознательного».

Утопия Чаянова поразительно конкретна. Она пестрит разнообразными датами с точностью не то что до года, а даже до дня. Чаянов упоминает множество имен своих современников, а также некоторых их воображаемых потомков, живописуя красочные подробности их судеб (долгих, плодотворных, счастливых). Например, он предсказывает уже весьма известному в начале XX века архитектору И. В. Жолтовскому место главного архитектора крестьянской утопической России. Дорогой друг и коллега Чаянова воронежский профессор А. Н. Минин упомянут академическим патриархом, занимающим кафедру в Константинопольском университете, и так далее.

Удивительно футуристическое чутье Чаянова в предугадывании ключевых годов в происшествиях российской и мировой политической истории XX века (как правило, с положительным для крестьянства и демократии России знаком, в реальности все было наоборот). Возможно, из многочисленных гуманитарных увлечений Чаянова так проявились и его персональные занятия астрологией. Итак, в утопии особо упоминаются: 1929 год как время окончательного перехода власти к крестьянским партиям в России (в реальной советской истории это был год фатального слома крестьянской свободы и самостоятельности), 1934 год — время политической консолидации и укрепления крестьянского правительства (в реальности это год консолидации сталинского режима), 1937 год — неудавшаяся попытка ужасного диктатора Варварина свергнуть крестьянский режим (в реальности удавшееся Сталину избиение советских элит в год Великого террора) и так далее.

Многие исследователи платоновской утопии обращают внимание именно на неточность и размытость чевенгурских пространств и времен (Алейников, 2013). События в Чевенгуре, кажется, пульсируют и переплетаются в прихотливой и противоречивой последовательности между 1919 и 1921 годами. Чевенгур словно живет с пастернаковским ощущением «Какое, милые, у нас / Тысячелетье на дворе?» (Пастернак, 1993: 348), буквально выпадая из всемирной и советской истории, достаточно длительное время существуя вполне уединенно.

Платоновский «Чевенгур» в отличие от чаяновской «Москвы» не пестрит лихорадочным перечислением многих десятков настоящих и вымышленных имен российских и зарубежных гениев и талантов, зато в нем чрезвычайно много простых, невзрачных, порой безымянных персонажей: рабочих, домохозяек, крестьян, бандитов, стариков, старух, детей, нищих и, конечно, революционеров — и почти каждый из них, даже эпизодический персонаж, описан Платоновым с невероятным художественно-психологическим мастерством.

Наоборот, хотя утопия у Чаянова называется крестьянской, в ней нет ни одного индивидуально личного описания крестьянина 1984 года. В его повести толпы

крестьян создают лишь некий абстрактный фон, массовку для соло конкретных фигур интеллектуальных элит, рассуждающих о прогрессивном значении кооперированного крестьянства в экономике многоукладной России.

Чтобы продемонстрировать, насколько различны идейные и изобразительные средства двух утопий, обратимся к описаниям утопических памятников Революции в повести Чаянова и романе Платонова.

В чаяновской повести ее главный герой Алексей Кремнев, загадочным образом попавший из 1921 года в центр утопической Москвы 1984 года, оказавшись рядом с местным жителем, его спутником:

Посмотрел налево, и сердце его учащённо забилось. «Метрополя»6 не было. На его месте был разбит сквер и возвышалась гигантская колонна, составленная из пушечных жерл, увитых металлической лентой, спиралью, поднимавшейся кверху и украшенной барельефом. Увенчивая колоссальную колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращённые друг к другу спиной и дружески взявшиеся за руки. Кремнев едва не вскрикнул, узнав знакомые черты лица.

Несомненно, на тысяче пушечных жерл, дружески поддерживая друг друга, стояли Ленин, Керенский и Милюков.

Кремнев успел на барельефе различить несколько фигур Рыкова, Коновалова и Прокоповича, образующих живописную группу у наковальни, Середу и Маслова, занятых посевом, и не смог удержаться от недоуменного восклицания, в ответ на которое его спутник процедил сквозь зубы:

— Памятник деятелям великой революции.

— Да послушайте. ведь эти же люди вовсе не образовывали в своей жизни таких мирных групп!

— Ну, для нас в исторической перспективе они сотоварищи по одной революционной работе, и поверьте, что теперешний москвич не очень-то помнит, какая между ними была разница! (Чаянов, 1989: 170-171)

Описываемый Чаяновым утопически-революционный монумент по своему дизайну классически старомоден: громадная колонна, декорированная разнообразными барочными элементами, а по своему политическому смыслу либерально компромиссен: премьер-министры и министры сельского хозяйства Временного и большевистского правительств слились в динамичном экстазе дружной революционной работы.

У Платонова главный герой его утопии Александр Дванов, попав в 1920 году в одну из сельских коммун глубинного Черноземья, выступает на собрании коммуны с проектом памятника Революции:

6. Гостиница «Метрополь» — один из символов роскошного урбанизма начала XX века и революционных событий времен Гражданской войны в России. 25 октября (7 ноября) — 2 (15) ноября 1917 года гостиница была форпостом сопротивления юнкеров вооружённым силам большевиков. В 1918 году, после переезда в Москву советского правительства, «Метрополь» стал одной из ключевых резиденций большевистской власти, здесь проводились заседания ВЦИК, на которых выступали Ленин и Троцкий.

Подал изображение председателю и объяснил:

— Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая двухконечная стрела — бесконечность пространства.

Председатель показал фигуру всему собранию:

— Тут и вечность, и бесконечность, значит — все, умней не придумаешь: предлагаю принять. Памятник решили соорудить среди усадьбы на старом мельничном камне, ожидавшем революцию долгие годы. Самый же памятник поручили изготовить из железных прутьев железному мастеру. (Платонов, 2011: 137)

В отличие от чаяновской в платоновской утопии речь идет о памятнике революции не в столичной Москве, а в глухой сельской провинции. Дизайн памятника чевенгурского в противоположность московскому не старомодно помпезен, но авангардистки лаконичен. Памятник посвящен не взаимопрославлению союза конкретных персон и институтов, но взаимопроникновению абстракций вечности и бесконечности. Этот памятник обсуждается не рафинированными столичными интеллектуалами, а обычными сельскими провинциалами.

И, конечно, в обеих утопиях подчеркивается стремление всякой революции до основания переустроить мир. Революционно-крестьянская чаяновская Москва нанесла сокрушительный удар по российскому урбанизму, разрушив и уничтожив кварталы многоэтажек во всех городах по всей стране. Чевенгур на своих регулярных субботниках для революционной профилактики все переносит и перетаскивает дома и деревья внутри самого себя для упрочения коммунистической жизни.

Также в обеих утопиях подчеркивается, что уничтожить безвозвратно некоторые общественные институты не удается даже самым радикальным революциям. Главный тому пример — семья. В утопии Чаянова, несмотря на утопический грозный декрет от 27 октября 1921 года об уничтожении в недельный срок всякого семейного очага, в Москве 1984 года возможно снова повсюду обнаружить достаточно замечательных семей в самом традиционном смысле этого слова. В «Чевенгуре» коммунисты, упразднившие семью, частную собственность и государство, в конце концов признают, что семью все-такие надо вернуть в коммунизм, — и снова пытаются начать жить семейной жизнью.

Главные герои и революционные сюжеты

Главные герои чаяновской повести (Алексей Кремнев) и чевенгурского романа (Александр Дванов) — революционеры, концентрирующие в самих себе основные идейные противоречия и идеологические искания двух утопий. По своему возрасту и социальному статусу они в определенной степени соответствуют возрасту и социальному статусу самих авторов утопических сочинений к началу 1920-х годов. Хотя ни у Чаянова, ни у Платонова не называется точный возраст их главных героев, тем не менее из разнообразных косвенных биографических характеристик

мы можем достаточно уверенно предположить, что Кремневу около 35, а Двано-ву — около 25 лет.

Алексей Кремнев — настоящий русский интеллигент-революционер, прекрасно и разносторонне образованный, знающий несколько иностранных языков. С одной стороны, он наделен даром проницательной рефлексии, отягченной некоторыми болезненными душевными сомнениями, с другой — ему присущ бюрократический активизм коммунистического толка, о чем свидетельствует такая его жутковато забавная характеристика из музейного паноптикума восковых фигур, выставленных на подмосковной ярмарке утопической России 1984 года: «Алексей Васильевич Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза, душитель крестьянского движения России. По определению врачей, по всей вероятности, страдал манией преследования, дегенерация ясно выражена в асимметрии лица и строении черепа» (Чаянов, 1989: 192).

Впрочем, из всего изложения повести мы догадываемся, что этот образ слишком упрощает личность Кремнева в угоду тенденциозному видению политической истории идеологов крестьянской страны. Тем временем утопическая женщина этой страны, влюбившаяся в Кремнева, а потому, конечно, тоже необъективная в своем видении, но, возможно, что-то верное и чувствующая в предмете своей страсти, утверждает, что: «Он человек необыкновенный, хищный и прекрасный, как волк.» (Там же: 203).

В противоположность интеллектуалу Алексею Кремневу, богато одаренному окружающей его культурной средой, простец Саша Дванов, сирота, выросший среди вопиющей крестьянской нужды, недоучившийся студент политехникума времен Гражданской войны, любознательный читатель, жадно занимающийся самообразованием, отнюдь не производит впечатления сильного и умного «хищника-зверя», наоборот, ему, пожалуй, присущи некоторые черты беззлобного странника-юродивого. Неравнодушная к Дванову женщина о нем отзывается так:

«Этот человек думает две мысли сразу и в обоих не находит утешения, поэтому такое лицо не имеет остановки в покое и не запоминается.

— Он не интересный. Зато с ним так легко водиться! Он чувствует свою веру, и другие от него успокаиваются. Если бы таких было много на свете, женщины редко выходили бы замуж.» (Платонов, 2011: 364-365).

Здесь также надо отметить, что сами женские образы, отношения к ним мужчин чрезвычайно отличны в обеих утопиях. В утопии Чаянова юные, прекрасно телесно сложенные, как на полотнах Тициана, к тому же всесторонне образованные девушки, что немаловажно, способные приготовить изысканно вкусный обед, «положительно сводили Алексея Кремнева с ума».

В утопии Платонова большинство описываемых женщин, изможденных и преждевременно старящихся в тяжелом физическом труде, частых родах, повседневных заботах о домохозяйстве посреди крестьянской центрально-черноземной нищеты, отягченной разрухой, Гражданской войной, похожи на старух-нищенок с полотен Рембрандта. При этом отношение к ним большинства чевенгурских

мужчин почтительно застенчиво целомудренное. Есть лишь одна плотоядная красавица в Чевенгуре, напоминающая своими прелестями девушек чаяновской Москвы, но она и описывается Платоновым как абсолютная стерва.

Вообще надо отметить, что в чаяновской утопии гендерные отношения имеют какой-то куртуазно консервативный оттенок. Платоновский Чевенгур стремится к космической перезагрузке гендерных отношений. Отрицая традиционные нравы русской провинции с грубоватым доминированием мужчин и подчиненно мещанским занудством женин, коммунисты Чевенгура сперва стремятся существовать совсем без женщин, а потом приглашают их в город, для воплощения прежде всего братско-сестринских и материнско-отеческих отношений.

Тем временем Алексей Кремнев и окружающие его интеллектуалы и интел-лектуалки Москвы-1984 постоянно заводят разговоры о значении культуры для устойчивого прогресса России и человечества, например, в таком пассаже: «Поверьте, что духовная культура народа, раз достигнув определённого, очень высокого духовного уровня, далее удерживается автоматически и приобретает внутреннюю устойчивость» (Чаянов, 1989: 188).

В отличие от этого восторженного гомона «чаяновских культурологов» Александр Дванов среди своих путешествий, взыскуя коммунизм,

.. .в душе любил неведение больше культуры: невежество — чистое поле, где еще может вырасти растение всякого знания, но культура — уже заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего больше не вырастет. Поэтому Дванов был доволен, что в России революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура, а народ как был, так и остался чистым полем — не нивой, а порожним плодородным местом. И Дванов не спешил ничего сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и разродится произвольно чем-нибудь небывшим и драгоценным, если только ветер войны не принесет из Западной Европы семена капиталистического бурьяна. (Платонов, 2011: 138)

В чем, впрочем, схожи меж собой герои этих революционных утопий, так это в опрометчивых поступках, которые они совершают, конечно, из искренних и самых чистосердечных побуждений, словно являясь наглядными примерами к афоризму Энгельса, на который любил ссылаться и Ленин: «Во всякой революции неизбежно делается множество глупостей» (Маркс, Энгельс, 1961: 516). Именно с точки зрения «глупостей революции» имеет смысл кратко проанализировать сюжетную канву революционных событий и поступков в обеих утопиях.

Чаянов в своей утопии относится с изначальной иронией, фактически как к глупости, к идее мирового коммунистического единообразия, намекая в своем утопическом повествовании, что даже если коммунисты победят повсюду, как о том они мечтают, по крайней мере четыре причины взорвут их всемирный коммунизм изнутри.

Во-первых, это банальный национализм. В чаяновской утопической истории XX века именно очередные националистические всплески Германии разрушают царство предустановленной гармонии всемирной революции.

Второе — это коррупция. Признавая не только в своей утопии, но и в других сочинениях, что большевики действительно люди идейные, Чаянов тем не менее задавался вопросом, что может в исторической перспективе спасти коммунистический режим, предпочитающий экономическим стимулам внеэкономические, от постепенной экспансии коррупции, и не находил ответа.

Третье — это властные амбиции любых политических лидеров, среди которых коммунисты не составляют исключения. В свое время Жан Жорес упрекал самого Карла Маркса в незнакомстве с рутинами партийного руководства социалистическими партиями, а значит, и в недооценке значения персональных склочных амбиций социалистических лидеров. Или как однажды пошутил современник Чаянова, либеральный историк и писатель Марк Алданов: «Быть может, капиталистическому строю везде пришлось бы плохо, если бы революционеры ненавидели „буржуазию" так, как они ненавидят друг друга» (Алданов, 1994: 271).

Наконец, четвертое, и возможно самое главное, — перманентная неэффективность планово-бюрократической коммунистической экономики, лишающей ее граждан стимулов к производительному труду, обеспечивающих им извечные проблемы с тотальным дефицитом.

Итак, по ироническому мнению Чаянова, не прямо, но косвенно, неоднократно упоминаемые все эти четыре условия — местный национализм, рутинная коррупция, ревнивый вождизм, экономическая неэффективность, в конце концов обессилят панглобалистское коммунистическое стремление к мировой экспансии7. На смену ему в результате нового бурного и стремительного периода международных войн и конфликтов Чаянов предрекает приход мира, как бы мы сейчас сказали, многополярного, состоящего к концу XX века, по Чаянову, из пяти достаточно автаркических социально-экономических систем: англо-французской, германской, американской, русской и японо-китайской. Каждая из систем, занимая значительные территории, обустроена на основах собственных национально-культурных и политико-экономических предпочтений, как то: японо-китайского феодализма, американского капитализма, германского социалистического планового хозяйства, англо-французского капитализма.

А что в России? Для России характерна многоукладная экономика, где кооперативный уклад является ведущим, модерирующим взаимодействие и продуктивное

7. Между прочим, надо признать, что после 1984 года начавшаяся советская перестройка социализма потерпела крушение в значительной степени по сформулированным Чаяновым четырем причинам: рост национализма, экспансия коррупции, конфликт между прогорбачевскими и проельцинскими элитами на фоне трудового абсентеизма, товарного дефицита из-за общей неэффективности социалистической экономики. Причину пятую — фатальное падение цен на нефть в стране, ориентированной на экспорт углеводородов, — Чаянов, правда, не предвидел. Апелляция к идеалам чая-новской кооперации в период перестройки как интегратору единства политических и экономических интересов советского общества оказалась необходимой, но, увы, недостаточной.

сотрудничество между собой государства, капитализма, крестьянских семейных экономик.

Каким образом российской кооперации удается так слаженно и четко выполнять свои регулятивно-консолидирующие функции? Это происходит прежде всего благодаря разрешению фундаментальной задачи гармонизации процессов разделения труда между городом и деревней. Напомним, что во многом из-за фатальных дезинтеграции и распада народнохозяйственных связей между городом и деревней произошел крах старого режима и становление режима нового революционного, также судорожно метавшегося в разрешении проклятых проблем смычки города и села.

Чаянов же в рамках своей утопии, с позиций разделяемого им аграризма, описывает радикальное разукрупнение и даже разрушение городов и прежде всего столицы — Москвы, через развитие идей сельско-городского континуума, связанного с гармоничным сельско-городским расселением жителей России. В итоге среди сплошь комфортабельных селений крестьян города представляют собой только культурно-информационные узлы социальных связей для высокомобильного населения, использующего разнообразные виды транспорта, движущегося среди инфраструктуры мощных и комфортабельных коммуникаций.

Москва в чаяновской утопии — это уже не традиционная столица-город-империалист, для которой покорно-кормящим пьедесталом служит вся остальная страна, но лишь культурно-управленческий центр, первый среди равных ей других больших и малых сельско-городских культурно-коммуникационных центров.

Какая же власть оказалась способной, разрушив города России и поддержав российское село, создать эту сплошную утопию взаимопродуктивного сельско-городского симбиоза? По Чаянову, здесь решающая положительная роль принадлежит могучим олигархам интеллекта, увлеченным и высококвалифицированным людям искусства управления социальными процессами, высокообразованным личностям, сторонникам плюралистического мировоззрения развития человеческого общества. Которые, и это подчеркивает экономист Чаянов, понимают, что главное в реформах — это не столько экономика, сколько культура, и прежде всего высокая, настоящая культура, а не ее масс- и поп-культурные суррогаты. В результате именно таких реформ в России ее население живет, естественно руководствуясь импульсами великой литературы, живописи, музыки.

Если Достоевский провидел в европейской политической культуре выдающуюся роль Великого инквизитора, а заключенные ГУЛАГа точно определили значение в советском обществе Сталина как Великого хлебореза, Оруэлл трансформировал этот образ в своем «1984 году» в Большого брата — Великого технократа, то Чаянов в своей утопической стране создает своеобразный образ Великого искусствоведа — агронома человеческих душ, пестующего и проращивающего человеческие личности в компосте высокохудожественной культуры.

Впрочем, в утопии один из таких Великих искусствоведов уверяет главного героя утопии Алексея Кремнева, что цель истинно высокохудожественной поли-

тики управления людьми заключается в достижении такого высококультурно-политического состояния общества, при котором в конце концов отпадает нужда в главенстве над страной сплоченной группы высокоодаренных интеллектуалов-олигархов. Теперь культурно-демократический строй этой крестьянской страны может поддерживаться и развиваться вполне автоматически, имея своей целью рост равномерно справедливого производства и распределения благ во имя приобщения и участия всего населения во все более совершенном культурном процветании. Ну и конечно, не только культура, но и наука в этой крестьянской утопии добилась определенных успехов, например, в совершенном регулировании погоды. Здесь созданы специальные аппараты метеорофоры, благодаря которым можно с точностью до минуты вызвать или прекратить в любой точке этой необъятной страны дождь любой степени интенсивности или в милитаристских целях, в случае отражения чьей-то агрессии, переключить всю мощь метеорофоров на генерирование ураганов и смерчей, наносящих урон противнику, сопоставимый с последствиями ударных волн от атомных взрывов.

А платоновская утопия совершенно иная. Если у Чаянова ведущие силы утопии это аграрно-кооперативные мудрецы, то у Платонова — анархо-коммуни-стические простецы. Если в чаяновской утопии все события происходят в центре — в Москве, то у Платонова все свершается в глубинке, на периферии. Герои платоновской утопии и не собираются захватывать столицу, но здесь и сейчас в несусветной глуши переустраивают уездный город Чевенгур с его ярко выраженными сельскими чертами типичного малого города России, в чевенгурскую коммуну, лелея надежду, что по ее образцу можно будет переустроить весь мир.

О чевенгурских революционерах написано уже много самых противоречивых аналитических текстов в России и за рубежом. Например, британская исследовательница Анджела Ливингстон с истинно английской вежливостью констатировала: «Одиннадцать не очень умных большевиков, отвечающих за небольшой провинциальный город в степи, расчищают место для построения — в их понимании — коммунизма и верят в то, что они добились этого. Наступление коммунизма ведет — в их представлении — к „окончанию" времени» (Ливингстон, 2005: 21). Отечественный писатель Алексей Варламов определяет чевенгурских коммунистов вполне по-русски: «.бандитская преступная шайка, изуверская секта „смертепоклонников" в нарушение всех человеческих законов узурпировала власть в отдаленном беззащитном поселении, занимаясь грабежом и проедая остатки дореволюционного буржуазного добра, утверждая, что вот это и есть коммунизм» (Варламов, 2011: 154).

Итак, эти «идиоты», впрочем, не только в отрицательном, но и в положительном мышкинско-достоевском значении этого слова, хотя и в более жестоко-кровавом значении, стремятся в Чевенгуре где-то лета-осени 1921 года осуществить полный и законченный коммунизм. Чевенгурским большевикам не нравится нэп, пугающий их возвращением и усилением признаков капитализма. Нет, они стремятся как можно скорее и полнее воплотить окончательные идеалы именно ком-

мунистической революции. Например, они до основания изничтожают не то что капитализм, но любые и малейшие признаки частной собственности, осуществляя настоящий геноцид — максимальное физическое искоренение — так называемого класса чевенгурской буржуазии, а вслед ей и всяческой «остаточной сволочи», истребляя, проживая, проедая, оставшееся после зажиточных классов имущество. Делают это они сосредоточенно и почти беззлобно, будто перефразируя слова мафиози из «Крестного отца»: «Ничего личного, только коммунизм».

В результате, истребив и выгнав все зажиточное население, в Чевенгуре остается лишь дюжина коммунистов. А далее в Чевенгуре фактически запрещается труд, потому что с точки зрения революционеров-чевенгурцев, когда человек трудится, начинают появляться вещи, а за ними наступает эксплуатация с ее ложным богатством.

Чевенгурцы же добиваются главного богатства по Карлу Марксу — свободного времени, чтобы щедро его потратить для проявления своих искренних чувств дружбы и товарищества по отношению друг к другу. Критики Чевенгура признают, что чевенгурские большевики ничего толком не умеют делать, но, впрочем, они действительно умеют любить друг друга. И не только друг друга, чевенгурцам свойственно чувство любви не только к ближним, но и к дальним — всем страждущим и обремененным на земном шаре. Они готовят свой Чевенгур к приходу всемирного пролетариата, всех цветных и разукрашенных народов. К ним в город приходят в конце концов жить даже не пролетарии, но люди еще более бедные и обездоленные, так называемые «прочие» — абсолютно нищие сироты. И чевен-гурские коммунисты с торжеством и благоговением размещают «прочих» в своем городе.

Здесь надо признать, что в отличие от чаяновской кооперативной революции, по-рыночному расчетливо рациональной в отношениях между людьми и народами, платоновская коммунистическая революция щедра до безумия. Чевенгур находится посередине революционно нищей страны, которая: «В то время. тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала» (Платонов, 2011: 153). Чевенгурцы мечтают пригласить в свой коммунистический рай все «цветные и разукрашенные народы» земли, включая «арапов и уродов».

Чевенгурцы полагают, что при капитализме были нарушены фундаментальные законы взаимодействия человека с природой. Природа за это мстила человеку экстракцией из самой себя элементов социальной эксплуатации. Но теперь, раз настает коммунизм, то и природа благоволит человеку, приходя с ним в естественное равновесие.

Чевенгурцам нет нужды в чаяновских метеорофорах. Природа с пониманием относится к их коммунистическому городу, вовремя посылая ему и столько, сколько нужно дождя и солнца.

И здесь вновь надо отметить очередные поразительные отличия в обеих утопиях — в отношении к экологии. Странно, что аграрник Чаянов с его описаниями сверхинтенсивного сельского хозяйства в утопической России и других утопиче-

ских странах ни разу не упомянул хоть о каких-нибудь экологических приметах, проблемах, тревогах 1984 года. Создается впечатление, что он в создании своего утопического мира просто не нуждался в этой экологической гипотезе.

Не то электрик Платонов. Экологические заботы, тревоги, надежды, чаяния пронизывают «Чевенгур» от первой до последней страницы: угроза засухи, заболачиваемые реки, вырубленный лес, выпаханный чернозем, сосуществование культурных и диких растений, симбиоз людей и животных: лошадей, собак, кошек, воробьев, тараканов и прочих насекомых — весь этот энвайронментализм является естественной органической средой для «Чевенгура» и его героев.

Но тем временем чевенгурцы оказываются страшно огорчены и озадачены смертью ребенка, случившейся в Чевенгуре, страданиями от этого его матери, болезнью одного старого чевенгурца: значит, смерть, страдание, болезнь не преодолены в Чевенгуре, какой же это коммунизм?!

И тогда, только во имя помощи и поддержки своего ближнего в болезни, в страдании, продолжении жизни, ближе к концу утопического повествования частично реабилитируется труд. Теперь трудиться можно, но исключительно во благо другого человека. Так труд в Чевенгуре начинается вновь с заботы о заболевшем пожилом чевенгурце. Этот труд для другого в Чевенгуре осуществляется в форме дара — персонифицированных отношений дружеского дарообмена продуктами своего труда между чевенгурцами, напоминающего в какой-то степени социальные практики, описываемые в исследованиях Марселя Мосса (Мосс, 2011) и Карла Поланьи (Поланьи, 2014).

Отметив самые общие сюжетные особенности обеих утопий, нам теперь необходимо подробней сосредоточиться на их социально-философских и политэ-кономических основаниях. Таким основанием для чаяновской утопии является кооперация, а для платоновской — коммунизм.

Либеральная кооперация, анархический коммунизм и вопросы власти

Понятия кооперации и в особенности коммунизма весьма многозначны. В истории человечества они порой находили воплощение в самых разнообразных и достаточно противоречивых формах.

Все же с чаяновской кооперацией разобраться, кажется, легче, чем с платоновским коммунизмом. В своей крестьянской утопии Чаянов, от имени одного из ее руководителей, так кратко и ёмко объясняет, как кооперация на основе крестьянской культуры и экономики добилась определяющего положения в России XX века:

Уже в начале XX века крестьянство коллективизировало и возвело в степень крупного кооперативного предприятия все те отрасли своего производства, где крупная форма хозяйства имела преимущество над мелким, в своём настоящем виде представляя организм наиболее устойчивый и технически совершенный.

Такова опора нашего народного хозяйства. Гораздо труднее было поставить обрабатывающую промышленность. Было бы, конечно, глупо рассчитывать в этой области на возрождение семейного производства.

Ремесло и кустарничество при теперешней заводской технике исключено в подавляющем большинстве отраслей производства. Однако и здесь нас вывела крестьянская самодеятельность; крестьянская кооперация, обладающая гарантированным и чрезвычайным объемом сбыта, задушила в зародыше для большинства продуктов всякую возможность конкуренции. Правда, мы в этом несколько помогли ей и сломили хребет капиталистическим фабрикам внушительным податным обложением, не распространявшимся на производства кооперативные.

Однако частная инициатива капиталистического типа у нас всё же существует: в тех областях, в которых бессильны коллективно управляемые предприятия, и в тех случаях, где организаторский гений высотою техники побеждает наше драконовское обложение. Мы даже не стремимся её прикончить, ибо считаем необходимым сохранить для товарищей кооператоров некоторую угрозу постоянной конкуренции и тем спасти их от технического застоя. Мы ведь знаем, что и у теперешних капиталистов щучьи наклонности, но ведь давно известно, что на то и щука в море, чтобы карась не дремал.

Однако этот остаточный капитализм у нас весьма ручной, как, впрочем, и кооперативная промышленность, более склонная брыкаться, ибо наши законы о труде лучше спасают рабочего от эксплуатации, чем даже законы рабочей диктатуры, при которых колоссальная доля прибавочной стоимости усваивалась стадами служащих в главках и центрах.

Ну а кроме того, сбросив с себя все хозяйственные предприятия, мы оставили за государством лесную, нефтяную и каменноугольную монополии и, владея топливом, правим тем самым всей обрабатывающей промышленностью.

Если к этому прибавить, что наш товарооборот в подавляющей части находится в руках кооперации, а система государственных финансов покоится на обложении рентой предприятий, применяющих наёмный труд, и на косвенных налогах, то вам в общих чертах ясна будет схема нашего народного хозяйства. (Чаянов, 1989: 186-187)

Вообще эти абзацы, написанные за пару лет до введения нэпа, в изящно идиллической форме, кажется, предсказывают самые идеалистические мечтания по мотивам ленинского строя цивилизованных кооператоров как необходимой переходной ступени к грядущей победе коммунизма.

Но именно здесь заключаются и главные различия между чаяновской утопией и ленинским кооперативным планом. Чаяновская утопия, кажется, признает свой вышеописанный кооперативный режим за верх совершенства. И в этой утопии не предусмотрен, по крайней мере, не упоминается в перспективе какой-то еще более высокий, развитой и прогрессивный строй. Утопия достигла своего апогея как в собственном кооперативном развитии, так и в главенствующем кооперативном регулировании взаимоотношений между крестьянскими домохозяйствами, государством и капитализмом.

Но для тотально большевистско-коммунистического утопического взгляда на мир через призму грядущего господства моноукладного, громадно фабричного хозяйства, управляемого из единого центра, чаяновский многоукладный и, главное, достаточно либеральный режим экономики и политики, конечно, неприемлем.

А Чаянов именно на первых страницах своей утопии упоминал, что системная слабость либерализма заключалась в неспособности создать собственную утопию. Фактически чаяновская утопия и стремилась восполнить этот пробел, синтезируя основы либерализма с идеями кооперативного социализма.

Чаяновская утопия есть вымышленная история драматического восхождения к власти через череду хронических конфликтов и кризисов либеральной кооперации в экономически и культурно разнообразной России. Это история трудного, но успешного обучения российского общества основам сохранения и развития политического плюрализма и экономической многоукладности. Кажется, что смысл существования этой утопической крестьянской страны только и заключается во все более разнообразном политико-культурном существовании федеративного конгломерата самых разнообразных политических и экономических форм, или как декларирует один из олигархов ее политического кооперативного духа: «Мы. в проведении всей этой механики в жизнь охотно допускаем и местные варианты; так, в Якутской области у нас парламентаризм, а в Угличе любители монархии завели „удельного князя", правда, ограниченного властью местного совдепа, а на Монголо-Алтайской территории единолично правит „генерал-губернатор" центральной власти» (Там же: 197).

Самое главное, что эта утопическая страна живет с ощущением ценности прогрессивного значения бесконечного возрастания политического, экономического и культурного разнообразия социальной жизни как главного фактора эволюции и смысла человеческого существования.

Чевенгурские общественные настроения принципиально отличны от мироощущения чаяновской утопии. В тот исторический момент, когда партия объявила о переходе к нэпу и многоукладной экономике с упором на развитие кооперации, в Чевенгуре и его окрестностях находится достаточно революционных персонажей, недовольных сменой предшествующего курса на форсированное строительство коммунизма любой ценой. Эти революционеры продолжают жить апокалиптическим чувством достижения коммунизма немедленно здесь и сейчас. Например, председатель чевенгурского ревкома товарищ Чепурный «замучился — буржуазия живет, коммунизма нет, а в будущее ведет, как говорилось в губернских циркулярах, ряд последовательно-наступательных переходных ступеней, в которых Чепурный чувством подозревал обман масс» (Платонов, 2011: 225).

Потому же и идеи постепенно эволюционистской кооперации чаяновско-го типа приходятся не ко двору в Чевенгуре. Андрей Платонов красочно рисует трагикомически неудачную попытку либерально-компромиссной кооперации вступить в продуктивный диалог с коммунистически неприступным Чевенгуром в развитие ленинского кооперативного плана через диалог кооператора Алексея

Алексеевича Полюбезьева с председателем чевенгурского ревкома Чепурным. Между прочим, случайно ли эти имя и отчество чевенгурского кооператора совпадают с именами двух главных кооперативных героев чаяновской утопии — Алексея Кремнева и Алексея Минина?! Вполне возможно, что Платонов читал утопию Чаянова, и если читал, то добродушно и печально высмеял ее в следующей чевенгурской истории:

Алексей Алексеевич. не понимал науки советской жизни, его влекла лишь одна отрасль — кооперация, о которой он прочитал в газете «Беднота». Изучив статью о кооперации, Алексей Алексеевич прижался душой к Советской власти и принял ее теплое народное добро. Перед ним открылась столбовая дорога святости, ведущая в божье государство житейского довольства и содружества. До этого Алексей Алексеевич лишь боялся социализма, а теперь, когда социализм назвался кооперацией, Алексей Алексеевич сердечно полюбил его. В Чевенгур Алексей Алексеевич пришел искать кооперацию — спасение людей от бедности и от взаимной душевной лютости. В первую очередь Алексей Алексеевич хотел достать кооперативный устав, а затем. братски побеседовать с председателем, товарищем Чепурным, об организации кооперативной сети.

— Полюбезьев! — узнал Алексея Алексеевича Чепурный. — Говори, пожалуйста, что тебе причитается.

— Мне о кооперации хочется вкратце сказать. Читали, товарищ Чепурный, про нравственный путь к социализму в газете обездоленных под тем же названием, а именно «Беднота»?

Чепурный ничего не читал.

— Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли?.. Теперь, братец ты мой, путей нету — люди доехали.

— Куда? — покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая кооперативную надежду в сердце.

— Как куда? В коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?

— Нет, товарищ Чепурный.

— А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж кончилась, а ты и не заметил.

Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль. (Там же: 203-204)

Из дальнейшего чевенгурского повествования выясняется, что Чепурный и сам не читал Карла Маркса, чьим именем лишь постарался смутить вежливого и робкого кооператора. Впоследствии, когда Чепурный со своими товарищами все же принимается за чтение Маркса, то становится ясно, что марксизм для них является учением сакрально темно-непонятным, хотя, безусловно, достойным благоговейного отношения, как это видно из описания: «Чепурный взял в руки сочинение Карла Маркса и с уважением перетрогал густонапечатанные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурный, а мы все сделали, а потом прочитали — лучше бы и не писал!» (Там же: 243).

Итак, в Чевенгуре настает коммунизм после уничтожения в нем буржуазии и примыкающей к ней остаточной сволочи?! Или еще нет?! А если все-таки нет, то

каковы к коммунизму ведут пути? Такими вопросами постоянно, так или иначе, терзаются все чевенгурцы, как обыватели, так и коммунисты. В описаниях Платонова это выглядит следующим образом:

Чевенгур рано затворялся, чтобы спать и не чуять опасности. И никто, даже Чепурный со своим слушающим чувством, не знал, что на некоторых дворах идет тихая беседа жителей. Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и шептались про лето господне, про тысячелетнее царство Христово, про будущий покой освеженной страданиями земли — такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма; забытые запасы накопленной вековой душевности помогали старым чевенгурцам нести остатки своей жизни с полным достоинством терпения и надежды. Но зато горе было Чепурному и его редким товарищам — ни в книгах, ни в сказках, нигде коммунизм не был записан понятной песней, которую можно было вспомнить для утешения в опасный час; Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокаивающего воображения коммунизма; московские и губернские плакаты изображали гидру контрреволюции и поезда с ситцем и сукном, едущие в кооперативные деревни, но нигде не было той трогательной картины будущего, ради которого следует отрубить голову гидре и везти груженые поезда. Чепурный должен был опираться только на свое воодушевленное сердце и его трудной силой добывать будущее, вышибая души из затихших тел буржуев и обнимая пешехода-кузнеца на дороге. (Платонов, 2011: 247)

Есть ли в пространстве социальной жизни этих двух революционных утопий потенциальные конфликты, способные возмутить и подорвать неуклонное следование избранным идеалам кооперативной Москвы и коммунистического Чевенгура?

Да, есть, и эти конфликты связаны с вопросами власти, вполне соответствуя знаменитому ленинскому утверждению: «Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве. Без уяснения этого вопроса не может быть и речи ни о каком сознательном участии в революции, не говоря уже о руководстве ею» (Ленин, 1969а: 146).

Вопросы власти в их потенциально конфликтном значении для общества в обеих утопиях формулируются одинаково, но заключительные ответы на них даются различные.

И Чаянов, и Платонов подчеркивают значение демократической власти для Революции, ее прорастания снизу из первичной необходимости спонтанной и добровольной самоорганизации людей и сообществ на местах. Такое видение революционной самоорганизации населения повсюду, кажется очень близким по духу к идеям анархизма Кропоткина (Кропоткин, 2014), к которому и Чаянов и Платонов относились с симпатией.

Чаяновская Москва 1984 года представляет собой вертикаль власти самых разномасштабных кооперативно-муниципальных конгломератов, укорененных

в процедурах контроля со стороны именно низовых, первичных муниципальных и кооперативных организаций. Иногда здесь на местном уровне могут зарождаться относительно опасные конфликты, которые тут же подвергаются демократическому обсуждению всей страны. Таков случай некоего авторитарного муниципального лидера из-под Кинешмы и Костромы Архипа Таратина. Являясь лидером большинства в местном Кинешемском совете, а также фанатом античной культуры и гимнастики, он принялся повсюду насаждать идеалы древнегреческой физкультуры и ретиво бороться против другого местного культурного сообщества — старообрядцев-федосеевцев, предпочитавших античным философам сочинения Григория Богослова и Патерик Печерский. Этот скандал дошел до колонного зала крестьянско-утопического ВЦИКа, откуда Архипу Таратину было сделано гневное внушение о том, что он своими действиями нарушает Великий декрет 1928 года о неотъемлемых правах гражданина. Главный крестьянский кооперативный политолог Алексей Минин в связи с этим отмечал, что если раньше против таких авторитарных фанатиков, как Архип Таратин, применялись крутые государственные меры, подвергавших преследованиям то иезуитов, то франкмасонов, а то и социалистов, то теперь общество найдет в себе силы осадить Архипа и его сторонников без государственного вмешательства.

Впрочем, властные конфликты могут исходить не только от территориально-политических образований, но также и от социально-экономических укладов. Поэтому Чаянов и упоминает о необходимости контроля в интересах всего общества над государством, капитализмом и даже кооперацией, чтобы они «не брыкались» в своих моноукладных эгоистических интересах.

Наконец, в мировом масштабе во взаимоотношениях между пятью социально-экономическими системами, одной из которых является Россия, также возможны конфликты, поэтому крестьянская утопия имеет вполне боеспособные вооруженные силы.

В итоге в приватной беседе с Кремневым Минин от имени утопической власти подчеркивает: «Мы никогда не были тупо принципиальны, и когда нашему делу угрожало насилие со стороны, а целесообразность заставляла вспомнить, что в наших руках была государственная власть, то наши пулемёты работали не хуже большевистских» (Чаянов, 1989: 184).

Итак, в утопической крестьянской стране существует сложнейший конгломерат самых различных видов и уровней власти, объединенных идей общественного контроля и согласия. Власть не отменятся в крестьянской утопии, но бесконечно диверсифицируется в системе сдержек и противовесов различных институтов во имя соблюдения прав отдельного индивида. Если же возникнет действительно серьезная угроза этой системе, что ж, тогда в защиту ее будет приведен последний довод крестьянских олигархов — «пулеметы не хуже большевистских».

А «Чевенгур» вслед за частной собственностью стремится отменить и государственную власть, и любую другую. Сделать это и трудно, и легко посреди кре-стьянско-черноземной страны, страдающей от ужасов Гражданской войны со всем

ее безначалием и бандитизмом. В середине повествования романа его главные герои Саша Дванов и Степан Копенкин только тем и занимаются, что путешествуют по разным селам и деревням, на местах обнаруживая самые диковинные формы местной властной самоорганизации — «коммуны», «ревзаповедник», село, прислушивающееся к односельчанину, объявившему себя богом, просто бандитские малины и так далее. В этом хаосе безвластия крестьяне, равно страшившиеся бандитского грабежа и советской продразверстки, тоскуют по крепкой власти и одновременно опасаются ее.

В самом же «Чевенгуре», где коммунизм был создан местным ревкомом во главе с товарищем Чепурным, теперь считают власть никчемным явлением, остатки которого надо поскорее окончательно упразднить. Теперь, после победы коммунизма, иметь власть, находиться у власти, при власти просто стыдно. Советская власть в «Чевенгуре» должна раствориться в царстве «множества природных невзрачных людей», стать как «природная сила» (Платонов, 2011: 168).

Сам глава чевенгурского ревкома стремится поскорее сложить с себя ставшие постыдными при коммунизме властные полномочия, обуреваемый следующими нравственными угрызениями: «Чепурный вспомнил, что он не Советская власть. он побоялся, как бы не подумали про него: вон самый умный и хороший пошел, богатым начальником бедноты коммунизма хочет стать! И Чепурный присел за одним поперечным плетнем, чтобы про него сразу забыли и не успели ничего подумать» (Там же: 346).

Мы рассматривали возможные конфликты и угрозы в вопросах власти в крестьянской утопии, а существуют ли они в утопии чевенгурской? Да, тоже существуют. Это угрозы как внешние, так и внутренние. Внешняя угроза — контроль из центра, хотя бы из губернии. Как объясняет все тот же Чепурный: «Только знаешь, если мы в губернию. отвечать не будем, что у нас все хорошо, а то оттуда у нас весь коммунизм ликвидируют» (Там же: 220).

Угроза внутренняя — возможная претензия на власть — одного из главных идеологов и хозяйственных деятелей чевенгурского коммунизма Прокофия (Прошки) Дванова, обуреваемого собственными шкурными интересами.

Если в утопии Чаянова Архип Таратин олицетворял собой архаичного властолюбца авторитарной идеи, то в утопии Платонова Прошка Дванов является также архаичным властолюбцем, но идеи собственнической. Он все время держит в уме, что старые времена могут и обратно вернуться, а потому постоянно ведет счет коммунистическому имуществу, подобно партийно-хозяйственной номенклатуре времен перестройки, предвкушающей для себя благо шоковой приватизации.

В отличие от чаяновской кооперативной утопии, где власть контролируется искусной командой на удивление сплоченных демократически ориентированных олигархов (их почему-то не разделяют личностные политические амбиции, о конфликтном значении которых для лидеров буржуазных и социалистических партий любил упоминать Чаянов), чевенгурские коммунисты, не признавая никакой власти и неуклонно от нее отказываясь, тем не менее ведут принципиальные споры

о признаках и путях коммунизма, что позволило проницательному исследователю платоновской утопии выделить внутри чевенгурского ревкома периодически противостоящие друг другу романтическую линию Розы Люксембург — Копенки-на-Дванова (Саши), и догматическую линию Ленина — Чепурного-Дванова (Про-ши) (Ходел, 2000). В конце концов Чевенгурский ревком, уничтожив буржуазию, с одной стороны, раскрывает двери для прихода в город всех страждущих и обремененных пролетариев, с другой — заявляет о сложении с себя всех властных полномочий. Чевенгурцы боятся и стесняются любой власти, а более всего власти собственной.

А еще в чаяновском и платоновском сочинениях описываются враждебные властные силы, которые к концу обоих повествований испытывают обе утопии на прочность, обрывая этими испытаниями путешествия главных героев.

Путешествия, оборванные очередной войной

Итак, около 1921 года герой чаяновской утопии проваливается во времени в сто-лично-кооперативную Москву 1984 года, а герой Платонова в том же 1921 году проваливается в пространстве в уездно-коммунистический Чевенгур. Как богатая культурой и достатком кооперативная Москва, так и нищий духом и телом коммунистический Чевенгур в основном полагают, что они достигли того идеала, ради которого и свершалась Русская революция. Лишь главные герои обеих утопий, путешествуя по всем их закоулкам, с тревогой пытаются прощупать в своих размышлениях и действиях возможные слабости и несовершенства утопических стран.

Безусловным испытанием для любой страны, а уж тем более страны, победившей революции, является война. Ибо как говорил В. И. Ленин: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.» (Ленин, 19б9б: 123). Более того, он же утверждал и задавался вопросом: «Революция может состоять и, вероятно, будет состоять из долголетних битв. — И какое же оружие применять в этих битвах?» (Ленин, 19б9в: 57).

В обеих утопиях, конечно, упоминается неоднократно опыт бесчисленных больших и малых военно-политических столкновений в истории. И обе утопии завершаются описанием очередных грозных военных испытаний, выпавших на долю двух утопических стран, стремительно обрываясь описанием чувств главных героев — свидетелей разразившейся военной грозы.

В утопии Чаянова главная угроза для кооперативной Московии — ее агрессивная соседка — советско-бюрократическая Германия. Эта страна свято пронесла через десятилетия экономический строй планово-бюрократической централизованной экономики, так схожей с экономикой России времен военного коммунизма. В результате у немцев, измученных проблемами извечного советского продовольственного дефицита, возникает соблазн поправить свои дела вероломным вторжением в изобильно богатую кооперативную Россию. В чаяновской утопии Россия

оказывается готовой к войне на все сто процентов. Она мгновенно отмобилизовывается в чувствах всенародного патриотического ликования, нанося противнику немедленный сокрушительный удар своим чудо-оружием, после которого германец запрашивает скорого мира, соглашаясь на уплату щедрой культурно-скотоводческой контрибуции. Война так описывается глазами главного героя утопии:

Алексей узнал, что 7 сентября три армии германского Всеобуча, сопровождаемые тучами аэропланов, вторглись в пределы Российской крестьянской республики и за сутки, не встречая никаких признаков не только сопротивления, но даже живого населения, углубились на 50, а местами и на 100 вёрст.

В 3 часа 15 минут ночи на 8 сентября по заранее разработанному плану метеорофоры пограничной полосы дали максимальное напряжение силовых линий на циклоне малого радиуса, и в течение получаса миллионные армии и десятки тысяч аэропланов были буквально сметены чудовищными смерчами. Установили ветровую завесу на границе, и высланные аэросани Тары оказывали посильную помощь поверженным полчищам. Через два часа берлинское правительство сообщило, что оно прекращает войну и выплачивает вызванные ею издержки в любой форме.

Таковой формой русский Совнарком избрал несколько десятков полотен Боттичелли, Доменико Венециано, Гольбейна, Пергамский алтарь и 1000 китайских раскрашенных гравюр эпохи Танг, а также 1000 племенных быков-производителей. (Чаянов, 1989: 207)

Описание утопической войны с Германией может вызвать неловкость читателя из-за всей ее водевильно-легкомысленной эйфории метеорофорного блицкрига, ведь Чаянов как-никак был современником и свидетелем неимоверных тягот и страданий Первой мировой (германской) войны для всего мира и России. Тем не менее в чаяновских утопических строчках опять проступают некоторые пророческие чувства и факты грядущего реального российско-германского конфликта будущей мировой войны. Чаянов точно передает предвоенные утопические чувства будущей легкой победы малой кровью, запечатленные в прекраснодушных песне и фильме с одноименными названиями «Если завтра война» (1938). Чаянов также по-хозяйски предсказывает, что с немцев в возмещение нанесенного чудовищного ущерба возьмут и полотна старых европейских мастеров, и если не Пергамский алтарь, то клад Приама (золото Трои), и еще всяческие культурные и хозяйственные ценности.

Лично Чаянов, будучи патриотом России, никогда не проявлял шовинистических настроений ни по отношению к Германии, ни по отношению к какой-либо другой стране. Тем не менее, должно быть, унизительное поражение России в Первой мировой войне оставило досадный след в душе Чаянова. Поэтому неслучайно победоносная утопическая война с Германией разыгрывается в 70-летний юбилей начала Первой мировой войны — в сентябре 1984 года. И неслучайно Чаянов упоминает своего друга воронежского профессора Минина в будущем профессором Константинопольского университета, значит, намекает Чаянов, Турцию еще раньше Германии победили?! «Константинополь наш!»

Тем временем к возможному военному конфликту в конце своего романа готовятся и платоновские чевенгурцы. Живя в первобытном единении с природой, особо не доверяя науке, технике и культуре, они имеют в своем арсенале лишь доставшиеся им от Гражданской войны винтовки, пистолеты, сабли, пулемет и несколько заржавевших, негодных гранат. Саша Дванов, впрочем, пытается для грядущей обороны Чевенгура придумать некое чудо-оружие, достойное всей его предшествующей сонно-бредовой фантасмагории: «Нужно колесо, — вслух определил Дванов. — Кованый деревянный диск, с него можно швырять в противника кирпичи, камни, мусор — снарядов у нас нет. А вертеть будем конным приводом и помогать руками — даже пыль можно отправлять и песок.» (Платонов, 2011: 393).

Впрочем, это единственное чудо-оружие чевенгурцы не успели подготовить и ввести в дело, потому что неведомый враг напал на них со стороны степи столь решительно и по-военному организованно, что чевенгурцы все как один, включая стариков и женщин, лишь успели высыпать навстречу противнику на окраину своего города и героически, почти все до одного, погибли в неравной борьбе.

В отличие от чаяновской утопии, где как всегда все четко и ясно: враг — германец, в платоновской утопии непонятно: чья же все-таки конница изрубила Чевенгур? В романе чевенгурцы кричат, что это кадеты. Но многие историки и литературоведы вполне резонно замечают, что к 1921 году в России кадеты исчезли, разбитые в предшествующие годы Гражданской войны. Тогда остаются бандиты? Но конница, напавшая на Чевенгур, представляет собой регулярное военное формирование, никак не похожее на разномастных бандитских кавалеристов. Тут вполне правдоподобной может быть и третья версия: это была регулярная Красная армия, посланная именно из центра для наведения порядка, чтобы покончить с пережитками анархо-бандитского коммунизма в уездном городе Чевенгур. Читателю этого романа остается как всегда гадать и выбирать достоверный вариант, руководствуясь прежде всего личными чувствами и разумениями.

Платоновское описание этой последней чевенгурской битвы — торжественное и трагическое, достойное в своей трогательности античных и скандинавских сказаний о гибели настоящих героев от могучих врагов, у которых

были команда и строй, поэтому они держались ровно и бесстрашно против первых выстрелов Чевенгура. Дванов понял их преимущество и, установив ноги в ложбинке, сшиб четвертой пулей командира отряда из своего нагана. Но противник опять не расстроился, он на ходу убрал командира куда-то внутрь построения и перевел коней на полную рысь. В этом спокойном наступлении была машинальная сила победы, но и в чевенгурцах была стихия защищающейся жизни. Кроме того, на стороне Чевенгура существовал коммунизм. (Там же: 403)

Коммунизм не спас чевенгурцев в этот последний и решительный бой. Город Чевенгур на последней странице повести предстает полностью опустошенным.

Опустошающие путешествия в поисках братства

Опустошением душ главных героев заканчиваются их утопические путешествия.

«Американец» Алексей Кремнев изначально радушно принятый в интеллигентной профессорской семье утопической Москвы, все больше вызывает недоумение странностями и промахами своего поведения. Из-за доноса главы семейства, заподозрившего его в шпионаже, Кремнева арестовывают и подвергают допросу как германского шпиона. На допросе Кремнев чистосердечно рассказал, что он является всего лишь современником великой Русской революции, сам непонимающий, каким образом он перенесся в будущее-настоящее на несколько десятилетий вперед. Специально обсуждавшая его случай экспертная комиссия, включавшая в себя также историков, внимательно и корректно выслушав все его ответы о якобы родственном ему времени, приходит к отрицательному заключению: «Его собеседники-профессора долго и с сожалением качали головами и заявили ему на прощание, что он, несомненно, начитан в революционной литературе, в нём видно знакомство с архивами, но что он совершенно не представляет собою духа эпохи и чудовищно по непониманию толкует исторические события, а потому ни в коем случае не может быть признан современником их» (Чаянов, 1989: 206).

Впрочем, Кремнев быстро признается безвредным, хотя и странным гражданином, принимается решение о его немедленном освобождении из-под ареста. Чаянов подчеркивает, что за все время заключения с Кремневым обращались вежливо и предупредительно, по окончании ареста даже предоставив ему возможность позавтракать на веранде гостиницы за казенный счет. От всего с ним случившегося главный герой к концу повествования оказывается совершенно опустошенным. Повесть о нем завершается так: «Кофе был допит, ростбиф окончен, и Кремнев поднялся со стула. Сгорбленный и подавленный происшедшим, он медленно спускался с лестницы веранды, идя один, без связей и без средств к существованию, в жизнь почти неведомой ему утопической страны. Конец первой части» (Там же: 208).

Еще более трагичной оказывается ситуация Александра Дванова, чудом уцелевшего в чевенгурской бойне. Из битвы конь выносит Дванова к озеру, где когда-то утопился его отец. Измучившийся бесконечными поисками социализма и коммунизма, потрясенный гибелью Чевенгура, не обнаруживая в окружающих его деревенских ландшафтах и людях никаких перемен со времен детства, Дванов решает следовать участи своего отца, погружаясь в глубину озерных вод.

После исчезновения Дванова следующими строчками заканчивается и сам роман:

В Чевенгуре. было пусто и скучно, только в одном месте, близ кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося ему имущества.

— Ты чего ж, Прош, плачешь, а никому не жалишься? — спросил Захар Павлович [приемный отец Дванова. — А. Н.]. — Хочешь, я тебе опять рублевку дам [когда-то в детстве за рубль Прошка отыскал своего сводного бра-

та, сироту-побирушку Сашу для Захара Павловича. — А. Н.] — приведи мне Сашу.

— Даром приведу, — пообещал Прокофий и пошел искать Дванова. (Платонов, 2011: 409)

Читателям обоих произведений остается лишь слабая надежда, что, возможно, в намеке на вторую часть утопии Чаянова и в обещании прохиндея Прошки в утопии Платонова все-таки последуют какие-то продолжения утопических путешествий в поисках дальнейшего осуществления революции.

В заключение отмечу, что все глубокомысленные и остроумные описания социально-экономического устройства крестьянской Москвы и бродяжьего Чевенгура направлены к постижению главной цели всякой великой социальной революции — достижению свободы, равенства, братства. Впрочем, тема братьев и сестер — любви между ними — столь экзистенциально важна в двух утопиях, что потребует для своего раскрытия особого исследовательского текста. Здесь лишь отметим, что главного героя крестьянской утопии коммуниста Кремнева, конечно, неслучайно называет своим братом ее автор-«крестьянист». В «Чевенгуре» братья Двановы, Александр и Порфирий, также являясь по духу антагонистами, все же искренне ищут родства меж собой. Алексей Кремнев в Москве 1984 разрывается в своих симпатиях меж двумя сестрами, в то время как Александр Дванов и другие чевенгурцы также стремятся обнаружить в женщинах прежде всего своих сестер. Впрочем, и здесь мы можем отметить различный эмоциональный градус братско-сестринских исканий в двух утопиях. У Чаянова это описывается с отстраненной симпатией, у Платонова — с напряженным сочувствием.

Заключение: утопии в поисках исторических революционных альтернатив

Несмотря на безусловную симпатию к своим революционным утопиям, Чаянов и в особенности Платонов также проницательно, а порой даже жестоко критикуют экзистенциальные основания собственных революционно-утопических построений. Особенно уникален здесь «Чевенгур», представляющий собой синтез яростной апологетики коммунизма с его самой убийственной антикоммунистической критикой. В этой связи хочется сослаться на проницательные замечания Ханса Гюнтера: «Утопическая структура в платоновских произведениях находится в становлении — и одновременно в распаде. Нет эпизода, в котором не было бы обсуждения действия с разных позиций. С этой точки зрения мы можем назвать роман метаутопией — утопия и антиутопия в нем вступают в не находящий завершения диалог» (Гюнтер, 2012: 12).

В отличие от платоновского романа кажется, что чаяновская повесть является все же и прежде всего позитивной утопией, обосновывающей действительно некий лучший и гуманный из возможно существующих мир. Тем не менее и в «кре-

стьянской Москве 1984» проступают зловещие антиутопические черты, пожалуй, вопреки воле своего автора, в развитие некоторых интеллектуально этических и эстетических предпосылок его собственного мировоззрения. Исследователь антиутопического потенциала чаяновской повести Н. В. Михаленко обоснованно отмечает его главную суть: «Утопические правители, «авгуры духа», изменившие ход истории и поднявшие государство из руин, мыслят свою деятельность как теургическую, не случайно государственным гимном здесь является «Прометей» А. Н. Скрябина. В стране крестьянской утопии осуществляется искусственный отбор — «терапия неудавшихся жизней», все стремления направлены на то, чтобы ни один талант не был бы утерян. Таким образом, человек ставит себя в центр мира, нивелируется идея соработничества с Богом» (Михаленко, 2016: 428).

Действительно, если обратиться к теме взаимоотношений революционных и религиозных альтернатив в обеих утопиях, то надо признать, что «Чевенгур» — это произведение, пронизанное поисками новой веры, находящееся в непрестанно напряженном диалоге с христианством.

Например, так пронзительно юродиво описывает Платонов размышления славного чевенгурского революционера Копенкина перед кладбищенской церковью, переделанной в «Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района»:

Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по кладбищенской дорожке к паперти храма. «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы» — написано было дугой над входом в церковь. И слова те тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.

«Где же мой покой? — подумал он и увидел в своем сердце усталость. — Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя расходовал». (Платонов, 2011: 308)

Впрочем, и в повести Чаянова упоминаются некие «апостолы новой веры», церковь, религиозные волнения, настроения, виртуозная игра на церковных колоколах. Тем не менее во всех этих описаниях не обнаруживается никаких собственно религиозных чувств ни героев, ни самого автора утопии. Чаяновская утопия относится к упоминаемым в ней иконам суздальского письма, старинным церквям, церковному хоровому пению и колокольному звону с культурологическим почтением, но без всякого религиозного пиетета. Остается впечатление, что «крестьянская Москва 1984» по своему господствующему духовному облику есть страна прежде всего культурно-толерантного атеизма и агностицизма, чему свидетельствуют упоминаемые в утопической повести столичные руины храма Христа Спасителя, тщательно сохраняемые и увитые плющом.

Что удивительным образом объединяет эти две столь различные утопии, так это общая временная точка утопических бифуркаций — год, в который два главных героя повести отправляются в свои утопии — 1921-й, и сезон, когда утопии заканчиваются, — начало осени, сентябрь, бабье лето.

Чаянов, создавая свою утопию в 1919 году, словно предчувствовал острейший политический и экономический кризис 1921 года, когда упоминал, что его герой именно в 1921-м устремится в новую утопическую Москву осени 1984 года. Платонов из 1928 года возвращается на семь лет назад, в лето и осень Чевенгура 1921 года.

По мнению большинства современников и историков, 1921 год был действительно судьбоносным для Русской революции. В этом году большевистская власть находилась на краю катастрофы, потрясенная Кронштадтским мятежом, крестьянскими восстаниями, всеобщей разрухой Гражданской войны и военного коммунизма.

Советский режим тогда чудом выстоял благодаря искусному ленинскому маневру с нэпом. Но этот год, несмотря еще и на чудовищную засуху, поразившую Центр, Юг и Поволжье России, был чрезвычайно урожайным на прогнозы, проекты, предложения дальнейших альтернативных путей развития Русской революции (Мау, 2017). Чаяновское утопическое либерально-кооперативное предчувствие в 1919 году и платоновское утопическое анархо-коммунистическое переосмысление в 1928 году альтернатив бифуркации 1921 года остаются проницательно-загадочными памятниками революционной мысли, ищущими ответы на извечные вопросы целей и ценностей Революции.

Литература

Алданов М. А. (1994). Портреты. Кн. 1. М.: Новости.

Алейников О. Ю. (2013). Андрей Платонов и его роман «Чевенгур». Воронеж: На-ука-Юнипресс.

Антонова Е. В. (2016). Воронежский период жизни и творчества А. П. Платонова:

биография, текстология, поэтика. М.: ИМЛИ. Бруиш К. (2012). Крестьянская идеология для крестьянской России: аграризм

в России начала ХХ века // Крестьяноведение. Вып. 7. С. 142-158. Варламов А. (2011). Андрей Платонов. М.: Молодая гвардия.

Гюнтер Х. (2012). По обе стороны от утопии: контексты творчества А. Платонова.

М.: Новое литературное обозрение. Данилов В. П. (2011). Русская революция в судьбе А. В. Чаянова // Данилов В. П. История крестьянства России в XX веке: избранные труды. Ч. 2. М.: РОСС-ПЭН. С. 149-177.

Заваркина М. В. (2013). «Кулацкая утопия» А. Чаянова и «кулацкая хроника» А. Платонова // Скворцов В. Н. (ред.). Пушкинские чтения 2013: Материалы XVIII международной научной конференции. С. 41-48. Корниенко Н. В. (1993). «Меня убьет только прямое попадание по башке»: материалы к творческой биографии Платонова 1927-1932 // Новый мир. № 4. С. 89-121. Корниенко Н. В. (ред.). (2005). «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М.: ИМЛИ.

Кропоткин П. A. (2014). Поля, фабрики, мастерские: промышленность, соединенная с земледелием, и умственный труд с ручным. М.: ЛЕНАНД.

Ленин В. И. (1969а [1917]). О двоевластии // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 31. М.: Политиздат. С. 145-148.

Ленин В. И. (19б9б [1918]). Объединенное заседание ВЦИК 22 октября 1918 г. // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 37. М.: Политиздат. С. 113-125.

Ленин В. И. (19б9в [1924]). Истинные интернационалисты: Каутский, Аксель-род, Мартов // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 27. М.: Политиздат. С. 52-58.

Ливингстон A. (2005). Время в Чевенгуре // Корниенко Н. В. (ред.). «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М.: ИМЛИ. С. 20-33.

Магун A. В. (2010). Отрицательная революция Андрея Платонова // Новое литературное обозрение. № 6. С. 65-95.

Маркс К., Энгельс Ф. (1961). Программа бланкистских эмигрантов коммуны // Маркс К., Энгельс Ф. Полное собрание сочинений. Т. 18. М.: Госполитиздат.

C. 510-517.

Мау В. A. (2017). Революция: механизмы, предпосылки и последствия радикальных общественных трансформаций. М.: Изд-во Ин-та Гайдара.

Михаленко Н. В. (2016). Символика Вавилонской башни в «Путешествии моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» А. В. Чаянова // Проблемы исторической поэтики. Т. 14. С. 428-440.

Мосс М. (2011). Общества. Обмен. Личность: труды по социальной антропологии / Пер. с франц. А. Б. Гофман. М.: КДУ

Никулин A. М. (2017). Чаяновский утопизм: балансируя среди кризисов интенсификации оптимумов // Крестьяноведение. 2017. Т. 2. № 1. С. 6-30.

Пастернак Б. Л. (1993). Про эти стихи // Бавин С. П., Семибратова И. В. Судьбы поэтов Серебряного века. М.: Книжная палата. С. 347.

Платонов A. П. (2011). Чевенгур. Котлован. М.: Время.

Поланьи К. (2014). Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени / Пер. с англ. А. А. Васильева, С. Е. Федорова, А. П. Шурбе-лева под общ. ред. С. Е. Федорова. СПб.: Алетейя.

Симонов В. В., Фигуровская Н. К. (1988). Вопросы Чаянова // Социокультурные утопии XX века. Вып. 6. М.: ИНИОН. С. 97-133.

Ходел Р. (2000). Чевенгур и Роза Люксембург // Корниенко Н. В. (ред.). «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. Юбилейный. М.: ИМЛИ РАН, Наследие. С. 535-540.

Хрящева Н. (2005). «Тонок сон»: к поэтике снов в «Чевенгуре» // Корниенко Н. В. (ред.). «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М.: ИМЛИ. C. 442-449.

Чаянов A. В. (1989). Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Чаянов A. В. Венецианское зеркало. М.: Современник. С. 161-208.

Чаянов В. А., Петриков А. В. (1998). А. В. Чаянов в следствии ОГПУ по делу Трудовой крестьянской партии (1930-1932 гг.) // Сельский мир. Вып. 2. С. 4-146.

Червякова Л. (2005). Поэтика сна в романе «Чевенгур» // Корниенко Н. В. (ред.). «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 6. М.: ИМЛИ. С. 450-454.

Шанин Т. (1997). Революция как момент истины: Россия 1905-1907 гг. — 1917-1922 гг. М.: Весь Мир.

Шушпанов А. Н. (2000). А. В. Чаянов и утопия 1920-х годов: проблема жанра // Потаенная литература: исследования и материалы. Вып. 2: Приложение. Иваново: Ивановский государственный университет. С. 74-80.

Dreams of the Russian Revolution in the Utopias of Alexander Chayanov and Andrei Platonov

Alexander Nikulin

Candidate of Economical Sciences, Head of the Center for Agrarian Studies, Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration

Address: Vernadskogo prospekt, 82, Moscow, Russian Federation 119571 E-mail: harmina@yandex.ru

The Russian Revolution is the central theme of both A. Chayanov's novel The Journey of My Brother Alexei to the Land of Peasant Utopia and A. Platonov's novel Chevengur. The author of this article compares the chronicles and images of the Revolution in the biographies of Chayanov and Platonov as well as the main characters, genres, plots, and structures of the two utopian novels, and questions the very understanding of the history of the Russian Revolution and the possible alternatives of its development. The article focuses not only on the social-economic structure of utopian Moscow and Chevengur but also on the ethical-aesthetic foundations of both utopias. The author argues that the two utopias reconstruct, describe, and criticize the Revolution from different perspectives and positions. In general, Chayanov adheres to a relativistic and pluralistic perception of the Revolution and history, while Platonov, on the contrary, absolutizes the end of humankind history with the eschatological advent of Communism. In Chayanov's utopia, the Russian Revolution is presented as a viable alternative to the humanistic-progressive ideals of the metropolitan elites with the moderate populist-socialist ideas of the February Revolution. In Platonov's utopia, the Revolution is presented as an alternative to the eschatological-ecological transformation of the world by provincial rebels inspired by the October Revolution. Thus, Chayanov's liberal-cooperative utopia and Platonov's anarchist-communist utopia contain both an apologia and a criticism of the Russian Revolution in the insights of its past and future victories and defeats, and opens new horizons for alternative interpretations of the Russian Revolution. Keywords: Russian Revolution, utopia, civil war, city, village, peasantry, cooperation, communism, eschatology, anarchy, state

References

Aldanov M. (1994) Portrety [Portraits], Moscow: Novosti.

Aleinikov O. (2013) AndreyPlatonoviego roman "Chevengur" [Andrey Platonov and His Novel Chevengur], Voronezh: Nauka-Unipres.

Antonova E. (2016) Voronezhskijperiodzhizni i tvorchestva A.P. Platonova: biografiya, tekstologiya, poehtika [Voronezh Period of A, Platonov's Life and Work: Biography, Textology, Poetics], Moscow: IMLI.

Bruish K. (2012) Krest'yanskaya ideologiya dlya krest'yanskoj Rossii: agrarizm v Rossii nachala XX veka [Peasant Ideology for Peasant Russia: Agrarianism in Russia at the Beginning of the 20th Century]. Krestyanovedenie, no 7, p. 142-158.

Chayanov A. (1989) Puteshestvie moego brata Alekseya v stranu krest'yanskoj utopii [The Journey of My Brother Alexei to the Land of Peasant Utopia]. Venecianskoezerkalo [Venetian Mirror], Moscow: Sovremennik, pp. 161-208.

Chayanov V., Petrikov A. (1998) A. V. Chayanov v sledstvii OGPU po delu Trudovoj krest'yanskoj partii (1930-1932 gg.) [A. Chayanov under the Investigation of the OGPU in the Case of the Workers' Peasant Party (1930-1932)]. Selsky mir, vol. 2, pp. 4-146.

Chervyakova L. (2005) Poehtika sna v romane "Chevengur" [The Poetics of Sleep in the Novel Chevengur]. "Strana filosofov"AndreyaPlatonova. Vyp. 6 [Andrey Platonov's "Country of Philosophers", Vol. 6] (ed. N. Kornienko), Moscow: IMLI, pp. 450-454.

Danilov V. (2011) Russkaya revolyuciya v sud'be A. V. Chayanova [The Russian Revolution in the Fate of A. Chayanov]. Istoriya krest'yanstva Rossii vXXveke: izbrannye trudy. Ch. 2 [The History of Russian Peasantry: Selected Works, Part 2], Moscow: ROSSPEHN, pp. 149-177.

Günther H. (2012) Po obe storony ot utopii: konteksty tvorchestva A. Platonova [On Both Sides of Utopia: Contexts of A. Platonov's Work], Moscow: New Literary Observer.

Hodel R. (2000) Chevengur i Roza Lyuksemburg [Chevengur and Rosa Luxemburg]. "Strana filosofov"Andreya Platonova. Vyp. 4 [Andrey Platonov's "Country of Philosophers", Vol. 4] (ed. N. Kornienko), Moscow: IMLI, pp. 535-540.

Khryashcheva N. (2005) "Tonok son": k poetike snov v "Chevengure" ["A Thin Dream": Toward the Poetics of Dreams in Chevengur]. "Strana filosofov"Andreya Platonova. Vyp. 6 [Andrey Platonov's "Country of Philosophers", Vol. 6] (ed. N. Kornienko), Moscow: IMLI, pp. 442-449.

Kornienko N. (1993) "Menya ub'et tol'ko pryamoe popadanie po bashke": materialy k tvorcheskoj biografii Platonova 1927-1932 ["Only a direct hit on the head will kill me": Materials for the Writer's Biography of Platonov, 1927-1932]. Novymir, no 4, pp. 89-121.

Kornienko N. (ed.) (2005) "Strana filosofov"Andreya Platonova. Vyp. 6 [Andrey Platonov's "Country of Philosophers", Vol. 6], Moscow: IMLI.

Kropotkin P. (2014) Polya, fabriki, masterskie:promyshlennost, soedinennaya szemledeliem, iumstvennyj truds ruchnym [Fields, Factories, Workshops: The Industry, Combined with Agriculture, and Mental Work with Manual], Moscow: LENAND.

Lenin V. (1969 [1917]) O dvoevlastii [On the Dual Power]. Polnoe sobranie sochineniy. T.31 [Complete Works, Vol. 31], Moscow: Politizdat, pp. 145-148.

Lenin V. (1969 [1918]) Obyedinennoe zasedanie VCIK 22 oktyabrya 1918 g. [Joint Meeting of the All-Russian Central Executive Committee on October 22, 1918]. Polnoe sobranie sochineniy. T. 37 [Complete Works, Vol. 37], Moscow: Politizdat, pp. 113-125.

Lenin V. (1969 [1924]) Istinnye internacionalisty: Kautskij. Aksel'rod. Martov [True internationalists: Kautsky, Axelrod, Martov]. Polnoe sobranie sochineniy. T. 27 [Complete Works, Vol. 27], Moscow: Politizdat, pp. 52-58.

Livingston A. (2005) Vremya v Chevengure [Time in Chevengur]. "Strana filosofov" Andreya Platonova. Vyp. 6 [Andrey Platonov's "Country of Philosophers", Vol. 6] (ed. N. Kornienko), Moscow: IMLI, pp. 20-33.

Magun A. (2010) Otricatel'naya revolyuciya Andreya Platonova [Andrey Platonov's Negative Revolution]. New Literary Observer, no 6, pp. 65-95.

Marx K., Engels F. (1961) Programma blankistskih emigrantovkommuny [The Program of the Blanquist Commune Emigrants]. Polnoe sobranie sochineniy. T. 18 [Complete Works, Vol. 18], Moscow: Gospolitizdat, pp. 510-517.

Mau V. (2017) Revolyuciya: mekhanizmy, predposylki iposledstviya radikal'nyh obshchestvennyh transformacij [Revolution: The Mechanisms, Preconditions and Effects of the Radical Social Transformations], Moscow: Gaidar Institute Press.

Mauss M. (2011) Obshchestva. Obmen. Lichnost': trudypo social'no antropologii [Society. Exchange. Personality: Works in Social Anthropology], Moscow: KDU.

Mikhalenko N. (2016) Simvolika Vavilonskoj bashni v "Puteshestvii moego brata Alekseya v stranu krest'yanskoj utopii" A. V. Chayanova [The Symbolism of the Tower of Babel in the A. Chayanov's Journey of My Brother Alexei to the Country of Peasant Utopia]. Problemy istoricheskoy poetiki, vol. 14, pp. 428-440.

Nikulin A. (2017) Chayanovskij utopizm: balansiruya sredi krizisov intensifikacii optimumov [Chayanovian Utopian Visions: Looking for the Balance under the Crises of Optima Intensification]. Krestyanovedenie, vol. 2, no 1, pp. 6-30.

Pasternak B. (1993) Pro eti stihi [About these Poems]. Sud'bypoehtovserebryanogo veka (eds. S. Bavin, I. Semibratova), Moscow: Knizhnaya palata, pp. 347.

Platonov A. (2011) Chevengur. Kotlovan [Chevengur; Pit], Moscow: Vremya.

Polanyi K. (2014) Velikaya transformaciya:politicheskie i ehkonomicheskie istokinashego vremeni [The Great Transformation: The Political and Economic Origins of Our Time], Saint Petersburg: Aleteya.

Simonov V., Figurovskaya N. (1988) Voprosy Chayanova [Questions of Chayanov]. Sociokul'turnye utopiiXXveka. Vyp. 6 [Sociocultural Utopias of the 20th Century, Vol. 6], Moscow: INION, pp. 97133.

Shanin T. (1997) Revolyuciyakakmoment istiny:Rossiya 1905-1907gg. — 1917-1922 gg. [Revolution as a Moment of Truth: Russia 1905-1907 — 1917-1922], Moscow: Ves Mir.

Shushpanov A. (2000) A. V. Chayanov i utopiya 1920-h godov: problema zhanra [A. Chayanov and the Utopia of the 1920s: The Problem of the Genre]. Potaennaya literature: issledovaniya imaterialy. Vyp. 2. Prilozhenie [The Concealed Literature: Studies and Materials, Vol. 2, Supplement], Ivanovo: IGU, pp. 74-80.

Varlamov A. (2011) Andrey Platonov [Andrey Platonov], Moscow: Molodaya gvardia.

Zavarkina M. (2013) "Kulackaya utopiya" A. Chayanova i "kulackaya hronika" A. Platonova ["Kulak Utopia" by A. Chayanov and "Kulak Chronicle" by A. Platonov]. Pushkinskie chteniya 2013: MaterialyXVIIImezhdunarodnojnauchnojkonferencii [Pushkin Readings 2013: Proceedings of 18th International Conference], Moscow: IMLI, pp. 41-48.