CC BY
22
А.П. Люсый
ГЕОГРАФИЯ ТЕКСТУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ: МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ЛОКАЛЬНЫХ ТЕКСТОВ КУЛЬТУРЫ
Петербургский текст: Эксклюзивность и революционность
Одно из самых заметных явлений в гуманитарных науках последних десятилетий - концептуализация локальных текстов культуры (сверхтекстов, супертекстов). Цепная реакция этого процесса характеризуется нами как «текстуальная революция».
Культура в пространстве и времени мыслит «текстами»: сгустками «образов, мотивов, идеологических установок». В географии аналогом такой культурологической единицы можно назвать концептуализированный Б.Б. Родоманом «картоид» и стимулированное этим «картоидное» мышление1, постигающее «полимасштабность ландшафта»2. В отличие от «картоидов», не все тексты культуры имеют локальную привязанность. Текст может быть петербургским, московским (что, впрочем, едва ли не наиболее проблематично), крымским, но также аптечным и больничным, евангельским и пушкинским. Но в любом случае человеку культуры
1 Родоман Б.Б. География, районирование, картоиды: Сб. трудов. - Смоленск: Ойкумена, 2007. - С. 368.
2 Каганский В.Л. Мир культурного ландшафта // Наука о культуре. Итоги и перспективы / РГБ (Информкультура). - М., 1995. - Вып. 3. - С. 41; Калуцков В.Н. Ландшафт в культурной географии. - М.: Новый хронограф, 2008. - С. 89-100.
свойственно не просто организовывать свое пространство, но делать это символически.
Само российское пространство предопределило этот факт -наиболее проработанными в научном плане являются на данный момент сверхтексты, порожденные топологическими структурами. «Текстуальная революция» в России отличается от региональных исследований на Западе тем, что каждый региональный текст представляет собой не какую-то сугубо региональную точку зрения, а попытку концептуального «выворачивания» всей России через себя. Д.Н. Замятин отмечает, что наиболее значимые в образно-символическом смысле природные или культурные ареалы какой-либо страны могут иногда выступать в качестве образа всей страны, акцентируя внимание на наиболее ярких и существенных чертах. Так, в русской поэзии Урал часто рассматривался как символ мощи Российской державы, а Сибирь - как символ неосвоенности и дикости1. О. А. Лавренева обобщает идеи об информационном характере образа места как особой знаковой системе культурного ландшафта, в которой, в зависимости от смыслового содержания, можно выделить символьные, иконические и индек-сальные знаки-топонимы. «Наиболее значимы в национальной и мировой культуре символьно-индексальные знаки, в которых визуальные, событийные, исторические характеристики оказываются неразрывно связаны с местом и его топонимом»2.
Локальный текст представляет собой культурную реализацию локального мифа, последовательное развитие той или иной темы на основе определенных смысловых и стилистических «ядерных» констант, предусматривающих постоянное «самоцитирование» и даже самозамыкание в «концентрическом круге самоанализа»3. Это определение охватывает два явления. «Во-первых, так может быть назван текст о некоторой определенной местности, имеющий общее, не местное значение, как, например, крымский
1 Замятин Д.Н. Социокультурное развитие Сибири и его образно-географические контексты // Проблемы сибирской ментальности. - СПб.: Астерион, 2004. - С. 45.
2 Лавренева О.А. Образ места и его значение в культуре провинции // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. - М.: Языки славянской культуры, 2004. - С. 417-418.
3 Топоров В.Н. Петербургский текст. - М.: Наука, 2009. - С. 211.
текст. Во-вторых, так может быть назван текст, обслуживающий только определенную местность и практически не актуальный за ее пределами; таков, например, любой текст о каком-нибудь районном городе, пускай даже имевшем славное и общезначимое прошлое, новоторжский текст. Современная практика изучения локального текста дает достаточно четкое ощущение того, что при его исследовании на первый план выходит не только "значимость" культурного пространства (предполагающая определенным образом совершенно естественное обозначение оппозиции "столица -провинция"), а "техника" его описания (интерпретации / толкования), т.е., по сути, мастерство его "толкователя" (и созидателя -если он этого хочет - одновременно). И это достаточно серьезный стимулирующий фактор»1.
Механизм становления локального текста подчинен схеме «вызов - ответ». В каждом из этих текстов возникает внутреннее напряжение между внешним (классическим, «столичным») взглядом и внутренним, «местным» ответом. Пространственная контекстуаль-ность Петербурга стала выражением исторического предопределения. Город возник как «ось времени», относительно которой формируется в качестве «композиционного целого» полутысячелетний период отечественной истории с его проекцией в будущее. Закладка новой столицы происходила «перед лицом всей Европы» и имела форму «исторического ответа». Петербург - артикуляция симметрично-неравноправного «имперского диалога». В «симметрии» Невского проспекта расставлены неслучайные смысловые акценты, притом что приоритеты политического экономического партнерства не могли распространяться на равенство позиций в сфере духовной (кумира на бронзовом коне и местного маргинала Евгения).
Ответом на имперский романтический («туристический», по определению М.А. Волошина) миф Тавриды стал «внутренний» миф Киммерии2, который, впрочем, А. А. Ахматовой тоже казался
1 Юхнович В.И. Еще немного о локальном тексте // Старорусские университетские чтения «Социально-экономические, исторические и культурные аспекты регионального развития»: Сборник материалов II Межрегиональной научно-практической конференции преподавателей и аспирантов, 18 мая 2011 г. - Старая Русса: МУП «Старорусская типография», 2011. - С. 310.
2 Волошин М.А. Коктебельские берега. - Симферополь: Таврия, 1990. -
С. 217.
неуместным «вызовом», почему она полемически идентифицировала себя в своем крымском измерении как «последняя херсонидка»1. Ответом на поверхностно-идеологическое рассмотрение Сибири представителями русской классической литературы, позволявшей, в частности, Л.Н. Толстому стать «толстовцем», было литературное и общественное движение «областничества». Урал - тоже место поиска общей, но «геологически обоснованной истины»2. В конечном счете самой концепцией петербургского текста В.Н. Топоров бросил методологический вызов России3, и та ответила ему текстуальной революцией гуманитарного знания.
Вызов В. Н. Топорова заключался в заявленной эксклюзивности данной концепции, постулирующей ее «непереносимость» на другие пространства. Ответ - в повсеместном учреждении разнообразных локальных «текстов культуры» разного уровня и масштаба. Внимательное изучение данных наработок позволяет сделать вывод о том, что, как правило, весь уже накопленный здесь материал является не поверхностным подражанием, как это может показаться на первый взгляд, а ответом самого российского пространства, со всеми его особенностями, и всего ранее сформировавшегося комплекса гуманитарного знания на глубинные потребности национального семиозиса. В то же время учреждение локальных текстов культуры нередко обнаруживает (выражение Э. Гуссерля) принципиальную методологическую наивность, которая отличается от обыденной наивности лишь тем, что является «наивностью более высокого ранга»4 (что, в частности, проявляется в смешении тематических и текстуальных аспектов в процессе проблематизации предмета исследования). Возникновение каждого нового типа семиозиса и семиосферы представляет собой не что иное, как семиотическую мутацию5. Сама по себе семиотическая мутация возникает в ситуации, описанной А. Тойнби как механизм
1 Найман А.Г. Рассказы об Анне Ахматовой. - М.: Zebra E, 2009. - С. 240.
2 Славникова О.А. 2017: Роман. - М.: Вагриус, 2006. - С. 78-79.
3 Топоров В.Н. Петербургский текст. - М.: Наука, 2009. - С. 211.
4 Husserl E. Formale und transcendentale Logik. - Halle, 1929. - P. 2; Сва-сьян К.А. Феноменологическое познание. - Ереван, 1987. - С. 77.
5 Гриценко В.П. Культура как знаково-семиотическая система: Автореф. дис. ... докт. филос. наук. - М., 2000. - С. 11.
«Вызова-и-Ответа»1. В общем же механизме поиска, отбора и внедрения семиотической мутации видится аналогия с синергетиче-ским механизмом самоструктурирования социума.
Некоторые филологи держат текстологическую оборону, пытаясь построить разделительную филологическую «решетку», охраняющую наследие ученого («строгую» филологию) от вольной интерпретации («популярной культурологии») и использования применительно к иным пространствам. Между тем сам В. Н. Топоров не только отстаивал уникальность петербургского текста, но и обучал желающих правилам выхода за его пределы, не боясь «сорваться с проспекта прямо в метафизику»2. Эта «метафизика» выхода на оперативные просторы новой «русской теории» (как можно закрепить данное, по-разному используемое ранее понятие именно за текстологической концепцией русской культуры в ее локальном измерении) получает мощную концептуальную поддержку в других работах этого ученого.
«Даже в этом неполном виде (т.е. еще не столь семантически насыщенном, как пространство Петербургского текста. - А.Л.) портрет Земли весьма информативен, - пишет он в статье "К реконструкции балто-славянского образа земли-матери". - Он характеризуется двумя сотнями ключевых слов, которые в сочетании с словом Земля и некоторыми другими словами - как полнозначными, так и служебными - образуют большое количество контекстов... Из этих контекстов легко составляются тексты, чаще всего вполне самодостаточные. Одни из этих текстов довольно близки (или даже просто тождественны) известным и реально засвидетельствованным текстам, другие дают возможность реконструировать "потенциальные" тексты, которые некогда могли существовать, но в русской или славянской традиции не сохранились. Тем более важны такие потенциальные "микротексты", если они находят подтверждение в родственных культурно-языковых традициях - балтийской, древнеиндийской, древнеиранской, древнегреческой, древнегерманской и других, и в таком случае позволяют приблизить потенциальную реконструкцию неизвестного славянского фрагмента к реальной. Учитывая множество подобных "микро-
1 Тойнби А. Избери жизнь. Диалог Арнольда Тойнби и Дайсаку Икеды. -М.: Изд-во МГУ, 2007. - 448 с.
2 Топоров В.Н. Петербургский текст. - М.: Наука, 2009. - С. 657.
текстов" и целый ряд некоторых более пространных текстов, можно утверждать, что в распоряжении исследователя оказывается и значительная часть морфологического инвентаря и даже ряд синтаксических схем, а иногда и некоторые элементы поэтики соответствующих текстов, что также повышает надежность реконструк-ции»1. «Реконструкция» места В. Топорова - типологический ответ на вызов М. Хайдеггера, настаивавшего на том, что наш язык и наши земные пределы - это та открытость, в которую мы выходим по ту сторону нашего собственного «я», наших привычек, истории и мира как такового. «Наше место - в той темной и расплывчатой экстратерриториальности, которая и есть теперь фундамент нашего дома. Таковы исторические координаты земного существования, которое настойчиво вопрошает нас, не предлагая комфорта воспроизводства тех готовых локальных истин, которых мы жаждем, тех "истин", которые только укрепляют нас в нашем эгоизме и ставят нас в центр мира. Именно эту экстратерриториальность, открытость Хайдеггер называет местом нашего бытия»2.
Методы считывания В.Н. Топоровым «текстов земли» «сверху» и их практическая концептуализация и полевые исследования Д.Н. Замятиным, О.А. Лавреневой, И.И. Митиным, И.П. Глушковой и др. «снизу» вполне соответствуют расширенному пониманию текстуальности в проекте социологии культуры А. Реквица, который излагается в статье немецкого слависта Д. Бахманн-Медик «Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии. Вызовы, границы, перспективы» (представляющей собой специально подготовленный для российского читателя вариант послесловия к ее книге «Культура как текст»). Проект нацелен на понимание текстов через «теорию практик», именно в этом направлении интерпретируя «культуру как текст» - не под знаком «чистого резервуара значений», а в качестве «смысловых образцов как "моделей, руководящих действиями", или как "совокупности диспозиций действия"»3.
1 Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. - М.: Языки славянской культуры, 2010. - Т. 4, Кн. 1. - С. 272-273.
2 Чемберс Й. Рамки земли: Хайдеггер, гуманизм и «Дом» // НЛО. - М., 2012. - № 114, № 2. - С. 41.
3 Бахманн-МедикД. Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии. Вызовы, границы, перспективы // НЛО. - М., 2011. - № 107, № 1. - С. 35.
Вертикальное и горизонтальное измерения текстологического пространства России
Текстуальная революция имеет свои горизонтальное и вертикальное измерения. Единый текст культуры - это осмысление рефлексий по поводу культуры и в то же время творческая потенция в самореализации культуры. В качестве самых объемных текстуальных оппозиций русской культуры предстают: «горизонтальная», становящаяся все более абстрактной оппозиция Восток -Запад и менее идеологизированная, исторически первичная внутри, культурная «вертикальная» оппозиция Север - Юг (с ее «северным» и «южным» текстами).
«"Парадигма" противостояния России "Западу" как целому, -отмечает Ю. Левада, - оформилась лишь в XIX веке, после наполеоновских войн, и обладает многими характеристиками позднего социального мифа... Образ "Запада" во всех его противостояниях (официально-идеологическом, рафинированно-интеллигентском или простонародном) - это прежде всего некое превратное, перевернутое отображение своего собственного существования (точнее, представления о себе, своем). В чужом, чуждом, запретном или вожделенном видят прежде всего или даже исключительно то, чего недостает или что не допущено у себя. Интерес к "Западу" в этих рамках - напуганный или завистливый, все равно - это интерес к себе, отражение собственных тревог или... надежд»1. Этот, по выражению Левады, «комплекс зеркала» объясняется многими критическими переломами и перипетиями русской истории и культуры.
Взаимодействие самых общих культурных текстов - северного и южного - осуществляется и в текстах иного уровня. Поморская культура как квинтэссенция северного текста возникла в результате колонизации пришлым русским населением северных территорий. Но это был особый тип колонизации, важнейшей стороной которой была «монастырская колонизация» преимущественно безжизненных и малонаселенных просторов, хотя известны и эпизоды этнических конфликтов.
1 Левада Ю. Советский человек и западное общество: Проблема альтернативы // Левада Ю. Статьи по социологии. - М.: Изд. фонда Макартуров, 1993. -С. 180-181.
«Русское население, пришедшее на Север с более южных территорий, не только создает новую систему жизнеобеспечения, более адекватную, чем их традиционная, в новой для него вмещающей среде, но и "строит" во взаимодействии с местным населением свою сакральную среду - среду своей собственной культуры, воспроизводя тем самым воплощенную в совокупности культовых сооружений духовную ее составляющую. Таким образом, природный ландшафт превращается в культурный ландшафт, который включает в себя как профанную, так и сакральную части. Последняя является для пришельцев вещественно реализованной "картиной Мира", и на ее создание тратится заметная доля общественных энергоресурсов»1. В целом процесс освоения Севера порождался не «материальными» (в широком смысле слова) интересами или нуждами человека, а преимущественно духовными. На Север изначально шли не столько колонисты, сколько люди, руководствующиеся православной идеей поиска Града Небесного, Царства Божия на Земле. Материальные интересы играли тут второстепенную роль.
Южный вектор имел в русской культуре более прагматичную направленность.
«Море - наше поле», - берет на историософское вооружение поговорку архангельских поморов писатель ХХ в. Борис Шергин. «Не по земле ходим, но по глубине морской». Отчасти это напоминает «геософию» «южанина» Максимилиана Волошина. «Материк был для него стихией текущей и зыбкой - руслом великого океана, по которому из глубины Азии в Европу текли ледники и лавины человеческих рас и народов. Море было стихией устойчивой, с постоянной и ровной пульсацией приливов и отливов средиземноморской культуры.
"Дикое Поле" и "Маре Интернум" определяли историю Крыма.
Для Дикого Поля он был глухой заводью».
Но в отличие от «земного» Волошина для Шергина именно море - изначальная стихия русской души как таковой, ее «твердый фундамент», материк, а также «души... строитель». Причем не какое-то «внутреннее» и по-нутряному теплое Средиземное море, а распахнутое «великое море Студенец-окиан».
1 Культура русских поморов / Базарова Э.Л., Бицадзе Н.В., Окороков А.В., Селезнева Е.В., Черносвитов П.Ю. - М.: Научный мир, 2005. - С. 153.
У Пушкина из места «вывернутой» полночно-полуденной (северо-южной) ссылки (крайний юг Южного полушария, вблизи которого находится пустынный остров Святой Елены - зеркальный аналог Овидиевого «севера») выводится обнадеживающая для полунощной страны весть.
Хвала!.. Он русскому народу Высокий жребий указал И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал.
Еще далее продвинулся Пушкин в этом направлении в повести «Капитанская дочка». Пугачёв здесь при первом своем появлении как будто бы сгустился из снежной бури: «Я ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели. Вдруг увидел я что-то черное. Ямщик стал всматриваться: "А бог знает, барин. Воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек"». То же, кстати, и в «Бесах»: «Что там в поле, пень иль волк?»
Таким образом, пугачёвщина предстает полнощной изнанкой российской истории, готовой сокрушить не только искусственно-стройный город, но и искусственно-стройное государство, созданное той же самой историей. Петр в «Медном всаднике» воплощает в себе обе ипостаси России. Во вступлении к поэме он присутствует как исторический человек. В основных частях поэмы - как наводящий ужас истукан. Между прочим, не столько усмиряющий возмущенные волны, сколько провоцирующий и вдохновляющий их буйство своей простертой дланью.
«Основная идея заключается, стало быть, в том, что созидательная сторона истории отождествилась у Пушкина с темой полдня природы, тогда как разрушительная историческая стихия - с полнощной фазой российского природного круга. Обе исторических ипостаси оказались встроены в очертания циклического времени - основной источник гармоничной ясности пушкинского искусства. Иными словами, утверждающееся новое необратимое время осознано как сторона кругового и как бы вобрана в его очертания. В последующие десятилетия историческое время станет у русских художников единственным, о круговом времени уже
никто и не вспомнит. Но вместе с ним уйдет и уникальная мера и ясность пушкинского художественного строя»1.
Издатель журнала «Телескоп», рискнувший начать публикацию «Философических писем» Чаадаева, Николай Надеждин, в статье «Европеизм и народность в отношении к русской словесности» (1836) полагал, что русский язык, «запечатленный клеймом Севера», вышедший «из благодатных недр задунайского Юга», «раздающийся. от хребтов Карпат до хребтов Саяна, от моря Белого до моря Черного», является главной объединяющей силой, повлиявшей на развитие литературной истории. «Удаление Московии во глубину Севера и разрыв прежних тесных связей с Югом», по мысли Надеждина, «застудили русскую речь в совершенно полночные формы», но язык укрепился, «изъявил права на самобытное существование», «мало-помалу завладел особым отделом письменности, где достиг наконец значительной степени выразительности и силы»2. По мнению Надеждина, Ломоносов, «сын холодного Севера, представитель русского бесстрастного здравомыслия», слепил из русского языка мозаику («Российская грамматика»).
Для Гоголя северо-южный инициальный проект в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», по замечанию И. Поплавской, воспроизводит в отдельных деталях структуру волшебной сказки, включая в себя четыре основных момента: уход героя из дома, поиск волшебного помощника, временную смерть, за которой следует воскресение, а затем возвращение на родину3. В контексте ветхозаветной гностической традиции путешествие Вакулы из Диканьки в Петербург осмысляется в пространственном отношении как движение с Юга на Север, где Юг символически соотносится с Западом, а Север - с Востоком. При этом образ Диканьки выступает
1 Поспелов Г. Полнощный и полуденный края в мироощущении пушкинской эпохи // Искусствознание. - М., 1999. - № 2. - С. 296.
2 Орехова Л.А. Север и Юг в биографии Н.И. Надеждина: Мифологический и архивно-фактографический аспекты // Северный текст в русской культуре: Материалы международной конференции, Северодвинск, 25-27 июля 2003 г. / Отв. ред. Н.И. Николаев. - Архангельск: Поморский университет, 2003. - С. 47.
3 Поплавская И.А. Мифопоэтика сюжета путешествия в раннем творчестве Н.В. Гоголя («Ганц Кюхельгартен», «Вечера на хуторе близ Диканьки») // Святоотеческая традиция в русской литературе. - Омск: Тип. ООО Вариант-Омск, 2005. - Ч. 2: Литература как культурный феномен.
как своеобразный центр западного мира, который имеет тенденцию к неограниченному расширению как во внешнем, так и во внутреннем плане. Так, упоминание в повести сорочинского заседателя и шинкаря из Нежина, городов Миргорода и Полтавы формирует характерную центробежную пространственную модель повести. Напротив, подробное описание внутреннего убранства диканьской церкви, хат Чуба, Солохи и Пацюка обнажает центростремительные пространственные связи. Эти противоположные тенденции создают целостный и одновременно внутренне противоречивый мир, онтологическая сущность которого определяется через распадение слова и дела, намерения и поступка. Приказание же Оксаны достать ей сапоги, которые царица носит, воспринимается как словесный императив для героя, заставляющий его отправиться в Петербург, который так же, как и Диканька, оказывается целостным ив то же время внутренне поляризованным миром. С одной стороны, Петербург как русский аналог Иерусалима, как средоточие земной Премудрости органично совмещает в себе слово и поступок, становится своего рода символом исполненного слова. Вместе с тем проводником героя в Петербурге выступает черт. Возвращение же затем в Диканьку описывается как и реальное, и метафизическое воскресение. Так через пространственное движение главного героя с Юга на Север и обратно раскрывается своеобразие трактовки писателем гностического. Подчеркивается равнозначность и Диканьки, и Петербурга в плане обретения героем высшего знания. В параллельной христианско-мифологической традиции путешествие героя с Юга на Север соотносится с картинами Страшного суда и ада, находящихся соответственно в правом и левом притворах диканьской церкви. При этом правая сторона воспринимается в повести как аналог Севера и Востока, а левая -Юга и Запада. Пространственная симметрия, объединяющая в повести Север (Петербург) и Юг, Восток и Запад, проецируется на ключевые символы Священной истории.
Бегло отметим и другие примеры организации художественного пространства по указанной вертикали. Афанасий Фет в стихотворении «Снега» так выражает свои гео- и климатопоэтические предпочтения:
Я русский, я люблю молчанье дали мразной, Под пологом снегов как смерть однообразной.
Однозначно был «вреден север» для Осипа Мандельштама. Петербург превращается у него в Петрополь - прозрачное и призрачное царство умирающей культуры, поглощаемое хаосом географически не локализованного моря. Море с положительными коннотациями - всегда южное. Его образ ассоциируется с мифологической античностью, легко переключаясь в иносказательный план - от «житейского моря» до «свободной стихии».
В статье «Слово и культура» Мандельштам описывает «Траву на петербургских улицах - первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов»1. Любопытна перекличка этой эсхатологической картины гибели старой и зарождения новой одухотворенной природы с описанием разоренного, но вполне практического рая в заметке «Ползучий кустарник» (лето 1921 г.) Александра Грина. Здесь тоже описан феномен 20-х годов - нашествие травы на улицы Петербурга - «казалось, произойдет зарастание исторических городских перспектив лютиками, ромашкой и колокольчиками»2. Речь не идет о влиянии или заимствовании. Грин, погруженный в пространственный шум времени и знакомый с разными способами его интерпретации, вполне в духе времени отдает дань и бытовому натурализму, и романтизму, и символизму, дополняя эклектизм эпохи эклектизмом беллетристическим. Однако пространство во всех типах повествования Александра Грина, имея жизнеподобные очертания, подчиняется вполне традиционной оппозиции север - юг. В бытовых рассказах, как отмечено Н.А. Петровой, действие обычно происходит на севере, в фантастических - в южных приморских городах, в фантасмагорических - север и юг смыкаются в едином топосе (север смешался с югом в фантастической и знойной зиме; Юг, смеясь, кивнул Северу)3.
1 Мандельштам О. Слово и культура // Собр. соч.: В 4 т. - М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993. - Т. 2: Стихотворения. Проза // Сост. и коммент. П. Нерлера и А. Никитаева. - С. 167.
2 Грин Н.Н. Из записок об А.С. Грине // Воспоминания об Александре Грине. - Л.: Лениздат, 1972. - С. 527.
3 Петрова Н.А. Структура пространства в «Фанданго» А. Грина // Алфавит: Строение повествовательного текста. Синтагматика. Парадигматика. - Смоленск: СГУП, 2004. - 416 с.
Внутренние горы
Вертикаль петербургского текста, согласно В. Н. Топорову, имеет три уровня - Петербург как текст, текст города о самом себе и собственно петербургский текст русской литературы. В России исторически состоялось формирование двух субкультур - столичной как инварианта европеизированной и провинциальной как инварианта традиционной. Противостояние столицы и провинции в этом ракурсе выглядит как идущее из глубины культуры сопротивление всему чужеродному, по сути своей «инаковому». В случае с Россией это культурное движение сопротивления ослаблялось ее стремительной геополитической экспансией во все стороны света. Страна обрастала колониями, ее столица превращалась в метрополию, в «Мировой город», а провинция приобретала «лоскутный» в культурном отношении характер.
«Внутренняя колонизация» предстает в избранном нами ракурсе как «петербургизация». Едва ли не каждый значительный город в России, основанный после Петербурга, оказывался в той или иной степени локальным Петербургом, сконцентрировавшим черты города нового типа. «Регулярный город» соединяет в себе несколько типов городов: город-крепость, город-порт, город-завод, город-резиденцию, которые были гармонично связанными водным простором доминантами в его облике, что порождает специфическую топографию новых городов России, ориентированную на какой-либо аспект столицы и выраженную посредством определенных городских архитектурных доминант. В городах-заводах проявлялись архитектурно-топографические аналогии с петербургским Адмиралтейством, в городах-крепостях - с Петропавловской крепостью, в приморских городах-резиденциях - с дворцово-парковыми пригородами Петербурга. Этот процесс формирования градосферы сегодня принято в культурологии называть «феноменом Петербур-гии» в оппозиции с «феноменом Московии», олицетворяющей материнскую, «горнюю» топографическую субстанцию средневекового русского города1.
Уральский текст - отчасти и проекция петербургского текста (с мотивом города на краю, на «сухопутной» границе, крепости-
1 Жерносенко И.А., Балакина Е.И. Культура Сибири и Алтая. - Барнаул: Арктика, 2011. - С. 104.
завода). Изнанкой образа «опорного края державы» стал «трущобный реализм», как проецирует этот термин М. Бахтина на творчество уральского по происхождению писателя Н. Решетникова А.В. Кубасов. При этом с опорой на этимологию фиксируется смещение смысла слова «трущоба» с природного на социальный аспект. По В.И. Далю, слово «трущоба» связано со словами-синонимами «труховый, трухлый, трухлявый, трушной», имеющими значение «дряблый, гниловатый, рыхлый от гнили, ветхости, сопрелый, слежавшийся, затхлый, трупореховатый». Соответственно трущоба - это «густой, непроходимый лес, заваленный буреломом, трухлявыми колодами или хворостом». Социально значимый семантический компонент слова зафиксирован в словаре С.И. Ожегова, особенно отчетливо - в его первых изданиях. Прямое значение слова «трущоба» - «труднопроходимое место (напр. лес с буреломом)», а переносное - «глушь, захолустье, а также грязная, тесно застроенная часть капиталистического города, обычно на окраинах, где живет беднота»1. Таким образом, трущоба - место обитания людей социального дна, их жизненное пространство, среда, формирующая мировидение и ценности человека. Лесная трущоба здесь является очевидной параллелью трущобе городской, которая поджидает человека, как хищник поджидает свою жертву.
Сибирская триалектика: Провинция, колония, фронтир
В Сибири данная константа отчетливо проявилась в облике, городском укладе и социокультурной политике Барнаула - города-завода, построенного в XVIII - первой половине XIX в. по образу и подобию Санкт-Петербурга. Основные типологические черты, связывающие культуру Барнаула и подчинявшихся ему заводов со столичной культурой, проявились в том, что этот город строился планомерно как промышленный и культурный центр региона с регулярной, параллельно-перпендикулярной застройкой, в отличие от общероссийского радиально-концентрического принципа гра-
1 Кубасов А.В. Трущобный натурализм в прозе Ф.М. Решетникова // Литература Урала: История и современность: Сб. ст. - Екатеринбург: Изд-во Урал. унта, 2011. - Вып. 6: Историко-культурный ландшафт Урала: Литература, этнос, власть. - С. 334.
достроения. Первый храм носил имя апостолов Петра и Павла, был построен в стиле барокко, и имея в плане вытянутый латинизированный крест, по ряду параметров напоминал собор Петропавловской крепости.
«Сибирь - не просто провинция России, но ее колония», - утверждает Е.Н. Эртнер в новаторской книге «Феноменология провинции в русской прозе конца XIX - начала XX века»1. Однако представляется, что эти понятия - «провинция», «колония», а также «фронтир» - ввиду качественного различия обозначаемых ими явлений - не представляют собой просто различные «усугубляющиеся» степени общего понятийного ряда. Безусловно, образ Сибири и его ментальные особенности вбирают в себя все эти три понятия, но взаимосвязи между ними имеют сложный нелинейный характер. Колонизация в России (в том числе сибирская) всегда оставалась явлением внутреннего быта. Новые территории воспринимались как продолжение самой России. Административная политика была направлена на превращение Сибири во внутреннюю провинцию. Экономическое освоение края имело преимущественно колониальный характер. Тогда как культурное постижение носило черты преимущественно фронтира, движущейся границы - и по отношению к сибирскому пространству, и по отношению к внутреннему миру погруженного в эти пространства человека (Л. Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов, Г. Гребенщиков). К примеру, как отметили Д. А. Резун и М.В. Шиловский, областники на первый план поставили вопрос об экономической зависимости региона от московских капиталистов, пытаясь в дальнейшем развести понятия «колония» как явление политическое и «колонизация» как процесс заселения и хозяйственного освоения новых территорий2. Н.М. Ядринцев в работе «Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении» писал об отсутствии исторического чувства у сибиряков3. Это корреспондирует с позднейшим теоретическим выводом
1 Эртнер Е.Н. Феноменология провинции в русской прозе конца XIX - начала XX века. - Тюмень: Изд-во Тюменского государственного университета, 2005. -С. 200.
2 Резун Д.Я., Шиловский М.В. Сибирь, конец XVI - начало XX века: Фрон-тир в контексте этносоциальных и этнокультурных процессов. - Новосибирск: Сова, 2005. - С. 94.
3 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2003. - 555 с.
Ю. Кристевой о том, что на смену линейной истории приходит новый вид организации гуманитарного знания в виде текстуальных блоков1. Отсюда потребность в конституировании сибирского текста русской литературы.
«Модель "Сибирь" - как следствие территориально-ментального образования, - делает набросок текстуальной систематической матрицы А. Коряковцев, - формирует определенный когерентный дискурс2. Предполагается, что, моделируя процессы преобразования семантической структуры, т.е. модели мира, через включение разнообразия среды в структуру текста, можно выявить своеобразие формирования семантического континуума, модели текстообразования на данной территории. Модель "Сибирь", будучи дискретизирована и реинтерпретирована моделью "Алтай", формирует определенный тип схемы языкового существования, адекватный данной номинированной территории. Территориальная дислокация модели мира "Алтай" распространяется в пределах таких географических локализаций, как Алтайский край и Горный Алтай. Географическое разграничение данных локализаций противостоит семантико-функциональному универсализму языковой презентации, распространяющемуся вне зависимости от территориальных ограничений. То есть "алтайский текст" - текст, структуру которого организует особый тип мыслительной организации, детерминирующий возникновение семантико-функциональных особенностей территории за счет особого расположения дискурсивных слов, смены регистров и т.д., проявляющихся в общественно-языковой практике»3.
Ритмокаскады волжского текста
В обозначенной В.Н. Топоровым системе «речных» текстов особое место занимает волжский текст. Согласно Л.И. Мечникову,
1 Кристева Ю. Избранные труды: Разрушение поэтики. - М.: РОССПЭН, 2004. - 656 с.
2 Когерентность в физическом мире - колебания одной частоты.
3 Коряковцев А.В. Сибирь в контексте языкового существования (электоральные кампании) // Алтайский текст в русской культуре. - Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2006. - Вып. 3. - С. 154.
подобно тому, как большие реки впадают в море, речные цивилизации должны рано или поздно погибнуть, будучи поглощенными более широким потоком, либо развиться в более обширные морские цивилизации1. Приводится конкретный пример: «Город Александрия не замедлил возникнуть у устья Нила, как только почва для его возникновения оказалась достаточно подготовленной и соседние нации стали иметь возможность заняться мирной, упорядоченной работой. Однако уже истощенный народ бывает иногда не в состоянии победоносно пройти эту новую стадию развития; он может уже не обладать достаточным запасом энергии и жизненности, и центр цивилизации переходит в другую область. Так было и в данном случае: Александрии не суждено было сделаться центром морской египетской цивилизации; она не была даже чисто египетским городом; главными хозяевами Александрии были греки; энергии египтян хватило лишь на исполнение части мировой культурной задачи»2. Не сыграл ли в какой-то степени Петербург, находящийся в устье склонной к вполне нильским, но недостаточно дисциплинирующим ввиду неритмичной непредсказуемости, разливам Невы, для имперской России роль, аналогичную роли Александрии для эллинистического Египта? Притом что странным образом в русской культуре прижилась традиция отождествления с Нилом Волги, квинтэссенцией чего стало сочинение Василия Розанова «Русский Нил».
Однако тексты, издавна бытовавшие на Волге, характеризуются прежде всего духом вольности и удальства, а не апологией ритмичной трудовой деятельности. По всей вероятности, это самое адисциплинарное пространство России. В то же время уже с исторических песен XVI в., отражающих расширение границ пространственного мышления Средневековья, Поволжье становится отправной точкой для последующего приращения Русского государства. В лице Ермака волжская вольница, пройдя через куда более дисциплинирующее уральское «заводское» пространство, находит в Сибири государственно-строительное применение. В известном смысле Волга сыграла в период общемировых морских географических открытий XVI в. и связанных с ними территориальных
1 Мечников Л.И. Цивилизация и великие исторические реки. - М.: Прогресс: Пангея, 1995. - С. 333-334.
2 Там же.
приобретений многих европейских государств роль внутреннего моря с неизбежной «пиратской» составляющей, притом что данное море не отделило метрополию складывающейся империи от колониальной периферии, что осложнило становление национального государства.
Волга-море - прежде всего торговая артерия, а не житница, «живительность» ее для сельского хозяйства и городских нужд была весьма ограниченной. Как уточняет современный исследователь, «использовать волжскую воду могло далеко не все население городов, расположенных на реке. Саратов до появления деревянного водопровода страдал от нехватки воды. В полной мере водой была обеспечена только прибрежная часть города; другие кварталы, удаленные от реки более чем на две версты, находились в бедственном положении. В колодцах вода была солоноватой и непригодной не только в пищу, но и даже для полива огорода. Горожане, имевшие лошадей, сами доставляли воду. Для остальных она привозилась водовозами, но стоила дорого»1. Первый деревянный водопровод в Саратове появился в 1844 г. «Ил» «Русского Нила» весьма специфичен. Новокрестьянский поэт Серебряного века Александр Ширяевец в стихотворении «Буря» задается вопросом:
Гонит Волга волны злые, Неприветна и мутна. Не подарки ль воровские Хочет выбросить она?
Обозначение Волги как моря нередко встречается в поэзии, пример находим в стихотворении Николая Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море»), написанном в Симбирске в 1829 г. Название стихотворения Ивана Аксакова «Астраханская моряна» (1844) концептуально-поэтически обыгрывает этот специфический термин, означающий резкий, сильный ветер в устьях рек, а также нагоняемую в устья рек приливом или ветром морскую воду. Представлявший себя речным мистиком М. Осоргин писал: «Только большая река дает понимание о настоящей свободе и про-
1 Бирюкова А.Б. Социокультурное пространство приволжских городов первой половины XIX века: Автореф. дис. ... канд. истор. наук. - Самара, 2009. -С. 72-73.
сторе, какого никогда не даст море, отрывающее от живой жизни и земли»1. Правда, Осоргин имел в виду Каму.
Как и в случае с петербургским текстом, Александр Пушкин, используя формулировки предшественников, четко и компактно выразил формулу волжского текста в ее верхнем, собственно волжском, нижегородском «течении». Для Онегина Нижний Новгород - прежде всего «отчизна» гражданина Минина и российское преломление законов Адама Смита в Макарьевской ярмарке. Тоска, тоска! Он в Нижний хочет, В отчизну Минина. Пред ним Макарьев суетно хлопочет, Кипит обилием своим.
Этнохозяйственный волжский котел кипит возможностями новых качеств и синтезов. В течение всего XIX в. в фольклоре Волга продолжала оставаться символом широты души и свободы, нормативность же обернулась «остывающим» образом «реки рабства и тоски» (Н. Некрасов). Самопознавательную «волю к Волге» выразил А.Н. Пыпин в статье «Волга и Киев» (1875). Вначале автор пересказывает свой разговор с Иваном Тургеневым, в ходе которого выясняется, что Тургенев на Волге не бывал. Далее Пыпин сравнил художественное освоение пространства в Германии и России, упрекнув не только литераторов, но и русских художников в чрезмерном увлечении «нерусскими» территориями (Эстонией и Крымом) в ущерб собственно «русским» (в составе Российской империи)2. Волга для Пыпина безусловно русская территория, вносящая, впрочем, определенные нюансы в дискурс «русскости». Когда русский национализм стремился освоить и присвоить Волгу, комментирует взгляды Пыпина современный историк А. Миллер, то здесь менялся дискурс, рассказ о том, как и почему эта территория стала русской. На западных окраинах подчеркивалась славянская общность - общность восточных славян. Здесь поляки стремились подорвать эту концепцию, эту идеологию с помощью теории о туранском происхождении великороссов. Что, мол, мы, славяне - поляки, украинцы и белорусы - вместе против каких-то неславянских туранцев-москалей, великороссов, против Московии.
1 Осоргин М.А. Времена: Романы и автобиографическое повествование. -Екатеринбург: Сред.-Урал. кн. изд-во: Ассоц. «Рос. кн.», 1992. - С. 34.
2 Пыпин А. Волга и Киев // Вестник Европы. - М., 1885. - Июль. - С. 188-189.
Когда русский национализм переходит к Волге, этот дискурс вдруг совершенно меняется. Здесь пишут о том, что, конечно, русские не только славяне, что, конечно, есть угро-финская и тюркская со-ставляющие1.
Впрочем, волжская тема к этому времени уже была включена в текст нации: А.Н. Островский во втором номере журнала «Морской сборник» за 1859 год опубликовал серию очерков «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода». Илья Репин создал картину «Бурлаки на Волге» (1870-1873). У гранитного подножия установленных еще в 1810 г. на стрелке Васильевского острова в Петербурге ростральных колонн были расположены аллегорические скульптуры, олицетворяющие четыре реки: Волгу, Неву, Волхов (скульптор Ж. Тибо) и Днепр (И. Камберлен). В конце XIX в. в процессе включения образа Волги в культурный текст российской нации участвовали поэты и писатели, художники и музыканты, чье творчество стало широко известным в ХХ столетии.
В художественной прозе XIX в. доминировали два полюса парадигмы волжского текста - саморазрушительный бунт и столь же исчерпывающая себя домашняя лень. Волжская «грешница» Катерина из «Грозы» А. Островского - в то же время женский (и волжский) русский Гамлет и Фауст с Маргаритой в одном лице. «Герои русской драмы, - пишет В. Щукин в "Заметках о мифопо-этике "Грозы"", - вынуждены жить по иным законам, чем классические законы истории. Им, как правило, чужд деспотизм времени, от которого страдают герои трагедий Шекспира или Расина, - они рождаются и умирают как заложники деспотизма пространства, или, иными словами, "магии места", в то время как надежда на исторический прогресс ничтожно мала, а самостоятельные - героические - действия людей невозможны, бесполезны или пагубны. Мир русской драмы (а также русской эпики и во многом лирики -но не романа) лишен исторического, динамически-созидательного начала: в его основе лежит природный принцип прозябания»2. Такой принцип существования характерен для хронотопа волжского
1 Миллер А. Империя и нация в воображении русского национализма. Заметки на полях одной статьи А. Н. Пыпина // Российская империя в сравнительной перспективе. - М.: Новое издательство, 2004. - С. 263-264.
2 Щукин В. Заметки о мифопоэтике «Грозы» // Вопросы литературы. - М., 2006. - № 3. - С. 180-195.
города на фоне волжского простора, выявляя волжский ментальный раскол-обрыв. Семантика названия «Калинов» прозрачна: калина (и рифмующаяся с ней малина) как образ неброской среднерусской красоты, запечатленной в народных песнях.
Итак, волжский хронотоп «Грозы» представляет две формы русского романтизма: «ангелическую» и бытовую. «На более высоком уровне эти формы представлены двумя типами русской святости рубежа XV-XVI вв.: преподобными Нилом Сорским и Иосифом Волоцким. Метакультурная топология "Грозы" сформирована этим напряженным синхронизированным со-присутствием дуальных на системном уровне, но абсолютно монологических сил или смысловых центров. Птицы и змеи, арии и кушиты обитают в различных экологических локусах, и когда они пересекаются - рождается глобальная метафизическая драма столкновения двух метаповествова-ний, двух макроисторий: небесной и земной. В тексте «Грозы» есть указания на ураническую девственность души Катерины, изначально недовоплощенной в тело ("Отчего люди не летают!", "Мне иногда кажется, что я - птица, птичка на воле. Жила в девушках, мне что домой, что в могилу - все равно. В могиле лучше... птицы прилетят на дерево, будут петь"»)1.
В. Океанский и Ж. Океанская отмечают геоцентричность, геомантичность, геоморфность Марфы Кабановой: «(Жестом показывает в землю). В ноги, в ноги! Кабанов кланяется в ноги. В ноги кланяйся! Катерина кланяется в ноги». О погибшей Катерине она отзывается: «О ней плакать грех». Плакать способен только поруганный людьми-птицами муж Катерины. Налицо два метафизических миропонимания, выходящих за пределы социального и психологического конфликтов главных героинь. Структура художественной персонологии драмы свидетельствует о том, что все остальные персонажи группируются уже внутри этого дуалистического мира. Перед нами фундаментальная дуализация, порожденная несходимостью змеи и птицы. Фаустовские персонажи со своей мироустроительной разумностью, боязливой рациональностью, иронической рассудительностью (Кулибин, Борис, Шап-кин) - скользящие, не укорененные в пестром хаосе русской сюрреальной жизни.
1 Океанский В.П., Океанская Ж.Л. Герменевтика словесности культуры. -Шуя: ШГПУ, 2010. - С. 122.
Так в волжском тексте русской литературы утверждается тип «Фаустины»1 со славянской душой, готовой вступить в союз со стихиями и даже с самим дьяволом для достижения своей цели, пробный камень мужского характера, своеобразное зеркало, в котором проявлялись негативные качества мужчин. Дремлющим, «положительным» во всех возможных смыслах (горизонтальным), вопреки «отрицательному», по определению Вячеслава Иванова, русским Фаустом предстает Обломов из одноименного романа Ивана Гончарова, горизонтальный Фауст, Фауст простора.
Предварительные итоги: К новому уровню гуманитарной конкретики
Подобно тому как философия XVШ-XIX вв. апеллировала к абстрактным сферам предметности, являющимся по своему эпистемологическому статусу идеальными теоретическими конструктами (типа «монад» в монадологии Лейбница), современное гуманитарное знание, моделируя новый тип пространственно-временной динамики и вырабатывая понятийный аппарат для описания подобных динамик, оперирует идеальными объектами. Как писал М. Фуко, новый фундаментальный опыт человечества «невозможно заставить говорить... на тысячелетнем языке диалекти-ки»2. Текст культуры позволяет выделить аспекты знания о реальности, связанные с коммуникацией различных форм знания и наличием в познаваемой реальности коммутирующего все эти формы, действующего, осознающего и познающего субъекта (логика структурного сопряжения знания и человека). Выход на субъектный полюс сетевого знания, текст культуры позволяют не оторваться от объектного полюса, открытого классической наукой, и постоянно сверять креативные конструкции субъектного полюса с реальностями объектного полюса.
Различные подходы к изучаемой проблеме предполагают разные виды организации или «квантования» материала. Для ис-
1 Хайнади З. Обломов как Анти-Фауст // Вопросы литературы. - М., 2010. - № 4. - С. 363.
2 Фуко М. О трансгрессии // Танатография Эроса. Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. - СПб.: Мирфил, 1994. - С. 129.
ториков это - «эпохи», для литературоведов - «жанры», «стили», «авторы», для историков философии - «направления», «школы» и их основатели. В итоге наибольшей мерой конкретности для описания современной культурной ситуации стал обладать такой концепт, как «текст» («текст культуры», «сверхтекст»), семантическая развертка которого опирается на постструктуралистскую лингвистическую традицию. Предварительная фиксация текстов культуры как «узловых точек» ее развития, являясь феноменологическим актом, в то же время создает базу для формирования системы интерпретаций как современного метода гуманитарного познания.
Текст культуры обладает свойством перспективы, т.е. выражает своеобразную систему виПдения культурного пространства, связанную с точкой зрения субъекта-наблюдателя. Это его качество можно назвать перспектированностью текста. Обладая возможностью перспектирования в пространстве и времени, текст культуры «вынужден» соотносить все используемые им средства выражения с исходным пространством, приспосабливать эти средства к особенностям своей системы виПдения, в связи с чем он приобретает силу указания на эту перспективную систему, т.е. становится перспективоуказующим. Текст проявляет способность собой и внутри себя создавать разветвленный и в то же время относительно завершенный, и системно взаимосвязанный текстовый мир, который развертывается в некое динамически развивающееся умственное «зрелище», организованное специфической точкой зрения наблюдателя.
Текст как картина виПдения предполагает возможность актуализированного «развертывания» данного знакового образования во всех текстоментальных направлениях (пространственных, временны Пх и духовных), доступных субъекту, т.е. ограниченных именно его точкой зрения. Это качество текста, определяющее актуальный текстоментальный горизонт видения наблюдателя, называется дискурсивностью текста, а свойство текста приобретать это качество - дискурсивируемостью.
Концептуализация локальных текстов русской культуры на сегодня представляет собой, по всей видимости, высшее выражение процесса национального семиозиса, является адекватным ответом на потребности социокультурной идентификации современного российского общества и построения в России коммуникативного сообщества.
