CC BY
82ЛЮДИ
Фрида Вигдорова как персонификатор «оттепели»
Владимир Титов
Ключевые слова: внутренний протест, метод персонификации, Оттепель, подвиг, преодоление страха, процесс над Иосифом Бродским, советская гласность, стремление к справедливости, трудовая повседневность.
«Родину любить — это не березки целовать, а помогать людям».
Реплика из фильма Т. М. Лиозновой «Мы, нижеподписавшиеся», 1980 г.
На протяжении всего постперестроечного периода значительное количество выпускаемой во всем мире исторической литературы посвящается становлению и развитию после Второй мировой войны социалистической системы и последующему ее распаду. Тема эта, однако, ничуть не утратила злободневности, поскольку вокруг нее громоздится множество мифов. Среди тех, с кем автору данной статьи доводилось ее обсуждать, встречалось немало людей, убежденных в том, что кризис августа 1991 года — лишь случайное стечение трагических обстоятельств. Мол, будь М. С. Горбачев в ту злосчастную ночь с 18 на 19 августа не в Форосе, а в Кремле — и весь ход мировой, тем более отечественной, истории был бы другим. Такие тривиальные мысли высказывали разные люди, но все же главным образом — относящиеся к поколениям, родившимся в 1930—1950-х годах. Для них СССР ассоциируется чаще всего не с какой-то конкретной идеологией, а с утраченным величием страны, образовывавшей мощное ядро соцсисемы.
Владимир Юрьевич Титов, доцент кафедры отечественной истории Иркутского государственного педагогического университета, ведущий методист Иркутского областного историко-мемориального музея декабристов, Иркутск.
В первом номере американского журнала «Slavic Review» за 1996 год была опубликована заметка Роя Лэйрда о книге Дж. Кипа «Конец империи: История Советского Союза 1945—1991 гг.». Сама книга, вышедшая годом ранее, давала ответ тем, кто вину за развал СССР перекладывал на плечи Горбачева либо апеллировал к некоему мифическому «стечению обстоятельств», удивительным образом всегда неблагоприятному для России. Заметка же Лэйрда, выдержанная в еще более динамичном стиле, чем книга, призывала читателей поразмышлять над внутренними причинами краха Советского Союза.
По мнению Лэйрда, самая большая угроза СССР была заложена в так называемом «человеческом факторе». Вернее, в отсутствии в советской идеологии понятия человечности. После победы в 1945 году Советская империя на каждом новом витке экономических преобразований внутри себя генерировала предпосылки собственного коллапса. По сути, у истоков политического кризиса 1991 года обнаруживаются советские стереотипы.
При всем многообразии характеров и судеб конкретных людей тот «легитимный» советский человек, на которого вольно или невольно ориентировались, лепился, что называется, по образу и подобию партийного лидера. Благо советская история предлагала некоторое разнообразие «идеальных типов» (Сталин, Хрущев, Брежнев), и можно было выбрать идеологически приемлемый образ, соотносимый с фигурой того или иного Генсека. Так легче было принять не всегда морально чистоплотные решения, «спускавшиеся» сверху1. Правда, во всех вариантах поведения «под Генсека» преобладало стремление сделать мир справедливым2. Но слишком часто подгонялось оно под стандарт моральной и политической этики, придуманной в высоких кабинетах начальников, — и это «помогало» советским людям сводить на нет любые либеральные инициативы. Как говорил, вспоминая май 1986 года и последующие события, главный редактор перестроечного «Огонька» В. Коротич3:
«Ко мне приходили писатели и первые часа полтора говорили о тех, кто “наверху”. “Старик, ну ты — гений. То, что ты написал — это с ума сойти. Но вот эти идиоты там, ты понимаешь”. И вдруг... эта схема отношений рухнула. Как только сопротивление “идиотов” стало ослабевать, одновременно начало катастрофически уменьшаться число либералов, тех, кто вроде бы “хотел высказать” какие-то революционные мысли, поскольку эти мысли стало можно высказывать. Можно, но сказать-то нечего. У нас же многие разговоры все время шли без персонификации — на уровне “мы и они”».
Отметим попутно это слово — персонификация, — не останавливаясь пока на нем, и обратим внимание на вывод Лэйрда: большинство советских людей так и не переосмыслили свой подспудно раболепный внутренний мир. Поэтому и общество в целом не могло рассчитывать на благоприятный исход социально-экономического развития страны, на укрепление либеральных тенденций, впервые обозначившихся во время Оттепели4. «Новое платье старого короля» — так, используя слова Е. А. Евтушенко, сказанные им однажды в заграничной поездке, можно определить хрущевскую эпоху: получив призрачные свободу и право самостоятельно мыслить, советские люди в массе своей оказались неспособны к совершению самостоятельных гражданских поступков. Они тогда просто хотели быстрее и глубже вобрать в легкие то, что казалось им радостью, сохранить эту радость «про запас» и идти по жизни дальше, по-прежнему опасаясь того, о чем робко заговорят только после начала перестройки, а «во весь голос» — после августа 1991 года.
Тех же, кто упорно не желал придерживаться общепринятой модели поведения, с конца 1960-х годов называли диссидентами. Диссидент, как известно, — «человек не согласный с господствующей идеологией...»5. Но еще до того, как это слово вошло в лексикон советского общества, о вреде раболепного копирования себя под идеологический заказ пыталась говорить Ф. А. Вигдорова. Ее жизни и делу и посвящена моя статья.
Биография и метод
Фрида Абрамовна Вигдорова родилась 3(16) марта 1915 года в г. Орше. Отец ее был учителем, и поначалу она пошла по его стопам: в 1932 году по окончании в Москве школы и педагогического техникума уехала работать учителем начальной школы в строящемся Магнитогорске. Там она встретилась с будущим мужем учителем и филологом Александром Кулаковским6. В январе 1935 года Вигдо-рова вернулась в Москву — после того как перевелась на дневное отделение литературного факультета Педагогического института, который окончила в 1937 году7. В том же году у нее родилась дочь Галя. Перед самой войной Вигдорова разошлась с мужем, Кулаков-ский погиб на фронте в 1942 году, а Фрида с пятилетней Галей как раз в этом году была эвакуирована в Ташкент со вторым мужем пи-сателем-юмористом А. Б. Раскиным8. В эвакуации у нее родилась
Рис. 1. Фрида Абрамовна Вигдорова (1915—1965). Фото доступно в Интернете по адресу: http://www/chukfamily.ru/Humamtaria/FridaДridmem.html
дочь Саша, и Анна Ахматова (в Ташкенте Вигдорова познакомилась с ней и с Лидией Чуковской, будущим другом на всю жизнь) подарила новорожденной свое платье на пеленки...9
После окончания института Фрида преподавала в школе литературу, одновременно пробуя свои силы в журналистике. Ее дебют на этом поприще состоялся в 1938 году, писала она тогда преимущественно о проблемах школы. Однако первая ее книга, написанная в соавторстве с Т. Печерниковой и называвшаяся «Двенадцать отважных», касалась школы лишь постольку, поскольку героями ее были дети — пионеры-подпольщики села Покровского. В 1949 году появилась повесть «Мой класс», уже полностью принадлежавшая перу Вигдоровой и отразившая ее учительский опыт. Начинающему автору она принесла известность не только в СССР, но и за рубежом, была даже переведена на японский язык. В 1954—1959 годах вышла в свет трилогия о директоре детского дома Семене Калабалине и его
воспитанниках, составившаяся из повестей «Дорога в жизнь», «Это мой дом» и «Черниговка». Прототипом главного героя послужил ученик А. С. Макаренко — Карабанов из «Педагогической поэмы». За трилогией последовала дилогия — романы «Семейное счастье» (1961) и «Любимая улица» (1964)10. Вигдоровой принадлежит также литературная запись воспоминаний Л. Т. Космодемьянской, известная нескольким поколениям советских людей под названием «Повесть о Зое и Шуре». Благодаря ее усилиям увидел свет русский перевод «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери11.
В 1950— 1960-х годах Вигдорова была, можно сказать, штатной очеркисткой «Комсомольской правды». Ее статьи и очерки появлялись также в «Литературной газете» и в «Правде». Часть опубликованного в газетах было издано ею в виде четырех небольших сборников: «Дорогая редакция...», «Минуты тишины», «Что такое мужество?», «Кем вы ему приходитесь?».
В 1963 году Фрида Абрамовна стала депутатом Фрунзенского райсовета Москвы. На этом посту, как и на посту журналиста, она неустанно отстаивала интересы «униженных и оскорбленных» — тех, кто ютился в подвалах и коммуналках, кому была нужна срочная помощь, чтобы вылечить больных детей, кто подвергся необоснованной травле узколобых советских обывателей или стал жертвой начальников-самодуров. Одна из первых поднялась она на защиту Иосифа Бродского и в марте 1964 года сделала запись процесса над ним, вошедшую в историю мировой литературы и ставшую памятником ее личному гражданскому мужеству12. А в 1965 году, когда партийным начальством уже было принято решение изгнать неудобную правдолюбку из Союза писателей СССР, быстро и так трагически неожиданно для всех любивших ее сгорела от рака. Она умерла 7 августа 1965 года, лишь месяца не дожив до досрочного освобождения Бродского...
Придя работать в «Комсомольскую правду», Вигдорова попросилась туда, где борются за справедливость и пишут об этом. (За подобную политическую «наивность» писательницы один из высоких чинов КГБ в 1965 году сравнил ее с вредителем!) И каждый раз, как в редакцию приходил призыв о помощи, Вигдорова, по ее собственным словам, «выезжала туда, куда звало читательское письмо»13. В своем творчестве, писательском и журналистском, она фактически отдавала приоритетное значение нравственному воспитанию, а не идеологии.
Материалы Российского государственного архива литературы и искусства позволяют утверждать, что благодаря обостренному
чувству социальной справедливости, которое было присуще писательнице, она в первой половине 1960-х годов сыграла одну из ведущих ролей в той борьбе за гласность, из которой выросло правозащитное движение в СССР. Глядя сквозь призму жизненного пути и профессиональной деятельности этой удивительной женщины, то есть персонифицируя события, современницей которых стала Фрида Вигдорова, автор статьи и попытается поразмышлять об уроках советской гласности, что, пожалуй, более важно для современной России, чем распад Советской империи. Но сначала стоит вернуться к слову «персонификация».
Дело в том, что историю гласности в Советском Союзе целесообразно изучать с помощью метода или приема персонификации, когда исторический сюжет ставится в фокус отношения к нему конкретных людей и в связь с их поступками. Благодаря этому приему отложившиеся в архивах факты обретают новое качество: из узко ограниченных и частных по первому впечатлению они возводятся в разряд фактов научных (исторических), способных осветить целые стороны общественной жизни.
Еще в 1960-е годы метод персонификации исторических данных был специально разобран известным американским антропологом Р. Рэдфилдом в работе «Человеческая природа и изучение общества»14. В ней Рэдфилд, надо отдать ему должное, сразу же признает, что сам по себе термин «персонификация», многократно использовавшийся различными исследователями, случаен. Тут же добавим, что не случайной, однако, была потребность в появлении этого термина. Метод персонификации логически вытекал из утвердившейся в американской историографии тенденции к преломлению истории через «мно-гослойность человеческого развития»15. Рэдфилд акцентирует три слоя или три уровня такого развития: первый уровень — религиозный или культурный, как правило, доминирует в системе ценностей человека; второй — «всплывает» вследствие самоотождествления человека с условиями индустриального производства; на третьем уровне реальные жизненные условия соотносятся с конкретными интеллектуальными запросами исторического лица. Выполняя свои профессиональные обязанности, человек «застревает» на втором уровне, как бы отчуждает свое духовное естество от самого себя. Работа далеко не всегда соответствует его внутреннему миру и настроению, однако непросто сказать «нет» обстоятельствам, перечеркнуть все то, что мешает внутреннему «я» индивида: нужно зарабатывать на жизнь, растить детей и стараться быть толерантным по отношению к окружающим, даже
если они чем-то раздражают. В итоге, размышляя о социальном, человек испытывает внутренний протест по отношению к условиям своей жизни. С одной стороны, он пытается приспособиться к экономическим и политическим устоям общества, с другой, желает, чтобы его духовные потребности были удовлетворены. Внутренний протест обретает повседневный характер, и эта его характеристика как раз и составляет sine qua non развития гласности в обществе.
В 1993 году была опубликована статья А. И. Фурсова16, в которой за отправную точку персонификации предлагается брать факт труда человека. Для автора человек предстает в двух ипостасях: одна отражена в биографическом «портрете» личности — в сведениях о ней, вписанных в паспорт или помещенных в статье в энциклопедическом словаре; другая раскрывается в конкретном занятии, в деятельности, способной повлиять на социальную и политическую жизнь страны. При обращении к этой второй ипостаси жизнь изучаемой персоны наполняется целым рядом отдельных фактов, которые по отношению к ее общему биографическому портрету могут выглядеть совершенно ничтожными по своему значению или, напротив, гипертрофированными. Однако только эта «трудовая повседневность» и должна интересовать историка. В то же время важно учитывать, что в экстремальных условиях люди отходят от рутины, от привычных принципов, и тогда в цепи биографических событий образуются некие жизненные анклавы. Наблюдая их и «трудовую повседневность», историк может выделить те факты общественной жизни, которые повлияли на изменение образа мышления изучаемой персоны.
Как все это соотносится с нашей героиней? Событийная сторона ее биографии выглядит достаточно обыденной, типичной для многих советских людей. Факты, характеризующие личную жизнь Фриды Абрамовны, ее вкусы и пристрастия, раскрывающие ее профессиональную деятельность в качестве журналистки и писательницы, скупы, отчего и биография ее заняла в моей статье так мало места. И это при том, что ее фамилия постоянно фигурирует в делах фондов аппарата ЦК КПСС, во многих фондах редакций журналов и газет. Ви-гдорова была если не желанной, то «весомой» персоной на многих заседаниях, конференциях и прочих общественно значимых мероприятиях второй половины 1950-х — начала 1960-х годов. Цитата из кинофильма Татьяны Михайловны Лиозновой «Мы, нижеподписавшиеся» не случайно взята эпиграфом статьи: ее можно считать жизненным кредо Фриды Абрамовны. Да и спор главных героев — членов приемочной комиссии — подписывать или не подписывать акт при-
емки хлебозавода — имеет к Вигдоровой прямое отношение. Завод может выпускать продукцию, но обременен массой недоделок, и комиссия стоит перед дилеммой: запустить или закрыть его из-за технических несовершенств, поломав заодно несколько человеческих судеб? Вигдоровой во время ее служебных командировок постоянно приходилось сталкиваться с аналогичными дилеммами. Она отдавала им все силы, как бы растворяясь в судьбах тех, кому нужна была ее помощь. Это и была ее «трудовая повседневность». В то же время очевидно, что постоянная нацеленность на достижение справедливости не просто поставила в конце концов Вигдорову, изначально вполне «правоверного» советского человека17, в экстремальную ситуацию, когда только смерть помешала власти сделать из нее первого советского правозащитника-диссидента, но и привела ее в то напряженное состояние внутреннего протеста, в котором по существу персонифицировалась общественная потребность в гласности. Другое дело, что в масштабах всего общества потребность эта была тогда — да остается и сейчас — не настолько сильной, чтобы гласность стала рутинным институтом, и что выразившая ее «самая лучшая женщина»18 надорвалась под ношей, которую на себя взвалила.
Повседневность: защита нравственности
В Российском государственном архиве новейшей истории, в фонде, содержащем информацию об аппарате ЦК КПСС за 1952—1984 годы, помимо прочих хранятся документы Общего отдела ЦК. Зимой 1963/64 года в этом отделе предприняли шаги к обобщению поступавших от граждан предложений по пересмотру действовавшей тогда Конституции 1936 года. Самое любопытное, что ключевые моменты предлагавшихся изменений почерпнуты преимущественно из произведений советских писателей. В этой связи на заседаниях ЦК обсуждались роман Г. И. Серебряковой «Похищение огня» и повесть А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»19. В обоих случаях упор делался на то, что после развенчания культа личности невозможно проводить модернизацию народного хозяйства без изменения политического и правового сознания советских граждан. Между тем с точки зрения руководителей любого звена такая постановка вопроса в первой половине 1960-х годов была равнозначна моральной революции, подрывающей старые, со сталинских времен прижившиеся нормы поведения. Естест-
венно, что все, кто был так или иначе причастен к «пробиванию» сквозь толщу номенклатурной иерархии идей, заложенных в текстах Серебряковой и Солженицына, вызывали неприятие, точнее, полное отторжение у партийной бюрократии. Гласность более отмеренной сверху дозы воспринималась в ЦК как одна из опаснейших форм сопротивления его воле. И как только ситуация в этой сфере менялась неблагоприятным для КПСС образом, виновников высылали за рубеж или отправляли на принудительное лечение в психиатрические больницы.
Разумеется, особенно часто тема гласности «всплывала» в редакциях СМИ. Прессу конца 1950-х — начала 1960-х годов можно считать формирующей силой свободомыслия всего общества. На первый взгляд, такое утверждение кажется преувеличением. Но все дело в том, что скромные «прорывы» к свободе слова, случавшиеся в те годы, происходили в особой общественной атмосфере всеобщей эйфории, которой сопровождались первые полеты в космос, спортивные, научные и «балетные» достижения СССР. Ф. А. Вигдорова в романе «Любимая улица» вложила в уста своих героев следующую оценку этой самой общественной эйфории: «Я желаю вам счастья, много, много... Одного только счастья и никакого горя — никогда!»20. Взрыв эмоций, желание жить по правде — это и было свободомыслием, а иные устремления, иной жизненный стиль отождествлялись с реакцией.
Конечно, и в прессе пределы свободомыслия были заданы властью: это хорошо было известно редакторам и интуитивно ощущалось даже многими непосвященными в тонкости отношений между партией и прессой читателями. Чтобы «снять» это читательское ощущение, газета или журнал обычно соглашались с замечаниями в свой адрес по поводу недосказанности публикуемых материалов или искажения в них каких-либо фактов. Но тут же старались приструнить «вольнодумцев», для чего использовался магический оборот: «Однако неправильно было бы понимать...» — и далее шел набор фраз, вызывавших неприятную ассоциацию с теми временами, когда политические дела «шились» по разнарядке и пачками. В 1957—1959 годах сильно нагруженное идеологическим и даже репрессивным смыслом «однако» буквально дневало и ночевало на первых и вторых полосах «Правды» и «Комсомольской правды»21. В итоге многое, если не все, из признанного, казалось бы, ошибочным, мешающим движению вперед, в светлое коммунистическое будущее, неявным образом заново легитимировалось и оставалось в силе. Нечего и говорить, что
многократно повторенный, этот незамысловатый кульбит отбивал у его зрителей всякое желание проявлять не то что либеральную, а вообще любую не санкционированную свыше инициативу.
И словом (своими текстами), и делом (заступничеством за конкретных людей) Вигдорова фактически отрицала идеологическую и социальную политику КПСС, ставила под вопрос саму состоятельность партийного надзора за прессой и жизнью. При этом она «не пробивала» запрещенные сочинения, например А. И. Солженицына, и, в отличие от того же Солженицына, ни в коей мере не считала себя идейным противником советского строя. Она просто жила сама и пыталась побудить жить других в соответствии с хрестоматийными принципами морали и, видимо, была искренне убеждена в том, что и в условиях жесткого идеологического диктата КПСС возможно превратить эти принципы в общепризнанные нормы советского общежития.
В 1961 году в издательстве «Московский рабочий» вышла брошюра Фриды Абрамовны «Что такое мужество?». Это был своего рода журналистский отклик на письма, приходившие в редакции «Известий», «Комсомольской правды», «Литературной газеты». Посвящена она была воспитанию нравственности. Как бывший учитель, Вигдорова была уверена в том, что нравственность каждой личности, а значит и всего общества формируется небольшими, хорошими или плохими, поступками, которые человек совершает в детстве. Условием совершения хороших поступков она считала мужество — как преодоление страха. Насколько распространен страх в советском обществе, свидетельствовали анонимные письма, во множестве приходившие в редакции газет. «Иногда такие письма написаны печатными буквами. Иногда — почерком, явно измененным: буквы идут вкривь и вкось; видно, что человек очень старался писать не так, как обычно... Тот, кто их пишет, не хочет быть узнанным. Иногда это письма клеветнические, грязные, в них есть злоба, но нет правды. Но иногда анонимные письма без подписи взывают о помощи. Они написаны людьми, которые боятся». И дальше Виг-дорова предлагает читателям несколько примеров того, чего и почему боятся советские люди. Два из них приведем здесь.
«Маленькое глухое село... Председатель сельсовета, который каждому, кто посмеет поступить наперекор, угрожает:
— Я тут самый главный! Если захочу, могу твою хату по полену растащить, а тебя с твоим ребенком к балке подвесить!»22
Другой пример — письмо из института о самоуправстве ректора, пригрозившего комсомольскому собранию: «Я буду смотреть, кто голосует за [неугодного кандидата] и запомню». Большинство студентов посчитали выборы недействительными и просили помочь провести новые. Вот тут-то и стала во весь рост проблема преодоления страха. Письмо заканчивалось абзацем: «Откровенно скажем, что назвать свои фамилии мы боимся. Если ничего не изменится и директор узнает, придется лететь из института, из общежития или со стипендии. А факты можете проверить. Группа студентов». Вигдо-рова приехала, прошла по коридорам вуза, добилась, чтобы о ее приезде было объявлено по местному радио, но «никто из написавших письмо не заговорил». Заканчивается эта история горьким резюме человека, которому не занимать было личного мужества: «Они предпочли, чтобы справедливости добивался за них кто-то другой»23.
Опыт педагога наложил некоторый отпечаток на Вигдорову-жур-налистку: не всегда она могла удержаться от дидактики. Но ее морализаторство было окрашено неподдельной искренностью, защищено открытостью автора, его бесстрашием перед циничной ухмылкой в ответ на проповедь. Впрочем, более всего ее волновал человек боязливый и/или равнодушный; его она пыталась всколыхнуть, поставив в ситуацию «другого», что в ее словах звучало предельно просто: «Поешь за меня». Или: «Подумай за меня, подыши».
Для самой Фриды Абрамовны эти элементарные аспекты жизни — пища, дыхание, мысль — были неотъемлемы от правды, а та — от личного выбора и ответственности за него. «Если ты веришь в свою правду, — утверждала она, — ты должен добиться правды, не перекладывая свою ношу на чужие плечи» 24. Но чем дольше она билась за правду, тем чаще сталкивалась с типичными, ожидаемыми ответами. Ее не особенно волновала реакция умудренных «житейской сермяжностью»: дескать, в 45 лет не пристало быть максималисткой. Но она всем сердцем, всей душой сопротивлялась другому ответу: «Я скажу правду, а меня за это исключат из школы... Я скажу правду, а меня лишат стипендии, дадут выговор... Я скажу правду, а меня снимут с работы. Уж лучше я промолчу»25. Ретроспективно можно сказать, что, воспроизводя буквально или формулируя обобщенно этот ответ, Вигдорова, хотела ли она того, или нет, произносила приговор собственным надеждам на расцвет советской гласности. Слишком мало еще было в «третьем слое» людей, чтобы эта гласность была надежно обеспечена...
Одними из самых ярких произведений Вигдоровой, принадлежавших жанру, впоследствии названному документальной сатирой, стали ее зарисовки «Листки из блокнота Советского депутата» и «Листки из блокнота журналиста». В их основу положены записи бесед с избирателями в начале 1960-х годов26. В них писательница сумела отразить многие причины того внутреннего недовольства, которое уже тогда подвигало немалое число советских граждан в сторону оппозиции хотя бы на уровне «кухонных разговоров». Как к депутату, к Вигдоровой приходили самые разные люди с просьбой решить различные их проблемы, но самым главным, по ее собственным словам, был квартирный вопрос. И она изо всех сил старалась его решать, «выбивать» квартиры для бедолаг, оказавшихся безнадежно неприспособленными к жизни в командно-административной системе. За неполные три года ее депутатства 80 семей получили квартиры благодаря ее хлопотам! 27 Давалось ей это нелегко — и не только потому, что забирало массу времени и нервов, но и потому, что в результате она постоянно пребывала на том самом рэдфилдовском третьем уровне преломления через себя социальной действительности, на котором человек может превратиться в настоящую пружину протеста. Что Вигдорова была, как минимум, к этому близка, отчасти свидетельствует ее пьеса «Не поле перейти. Хроника частной жизни в 3-х действиях», в которой она отразила свои душевные муки от депутатской деятельности2S.
Каждая строчка, написанная Фридой Абрамовной, показывает взгляд на мир, который вряд ли мог вызвать одобрение высокого партийного начальства, но наверняка был симпатичен любому честному человеку. И не играет роли, где эту строчку мы находим — в газетном тексте или в частном письме. Характерный пример — адресованное Евгению Львовичу Шварцу письмо Вигдоровой от 5 февраля 1956 года. Оно все наполнено восхищением спектаклем по сказке Шварца «Обыкновенное чудо». «Вместе с нами пришла на спектакль наша приятельница, — рассказывает Вигдорова, — которая должна была поспеть на поезд, она уезжала в Л-д (Ленинград. — В. Т.). Где-то к концу 3-го действия я опомнилась и спросила: — а который час? Она ответила: — наплевать! И верно: было уже все равно — поспеет она или не поспеет. Гораздо важнее было не проронить ни одного слова, не пропустить ни одной шутки, ни одной мысли». Зрители узнавали по репликам персонажей спектакля привычные образцы поведения высших вождей — и зал взрывался хохотом. А еще сидевшие в нем столь сильно и явно наслаждались ощущением сопричастности к коллективной браваде, что Вигдорова
даже написала: «“Виделись!” — мимоходом, отвечает на приветствие министр-администратор, — и зрительный зал хохочет: узнает! ... За министра-администратора даже страшно становится»29 (выделено мной. — В. Т.).
Подвиг: защита Поэта
Насколько велики были мужество и влияние Вигдоровой, по-настоящему стало ясно, когда она приняла самое деятельное участие в борьбе за спасение Иосифа Бродского. Собственно, ленинградские поклонники поэта к ней потому и обратились, что у нее была репутация человека, способного переломить совершенно, казалось бы, безнадежную ситуацию. Вот как вспоминал об этом один из них, литературный критик, преподаватель и переводчик Ефим Эткинд, впоследствии сам попавший в число диссидентов и уехавший из СССР30:
«В один из таких дней, когда положение казалось безнадежным, я написал в Москву давнему другу, Фриде Абрамовне Вигдоровой, подробно излагая ей всю историю травли и взывая к ее активности.
Впрочем, в ее активности можно было не сомневаться — она очертя голову бросалась во все дела, где была попрана справедливость и где можно было надеяться ее восстановить. У Ф. Вигдоровой были сильные союзники и многочисленные связи: долгие годы она сотрудничала в “Литературной газете”, “Комсомольской Правде” и “Правде”... Ее помощь была неоценимой. Она не заставила просить себя дважды. С того дня, как она узнала обстоятельства дела Бродского, это дело стало содержанием ее жизни, точнее — ее последних полутора лет».
В документах писательницы «эпопея Бродского» занимает девять месяцев. С 9 декабря 1963 года по 4 сентября 1964 года Фрида писала письма самому Иосифу Александровичу, ответы на его шельмование в прессе и письма в защиту поэта, последовательно адресуя их Генеральному Прокурору Союза ССР Р. А. Руденко, претендовавшему на звание ученого-философа секретарю ЦК КПСС Л. Ф. Ильичеву, руководителю Союза писателей К. А. Федину. Хотела писать Хрущеву, но его сняли, так что это письмо осталось не завершенным.
Взявшись помогать Бродскому, Вигдорова вряд ли поначалу подозревала, что скрывается за делом поэта. Между тем в Ленинграде, как не раз уже в его советской истории, должен был быть разыгран
показательный процесс, целью которого было «поставить на место» питерскую интеллигенцию и студенческую молодежь.
Объявив преследуемого молодого поэта «окололитературным трутнем», партийно-номенклатурная верхушка Ленинграда в качестве доказательства морального разложения Бродского не нашла ничего лучшего, как сослаться на то, что «у него есть вельветовые штаны»31. Эта смехотворная аргументация из разряда сплетен бабушек на приподъездной лавочке интеллигенцией была воспринята как утонченное издевательство. Скорее всего — воспринята ошибочно, но тут уж ничего не поделаешь, ибо поистине каждая сторона судила о другой по себе... Как бы то ни было, но группа писателей и ученых Ленинграда во главе с В. Ардовым и С. Маршаком попыталась осторожно раскрыть — и закрыть — подоплеку судилища в письме на имя первого секретаря Ленинградского обкома партии В. С. Толстикова: «...Хотя в его произведениях нет ни слова, ни даже оттенка антисоветчины, какие-то любители моды его “обожают”, а ревнители порядка полагают, что он — источник зла в Ленинграде» 32. Но письмо не сработало, власть закусила удила. Л. Чуковская напрасно думала, что оно могло дать какой-то эффект, если бы было открытым. А вот Вигдорова была права, когда писала Бродскому33:
«Вам не повезло в том, что Ваши друзья и заступники — люди не чиновные. Они немного могут. Они одолевают путь не милями, а миллиметрами. Но нет такой минуты, когда бы они ни помнили о Вас, и не действовали бы».
Процесс над Бродским и восхитительная стойкость Фриды в зале суда, несмотря на угрозы судьи, зафикисировавшей в своих записях все его трагикомические перипетии, описаны неоднократно, поэтому я не буду здесь на нем останавливаться. Напомню только, что день его закрытия по праву считается днем, показавшим всему миру, что в СССР есть не только эйфория общественного мнения, но и люди, способные отстаивать право человека на законность, справедливость, достоинство. Индивидуальные инакомыслие и протест кристаллизовались в общественное сопротивление, а толчком к этой кристаллизации стало явное пренебрежение власти к закону и гласности. В сущности, об этом, только на сниженном, сугубо «процессуальном» уровне Вигдорова написала Руденко. В письме четко названы причины, по которым она считает прошедший суд скорым и неправым: 1) Бродский необоснованно предан суду как тунеядец; 2) «весь ход заседания обнаружил предвзятое, необъяснимо враждеб-
ное отношение судьи к обвиняемому»; 3) суд над тунеядцем должен носить воспитательный характер, однако на заседания не допускали никого из приходивших к залу суда, особенно молодежь; 4) он должен был быть гласным и в смысле его освещения, но судья Савельева, увидев, что некоторые из присутствующих пишут, крикнула: «Прекратите записывать или немедленно удалю», после чего пригрозила пишущим больницей для душевнобольных34.
В Российском государственном архиве литературы и искусства не сохранилось оригинала записей Вигдоровой на процессе Бродского, хотя то, что писательница делала такие записи в школьных тетрадках (трогательное пристрастие бывшей учительницы!), подтверждено не только судьей с лицом угрюмой дворничихи35, но и многими другими свидетелями событий. Вигдорова предлагала свои записи центральным газетам, но получила отказ «молчанием» 36. Тогда она нашла способ передать их за границу37, а в СССР пустить, что называется, в народ. Очень быстро записи Фриды стали «классикой» и для диссидентов, и для следователей. Первые их читали и распространяли, вторые — изымали и трактовали как неоспоримое свидетельство антисоветской деятельности. В следственных делах диссидентов 1970—1980-х годов конспекты записей фигурируют с завидной регулярностью, мне довелось их видеть в десяти российских архивах. И вот что характерно: во всех этих конспектах отношение к журналистке из «Комсомольской правды», из-за своей смерти даже не изгнанной из Союза писателей, то есть вроде бы не получившей освященного репрессиями права зваться диссиденткой, самое уважительное и почтительное. В условиях самиздата подобные «реверансы» делались крайне редко.
А сама Фрида... Дело Бродского в буквальном смысле слова «изгрызло ей нутро», но она добилась-таки того, что было для нее главным в последний год жизни — приговор пересмотрели, поэта освободили. Л. Чуковская не была пристрастной, когда писала38:
«Фрида своею записью докричалась до целого мира. На нас Толстиков может плевать. А на Сартра и Европейское Содружество ему плевать не позволяют. А Сартр, говорят, написал Микояну, что в октябре писатели содружества съедутся в Париже и там разговор о Бродском пойдет непременно... Фридочка, вот что вы сделали своими маленькими сильными руками... »
Возможно, проживи Вигдорова дольше, ее ждала бы судьба Синявского и Даниэля. А может быть и нет, может быть, она, в силу
присущего ей удивительного сочетания журналистской цепкости, человеческой порядочности, беспримесного альтруизма и почти детской «советскости», не попала бы в стан диссидентов. Но тогда у власти не осталось бы иного способа заставить ее замолчать, как отправить по дороге, напророченной судьей Савельевой, — в психиатрическую больницу... Во что всего труднее поверить, так это в то, что она сломалась бы и замолчала. Ведь даже ее горькие от сознания собственного бессилия строки в письме К. Федину по поводу Бродского («Каждый сам должен нести свою ношу. Но я перекладываю свою ответственность за человеческую судьбу на Вас, потому, что... у меня нет пути, на котором я могла бы добиться справедливости»39) все-таки не доказывают, что она влилась бы в ряды советского «молчаливого большинства», выработавшего в себе спасительную привычку не замечать несправедливости, отказалась бы от собственного завета добиваться правды, не перекладывая свою ношу на чужие плечи.
* *
*
Через год после смерти Фриды Лидия Корнеевна Чуковская написала воспоминания о ней40. Читать воспоминания, тем более написанные талантливо, всегда интересно. Эти же интересны еще и тем, что отражают восприятие Вигдоровой другими, кроме автора, советскими писателями. В их ряду стоят имена Корнея Чуковского, Анны Ахматовой, Надежды Мандельштам, Константина Паустовского и др. Все они сходятся в одном — в признании той исключительной роли, которую играла Фрида в деле защиты советских людей от советской номенклатуры. Одна из писательниц еще при жизни Вигдоровой говорила: «В Москве образовался настоящий пункт по спасению людей. Это Фрида Вигдорова. Нечто вроде спасательной станции для утопающих». Лидия Чуковская прозвала Фриду «Двенадцатью подвигами Геракла», а то, что Вигдорова сделала для Бродского, — тринадцатым подвигом и ее мультанским процессом41:
«...Конечно, статьи ее не могут обладать тою же силой (как статьи В. Г. Короленко. — В. Т.): хотя бы потому, что цензура теперь более строгая. Но дело она делает... русской интеллигенции, главное изо всех возможных дел: вытаскивает тех, кто попал под колеса».
И из всех воспоминаний видно, что делалось это дело Вигдоровой естественно, без надувания щек на публике по поводу своей высокой
миссии. Делалось именно так потому, что ее «трудовая повседневность» не отчуждала Фриду от ее духовной сущности, более того — потому и была столь продуктивной, что этой сущностью держалась.
В 2002 году издательство «СЛОВО» переиздало в одном томе два последних законченных произведения Вигдоровой — романы «Семейное счастье» и «Любимая улица». Это дилогия о юности и молодости, пришедшихся на пору сталинских репрессий и войны. В издательской аннотации сказано, что «героев Вигдоровой нельзя не полюбить, их переживания близки и понятны, а поступкам хочется подражать». Увы, обещания издателя и впечатления нынешнего читателя не совпадают: в героев не влюбляешься. Романы не пережили испытания временем. Собирая и читая в течение трех лет материалы о Вигдоровой, я задавался вопросом: а были ли у этого человека слабые стороны? Оказалось, слабость Фриды заключалась в ее собственных художественных произведениях. Как точно выразилась в своей рецензии Фаина Гримберг, романы, переизданные в 2002 году, возвращают нас «не столько в жизнь сороковых-пятидесятых годов прошлого, недавнего столетия, сколько в тогдашнюю манеру письма» 42. Видимо, не случайно едва ли не самый близкий друг Вигдоровой, Лидия Чуковская, по прошествии времени, в 19S9 году, назвала их «сантиментальной беллетристикой» и в этом пункте внесла поправку в собственные воспоминания43:
«“Памяти Фриды” имеет большой недостаток: тут все правда, но не вся правда. Я писала эту книгу, обязавшись перед Галей и Сашей (дочери Вигдоровой. — В. Т.) не писать ничего, что могло бы послужить помехой для переиздания Фридиных книг. И обещав не распространять написанное. Поэтому в этой книге отсутствует происходившая на моих глазах — и не без моей помощи — линия Фридиного освобождения от казенных лжей.
<...>Она уходила... к мужественной документальной прозе — т. е. от разжиженной правдивости к страстной и строгой полуправде... На смену жалостливости безразборных дружб шла суровость, которая вела ее к уединению и к искусству. К тяжелому бремени от радостной легкости. Я уверена, что в конце 60-х — начале 70-х гг. она была бы исключена из СП: ее публицистика была бы уже такой крепкой, что со страниц “Комсомольской правды” сбежала бы в Самиздат. Да и без всякого “бы” первая запись, положившая начало Самиздату, была речь Паустовского на обсуждении романа Дудинцева, вторая — процесс Бродского. Обе сделаны Фридой».
Добавим, что герой романа В. Д. Дудинцева «Не хлебом единым» (1956) в чем-то сродни Фриде Абрамовне. По нему, изобретателю,
многотонным катком прошлась бюрократическая система. Казалось бы, он должен был сломаться — ан нет, выстоял. Так и Фрида выстояла во всех сражениях, которые вела. Но дальше — не начинаются ли дальше расхождения? Герой Дудинцева, несмотря ни на что, продолжал совершенствовать и усовершенствовал-таки свое детище; Вигдорова от милых поучительных школьных повестей двигалась куда? К откровенно «сантиментальной» прозе, которая вся — инерция эйфории Оттепели, — или к совершенно уже лишенной дидактики и комсомольских иллюзий документалистике, сразу ставившей автора в положение беспощадного критика советского строя? Чуковская полагала, что Фрида пошла бы по второму пути — но разве это путь художественного творчества? Да, скорее всего Фрида избрала бы именно его, к этому толкали ее обостренное чувство справедливости, которым она руководствовалась всю жизнь, глубокая убежденность, что человек важнее слова. Но из чувства справедливости еще не произрастают сами собой выдающиеся художественные произведения, а враг высокой прозы, «сантиментальность», этому чувству не только не мешает, но наоборот, его поддерживает... Нет сомнений, что Вигдорова усовершенствовала бы свой свой талант публициста; но как писатель, она вряд ли бы поднялась выше уровня, достигнутого ей в «Семейном счастье».
Это не упрек и не критика. Я лишь хочу подчеркнуть, что после дела Бродского — своего подвига — Фрида Абрамовна уже не смогла бы вернуться к сочетанию, которым была наполнена ее «трудовая повседневность» до 1964 года — к одновременному спасению преследуемых неправедливым государством и к писанию романов, герои которых в значительный мере воплощали собой «жизнеутверждающее мировоззрение», исподволь навязывавшееся тем же государством. Подвиг Фриды — та же персонификация, но такая предельная, что после него ее повседневность не могла не измениться.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Slavic Review, 1996. Vol. 55, No. 1. P. 188.
2 Ibid.
3 Пресса в обществе (1959—2000). Оценки журналистов и социологов. Документы/ Авторы и исполнители проекта А. И. Волков, М. Г. Пугачева, С. Ф. Ярмолюк. М., 2000. С. 306-308.
4 См.: Slavic Review, 1996. Vol. 55, No. 1. P. 188.
5 Ожегов С. И. Словарь русского языка: 70 000 слов / Под ред. Н. Ю. Шведовой. 23-е изд., исп. М., 1991. С. 170.
6 См.: Аспиз М. Самая лучшая // Лехаим, 2003. № 136. Постоянный адрес статьи в Интернете: http://www.lechaim.ru/ARHIV/136/Aspiz.htm.
7 Галь Н. Под звездой Сент-Экса // http://www.vavilon.ru/noragal/saintex.html. Последнее посещение 18 октября 2006 года.
8 Существует и другое объяснение отъезда в Ташкент: Вигдорова уже тогда писала для «Правды», хотела присылать репортажи с фронта, но из-за беременности была отправлена корреспонденткой в Ташкент, откуда вернулась в Москву уже в 1943 году. См. интервью с К. Видре, которое можно прочитать по адресу постоянного размещения на: http://www.chukfamily.ru/Humanitaria/Frida/Voltzkaya.htm.
9 Аспиз М. Указ. соч.
10 Галь Н. Указ. соч.; см. также биографическую справку о Вигдоровой по адресу постоянного размещения на: http://ru.wikipedia.jrg.wiki.
11 Галь Н. Указ. соч.
12 Впервые опубликована в СССР младшей дочерью Вигдоровой А. Раскиной в девятом номере журнала «Огонек» за 1988 год.
13 См.: Вигдорова Ф. Дорогая редакция. М., 1963.
14 Redfield R Human Nature and the Study of Society: The Papers of Robert Redfield. Chicago — London, 1962. P. 284-285.
15 Foster G. What is Folk Culture? // American Antropologist, 1953. Vol. 55, No. 2. P. 160.
16 Фурсов А. И. Крестьянство в общественных системах: опыт разработки теории крестьянства как социального типа — персонификатора взаимодействия универсальной и системной социальности // Крестьянство и индустриальная цивилизация / Отв. ред. Ю. Г. Александров, С. А. Панарин. М., 1993. С. 62.
17 По словам близко знавшей Вигдорову К. Видре, «в юности Фрида была энтузиасткой, пламенной комсомолкой». Скорее всего, такова была ретроспективная оценка самой Вигдоровой, поскольку с Видре она познакомилась уже в зрелом возрасте (http://www.chukfamily.ru/Humanitaria/Frida/Voltzkaya.htm).
18 Так Вигдорову называл Корней Чуковский (Чуковский К. Дневник. М., 1994. С. 376).
19 Российский государственный архив новейшей истории. Ф. 5. Оп. 30. Д. 404, 440а, 465.
20 Вигдорова Ф. Семейное счастье. Любимая улица: Романы. М., 2002. С. 536.
21 См., например: Деловой подход // Комсомольская правда, 1957. № 173; О государственном подходе к делу и местничестве // Правда, 1958. № 232; Фотиева Л. А. Уроки ленинизма // Комсомольская правда, 1959. № 2.
22 Вигдорова Ф. Что такое мужество? М., 1961. С. 12.
23 Там же. С. 15-17.
24 Там же. С. 17.
25 Там же. С. 18.
26 Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2847 (Смирнова). Оп. 1. Д. 182. Л. 1-19.
27 Рудский Л. Сила подлинного добра // Cascade Russian Newspaper, 2005. № 234. Доступно на: http://www.kackad.com/article.asp?article=853. Последнее посещение 12 сентября 2006 года.
28 РГАЛИ. Ф. 2665 (Оттен). Оп. 1. Д. 17-19; ф. 2549 (Копелев). Оп. 3. Д. 467.
29 РГАЛИ. Ф. 2215 (Шварц). Оп. 1. Д. 116. Л. 1-3.
30 Эткинд Е. Записи суда над Иосифом Бродским, сделанные Ф. А. Вигдоровой / Антология Самиздата. Доступно на: http://antology.igrunov.ru/authors/etkind/sud_ nad_brodsky.html. Последнее посещение 10 октября 2006 года.
31 РГАЛИ. Ф. 2548 (Орлова Р. Д.). Оп. 2. Д. 199. Л. 1-3.
32 Там же. Л. 5-7 и 13.
33 Там же. Д. 204. Л. 1.
34 Там же. Оп. 2, д. 199, л. 14.
35 Метафора Е. Эткинда. См.: Эткинд Е. Указ. соч.
36 Так сама Вигдорова говорила Л. Чуковской. См.: Дело Бродского по дневнику Лидии Чуковской. Постоянный адрес: http://www/chukfamily.гu/Lida/Pгoza?=/ Вгоё-sky.htm.
37 По словам Видре, Вигдорова ей рассказала, что «своими руками передала эту запись за границу. Сделала она это, когда поняла, что иначе — тупик, когда почувствовала, что мальчик гибнет, что психика его может не выдержать» (http://www.chuk-family.ru/Humanitaria/Frida/Voltzkaya.htm).
38 Дело Бродского по дневнику Лидии Чуковской...
39 РГАЛИ. Ф. 2548 (Орлова Р. Д.). Оп. 2. Д. 199. Л. 42.
40 См.: Чуковская Л. Памяти Фриды // Сочинения. В 2 т. Т. 1. Повести; Воспоминания. М., 2000. С. 357-429.
41 Там же. С. 394.
42 Гримберг Ф. Фрида Вигдорова. Семейное счастье // Знамя, 2003. № 10. В Интернете доступно на: http://magazines.гuss.гu?znamia/2003/10/gгim. Ыш1. Последнее посещение 14 октября 2006 года.
43 Чуковская Л. Указ. соч. С. 394.
