CC BY
264
И. А. СПИРИДОНОВА
Петрозаводский государственный университет
МОТИВ СИРОТСТВА В "ЧЕВЕНГУРЕ" А. ПЛАТОНОВА В СВЕТЕ ХРИСТИАНСКОЙ ТРАДИЦИИ
Андрей Платонов — художник трагического видения жизни. Одна из устойчивых ее характеристик, лейтмотивом проходящая через творчество писателя, — сиротство. Сиротство характеризует в произведениях А. Платонова жизнь в ее природном, социально-историческом и духовном аспектах. Т. Горичева в обзорной статье "Сиротство в русской культуре" посвящает А. Платонову раздел "Мировое сиротство"1. Н. Корниенко в специальной монографии "История текста и биография
A. П. Платонова (1926-1946)" выносит тему сиротства в заключительную главу о творчестве писателя конца 1930-40-х годов2. Взгляды извне и изнутри сошлись.
Критики и литературоведы единодушны в том, что одним из центральных произведений на эту тему является роман "Чевенгур". В работах В. Васильева,
B. Чалмаева, С. Семеновой, Л. Карасева, А. Киселева, Н. Корниенко, Е. Яблокова, ряда других исследователей, посвященных "Чевенгуру", есть тот или иной выход на мотив сиротства. Так, Е. Яблоков во вступительной статье к роману отмечает, что социальной принадлежности героев А. Платонова не следует придавать излишне большого значения. «Гораздо важнее, — считает исследователь, — оказывается такой, например, признак, как сиротство: человек в романе предстает как сирота, "извергнутый природой", покинутый предками и вынужденный постигать смысл бесконечного мира и собственного существования — "сам себя делать"»3. Действительно, сиротами чувствуют себя в "Чевенгуре"
© Спиридонова И. А., 1998
1 Горичева Т. Сиротство в русской культуре // Вестник новой русской литературы. 1991. № 3.
C. 227—245.
2 Корниенко Н. В. История текста и биография А. П. Платонова (1926—1946) // Здесь и теперь. 1993. № 1. С. 263—304.
3 Яблоков Е. А. Безвыходное небо // Платонов А. Чевенгур. М., 1991. С. 12.
515
едва ли не все герои: не только дети, потерявшие родителей, но и взрослые. Возмужавший Саша Дванов, обретя кров, приемных родителей, товарищей, ощущает себя по-прежнему сиротой. Сиротой в своем доме живет Прохор Абрамович Дванов. Сиротой же назовет себя Захар Павлович. Рыцарь революции Пашинцев увидит в Копенкине "такого же сироту земного шара, каков он сам". Чевенгурские коммунары и пришедшие в город "прочие" образуют "сиротскую семью". А рядом с людьми в романе сиротствуют животные, растения, земля, небо — весь тварный мир, оставшийся без Творца4.
"Чевенгур" — произведение художественно многоуровневое, в котором можно выделить ту или иную идейно-содержательную доминанту: мифологическую, историческую, социальную, нравственную, философскую, религиозную. Религиозное содержание творчества А. Платонова сегодня не требует специального обоснования, но тем более нуждается в специальных исследованиях. В данной статье предпринята попытка прочитать мотив сиротства в "Чевенгуре" в свете христианской (в национальном варианте — православной) традиции, "не навязывая" последнюю ни писателю, ни его персонажам.
Разрыв связи человека с Богом (в платоновских рукописях — с маленькой
буквы) — одна из ведущих характеристик народной жизни в "Чевенгуре". Тема эта звучит с первых страниц произведения, где появляются бобыль, не помнящий ни своего имени, ни имени Бога, церковный сторож, который в Бога "от частых богослужений не верил", машинист-наставник, поклоняющийся машинному идолу, а по русскому бездорожью тянется нескончаемая вереница странников, движимых голодом, нуждой и отчаянием.
А. Платонов рисует картину, выразительно свидетельствующую о духовной драме богозабвения. В опустевшей деревне стоит заброшенная церковь: "Повитель опутала храм и норовила добраться до креста. Могилы священников у стен церкви занесло бурьяном, и низкие кресты погибали в его чащах" (32)5. Опутанный повителью храм, забитые бурьяном могилы
4 Тема "умершего бога" устойчиво присутствует в раннем творчестве А. Платонова. См. об этом: Спиридонова И. А. Христианские и антихристианские тенденции творчества Андрея Платонова 1910 —20-х годов // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Петрозаводск, 1994. С. 348—361.
5 Здесь и далее ссылка дается на издание: Платонов А. Чевенгур. М., 1991. В тексте в круглых скобках указывается страница.
516
с крестами — следствие одичания народной души, "заросшей"6 травой забвения. Центральный образ картины — образ "погибающего креста". Это "низкий" крест, утративший связь с небом, принадлежащий земле (он буквально в нее вкопан). А. Платонов показывает, что Животворящий Крест в народном сознании более не обладает силой Божественного Спасения, его новозаветное содержание утрачено. Это крест "без имени", "без памяти" — "ветхий крест", символизирующий бренность, тщету, скорбное бессилие жизни перед смертью. Именно так видит и понимает крест главный герой произведения Саша Дванов, когда приходит на могилу отца:
Всюду стояли крестьянские кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были еще лучше — в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами (43).
С. Бочаров обратил внимание на то, что в ряде случаев у А. Платонова метафора носит опрощенный, "буквальный" характер — деметафоризируется"7. Метафора, лежащая в основе образа "погибающего креста", утрачивает условность художественного приема. Крест, сделанный из дерева, воспринимается ребенком как дерево. В представлении Саши кресты "растут и падают", подчиненные природному закону рождения и смерти. Прием деметафоризации в данном случае выразитель но свидетельствует о дехристианизации народного сознания. Неведенье ребенка произрастает из беспамятства взрослых. Вслед за Сашей на кладбище появились мужики, которые "негромко обламывали кресты на топливо", как сухостой.
Становление личности главного героя "Чевенгура" — Александра Дванова — происходит в атмосфере безбожия. Он появляется в романе в день похорон отца, добровольно ушедшего в смерть. Матери мальчик лишился раньше, единственная память о ней — обручальное кольцо на руке отца. Саша Дванов — круглый сирота, но в полноте его сиротского горя (нет ни матери, ни отца) смысловой акцент будет сделан на безотцовщине. В творчестве Платонова, опирающемся на народную философию жизни, мать есть природная, физически заданная связь человека с миром, отец — институт социальной
6 В повести "Сокровенный человек", рассказывающей о том же историческом времени, именно так — "заросшая душа" — характеризуется главный герой Фома Пухов.
7 Бочаров С. Г. "Вещество существования" // Платонов А. Чевенгур. М., 1991. С. 460.
и духовной преемственности. Авторитет отца является высшим в традиции народной жизни, на что указывает ее название — патриархальная. Он исторически и социально закреплен и религиозно освящен. Христианство освящает отеческо-сыновнюю иерархию. Христианский Бог-Отец посылает Сына в мир, на Крест, где Христос испытывает всю полноту богооставленности во искупление грехов людских для воссоединения человечества с Богом. Как замечает Т. Горичева, "христианство тем самым включило в себя разговор о любом будущем сиротстве и одиночестве"8.
Александр Дванов — сирота, безотцовщина. Смириться со своим одиночеством герой не может. Вопреки природному за кону он стремится восстановить живую полноту отношений с умершим отцом. Природная трагедия Александра Дванова усугублена тем, что одолеть свое сиротство-безотцовщину он пытается в мире, утратившем Отца Небесного — сиротствующем мире.
Жизнь и смерть отца Саши, рыбака Митрия Ивановича, — яркий пример забвения христианской традиции. Заскучав в жизни, он любопытствует, что есть смерть: "может быть, гораздо интереснее, чем жить в селе или на берегу озера". Не вытерпев своего любопытства, рыбак прыгает в воду озера Мутева. В результате он получает то полное знание смерти, с которым назад не возвращаются ("Мужикам рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти и вернуться"). Тоскуя по миру иному, жизни совершенной, Митрий Иванович по-детски категорично отказывается от самой возможности "быть", от Божественного дара жизни, одним прыжком желая одолеть пропасть между бренным существованием человека и вечностью, разом познать тайну жизни и смерти, отменить их сокровенность. Похоронили самоубийцу у ограды сельского кладбища. Напрасно маленький Саша ищет могилу отца "в частоколе крестов" — "над могилой рыбака не было креста".
Верный памяти отца, последнего родного человека, остается "вне церковной ограды" и "без креста" в жизни Саша. Приходя на отцовскую могилу, он боится-сторонится крестов, которые являются для него знаками неведомой, чужой жизни. Лишившись отца земного, герой лишается через него и Отца Небесного. Характеристика "круглый сирота", сопровождающая героя на протяжении повествования, заключает в себе не только утрату родителей, но и Бога.
8 Горичева Т. Сиротство в русской культуре. С. 228. 518
По судьбе герою даны два приемных отца — Прохор Абрамович Дванов и Захар Павлович, но ни один из них не приобщит мальчика к жизни во Христе.
В семье Прохора Абрамовича Дванова Саша получит временный приют. Покорный обстоятельствам, Прохор Абрамович живет, "как травы на дне лощины", равно приемля урожайное и бесхлебное время, рождение и смерть детей. Задавленный нуждой, он "молился Богу без сердечного расположения". Дом и душа Дванова — арена жесточайшей борьбы ветхого и нового законов жизни. В голодный год он мучительно будет решать, кого послать попрошайничать — сына Прошку или приемыша: "своего послать жалко, а сироту стыдно". В люди будет отправлен Саша. Победа ветхого закона означена в тексте словосочетанием "кровные дети", которое появится сразу вслед за изгнанием приемыша. Саше сошьют мешок для подаяний, дадут в руки "хлебный" посох (Прохор Абрамович специально вырежет его хлебным ножом из жерди, принесенной из риги) и укажут на дорогу, ведущую в город, где можно добыть пропитание. Прощаясь с Сашей, Прохор Абрамович назовет его "сынок", что не отменит жестокого смысла происходящего: Саша вновь один в мире, вновь сирота.
Проводы Саши для Прохора Абрамовича — "тяжелая беда", но у него нет ни
физических, ни духовных сил сберечь детскую жизнь в своем доме. Отправив сироту побираться, супруги Двановы оплакивают его, как своих умерших детей. Отцовство — непосильная ноша для Прохора Абрамовича, о чем ему с детской беспощадностью говорит Прошка. Сам себя Дванов-старший определяет "сиротой в своем доме". Сиротство Прохора Абрамовича прямо проистекает из невозможности сохранить то, что составляет смысл его жизни — детей. О том, что значат дети для Прохора Абрамовича, писал С. Бочаров:
В пропадающем зря, без следа существовании Прохора Дванова есть одна гарантия прочности — дети: "дети были его единственным чувством прочности своей жизни — они мягкими маленькими руками заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески заботиться". Вот характерно платоновское прямое чувственное изображение отвлеченного, идеального, лишь духовно зримого содержания. Этот образ воспринимается как прямое изображение, не метафора. Уж очень физически ощутимы эти мягкие маленькие руки, толкающие огромную жизнь, остановившуюся без них9.
9 Бочаров С. Г. "Вещество существования". С. 459.
519
В отрывке, который анализирует С. Бочаров, на наш взгляд, заключен и другой смысл. Не Прохор Абрамович ведет детей по дороге жизни, но они вынуждены взять на себя "руководство" отцом. Перед нами картина перевернутых отношений: дети-родители при отце-ребенке, иначе говоря — несостоявшееся детство при несостоявшемся отцовстве.
Центральная образная характеристика Прохора Абрамовича Дванова — "живет, как травы на дне лощины" — имеет продолжение с непосредственным выходом на тему отцовства:
...травы в лощинах растут горбатыми, готовыми склониться и пропустить беду. Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича — труднее, чем самому родиться, и чаще, чем урожай. Если бы поле рожало, как жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович давно был бы сытым и довольным хозяином. Но всю жизнь ручьем шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора Абрамовича под глиняными наносами забот. (46).
Можно сказать, что чувство отцовства, определяющее внутреннюю жизнь Прохора Абрамовича, вместе с душой становится "горбатым", а затем и вовсе "погребенным" под бременем непосильных забот.
Озабоченный хлебом насущным, которого в доме постоянно не хватает, Прохор Абрамович тем более не в состоянии обеспечить детей "хлебом духовным". Живя в семье Двановых, Саша так и не откроет дороги в дом Божий, не узнает, о чем звонит церковный колокол. В его представлении "под колокол ранней обедни поднималось солнце и вскоре время превращало всю землю и деревню в старость, в запекающуюся злобу людей". Звон колокола не несет для Саши благой вести, не говорит сироте об Отце Небесном, но лишь означивает природный ход времени, напоминая о бренности жизни. Точно так же, как и крест.
Проведет Прохор Абрамович приемыша мимо Божьего храма и в то горькое утро, когда отправит его нищенствовать. В момент изгнания из дома Двановых Саша впервые попытается понять себя в мире и поймет как сироту:
В первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот тут я, — а всюду было чужое и непохожее на него. В полудетской грустной душе, не разбавленной успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида — он чувствовал ее до горла (42).
Давящая обида, заполняющая все детское существо, — обида ненужности, отверженности. Важно, что в ходе повествования
Саша получает фамилию Дванов не при введении в дом Прохора Абрамовича, где его усыновление так и не состоялось, а после изгнания из него. Е. Толстая-Сегал, исследуя семантическое поле фамилии Дванов, видит среди многих ее смысловых наполнений и этимологическую связь с глаголом "давить"10. Страшное, калечащее человека давление обстоятельств — общая характеристика Прохора Абрамовича Дванова и сироты.
В доме Двановых Саша "повенчан" с горем народной жизни, с ее сиротской сущностью. В этом ключе можно истолковать сон-виденье Саши, когда горбун Кондаев, не имея возможности рассчитаться с обидчиком Прошкой, в бессильной ярости ударяет безвинного Сашу, и тот падает с рассеченной головой:
Не теряя памяти, что на дворе жарко, что стоит длинный голодный день и что его ударил горбатый, Саша видел отца на озере во влажном тумане: отец скрывался на лодке в мутные места и бросал оттуда на берег оловянное материно кольцо. Саша поднимал кольцо в мокрой траве, а этим кольцом громко бил его по голове горбатый — под треском рассыхающегося неба, из трещин которого вдруг полился черный дождь, — и сразу стало тихо: звон белого солнца замер за горой на тонущих лугах. На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее само по себе (50).
В этом апокалиптическом видении происходящее с Сашей можно рассмотреть как трансформацию обряда детского "пострига", бытовавшего в Древней Руси11. В книге "Ритуал и фольклор" В. И. Еремина отмечает, что операция, производимая над головой ребенка, символизировала передачу его от матери под опеку отца. В Древней Руси детский "постриг" мог совершаться не только во младенчестве, но и при переходе ребенка (прежде всего мальчика) из отрочества в юность. В ранних патриархальных формах обряда процедура совершалась матерью, позже ее мог заменить отец или кто-либо из родственников. Дальнейшее развитие представлений "через смерть к новому рождению", его христианское осмысление — монашеский постриг — вновь (уже на новом историческом этапе) внутренне сблизит его с кругом представлений, характерных
10 Толстая-Сегал Е. О связи низших уровней текста с высшими: Проза Андрея Платонова // Slavica Hierosolumitana. Jerusalem, 1978. Т. 2. С. 197.
11 На возможность такого сопоставления указал профессор кафедры русской литературы ПетрГУ Е. М. Неёлов, которому я приношу свою благодарность.
521
для обряда инициации. Исследовательница указывает так же на "идейную" связь обряда детского пострига с соответствующими ритуалами свадьбы и похорон12.
В Сашином сне горбун бьет ребенка по голове родительским кольцом. Кольцо — древний символ "неразрывного единства, безграничности, вечности и гармонии"13. Жест рыбака — брошенное из лодки на берег кольцо — можно истолковать как передачу отцовских полномочий14 чужому человеку — горбуну. Горбун (синонимичные понятия "урод", "убогий", где при ставка "у" свидетельствует об отрицательной связи и с родом, и с Богом) — это "антиотец", враждебная, несущая смертельную угрозу фигура. Он бьет Сашу по голове обручальным кольцом отца, "посвящая" в безотцовщину. В системе персонажей горбун из Сашиного сна вбирает в себя не только деревенского горбуна Кондаева, но и Прохора Абрамовича Дванова, который, по авторскому определению, живет внутренне "горбатым" и, вслед за рыбаком, снимает с себя непосильное бремя отцовства. Символическая фигура горбуна, разрастаясь до космических масштабов, заступает место не только отца земного, но и Отца Небесного. Поэтому происходящее с героем во сне может быть истолковано еще и как антимонашеский постриг, как отлучение от Бога.
Под знаком горбуна пройдет и тот страшный день в жизни героя, когда изгнанный из дома Двановых, он осознает свое сиротство как судьбу.
На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля мальчик остановился. В
рассвете будущего дня, на черте сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом, на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту степи; высота, даль, мертвая земля были влажными и большими, поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было уцелеть и вернуться в низину села на кладбище — там отец, там тесно и все — маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками (44).
Место выхода героя во второй круг сиротства — место драматической борьбы небесной вертикали с земной горизонталью, где небесная вертикаль ломается, "горбатится". Небо Саша
12 Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991. С. 143—145.
13 Похлебкин В. В. Словарь международной символики и эмблематики. М., 1994. С. 199.
14 "С библейских времен акт вручения кольца означает доверие и полномочие" (Похлебкин В. В. Словарь. С. 199).
522
видит лишь под ногами — как провал небесного озера15, его взгляд пригвожден к земле, к той ее точке в низине, где могила отца.
Не откроет Божественного Неба Александру Дванову и его третий отец — Захар Павлович. В поисках смысла человеческого существования мастер Захар Павлович проживет увлечение машиной, человеком, но не вспомнит о Боге. Захар Павлович полагает, что человек произошел из червя; "червь же — это простая страшная трубка, у которой внутри ничего нет — одна пустая вонючая тьма" (34). В усилии вырваться из "пустой вонючей тьмы" природного существования, он устремляется в мир цивилизации, в мир человеческого разума, овеществленного в машинах и механизмах. "Шел он туда с тем сердцем, — пишет А. Платонов, — с каким крестьяне ходят в Киев, когда в них иссякнет вера и жизнь превращается в дожитие" (31).
Герой реализует свою мечту о "машинном рае". Он устроится работать в паровозное депо. Там Захар Павлович получит имя "Три осьмушки под резьбу", которое будет ценить "больше крестного". Жизнь Захара Павловича будет длиться как "сплошное увлечение", лишь на склоне лет он откроет грустную правду: "Удивительно, я скоро умру, а все тот же".
Осознать внутреннее неблагополучие внешне благополучной судьбы мастеру поможет встреча с Прошкой Двановым:
Что-то сверлило внутри его, словно скрежетало сердце на обратном ходу. Он видел жалобность Прошки, который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу, работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не мог понять, — что здесь от чего, только скорбел без имени своему горю (61).
Герой разочаровался в машинах и затосковал по людям. Мечту о машинном рае сменит другая — о жизни-дружбе "на берегах гладких озер".
Пытаясь наладить жизнь, Захар Павлович обзаводится домом, женой, приемным сыном. В приемные сыновья Прошка Дванов приведет ему Сашу, которого ранее ревниво прогнал
15 Е. А. Яблоков комментирует эту картину так: «Уже в начале романа автор активно синтезирует образы воды и неба, стремится снять противопоставление "глубины" и "высоты", "верха" и "низа"» (Яблоков Е. А. Комментарий // Платонов А. Чевенгур. С. 530). Согласившись с исследователем относительно авторской позиции, оговорим, что на уровне героя, с нашей точки зрения, происходит не синтез, а подмена "высоты" "глубиной", "верха" "низом".
523
из дома "кровного". Присутствие Саши утешит Захара Павловича, но не отменит горького итога жизни:
Он утратил все — разверстое небо над ним ничуть не изменилось от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым (76).
Поиск "главной жизни", который ведет Захар Павлович, образует замкнутый круг хождений из природы в цивилизацию и обратно. Пытаясь отыскать утраченный, как он полагает, еще при рождении смысл существования, мастер многократно переберет всю свою жизнь, всякий раз, однако, минуя церковный обряд крещения, где человек приобщается к жизни во Христе, то есть именно то событие, которое в христианском сознании и понимается как духовное рождение, обретение главного смысла существования.
Захар Павлович, глядя на Сашу, назовет себя "круглым сиротой". И в доме Захара Павловича Саша Дванов не получит отцовской опеки и духовного обеспечения16, и здесь родительские полномочия будут переложены на плечи сына. Не отыскав "главной жизни", Захар Павлович пошлет на ее поиски Сашу, как когда-то Прохор Абрамович — на поиски пропитания. Вот "сиротское" напутствие Захара Павловича приемному сыну, которого он отправляет проверить, есть ли спасительная правда жизни в революции:
Помни — у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут, — тут великое дело... Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться... (76).
В предисловии к первому изданию "Чевенгура" М. Геллер отметил важность темы отцовства в романе и прежде всего в связи с образом Саши Дванова, так как среди героев-мечтателей, выделенных исследователем в особую группу, ни кто, кроме него, не знает своего отца17. Как отмечалось выше, помимо знания-памяти об отце кровном, Саше даны по жизни еще два приемных родителя, но это не отменяет его сиротства. Возникает парадоксальная связь мотивов отцовства и безотцовщины, трагически сходящихся в судьбе героя. Пролог
16 Захар Павлович приобщит приемного сына к чтению, но среди книг, которые он даст Саше, не будет одной, им самим напрочь забытой, — Библии.
17 Геллер М. Об Андрее Платонове // Платонов А. Чевенгур. Paris, 1972.
524
"Чевенгура", рассказывающий о детстве Саши, можно прочитать как перефраз евангельской притчи о блудном сыне: заблудшие отцы отправляют сына в мир на поиск общего спасения.
Ведущая характеристика главного героя "Чевенгура", отправляющегося в революционное лихолетье проверять, есть ли истина в социализме, — "пустое сердце". По ходу повествования она вбирает в себя разные, подчас противоположные смыслы. Александр Дванов — герой, обладающий высокими человеческими качествами. Он кроток, отзывчив, совестлив. Его душа настежь открыта людям и миру. Александр Дванов отказывается от личной жизни и выходит в мир с "пустым сердцем", чтобы наполнить его встречной жизнью и получить истинное знание о ней:
Своих целей он не имел, хотя ему минуло уже шестнадцать лет, зато он без всякого внутреннего сопротивления сочувствовал любой жизни — слабости хилых дворовых трав и случайному ночному прохожему, кашляющему от своей бесприютности, чтобы его услышали. Саша слушал и жалел (66).
Через несколько страниц Платонов вновь вернется к этому важному качеству героя — полноте и теплоте его сочувствия миру: "Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а самого себя воображал с трудом" (72). Это позволяет характеризовать Сашу Дванова как "сокровенного сердца человека"
(I Петр. 3:4).
Исключительная сердечность и совестливость героя определяют его особую роль в хаосе пореволюционной действительности. Подобно библейскому Адаму, который "нарек. имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым" (Быт. 2:20), Саша Дванов "не хотел, чтобы мир оставался ненареченным". Но если Адам выполнял Божественное задание, то Александр Дванов в обезбоженном мире "только ожидал услышать его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных прозваний" (71). Отсюда — особая роль диалога в "Чевенгуре". Герой предельно внимательно вслушивается в каждое событие, в каждого человека, в каждое слово о революционной жизни, присовокупляя их к ранее услышанному, чтобы добыть истину. Для него одинаково важно, что думает здравомыслящий кузнец Сотых и человек со сдвинутой психикой, объявивший себя богом, бандит Никиток и глава чевенгурского ревкома Чепурный. Однако совестливое собирание разноречивых мнений не оформляется у Саши Дванова в соборное знание. Чем дальше движется герой
525
по революционному бездорожью, тем больше скапливается в нем сомнений. Его "Путешествие с пустым сердцем" (одно из первых названий произведения18) закончится тем, что Александр Дванов уйдет из жизни, так и не дав имени миру, не открыв спасительной истины.
Это заставляет иначе взглянуть на "пустое сердце" платоновского героя. Сам Саша тревожно ощущает внутри себя "порожнее место" — "пустоту, куда входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни". Ощущениям героя рядоположено авторское объяснение: "В семнадцать лет Дванов еще не имел брони над сердцем — ни веры в бога, ни другого умственного знания" (71).
В христианской антропологии Сердце-Совесть — обитель Божья. Здесь весть о мире (горизонтальная связь) проверяется Божественной вестью (вертикальная связь). Но свет Божественной истины, который помог бы совестливому герою прояснить мрак настоящего, для него закрыт. Живя по принципу подобия ("Саша не мог поступить в чем-нибудь отдельно: сначала он искал подобие своему поступку."), герой не ведает идеального образа — Христа. Христианская по мирочувствию личность, он тоскует по соборной жизни и пытается найти ее, идя революционными дорогами времени и неся в своем сердце лишь скорбное знание сиротства. В разломе гражданской войны Александр Дванов займет место среди обездоленных, среди тех, кто разуверившись в правде небесной, встанет под атеистические знамена, чтобы добыть правду земную. Сбылось пророческое видение детства — Саша стал иноком революции.
Внутреннюю жизнь атеистического человека Платонов развернет в следующей характеристике:
.в человеке еще живет маленький зритель — он не участвует ни в поступках, ни в страдании — он всегда хладнокровен и одинаков. Его служба — это видеть и быть свидетелем, но он без права голоса в жизни человека и неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом доме .
Далее это авторское размышление переходит в "персональную" характеристику главного героя:
18 См.: Корниенко Н. Андрей Платонов: "Не отказываться от своего разума": Историко-литературный комментарий к анкете 1931 года "Какой нам нужен писатель" // Дружба народов. 1989. № 11. С. 239.
Пока Дванов в беспамятстве ехал и шел, этот зритель в нем все видел, хотя ни разу не предупредил и не помог. Он жил параллельно Дванову, но Двановым не был. Он существовал как бы мертвым братом человека: в нем все человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного недоставало... Это евнух души человека (113).
Сокровенная жизнь Саши Дванова, принявшего в душу революцию, имеет у Платонова подчеркнуто вне- и не-христианское оформление. Герой ощущает внутри себя равнодушного "зрителя", "мертвого брата человека", "евнуха". Такая "заполненность" души есть знак ее пустоты. Герой ощущает недостачу "чего-то малого и главного", покинувшего его или погибшего в нем. "Старая вера называла это изгнанное слабое сознание ангелом-хранителем. Дванов еще мог вспомнить это значение и пожалел ангела-хранителя, уходящего на холод из душной тьмы живущего человека" (123). Отсутствие у героя веры и Божественного со-знания сведет на нет его совестливые усилия добыть-выстрадать истину из правды земной. По мере ее собирания в нем скапливается тяжкое, опустошающее сомнение, он мучительно двоится.
Нарисованная А. Платоновым картина сокровенной жизни Саши Дванова имеет образные и идейные связи с характеристиками духовно-душевной жизни его отцов — с тоской по внемирному рыбака, с "погребенной душой" Прохора Абрамовича Дванова, с "пустой вонючей тьмой", которую ощущает внутри себя Захар Павлович.
Александр Дванов ищет истину, но истинный смысл может заключаться только в том, что само по себе вечно и никогда не погибнет. Тоска по вечным, а не временным ценностям находит у него выход в памятнике революции, который он придумывает для коммуны "Дружба бедняка". Это кольцо, свернутое восьмеркой, в центре его помещена двухконечная стрела. Сам Александр Дванов так объясняет проект: "Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая двухконечная стрела — бесконечность пространства" (144). В этом символе идеальной жизни выделим особо вертикаль, которая, по мысли героя, соединяет земное и небесное пространство, конечное и бесконечное. Однако его реальный поиск истины в революции идет только в горизонтальной плоскости и при отсутствии вертикальных связей и смыслов оформляется не в вечную формулу жизни, но в роковой круг сиротства. Куда бы ни направлялся повязанный революционными идеями времени герой, он неизменно должен был прийти в одно место —
527
в Чевенгур. Г. Флоровский видел в увлечении коммуной "заблудившуюся жажду соборности", она-то и приводит Дванова в коммунистический город. Религиозные чаянья Александра Дванова, спрятанные за красными революционными одеждами, хорошо понял и точно выразил бандит Никиток, когда на признание первого, что он — коммунист, ответил: "Дело твое: всякому царства хочется!" (105).
Александр Дванов отправляется в Чевенгур с надеждой найти "сбывшееся место братства", но чевенгурская коммуна оказывается "сиротской семьей". В чевенгурских главах мотив сиротства достигает трагической кульминации. Сиротство — общая характеристика пролетариев и собираемых в город со всего света "прочих". Это собрание "безымянных", "самодельных" людей "неизвестного назначения", брошенных в "пустынной бесприютности" русской пореволюционной жизни.
Свое сиротство прочие, как и главный герой, проживают, прежде всего, как безотцовщину:
Ни один прочий, ставший мальчиком, не нашел своего отца и помощника, и если мать его родила, то отец не встретил его на дороге, уже рожденного и живущего.
И жизнь прочих была безотцовщиной — она продолжалась на пустой земле без того первого товарища, который вывел бы их за руку к людям, чтобы после своей смерти оставить людей детям в наследство — для замены себя. У прочих не хватало среди белого
света только одного — отца. (283).
Именно безотцовщина станет "пропуском" для прочих в коммунистический город. На вопрос Чепурного, кто у них "классовый" отец, Прокофий Дванов ответит: "Они — безотцовщина". Сиротство-безотцовщина есть, таким образом, основополагающая идея жизни чевенгурской коммуны.
Ряд исследователей, в том числе В. Варшавский, Г. Гюнтер, находят многочисленные параллели между жизнью коммунаров Чевенгура и хилиастическими движениями средневековой Европы. Г. Гюнтер, акцентируя утопический характер хилиазма, указывает на такую его черту, как "секуляризацию апокалиптики Нового Завета, предполагающей катастрофическую гибель старого мира, Страшный Суд и наступление царства Божия"19. Исследователь отмечает, что важную роль в хилиазме играет учение Иоахима Флорского о трех эпохах: Отца, Сына и Святого Духа. Анализируя жизнь чевенгурской
19 Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и "Чевенгур" А. Платонова // Утопия и утопическое мышление. М., 1991. С. 253.
528
коммуны, Г. Гюнтер показывает, как Небесное Отцовство заменяется у чевенгурцев "идеологическим" (Маркс, Ленин)20.
Анализ жизни чевенгурской коммуны в свете средневековой ереси, интересный в конкретных выходах на такие ее характеристики, как утопизм, эсхатологизм, сектантство, религиозный фанатизм, эгалитаризм, вызывает возражение по существу. В. Варшавский видит не просто сходство между чевенгурской эпопеей и эгалитарно-коммунистическими мессианскими движениями средневековья, но говорит о "прямом, хотя и скрытом, подземном преемстве" между ними, объединяя их по религиозному целеположению — "обетованию Нового Иерусалима"21. Хилиазм — ересь "во Христе". Учение это основывается на "ложно толкуемых словах Апокалипсиса", что "Господь, пришедши на землю перед кончиною мира, будет видимо царствовать здесь тысячу лет"22. Чевенгурцы же веруют в мировую революцию и социализм, и вера эта носит атеистический, антихристианский характер. Вот ревнитель новой веры Степан Копенкин на Пролетарской Силе въезжает в чевенгурский ревком, разместившийся в пустующем храме23, и читает надпись над входом: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы". Это слова Иисуса Христа (Мф. 11:28). Реакция Копенкина на них следующая: "И слова те тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг" (211). Обращает на себя внимание уступительный союз "хотя". В революционном сознании Копенкина мир поделен на две половины: своя и враждебная. "Хотя" — сигнал, что это "лозунг" враждебного мира. Уступка, которую делает Степан Копенкин христианству, тут же объясняется автором: "В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой." (211—212).
Бедностью революции, не имеющей еще своих обрядов и традиций, объясняются и другие "уступки", которые делают поборники новой веры старой: чевенгурский ревком располагается в церкви, вместо "Интернационала" играют Пасхальную заутреню, символ новой веры — звезду — Чепурному приходится
20 Там же. С. 259.
21 Варшавский В. "Чевенгур" и "Новый Град" // Новый журнал. Т. 122. Нью-Йорк, 1976. С. 194, 203.
22 Полный православный богословский энциклопедический словарь: В 2 т. Репринт. изд. М., 1992. Т. 2. С. 2279.
23 Храм, занятый ревкомом, заставляет вспомнить брошенную церковь в начале романа: "свято место пусто не бывает".
разъяснять через крест24. Но все это уступки вынуж денные, не отменяющие жесткости противостояния. Показательно, что Степан Копенкин въезжает в храм на коне — жест кощунственный по отношению к вере отцов. Коммунистический Чевенгур живет ожиданием пришествия, но не Христа, а "интернационала" — для создания мирового товарищества.
Американский славист А. Киселев находит в "Чевенгуре" сцену явления Христа:
По горизонту степи, как по горе, шел высокий дальний человек, все его туловище было окружено воздухом, только подошвы еле касались земной черты и к нему неслись чевенгурские люди. Но человек шел, шел и начал скрываться по ту сторону видимости, а чевенгурцы промчались половину степи, потом начали возвращаться — опять одни (330).
А. Киселев дает к ней следующее пояснение: ".явления Бога людям происходят в Библии всегда в мирные, проникновенные моменты" и соотносит данный эпизод со следующим местом в Священном писании: "И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним. И вот Господь пройдет и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После огня веяние тихого ветра" (3 Цар. 19:11—12)25. Е. Яблоков в своем комментарии не столь категоричен. Он находит в указанной сцене "яркий пример того, как жизнеподобная в целом ситуация становится откровенно символической" и далее дает три
24 «Другой прочий приходил интересоваться советской звездой: почему она теперь главный знак на человеке, а не крест и не кружок? Такого Чепурный отсылал за справкой к Прокофию, а тот объяснял, что красная звезда обозначает пять материков земли, соединенных в одно руководство и окрашенных кровью жизни. Прочий слушал, а потом шел опять к Чепурному — за проверкой справки. Чепурный брал в руки звезду и сразу видел, что она — это человек, который раскинул свои руки и ноги, чтобы обнять другого человека, а вовсе не сухие материки. Прочий не знал, зачем человеку обниматься. И тогда Чепурный ясно говорил, что человек здесь не виноват, просто у него тело так устроено для объятий, иначе руки и ноги некуда деть. "Крест — тоже человек, — вспоминал прочий, — но отчего он на одной ноге, у человека же две?" Чепурный и про это догадывался: "Раньше люди одними руками хотели друг друга удержать, а потом не удержали — и ноги расцепили и приготовили". Прочий этим довольствовался: "Так похоже", — говорил он и уходил жить"» (311).
25 Киселев А. Одухотворение мира // Молодой коммунист. 1989. № 11. С. 89.
530
уровня ее возможного прочтения: 1) "изображенный человек приобретает вид сверхъестественного существа, летящего на облаках, например ангела"; 2) картина заставляет вспомнить слова анархиста Мрачинского о своем романе "Приключения современного Агасфера": "Там есть человек, живущий один на самой черте горизонта", что, полагает исследователь, позволяет увидеть в "высоком дальнем человеке" на горизонте "современного Агасфера"; 3) наконец, особая смысловая нагрузка на слово "человек" заставляет вспомнить Новый Завет, где слова "Человек", "Сын Человеческий" обозначают Христа. Таким образом, осторожно заключает Е. Яблоков, "можно думать, что чевенгурцы приняли "человека" за Мессию"26.
Даже если согласиться с наличием в романе сцены Богоявления, то нельзя не признать, что картина явления Христа революционному народу у А. Платонова решена в трагиироническом ключе: Бог шествует "мимо", а народ видит в нем "человека", причем — "дальнего". Что же касается "идейных" людей, Чепурного и Копенкина, то происходящее вызывает у них тревогу и решительное неприятие.
Чепурный же стоял и не видел надобности в одном далеком человеке, когда есть близко множество людей и товарищей. И он сказал о таком недоуменном положении подъехавшему Копенкину.
— А ты думаешь, я не знаю! — произнес Копенкин с высоты коня. — Я им все время вслед кричал: граждане, товарищи, дураки, куда вы скачете — остановитесь! А они бегут:
наверно, как и я, интернационала захотели, — что им один город на всей земле! (331)
С. Булгаков, раскрывая религиозный смысл русской революции, писал: "Социализм есть проповедь царства от мира сего, пророчество о построении башни, последняя и самая решительная попытка человечества устроиться без Бога, добыть земной рай с тем, чтобы совершенно и окончательно забыть об утраченном Эдеме, о небе"27.
Коммунистический Чевенгур и есть такая отчаянная попытка устроить "царство от мира сего". Организатор чевенгурского коммунизма Чепурный, по кличке Японец, любит не небо, а землю. Материнский "живот земли" влечет Японца так же сильно, как рыбака — озеро Мутево28. Отсутствие небесной
26 Яблоков Е. Комментарий // Платонов А. Чевенгур. М., 1991. С. 635.
27 Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество. М., 1992. С. 255.
28 Об идее смерти, заключенной в этом образе, см.: Карасев Л. В. Знаки покинутого детства ("постоянное" у А. Платонова) // Вопросы философии. 1990. № 2. С. 26—44.
531
вертикали в сознании Чепурного превращает его голову буквально в "озеро Мутево":
В голове его, как в тихом озере, плавали обломки когда-то виденного мира и встречных событий, но никогда в одно целое эти обломки не сцеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни живого смысла. Он помнил плетни в Тамбовской губернии, фамилии и лица нищих, цвет артиллерийского огня на фронте, знал буквально учение Ленина, но все эти ясные воспоминания плавали в его уме стихийно и никакого полезного понятия не составляли (206).
Чевенгурцы берут себе в товарищи солнце, которое одно только и должно работать при коммунизме, но отвращают свой взор от неба, которое для них "бессодержательно". Над Чевенгуром — "опустошенное небо", "бесплодное небо", "пустыня неба над степной пустыней земли"29.
Революционная идея, декларируя преемственность между звездой и крестом, на деле отрицает все основы прошлой жизни, веру — в том числе. В Чевенгуре никто, включая Чепурного, не знает, каким должен быть коммунизм. Коммунарами руководит отрицательное знание — они точно знают, чего и кого не должно быть в "пролетарском рае". Не должно быть имущества, порождающего неравенство, — и проводятся субботники по его уничтожению, не должно быть буржуев — и им организуется "второе пришествие". На домах классово чуждых элементов как приговор рисуется "надмогильный крест". Роман А. Платонова, охватывающий как до-, так и пореволюционную русскую жизнь, позволяет увидеть, как богозабвение перерастает в атеизм, атеизм — в антитеизм. Сквозь все действие романа проходит образ "погибающего креста". Логическое завершение он находит в чевенгурских главах. По убеждению коммунаров крест может быть только "надмогильным".
Новый град строится без Бога, в добровольном и сознательном сиротстве, без какого-либо положительного знания, без авторитета30. А. Платонов показывает, как старый Чевенгур,
29 Лишь одному герою, Алексею Алексеевичу Полюбезьеву, в доме которого зажжены "неугасимые лампадки" перед иконами, дана память неба: "А небо над садами, над уездными малыми храмами и неподвижным городским имуществом покоилось трогательным воспоминанием Алексея Алексеевича, но каким, — не всем дано постигнуть" (203).
30 Трудно согласиться с Г. Гюнтером, который в Марксе и Ленине видит "идейных отцов" чевенгурской коммуны. По крайней мере, ни тот, ни другой не являются для коммунаров живыми руководящими авторитетами. Маркс почитается как мертвый, Ленин — как дальний. Таким образом мотив сиротства звучит и на уровне "идейного отцовства".
город садов и храмов, превращается ревнителями революционной идеи в "порожний город". "Порожними" оказываются и души чевенгурцев. Нищета и голость — не только внешние, но и внутренние характеристики коммунаров, причем эта душевная пустота не имеет ничего общего со словами из Нагорной проповеди Христа: "Блаженны нищие духом." (Лк. 6:20). Это пустота и голость нигилизма, где нет Божественного Авторитета, которым можно было бы ее восполнить.
Если старики в Чевенгуре жили без памяти, то прочие и вовсе не понимали, как им жить, когда ежеминутно может наступить второе пришествие и люди будут разбиты на два разряда и обращены в голые, неимущие души (204).
Антропотеизм, когда человек тщится заступить место Бога, особенно ярко дает себя знать в сцене, где Чепурный пытается оживить умершего ребенка нищенки. Делает он это "в забвении своего усердия и медицинской веры". Е. Яблоков пишет, что, "несмотря на попытки Чепурного рационалистически истолковать ситуацию, его действия явно выглядят как попытка повторить одно из евангельских чудес, когда Иисус, сказавший, что "не умерла девица, но спит", воскрешает покойную (Мф. 11:24—25)"31. С нашей точки зрения, здесь можно увидеть и трагифарсовую перелицовку библейской сцены воскрешения Христом старца Лазаря. Богочеловек Иисус воскрешает старца, в то время как возомнивший себя богом человек бессилен вернуть к жизни ребенка. Смерть ребенка заставляет многих героев усомниться в истинности чевенгурского коммунизма. Старая жизнь и вера ими разрушены — новое "душеустройство" не состоялось.
Христианской идее всечеловеческого братства, обеспеченного Божественным Отцовством (Вл. Соловьев), в революционном мире противопоставляется идея товарищества. О принципиальной разнице революционного товарищества и христианского братства говорит в приветственной речи "прочим" глава чевенгурского ревкома:
Товарищи!.. Прокофий назвал вас братьями и семейством, но это прямая ложь: у всяких братьев есть отец, а многие мы — с начала жизни определенная безотцовщина. Мы — не братья, мы товарищи, ведь мы товар и цена друг другу, поскольку нет у нас другого недвижимого и движимого запаса имущества. Мы так желаем: лучше будет разрушить весь благоустроенный мир, но зато приобрести
31 Яблоков Е. Комментарий. С. 629.
533
в голом порядке друг друга, а посему, пролетарии всех стран, соединяйтесь скорее всего! (281)
Чевенгурское товарищество жестко классово и идеологически детерминировано, предполагает "пролетарскую однородность" собираемого по всему свету "интернационала", что в свою очередь умножает голость, нищету, сиротство, но не дает соборности.
Коммунистический Чевенгур претендует на открытие вечного смысла жизни, на строительство Города Солнца, но открывает вечность с отрицательным значением, становится городом лунного света, городом смерти:
На улице было светло, среди пустыни неба над степной пустотой земли светила луна своим покинутым, задушевным светом, почти поющим от сна и тишины. Тот свет проникал в чевенгурскую кузницу через ветхие щели дверей, в которых еще была копоть, осевшая там в более трудолюбивые времена. В кузницу шли люди, — Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади среди всех, как пастух гонимых. Когда он поднимал голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. "Хорошо быть ангелом, — думал Яков Титыч, — если б они были. Человеку иногда скучно с одними
людьми" (321—322).
Смертную пустоту коммунизма предчувствует Саша Дванов на пути в Чевенгур. "Чего-то мне хочется? — думал он. — Отцу моему хотелось бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь оно проклято, — чтобы сделать все сначала, в зависимости от своего ума." (189). Впервые в мыслях героя соединяются отец и Бог, и здесь же вместе противополагаются его революционному выбору, который сам он определяет как "проклятый".
Чевенгур не откроет Саше Дванову истинного имени жизни и не спасет от сиротства. Мир, в котором любовь проверяется ненавистью, будущее отрекается от прошлого, а духовное родство подменяется классовой солидарностью, неизбежно обречен на гибель. Вместе с этим миром обречен и Александр Дванов, совестливый герой, которому так и не открылась в революционных исканиях "главная жизнь".
Сверхзадача героя — одолеть свое и общее сиротство — в коммунистическом пространстве Чевенгура трагически сужается. К этому времени у Александра Дванова "не было в запасе никакой неподвижной любви, он жил одним Чевенгуром и боялся его истратить. Он существовал одними ежедневными
534
людьми — тем же Копенкиным, Гопнером, Пашинцевым, прочими, но постоянно тревожась, что в одно утро они скроются куда-нибудь или умрут постепенно" (391). В этой характеристике заявлена сила любви героя к людям и, одновременно, ее бессилие, обреченность. В финале вновь прозвучит тема "пустого сердца" героя, так и не наполнившегося истинным содержанием. Прошка Дванов назовет сводного брата "побирушкой с пустой сумой". Таким увидит себя и сам Саша во сне, где придет на могилу отца с пустой сумой, не набрав в нее "хлеба духовного", не открыв спасения от сиротства. Этот сон предсказывает печальный конец героя.
После гибели чевенгурской коммуны Александр Дванов остается один. Простившись с умирающим Копенкиным, Саша отправляется к озеру Мутево: "Смирное поле потянулось безлюдной жатвой, с нижней земли пахло грустью ветхих трав и оттуда начиналось безвыходное небо, делавшее весь мир порожним местом" (397). Мир, отказавшийся от неба, сделавший ставку на устроение "царства земного", обернулся "порожним местом".
Опустошенный чевенгурской жизнью, герой вслед за отцом принимает решение уйти в воды озера Мутева. Еще раз вспомним, как Саша на пути в Чевенгур объясняет самоубийство рыбака: "Отцу моему хотелось бога увидеть наяву." Оно отличается от той версии, которая дана в начале романа. Да, рыбак верил, что в смерти найдет другую жизнь, на дне озера — небо, а рыба поможет ему открыть истину. В христианском сознании озеро, рыбная ловля, рыба — путеводные знаки, отсылающие к Священному писанию. Озеро Геннисаретское и прилежащие к нему селения и города Капернаум, Гадара, Вифсаида32 — главные места деятельности Христа. С озером связано и явление воскресшего Бога. Среди символических изображений Христа, наряду с крестом, голубем, агнцем, выступает рыба. Но рыбак лишь смутно угадывает эти связи, и Сашино убеждение, что отец в смерти "живого" Бога искал, не столько объясняет поступок рыбака, сколько, может быть, самого героя. Саша Дванов, которому не удалось одолеть сиротство в жизни, пытается найти выход в смерти, соединившись в ней с теми, кто ему близок и дорог, прежде всего — с отцом. Рыбаком двигало любопытство смерти, Сашей — стыд жизни. Н. Корниенко полагает, что "победа Платонова-романиста — в восстановлении духовной вертикали русского классического
32 Вифсаида переводится с еврейского как "дом рыбной ловли". (Большой путеводитель по Библии. М., 1993. С. 78.)
романа"33. Относительно главного героя можно говорить о вертикали вины-совести, которая не позволяет ему обвинить отца и мир в своем сиротстве, наоборот — он принимает на себя вину за сиротство отца и мира.
М. Геллер видит в Саше мессию революционного времени: "Он мессия, являющийся не в ту утопию. <...> Александр Дванов — чевенгурский Христос"34. Версию христоподобности героя поддерживает, кажется, и фамилия Дванов, которую вполне можно толковать, как "второй", "новый". Особенно если рядом поместить запись из дневника Платонова, найденную чехословацкой исследовательницей М. Очадликовой и с ее слов вошедшую в научный оборот: "Иисус был круглый сирота. Всю жизнь отца искал"35.
Андрею Платонову, особенно в начале творчества, было присуще антропологическое толкование Христа. Он видит в нем не Богочеловека, но человека и даже первого революционера. Если взять образ Иисуса Христа, каким он рисуется в публицистике Платонова 1920-х годов, например, в статье "Христос и мы", то Александр Дванов — персонаж действительно к нему близкий. Однако и дневниковые размышления писателя о Боге, и его публицистика — это внероманный материал. В романе же имя Христа появляется в связи с рассказом о последних днях старого Чевенгура, жители которого исповедуют православную веру, "знают" Христа по Священному писанию:
Лежали у заборов в уюте лопухов бывшие приказчики и сокращенные служащие и шептались про лето господне, про тысячелетнее царство Христово, про будущий покой освеженной страданиями земли, — такие беседы были необходимы, чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма. (248).
Поэтому, если сопоставлять героя с Иисусом Христом, не нарушая художественной логики повествования, то его надо сравнивать с тем образом Мессии, который дает Библия.
Сиротство и Богооставленность — важнейшие характеристики Сына Человеческого. Христос принимает на себя смертное сиротство добровольно, чтобы избавить от него людей,
33 Корниенко Н. В. История текста и биография А. П. Платонова. С. 116.
34 Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Париж, 1982. С. 224, 237.
35 Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты Платонова // Андрей Платонов: Мир творчества. М., 1994. С. 75.
536
указать им путь к Вечному Отцовству. На кресте он умирает как сын и в то же время совершает умилостивление как Спаситель.
Сирота Саша умирает как сын. Но как бы страстно ни желал он избавить мир от сиротства, ему не дано его спасти. "Сокровенного сердца человек", Александр Дванов в революционных исканиях трагически отпадает от Божественной Личности, смещается от Христа, "второго человека Господа с неба", к Адаму — "первому человеку из земли перстному" (1 Кор. 40:47). Саша пытается избыть сиротство в товариществе с чевенгурскими коммунарами. Воюющие с Богом и надеющиеся на самоспасение чевенгурцы, замечает А. Платонов, "подобны черным ветхим костям из рассыпающегося скелета чьей-то огромной и погибающей жизни". Здесь уместно вспомнить слова апостола Павла: "Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут" (1 Кор. 40:22). Но от Христа революционный мир отрекся.
Коммунистическая модель жизни, показывает А. Платонов, не дает "воскресения", ее законом остается смерть, ведущей характеристикой — сиротство.
Закономерно, что повествуя о мире, забывшем Бога, писатель часто употребляет эпитет "ветхий", который использует для характеристики природы, вещей, людей. С христианской точки зрения, там, где забыто имя Христа и Нагорная проповедь, там
неизбежно движение вспять, в ветхую изначальность, где жизнь тщетно борется со смертью и нет воскресения.
