CC BY
136
УДК 821.161.1
А. П. Люсый
кандидат культурологии, старший научный сотрудник Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия имени Д. С. Лихачева e-mail: allyus1@gmail.com
КРЫМСКИЙ ТЕКСТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ
В статье рассматривается становление локального текста культуры, в частности крымского, как реализация схемы Вызова и Ответа. В каждом из этих текстов возникает внутреннее напряжение между внешним (классическим, «столичным») взглядом и внутренним («местным») ответом. Ответом на имперский романтический («туристический», по определению М. Волошина) миф Тавриды стал «внутренний» миф Киммерии, который А. А. Ахматовой казался неуместным «вызовом», поэтому она полемически идентифицировала себя в своем крымском измерении как «последняя херсонидка».
Ключевые слова: локальный текст; семиозис; миф; топос; пространство; семиосфера.
A. P. Lusy
Candidate of Cultural Studies (PhD); Senior Research Fellow, the Russian Scientific Research Institute for Cultural and Natural Heritage named after D. S. Likhachev e-mail: allyus1@gmail.com
THE CRIMEAN TEXT IN RUSSIAN LITERATURE: HISTORY AND THE PRESENT
Formation of a local text of culture, in particular the Crimean text, is considered as the implementation of the scheme of the Call and the Answer. In each text there is an internal tension between the external (classical, "capital") Look and the internal ("local") Answer. The Answer to the imperial, romantic ("tourist" by M. Voloshin's definition) myth of Taurida was the "internal" myth of Cimmeria which, however, seemed inappropriate to A. A. Akhmatova, that is why she polemically identified herself in her Crimean dimention as "the last of Chersonesus".
Key words: local text; semiosis; myth; topos; space; semiosphere.
Культура в пространстве и во времени мыслит «текстами»: «сгустками» «образов, мотивов, идеологических установок». В географии аналогом такой культурологической единицы можно назвать концептуализированный Б. Б. Родоманом «картоид» и стимулированное этим
«картоидное» мышление [11], постигающее «полимасштабность ландшафта» [7, с. 41]. В отличие от «картоидов», не все тексты культуры имеют локальную привязанность. Текст может быть Петербургским, Московским, Крымским, но также Аптечным и Больничным, Евангельским и Пушкинским. Но в любом случае человеку культуры свойственно не просто организовывать свое пространство, но делать это символически.
Само российское пространство предопределило этот факт - наиболее проработанными в научном плане являются на данный момент сверхтексты, порожденные топологическими структурами. «Текстуальная революция» в России отличается от региональных исследований на Западе тем, что каждый региональный текст представляет собой не какую-то сугубо региональную точку зрения, а попытку концептуального «выворачивания» всей России через себя. Д. Н. Замятин отмечает, что наиболее значимые в образно-символическом смысле природные или культурные ареалы какой-либо страны могут иногда выступать в качестве образа всей страны, акцентируя внимание на наиболее ярких и существенных чертах. Так, в русской поэзии Урал часто рассматривался как символ мощи Российской державы, а Сибирь - как символ неосвоенности и дикости [6, с. 45]. О. А. Лавренева обобщает идеи об информационном характере образа места как особой знаковой системе культурного ландшафта, в которой, в зависимости от смыслового содержания, можно выделить символьные, иконические и индексальные знаки-топонимы. «Наиболее значимы в национальной и мировой культуре символьно-индексальные знаки, в которых визуальные, событийные, исторические характеристики оказываются неразрывно связаны с местом и его топонимом» [9, с. 417-418].
Локальный текст представляет собой культурную реализацию локального мифа, последовательное развитие той или иной темы на основе определенных смысловых и стилистических «ядерных» констант, предусматривающих постоянное «самоцитирование» и даже самозамыкание в «концентрическом круге самоанализа» [14, с. 211]. Это определение охватывает два явления. «Во-первых, так может быть назван текст о некоторой определенной местности, имеющий общее, не местное значение, как, например, крымский текст. Во-вторых, так может быть назван текст, обслуживающий только определенную местность и практически не актуальный за ее пределами; таков, например, любой текст о каком-нибудь районном городе, пусть даже имевшем
славное и общезначимое прошлое, новоторжский текст. «Современная практика изучения локального текста дает достаточно четкое ощущение того, что при его исследовании на первый план выходит не только "значимость" культурного пространства (предполагающая определенным образом совершенно естественное обозначение оппозиции "столица - провинция"), а "техника" его описания (интерпретации / толкования), то есть, по сути, мастерство его "толкователя" (и созидателя, - если он этого хочет, - одновременно). И это достаточно серьезный стимулирующий фактор» [17, с. 310].
Механизм становления локального текста подчинен схеме «вызов - ответ». В каждом из этих текстов возникает внутреннее напряжение между внешним (классическим, «столичным») взглядом и внутренним («местным») ответом. Пространственная контекстуально сть Петербурга стала выражением исторического предопределения. Город возник как «ось времени», относительно которой в качестве «композиционного целого» формируется полутысячелетний период отечественной истории с его проекцией в будущее. Закладка Новой столицы происходила «перед лицом всей Европы» и имела форму «исторического ответа». Петербург - артикуляция симметрично-неравноправного «имперского диалога». В «симметрии» Невского проспекта оказались расставлены неслучайные смысловые акценты, при том что приоритеты политического экономического партнерства не могли распространяться на равенство позиций в сфере духовной (кумира на бронзовом коне и местного маргинала Евгения).
Ответом на имперский романтический («туристический» - по определению М. А. Волошина) миф Тавриды стал «внутренний» миф Ким-мерии [3, с. 217], который А. А. Ахматовой тоже казался неуместным «вызовом», поэтому она полемически идентифицировала себя в своем крымском измерении как «последняя херсонидка» [10, с. 240].
Киммерийский миф М. А. Волошина находится приблизительно в такой же связи и отталкивании от мифа Тавриды, как Петербургский миф по отношению к Таврическому. В какой степени Крымский текст М. Волошина является продолжением Петербургского текста? На этот вопрос помогает ответить неодобрительное замечание Андрея Белого о царившем на даче Волошина иванизме (в письме к З. Гиппиус от 7-11.08.1907. Это терминологически чреватое выражение фиксирует генетическую взаимосвязь «Башни» Вячеслава Иванова и обормотской
атмосферы коктебельского Дома поэта, как и всего Киммерийского мифа. Ведь примерно в это же время и сам Волошин зовет в гости мэтра: «На этой земле я хочу с тобой встретиться, чтобы навсегда заклясть все темные призраки петербургской жизни» [8, с. 188]. Впрочем, данное родство было изначально ограниченным. Волошин в «Истории моей души» (1904) зафиксировал один из первых принципиальных своих диалогов с Вяч. Ивановым касательно коренного вопроса последнего: «Хотите ли Вы воздействовать на природу?», и неудовлетворенность его «буддистским» ответом: «Ну вот! А мы хотим пересоздать природу. Мы - Брюсов, Белый, я. Брюсов приходит к магизму. Белый создал для этого новое слово, свое «теургизм» - создание божеств, это иное, но в сущности то же». Вяч. Иванов не воспринял Киммерийские открытия Волошина (что напоминает первоначальное отношение испанской королевской четы к открытиям Колумба), о чем свидетельствуют его чисто естествоиспытательские крымские впечатления.
Среди внешних источников Киммерийского текста не меньшее значение, чем Петербургский, сыграли Московский и Парижский тексты. Как пишет А. Белый в письме к А. Блоку: «Да, конечно, я московский, а не петербургский мистик. Московские мистики не обладают нахмуренной эрудицией петербургских мистиков и всегда чуть-чуть ленивы и легкомысленны» [1, с. 70-71].
Ответом на поверхностно-идеологическое рассмотрение Сибири представителями русской классической литературы, позволявшей, в частности, Л. Н. Толстому стать «толстовцем», было литературное и общественное движение «областничества». Урал - тоже место поиска общей, но «геологически обоснованной истины» [13, с. 78-79]. В конечном счете, самой концепцией Петербургского текста В. Н. Топоров бросил методологический вызов России, и последняя ответила ему текстуальной революцией гуманитарного знания.
Вызов В. Топорова заключался в заявленной эксклюзивности данной концепции, постулирующей ее «непереносимость» на другие пространства. Ответ - в повсеместном учреждении разнообразных локальных «текстов культуры» разного уровня и масштаба. Внимательное изучение данных наработок позволяет сделать вывод, что, как правило, весь уже накопленный здесь материал является не поверхностным подражанием, как это может показаться на первый взгляд, а ответом самого российского пространства, со всеми его особенностями,
и всего ранее сформировавшегося комплекса гуманитарного знания на глубинные потребности национального семиозиса. В то же время учреждение локальных текстов культуры нередко обнаруживает, пользуясь выражением Э. Гуссерля, принципиальную методологическую наивность, которая отличается от обыденной наивности лишь тем, что является «наивностью более высокого ранга» [12, с. 77] (что, в частности, проявляется в смешении тематических и текстуальных аспектов в процессе проблематизации предмета исследования). Возникновение каждого нового типа семиозиса и семиосферы представляет собой не что иное, как семиотическую мутацию [4, с. 11]. Сама по себе семиотическая мутация возникает в ситуации, описанной А. Тойнби как механизм «Вызова-и-Ответа». В общем механизме поиска, отбора и внедрения семиотической мутации видится аналогия с синергетическим механизмом самоструктурирования социума.
Некоторые филологи держат «текстологическую оборону», пытаясь построить разделительную филологическую «решетку», охраняющую наследие ученого («строгую» филологию) от вольной интерпретации («популярной культурологии») и использования применительно к иным пространствам. Между тем сам В. Н. Топоров не только отстаивал уникальность Петербургского текста, но и обучал желающих правилам выхода за его пределы, не боясь «сорваться с проспекта прямо в метафизику» [14, с. 657]. Эта «метафизика» выхода на оперативные просторы новой «русской теории», как можно закрепить данное, по-разному используемое ранее, понятие именно за текстологической концепцией русской культуры в ее локальном измерении, получает мощную концептуальную поддержку в других работах этого ученого.
«Даже в этом неполном виде (т. е. еще не столь семантически насыщенном, как пространство Петербургского текста. - А. Л.) портрет Земли весьма информативен, - пишет он в статье «К реконструкции балто-славянского образа земли-матери», - он характеризуется двумя сотнями ключевых слов, которые в сочетании со словом «Земля» и некоторыми другими словами - как полнозначными, так и служебными - образуют большое количество контекстов. <.. .> Из этих контекстов легко составляются тексты, чаще всего вполне самодостаточные. Одни из этих текстов довольно близки (или даже просто тождественны) известным и реально засвидетельствованным текстам, другие дают возможность реконструировать "потенциальные" тексты, которые
некогда могли существовать, но в русской или славянской традиции не сохранились. Тем более важны такие потенциальные «микротексты», если они находят подтверждение в родственных культурно-языковых традициях - балтийской, древнеиндийской, древнеиранской, древнегреческой, древнегерманской и других, и в таком случае позволяют приблизить потенциальную реконструкцию неизвестного славянского фрагмента к реальной. <.. .> Учитывая множество подобных «микротекстов» и целый ряд некоторых более пространных текстов, можно утверждать, что в распоряжении исследователя оказывается и значительная часть морфологического «инвентаря» и даже ряд синтаксических схем, а иногда и некоторые элементы поэтики соответствующих текстов, что также повышает надежность реконструкции» [15, с. 272273]. «Реконструкция» места В. Топорова - типологический ответ на вызов М. Хайдеггера, настаивавшего на том, что наш язык и наши земные пределы - это та открытость, в которую мы выходим по ту сторону нашего собственного «Я», наших привычек, истории и мира как такового. «Наше место - в той темной и расплывчатой экстратерриториальности, которая и есть теперь фундамент нашего дома. Таковы исторические координаты земного существования, которое настойчиво вопрошает нас, не предлагая комфорта воспроизводства тех готовых локальных истин, которых мы жаждем, тех "истин", которые только укрепляют нас в нашем эгоизме и ставят нас в центр мира. Именно эту экстратерриториальность, открытость, Хайдеггер называет местом нашего бытия» [16, с. 41].
Методы считывания В. Н. Топоровым «текстов земли» «сверху» и их практическая концептуализация и полевые исследования «снизу» вполне соответствуют расширенному пониманию текстуальности в проекте социологии культуры А. Реквица, который излагается в статье немецкого слависта Д. Бахманн-Медик «Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии. Вызовы, границы, перспективы» (представляющей собой специально подготовленный для российского читателя вариант послесловия к его книге «Культура как текст»). Проект направлен на понимание текстов через «теорию практик», именно в этом направлении интерпретируя «культуру как текст» - не под знаком «чистого резервуара значений», а в качестве «смысловых образцов как "моделей, руководящих действиями", или как "совокупности диспозиций действия"» [2, с. 35].
Весьма оперативным художественным ответом на текущий политический вызов стал коллективный поэтический сборник четырех авторов «Крымские сонеты» [5]. Стихи создавались не только на фоне крымских пейзажей, но и на фоне «взорванного» Крымского текста, что отчасти напоминает метафору горы Карадаг у Максимилиана Волошина: «Как взорванный готический собор». В предисловии Данила Давыдов пишет об «оккупации и аннексии Крыма», а собственно поэтически текущая точка крымской бифуркации фиксируется им так:
Сущность, статус изменяя, В нечто вдруг превращена. Только перехода жест Средь привычных разных мест. Смыслом нагружен Трансформации момент, В сон абсурдный помещен, Он души корреспондент
Сама фамилия поэтессы Анастасии Романовой в Крыму не может не восприниматься как символ преемственности, и она вносит свое звено в цепь крымского бытия:
В голове, чьей не знамо, не твоей, не моей Явился такой замысел, о ты и я, В вещество текучее бытия Врубаются эйдосы среди мрака морей
Крымский текст Романовой наполняется новой крымской поэтикой:
Понт обаятелен. С усмешкою недоброй Он свищет, хлещет и корежит вещи, То обходительней, то яростней и резче, То острый поцелуй, то нож под ребра. На старых скалах море швов и трещин, Античный грек их чтил как знак и образ, Средневековый человек был туп и собран И на рисунок берегов глядел зловеще. А нам пустяк. Мы пьем вино и пиво, Пейзажи отличаем, где красиво, Дельфинов наблюдаем вдалеке, К судьбе своей относимся игриво, Считаем лайки и читаем чтиво, И даже не гадаем по руке
Андрей Полонский таким образом придает новую, отталкивающуюся от традиционных пейзажей содержательность.
Старые истины красным мелом По белому воздуху. Демоны тощие Желают устроить войну, чтобы проще Увидеть суть, человека в целом.
То есть местность предстает. вместилищем бесов. Среди «да-тых и нежных тел» автор вглядывается во всегда по-пионерски готовый к поглощению «зев эвксинский», вслушивается в подгоняющий « ветров бестиарий».
Надо сказать, вся эта поэтическая «оппозиционность» воспроизводит структуру имперского («дачно-райского») взгляда на Крым, располагаясь в знакомых природных, сродни психоделическим, локу-сах, но обойдя стороной переполненные площади крымских городов с реально торжествующим, как крестьянин у Пушкина при наступлении зимы, населением. Вероятно, там можно было бы разглядеть своих «ангелов» и «бесов», но в Крым утомленные перипетиями столичных площадей поэты по-прежнему ездят не за «стихами, годными для площади». Воспользуемся строкой Юрия Кублановского. Крым и текст с ним оказываются способом экзистенциального растождест-вления, о чем пишет рифмующий Алупку с «з...» Давыдов:
Буквально всё, что пред тобой, Проходит бесконечный строй Существ, веществ и феноменов, И всякий поздно или рано Растождествляется с собой.
Картину дальнейшей перспективы Крымского текста развернул в своем «волновом» сонете Алексей Яковлев:
Со дворов постоялых подводных столиц, Из безмолвья подмирных глубин По приказу луны от ундинных любин Мчатся всадники сватать границ. В мутных водах прилива варган колесниц, Проржавевшая песнь субмарин, И шлифует волна подвенечный рубин Для томящихся отроковиц.
Самым принципиально крымским во всех смыслах этого слова поэтом сейчас является Андрей Поляков, соотносящий свою крымскую
позицию с Хайдеггером («Почему мы остаемся в провинции»), а может даже и превзошедший его по части буквального «оставания» и синтаксического отставания на перегонки.
Севастополь размытый, нечёткая Керчь, Самописный журнал парадигма.
Корешками шурша, извлекается речь Из развалин бумажного Рима.
То ли кроткая ревность к печатным шрифтам Образумила цанговый корпус, То ли флейта камены пришлась по губам, То ли ксерокс пустили на хронос.
Поэтическая речь извлекается из текста на фоне неясных очертаний определяемой чисто топонимически цензурной крымской конкретики, хотя и «из развалин» именно «бумажного Рима», автор не считает нужным даже уточнить, какого из «Римов» по счету. И эти строки получили экзистенциальное подтверждение в виде отказа от литературной премии имени Бродского, предусматривающей длительную творческую командировку в Рим настоящий. Если «лучше жить в глухой провинции у моря» - так и живи! От главного приза «Русской премии» по поэтической номинации он не отказался, конечно, не приехав ее получать на финальную церемонию сезона 2014 г. якобы по состоянию здоровья, а передоверив эту процедуру куратору Крымского клуба Игорю Сиду, придав тем самым дополнительное мерцание статусу Крыма как такового и «окрымив» саму эту премию, назначаемую русским авторам, живущим вне текущих российских границ. То есть остаточная за-граничность Крыма (выдвижение на эту премию состоялось всё же до изменения статуса Крыма) пошла на пользу истинной поэзии.
Не кровь качается, липка и солона -А речь кончается Без хлеба и вина.
Привет империи от варварских телег -
Смешаем с перьями
Вино и чёрный хлеб!
А делать нечего: пойду наискосок
С утра до вечера
Выдрючивать стишок.
Он будет ласточек неместная Москва
Гнездо из косточек,
Где твёрдые слова.
Он станет осами, упавшими в траву
Рыжеволосою
Каменой наяву.
Он станет лестницей, что попе холодна, Блестящей крестницей По имени «луна»,
Подсохшей корочкой варенья на щеке, Бумажной лодочкой На огненной реке...
А. Поляков - сам по себе и ответ, опередивший вызов, и вызов, на который непросто найти ответ у растерявшейся на своих площадях империи, ринувшейся искать поддержки на крымских площадях, не только рекреационных. Многие поэты, писатели, художники устремились было в Крым на ПМЖ с разными творческими последствиями. Например, поэт Иван Жданов, поселившись в Крыму, предпочитает заниматься не поэзией, а фотографией. А известный больше как художник Павел Пепперштейн занялся своего рода литературным абстрагированием Крыма в своей прозе. Как и Жданов, живет он в Симеизе, название которого с греческого можно перевести как знак. А Севастополь - единственный город, чье название - однокоренное со словом «свастика». Семиотический детектив, как можно охарактеризовать жанр «Свастики и Пентагона» Пепперштейна, посвящен художественному очищению именно этого знака (знака солнца, ветра, огня, воды, роста, причинно-следственных связей, становления и разрушения, но прежде всего знака знака) от негативных исторических напластований. Сквозной герой разных произведений писателя следователь Курский расследует серию загадочных смертей в доме между Симеизом и Севастополем, построенном в виде свастики, а сам мечтает о достижении «естественного конца»: «Отведать чистой смерти - чистой, как минеральная вода, не замутненной ни болезнями, ни маразмом». Но реальный Крым, как и мандельштамовский «Петербург», умирать не хочет и свастику под любым соусом текстологически отвергает.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. - М. : Гослитмузей, 1940. -369 с.
2. Бахманн-Медик Д. Режимы текстуальности в литературоведении и культурологии: вызовы, границы, перспективы // НЛО. - № 107 (1/2011) [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://www.nlobooks.ru/node/2481
3. Волошин М. А. Коктебельские берега: стихи, рисунки, акварели, статьи / сост., авт. вступ. ст. и комм. З. Д. Давыдов. - Симферополь : Таврия, 1990. -248 с.
4. Гриценко В. П. Культура как знаково-семиотическая система : автореф. дис. ... д-ра филос. наук. - Краснодар : КГУКиИ, 2000. - 42 с.
5. Давыдов Данила, Полонский Андрей, Романова Анастасия, Яковлев Алексей. Крымские сонеты. - М. : Кастоправда, 2014. - 68 с.
6. Замятин Д. Н. Социокультурное развитие Сибири и его образно-географические контексты // Проблемы сибирской ментальности / под общ. ред. А. О. Бороноева. - СПб. : Астерион, 2004. - С. 45-60.
7. Каганский В. Л. Мир культурного ландшафта // Наука о культуре: итоги и перспективы. - Вып. 3. - М., 1995. - С. 31-46.
8. Купченко В. П. Странствия Максимилиана Волошина. - СПб. : Logos, 1996. - 544 с.
9. Лавренева О. А. Образ места и его значение в культуре провинции // Геопанорама русской культуры: провинция и ее локальные тексты. - М. : Языки славянской культуры, 2004. - С. 413-426.
10. Найман А. Г. Рассказы об Анне Ахматовой. - М. : АСТ : Зебра Е, 2009. -416 с.
11. Родоман Б. Б. География, районирование, картоиды : сб. тр. - Смоленск : Ойкумена, 2007. - 368 с.
12. Свасьян К. А. Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика / отв. ред. Э. Р. Атаян ; АН АрмССР. Ин-т философии и права. - Ер. : Изд-во АН Арм. ССР, 1987. - 199 с.
13. Славникова О. А. 2017. - М. : Вагриус, 2006. - 541 с.
14. Топоров В. Н. Петербургский текст. - М. : Наука, 2009. - 820 с.
15. Топоров В. Н. Исследования по этимологии и семантике. - Т. 4. Кн. 1. -М. : ЯСК, 2010. - 416 с.
16. Чемберс Й. Рамки земли: Хайдеггер, гуманизм и «Дом» // НЛО. - № 114 (2/2012) [Электронный ресурс]. - Режим доступа : http://www.nlobooks. ru/node/1995
17. Юхнович В. И. Еще немного о локальном тексте // Социально-экономические, исторические и культурные аспекты регионального развития. Старорусские университетские чтения : материалы II Межрегиональной науч.-практ. конф. преподавателей и аспирантов, 18 мая 2011 / под общ. ред. канд. истор. наук Н. Ф. Лисицыной. - Старая Русса : МУП «Старорусская типография», 2011. - C. 308-312.
