CC BY
65
УДК 811.61
Andreev A.N., Doctor of Sciences (Philology), Professor, MSUTM named after K. G. Razumovsky (Moscow, Russia), E-mail: anandreev58@mail.ru
FUNCTIONS OF IMAGES OF INSECTS IN ART-PHILOSOPHICAL DISCOURSE OF "EUGENE ONEGIN" BY ALEXANDER PUSHKIN. The fauna (in particular, insects) in the novel in verses is encyclopedically diverse, but it does not destroy, on the contrary, it structures the artistic and philosophical discourse of "Eugene Onegin". The seemingly motley variety actually brings order, being itself a part of order, like everything else in this genius novel. The invisible connection between the fauna (including insects) and the life of the mind is the main poetic secret of this novel in verse. The fauna is designed to enrich and harmonize the relationship of a person with the world, improve the great formula "not to cry, not to laugh, not to hate, but to understand" to an even greater one: to cry, to laugh, to hate, to understand. The conclusion is that in an artistic text there are no trifles, since everything fulfills an essential artistic load. Key words: "Eugene Onegin", fauna, insects, personality-centeredness, philosophic discourse of novel.
А.Н. Андреев, д-р филол. наук, проф., МГУТУ имени К.Г Разумовского (ПКУ), г. Москва, E-mail: anandreev58@mail.ru
ФУНКЦИИ ОБРАЗОВ НАСЕКОМЫХ В ХУДОЖЕСТВЕННО-ФИЛОСОФСКОМ ДИСКУРСЕ «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» А.С. ПУШКИНА
Фауна (в частности насекомые) в романе в стихах энциклопедически разнообразна, но она не разрушает, а структурирует художественно-философский дискурс «Евгения Онегина». Кажущееся пестрое многообразие вносит порядок, ибо подчинено порядку - как и все остальное в гениальном романе. Незримая связь фауны с жизнью духа составляет главный поэтический секрет романа в стихах. Фауна призвана обогатить и гармонизировать отношения человека с миром, усовершенствовать великую формулу «не плакать, не смеяться, не ненавидеть, а понимать» на еще более великую: плакать, смеяться, ненавидеть, чтобы понимать.
Ключевые слова: «Евгений Онегин», фауна, насекомые, персоноцентризм, художественно-философский дискурс.
Актуальность настоящей публикации обусловлена необходимостью дальнейшего, более углубленного исследования творчества великого русского писателя А.С. Пушкина, рассмотрения его произведений, в частности «Евгения Онегина», с позиции современных исследований в области философии и литературоведения. Обращение к тематике фауны (насекомые) в указанном произведении А.С. Пушкина даёт возможность более широко изучить и более ясно понять художественный мир великого русского писателя.
Научная новизна представленной статьи заключается в использовании персоноцентрического подхода к анализу романа «Евгения Онегина», а также в обращении к тематике художественной роли насекомых в указанном произведении.
Результаты отраженного в статье исследования дают возможность их использования во время аудиторных и внеаудиторных (школьных, вузовских) занятий по истории русской литературе, по творчеству А.С. Пушкина.
Если сформулировать генеральный принцип познания, то он окажется чрезвычайно, можно сказать, подозрительно прост: от общего - к частному. Сложности с этим принципом начинаются с первой же попытки его применения: выясняется, что принцип означает не жестко фиксированное «вертикальное» направление (сверху - вниз, как хочется думать), а сопряжение полюсов, что приводит к кристаллизации необходимой информационной структуры, весьма причудливой порой, но жестко упорядоченной.
Вторая сложность (следствие все той же простоты): информационная структура объекта исследования соответствует природе генерального принципа познания, а именно: в объекте, особенно сложном информационном объекте, особенно в таком, как «Евгений Онегин», общее не просто сопрягается с частным, но и определяет его и, самое главное, проявляется в нем. Иными словами, частности романа в стихах являются носителями общей концепции, частное одухотворено общим.
Чтобы познать роман как нечто целое (истина - в целом, что следует понимать так: точка отсчета истины - целое, а не частности), необходимо прояснить, как конкретное общее проявляется в конкретных частностях. Общим в романе, согласно представлениям классически ориентированного литературоведения, является нравственно-философская система ценностей (содержание); все остальное, например, представление о романе как об «энциклопедии русской жизни», является набором частностей (элементами формы) [1]. «Энциклопедия русской жизни» - столь же частый, сколь и сомнительный комплимент роману, если указанная «энциклопедия» рассматривается как общее, как концептуальная точка отсчета. Но если общее (концептуально содержательное) в романе не «русская жизнь», что же тогда является главным (общим)?
Общее в романе, как и во всей гуманитарной культуре (тут мы обратим внимание, также законопослушно идем от общего к частному), - философия персоноцентризма, философия элитаризма. Личность как точка отсчета в универсуме - вот общее, сущностное, универсальное. Духовное начало в человеке - это одно, а противоречивое взаимодействие духовного с социальным, с той же «русской жизнью», - это иное. В романе Пушкина, если идти верным методологическим путем, «общим» для всех наук необходимо увидеть в первую очередь не «все» о русской жизни, а самое главное о человеке - возможность и необходимость становиться личностью. Попытка представить роман не столько духовно-художественным, сколько художественно-социальным явлением на поверку оказывается (по результату, а не по намерениям) попыткой принизить феноменальный персоноцентрический прорыв романа в стихах - попыткой вечное свести к актуально-сиюминутному. Запереть всемирно-исторический роман
в рамки национальной классики, пусть сколь угодно великой в своем отдельно взятом сегменте: этот трюк с великой по мировым меркам русской литературой не проходит [2].
Духовный и художественно-информационный потенциал романа в стихах неисчерпаемы; что касается энциклопедизма как способа управления информацией, то это частная грандиозность, где количество не управляет качеством, то есть не переходит в него; энциклопедизм как тип мышления архаичен по сути своей, а потому является способом указать на конечность, исчерпаемость, неуниверсальность романа.
Итак, мы принципиально выступаем за то, чтобы последовательно рассматривать с общей, персоноцентрической точки зрения все остальные частности романа, в том числе такие «мелочи», как художественные функции представителей фауны (в нашем конкретном случае - насекомых), не говоря уже о реалиях русской жизни. Роман, по нашему убеждению, устроен таким образом, что в обсуждение частностей неизбежно вовлекается, казалось бы, отвлеченная общая философия (которая на самом деле делает частности конкретными, придает им уникальность): именно подобная целостная структура (в капле отражаются свойства океана) свидетельствует об информационной неисчерпаемости объекта.
Собственно, образов насекомых в романе в стихах немного. Если быть исчерпывающе точным, то в романе присутствуют образы мух, мотыльков, пчел и (однажды) жука. Всё. Однако тут дело не в количестве, а в художественных функциях. Сам факт отсутствия (крайне незначительного присутствия) насекомых следует рассматривать как знаковый художественный принцип. Почему насекомым уделено гораздо меньше внимания, чем иным представителям фауны - тем же лошадям, например?
В этой связи контекст появления образов насекомых приобретает чрезвычайно важное значение. Насекомых в романе ровно столько, сколько требуется для сложнейшего художественного дискурса. Малое количество образов насекомых компенсируется их принципиально важными художественными функциями, которые мы постараемся прояснить.
Кони как представители фауны появляются в XXII строфе Главы I. Вот этот эпизод отъезда из театра.
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей, <...>
А уж Онегин вышел вон:
Домой одеться едет он [3, с. 14].
Казалось бы, беглый, проходной эпизод - мы бы так и оценили его, если бы не великий закон художественности (которому, разумеется, подвластен и великий «Евгений Онегин»), гласящий: проходных эпизодов в художественных текстах, тем более в романе в стихах, нет и быть не может, есть более или менее информационно нагруженные эпизоды-капли.
К тому моменту своей судьбы, о котором ведется повествование, Онегин также ощущает на себе «вериги», весьма схожие с «хомутом» и «упряжкой»; слова скука, сплин то и дело мелькают в романе, при всем своем вольном укладе жизни Онегин уже остро ощущает холодящую несвободу, зависимость от силы, блокирующей его духовный рост. «Наскуча упряжью» - это образ, соотносящийся с внутренним состоянием Онегина, живущего на тот момент преимущественно бессознательной жизнью, словно бьющий копытом застоявшийся молодой конь, силы которого требуют выхода.
Этот образ мы воспринимаем глазами повествователя, который не упускает случая (эпизода), чтобы так или иначе сфокусировать внимание читателя на состоянии героя, проясняя его (внутреннее состояние) смутными намеками
все более и более. В Главе I, исключительно городской по духу, образов фауны мало; собственно, дважды в разных контекстах упоминаются кони. В Главе II, которой предшествует многозначительный эпиграф из Горация на латыни «O rus!..» (О деревня!..), сразу же появляются идиллические стада («здесь и там Стада бродили по лугам») как антураж глубоко не столичной жизни, где Онегина одолела скука в ее смертельной фазе «русская хандра» (вспомним и оценим: «Он застрелиться, слава богу, / Попробовать не захотел» [3, с. 21]). Однако начало главы - «Деревня, где скучал Евгений» - оставляет «стадам» функции декораций. Никакого единения с природой, с «прелестным уголком» природы, где «пестрели и цвели Луга и нивы золотые», герой не испытал и испытать не мог: на тот момент Онегин «презирал» природу в себе, не говоря уже о природе вне себя. «Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей» [3, с. 23]: мыслящий презирает существование без мысли. Какие уж тут стада! До единения разумного человека с природой надо дорасти: пройти путь, расплатиться за высокомерие мысли собственной жизнью.
Как видим, знаковые стада, не ставшие живым и сочным образом, вовсе не случайно взяты здесь в таком своем качестве: чувственно не воспринимаемый знак в данном случае художественно более информативен, нежели образ. Стада полемически объявятся в романе еще раз, в Главе VII, в «весеннем» контексте -уже как образ изобилия и неудержимой живучести природы.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей [3, с. 125].
Соловей, кстати - редкая для романа константа: он всегда изображается в своем неизменном качестве - как творец неодолимой песни любви (ср. «Там соловей, весны любовник, / Всю ночь поет» [3, с. 125], «Настанет ночь; луна обходит / Дозором дальний свод небес, / И соловей во мгле древес / Напевы звучные заводит» [3, с. 54])
Напомним себе: ничего случайного в информационном космосе «Евгения Онегина» нет. Любовь - вечная ценность, соловей об этом поет, Онегин, в отличие от Татьяны, пока его не слышит. Все закономерно.
Вслед за стадами мелькают мухи. Это первое появление насекомых на страницах романа. Онегин поселился в «почтенном замке», где до него «деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил». Выражение «мух давить» используется здесь, скорее, не столько в прямом значении, сколько в переносном: как метафора, обозначающая застойный быт (ср. со скуки «мухи дохнут»), и одновременно скучное, отупляющее развлечение, свойственное «мушиному», недостойному мыслящего человека быту (быть «под мухой» - быть в состоянии опьянения, дурмана).
Как видим, пока фауна (мухи, в том числе) семантически закрепляет ассоциативный ряд, связанный с такими понятиями, как скука, зевать, тоска, несвобода.
Однако уже вслед за мухами появляется «донской жеребец»:
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца <...>
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним [3, с. 31 - 32].
Донской - стало быть, горячий, резвый, выносливый, сильный: таковы характеристики породы. Это уже не унылые «стада» жвачных; это знак того, что Онегин тоскует по живому, природному началу, от которого открещивается вследствие умозрительного умозаключения, которое он по неискушенности своей принимает за «мыслительную деятельность».
Донской жеребец появляется в тот момент, ни раньше и ни позже, когда «все» местные помещики, славные представители «мушиного» племени (чего стоят «одухотворяющие» фамилии: см. об этом ниже), прекращают дружеские отношения с ним и объявляют ему войну. Для «всех» понятие скуки связано разве что с «жизнью холостой». Донской жеребец уносит Онегина подальше от смертельной скуки, симптома мировоззренческого кризиса. Онегин еще не подозревает, как сильно в нем здоровое природное начало, которое естественно стыкуется с умом-разумом, но отторгает интеллект, гораздый на мыслительные операции с аппаратом формальной логики (мудрость же - диалектична). Онегин и не подозревает еще, насколько он одаренная, широкая натура.
Кони, понятно, - символ, противоположный мухам.
Кстати, кони едва ли не самый востребованный образ-символ в романе в стихах, способный красноречиво подчеркнуть любые проявления человеческой натуры.
С насекомыми все не просто. Избранница Ленского, Ольга «Цвела, как ландыш потаенный, / Незнаемый в траве глухой / Ни мотыльками, ни пчелой» [3, с. 39]. Дело не в беззаботных мотыльках или трудолюбивых пчелах, а в том, что Ольгу не коснулось легкокрылое одухотворяющее начало. Она - роскошное дитя природы, совершенно не тронутое («незнаемое») культурой, сиречь мыслью. «В чертах у Ольги жизни нет», - по выражению тонко разбирающегося в людях философа Онегина, духовной, конечно, жизни, как следует из контекста. Отсюда рифмовка младшей Лариной с фауной: легкомысленная Ольга, «Авроры северной алей / И легче ласточки, влетает» (в спальню к Татьяне, на святки)
[3, с. 96]. А ведь поэту Ленскому Ольга казалась именно одухотворенной, духовно содержательной.
Мотыльки и пчелы, даже одинокий жук - словом, мелкие частности, частицы мироздания втягивают нас в магическое пространство между психикой и сознанием, где формируется ядро культуры - персоноцентризм. Тема легкокрылых созданий не исчерпана и не закрыта «случайным» появлением, то есть непоявлением около цветка. Мотыльковый мотив вновь «оживает», когда Татьяна ждет встречи с Онегиным и, конечно, «трепещет»: Так бедный мотылек и блещет, И бьется радужным крылом, Плененный школьным шалуном; Так зайчик в озими трепещет, Увидя вдруг издалека В кустах припадшего стрелка [3, с. 67].
Функции мотылька здесь совсем иные: «бедный мотылек» вкупе с зайчиком олицетворяют трогательную красоту в своей фатальной беззащитности: любой шалун или стрелок ставят их существование под угрозу. (Позже мелькнет иной, «быстрый заяц меж полей», который нагонит страху на бедную Татьяну).
Пчела также появится в романе еще не раз - вначале в своей извечной сказочно-фольклорной функции труженицы («Пчела за данью полевой / Летит из кельи восковой» [3, с. 125]), а затем «шумный рой» пчел уподобится алчной толпе гостей, усаживающейся за стол.
Что касается Татьяны Лариной, то о ней сказано так: «Дика, печальна, молчалива, / Как лань лесная боязлива» [3, с. 40]. Это более важная характеристика женской природы, нежели «Татьяна, русская душою». «Лань лесная» - дитя природы, как и «ландыш потаенный». Тема «лани боязливой» будет продолжена, что говорит о неслучайности сравнений. Татьяна «покамест» не выделилась из природы, слившись с ней, как лань с цветом лесных деревьев. Но лань и ландыш оказались разными способами одухотворения. «Ландыш потаенный» - разновидность «мыслящего тростника», то есть сущностная (общая, константная) характеристика человека. Добавить больше нечего.
«Лань лесная» как-то противоречиво, но естественно сочетается с «чистой, пламенной душой», «простотой» высших по сложности натур и «таким» недюжинным умом. В данном случае «лань» - поэтический образ, передающий частное (односторонне, к тому же внешнее) впечатление от восприятия Татьяны, девицы «из глуши степных селений», но не впечатление от характера и внутреннего мира зрелой аристократической дамы. Татьяна многомерна и глубока. Она внимает «соловью во мгле древес», что «напевы звучные заводит» [3, с. 54], по глупости пишет умное письмо Онегину, строго оценивая его самого и его чувства. Развитие событий показало, что Ольга с её «растительной» простотой лишена нравственных принципов и нравственного чувства - того, чем в избытке обладала мечтательная, задумчивая Татьяна. «Был вечер. Небо меркло. Воды / струились тихо. Жук жужжал» [3, с. 129]: именно в этом «обрамлении» «В свои мечты погружена, Татьяна долго шла одна».
Тем не менее, мы должны верить глазам своим: лань, ландыш, ласточка, Ларины, ларец потаенный - повествователь объединяет фонетическим кодом такие разные феномены в одно целое; кстати, лирик Ленский далеко не случайно попадает в эту женскую компанию - во всяком случае, тяготеет к ней. А вот простой, но, как представляется, убедительный пример, что на фауну в романе в стихах нельзя смотреть только как на фауну [3, с. 87 - 88]: Зима!.. Крестьянин торжествуя На дровнях обновляет путь; Его лошадка, снег почуя, Плетется рысью как-нибудь; <...> Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в коня преобразив; Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно, и смешно, А мать грозит ему в окно.
Пушкина интересует не природа, а природа человека - не натура, а натура, становящаяся культурой. В школе приведенный фрагмент изучается не как отрывок из романа «Евгений Онегин», не как пушкинский художественный текст, а как совершенно условный «веселый» «текст» («веселая зима», сказано в романе) про крестьянина и лошадку, мальчика и жучку, лишенный философской нагрузки, собственно, и делающей этот текст высокохудожественным. Парадокс заключается в том, что, убрав из «текста» все пушкинское, все «лишнее» (информация о «лишних людях» до сих пор воспринимается как лишняя), мы получаем нечто «выразительное о веселой зиме», вполне пригодное для изучения в школе. Так социальная и эстетическая нагрузка текста становятся важнее художественно-философской.
Природа, «низкая природа», описанная столь поэтически, если не возвышенно, станет, в конце концов, для мыслящего, и потому сторонящегося «низких» проявлений природы Онегина («Кто жил и мыслил, тот не может, / В душе не презирать людей»: мыслить - значит, к сожалению, презирать), необходимым компонентом счастья войдет в состав жизнеспособного типа духовности. Мыслить - значит, к счастью, не презирать то, что, казалось бы, заслуживает презрения.
Таков многомерный симфонический концептуальный контрапункт отрывка «про жучку». Заметим: сначала лошадка везет крестьянина, а потом мальчик, «себя в коня преобразив», - собачку. А собачка жучка поэтически уподоблена упомянутому жуку (насекомому - примитивной, по сравнению с собакой, но полноценно божьей твари). Согласно поэтическому закону, жучка «по цепочке» вбирает в себя семантику, связанную с жуком как образом романа (мечты Татьяны, напомним, чем-то «обязаны» жуку как элементу природного фона, «срифмованы» с ним). И люди, и животные, и даже насекомые легко меняются местами, «понимая» и пронизывая друг друга. Человек простой, не рассуждающий не выделился из природы, он напоминает «братьев своих меньших» (вплоть до насекомых!) - и в этом своя прелесть, эти «низкие» радости (крестьянин «торжествует», шалуну-мальчику «и больно, и смешно») возвышают человека. Человек устроен намного сложнее, чем думалось на тот момент Онегину. Он, человек, не раскладывается на мысль и чувство, на высокую культуру и низкую натуру. Он един. Ему и больно, и смешно - и при этом он способен мыслить.
В этом фрагменте повествователь противостоит Онегину («Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной») - человеку редкой духовной породы, имя которой личность, человеку, мыслящему настолько глубоко, что, наконец, перестаёт унижаться до презрения. Мыслящий Онегин сумел дойти до той степени зрелого ума, с которой начинается мудрость: он влюбился, разрешил себе «торжествовать», открыто проявлять чувства. Противостоять Онегину в этом контексте- значит, в конце произведения пожать руку главному герою, «приятелю младому», именем которого назван роман в стихах.
Для Онегина, пребывающего на той стадии активной духовной эволюции, на которой он находился в начале Главы V, для героя, отвергшего чувства Татьяны (любовь - это в значительной степени проявление «низкой природы»), для «чудака», который вскоре убьет своего друга-поэта на дуэли (поэт - это культ чувств в ущерб культу мысли, то есть все тот же диктат все той же «натуры»), для Евгения поэтическая сторона «низкой природы» была пока что роковым образом недоступна. Татьяна, кстати, «С ее холодною красою / Любила русскую зиму», повествователь - тоже, все люди любят и ценят красу природы. Онегин же скучал - и зимой, и летом (вспомним: «Деревня, где скучал Евгений, / Была прелестный уголок»). Любовь, природа, поэзия, чувства, в том числе собственные, - все это проявления натуры, которая, с точки зрения незрелой культуры, с позиций «мыслящего» интеллекта (абстрактно-теоретического, логического расклада), заслуживает презрения. Натура как «прелестная» составляющая культуры - это уже задачка не для интеллекта, а для разума, «задачка», с которой Онегин в конечном счете справился. Те, кто не равнодушен к прелестям «пейзажной лирики», кто в восторге от проказ мальчика и его жучки, как правило, Онегина не слишком жалуют.
На поэтически описанную зиму в контексте романа нельзя смотреть как на законченное стихотворение, как просто описание зимы. В описании зимы повествователь оппонирует Онегину (которого он, тем не менее, восхищенно «поёт»). Это поэтический намек, понятный лишь принципиально не поэтически (а эпически) устроенному сознанию. «Сценка с жучкой» - та капля, из которых состоит океаническая плоть романа. Таково философское содержание пушкинского текста в целом и в частности, того «отрывка», который ошибочно воспринимается как образец «пейзажной лирики».
В романе в стихах фауна не просто присутствует в качестве фона, то появляясь, то исчезая, на котором разворачивается духовная история повесы-философа. У нас есть все основания говорить о включенности фауны в процесс духовной эволюции, говорить о динамике функций фауны как телесного измерения человека (наряду с двумя другими, душой и духом; тело в отрыве от души и духовности есть фауна, что же еще?).
Мир фауны постепенно проступает, обозначая свое присутствие везде и всюду (дух веет, где захочет; живая природа в этом ничем не уступает духу). Постепенно фауна, замыкаясь в себе, достигает кульминации бездуховности, торжества плоти: в человеке, в Онегине, пробуждается зверь, и происходит убийство Ленского на дуэли. Все это как процесс отражено, в основном, в Главе V, многозначительное начало которой мы уже проанализировали. В Главе VIII, по-
Библиографический список
священной духовному прозрению Онегина, фауна демонстративно отсутствует (за исключением двух вкраплений).
С одной стороны, лошадка, жучка, кот, петух, с другой, духовная жизнь человека: незримая связь фауны с жизнью духа и составляет главный поэтический секрет романа в стихах (если угодно, секрет поэтической технологии, «стихов российских механизм» [3, с. 165]). Вспомним роковые именины Татьяны, которым предшествовал ее пророческий сон. Сон можно трактовать по-разному, но, несомненно, жестокость Онегина, проявленная им в ссоре с Ленским, истоками своими связана с чудовищами, окружавшими его. «Чудный сон» если не оправдывает, то во многом объясняет поведение Онегина. Гости Лариных - это проекция или воплощение чудовищ из сна. «Толстый Пустяков», «владелец нищих мужиков» Гвоздин, «чета седая» Скотининых, «уездный франтик Петушков», некто Буянов, «обжора, взяточник и шут» Флянов (ср. фр. flanc «утроба» и flaner «бездельничать») ...
«Толпа в гостиную валит: / Так пчел из лакомого улья / На ниву шумный рой летит» [3, с. 102]. И далее - и вовсе не случайно: «Довольный праздничным обедом, / Сопит сосед перед соседом». Этот прием гениально использован в «Мертвых душах»: людишки, живущие, чтобы поесть, непременно будут уподоблены бездушным (лишенным души) существам из мира фауны (а также из мира флоры и предметного мира). Шумный рой пчел в данном случае акцентирует низкое природное начало, свойственное человеку, нерассуждающая природная стихия, которую Онегин презирал и жертвой которой он пал. Чудовищное начало в Онегине, таким образом, является продолжением природы в нем, оно обнаружилось мгновенно и разрушительно, как низменный оскал фауны (страсти берут верх над разумом [3, c. 100]).
Проведенный анализ позволяет сделать несколько выводов.
Фауна в романе в стихах энциклопедически разнообразна, но она не разрушает, а, напротив, структурирует художественно-философский дискурс «Евгения Онегина». Кажущееся пестрое многообразие на самом деле вносит порядок, служит порядку, ибо подчинено порядку, как и все остальное в гениальном романе.
Легкое дыхание «воздушной громады» не в последнюю очередь достигается ощущением копошащейся вокруг человека жизни. Фауна не антураж («прелестный уголок»), а естественная среда обитания человека, мыслящей личности. Ведь жизнь была ставкой мыслящего Онегина, решившего, что вольность и покой являют замену счастью. Фауна подспудно заменяет ощущением счастья (окрыляет, возносит, низвергает) искусственную конструкцию «вольность и покой» - формулу несчастья. Фауна призвана гармонизировать и обогатить отношения человека с миром, усовершенствовать великую формулу «не плакать, не смеяться, не ненавидеть, а понимать» на еще более великую (ибо более разумную): плакать, смеяться, ненавидеть, чтобы понимать. В решении этой глобальной художественной задачи краткие эпизоды с маленькими насекомыми несут серьезную нагрузку.
Ещё один художественный эффект не бросающегося в глаза, незримого присутствия фауны связан с феноменом так называемого 25 кадра, особенно понятным нам сегодня. Воспринимающее сознание получает информацию через подсознание. И это не просто установленный факт, это своего рода завершение философской модели: психика и сознание, натура и культура, женщина и мужчина, жизнь и смерть, темень хтоническая и свет разума - ряд перечисленных и родственных им оппозиций связаны между собой подсознанием, которое буквально становится связующим звеном между счастьем и мышлением. Сознание получает информацию через подсознание - и мелочи жизни великолепно реферируют с общей концепцией, сообщая ей какую-то убедительность реальности. Фауна (в том числе, посредством насекомых) незаметно, но активно участвует в формировании сложной мировоззренческой и ценностной картины.
Полагаем, эффект 25 кадра можно вполне отнести и к автору «Евгения Онегина»: он в определенном смысле не ведал, что творил (ибо творчество неотделимо от подсознания), но творил именно то, что выдерживает проверку сознательным (научным) отношением.
Сделанные выводы подтверждают наш тезис: в великом художественном тексте нет мелочей или, если угодно, мелочи в нем выполняют великую художественную нагрузку.
1. Андреев А.Н. Литературный код как ценность жизни: личность, жизнетворчество, мышление. Аксиологический диапазон художественной литературы: сборник научных статей. Витебск, 2017: 5 - 7.
2. Котовчихина Н.Д., Положенцева И.В., Феоктистова А.Б., Юлина Г.Н. Сохранение и продвижение русского языка как основы государственности России: учебно-методическое пособие для программы повышения квалификации педагогических работников системы образования. Москва, 2019.
3. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 6 т. Москва: Изд-во «Правда», 1969; Т. 4.
References
1. Andreev A.N. Literaturnyj kod kak cennost' zhizni: lichnost', zhiznetvorchestvo, myshlenie. Aksiologicheskijdiapazon hudozhestvennojliteratury: sbornik nauchnyh statej. Vitebsk, 2017: 5 - 7.
2. Kotovchihina N.D., Polozhenceva I.V., Feoktistova A.B., Yulina G.N. Sohranenie iprodvizhenie russkogo yazyka kak osnovy gosudarstvennosti Rossii: uchebno-metodicheskoe posobie dlya programmy povysheniya kvalifikacii pedagogicheskih rabotnikov sistemy obrazovaniya. Moskva, 2019.
3. Pushkin A.S. Sobranie sochinenij: v 6 t. Moskva: Izd-vo «Pravda», 1969; T. 4.
Статья поступила в редакцию 07.10.19
