CC BY
145
Г. Г. Ишимбаева
ФИЛОСОФИЯ ГЕРДЕРА В КОНТЕКСТЕ ЭПОПЕИ Л. ТОЛСТОГО «ВОЙНА И МИР»
Начнем с нескольких характерных, но далеких от Гердера цитат1. «Разве мы немцы какие-нибудь?» — риторически вопрошает Наташа Ростова (VI, 326); «...генерал... — дрянь, немец», — убежден Петя Ростов (VII, 146); «Мы не немцы какие-нибудь», — заявляет их отец, граф Илья Андреич Ростов (VI, 91). «Немец на обухе молотит хлебец»», — издевается Шиншин (IV, 77), а автор-повествователь набрасывает такую картину жалкого поведения немца-гувернера на званом обеде в доме Ростовых: он «старался запомнить все роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий с завернутою в салфетку бутылкой обносил его.» (IV, 80). Несколькими страницами ниже читатель знакомится с образчиками дурного русского языка другого немца — доктора, пользующего умирающего графа Безухова: «Не пило слушай, чтопи с третий удар шивъ оставался. Окотник найдутся» (IV, 91).
Да, совокупный портрет германца в эпопее Л. Толстого карикатурен. И карикатура приобретает все качества злого гротеска, когда речь заходит о немецких офицерах на службе российского государя. Устами князя Николая Андреевича Болконского, например, дается бьющая наотмашь ироническая характеристика «хофс-кригс-вурст-шнапс-ратов» (то бишь «придворного военного колбасного водочного совета») (IV, 132). А князь Андрей, убежденный в том, что «немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи — науки, то есть мнимого знания совершенной истины» (VI, 52), накануне Бородина категорически заявляет Пьеру Безухо-ву: «.эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра.» (VI, 217). Притчей во языцех стали стратегические формулировки генерала Толя и авторский комментарий по их поводу: «Б1е е^е Со1оппе шаксЫей туда-то и туда-то, &е гшеке Со1оппе шагБсЫей туда-то и туда-то» и т. д. «И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место» (VII, 82).
98
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2009. Том 10. Выпуск 1
Для героев Отечественной войны 1812 года с их подвигом во имя России, диктуемым порывом уязвленной французами души, когда нет места разумным теоретическим выкладкам, эти марширующие на бумаге первая и вторая колонны смешны и бессмысленны. Точно так же для семейства Ростовых с их естественным желанием отдать подводы раненым солдатам и вследствие этого оставить вещи в горящей Москве непонятен Адольф Берг, который занят тем, что в эвакуирующемся городе присматривает себе «шифоньерочку и туалет» (VI, 325).
Изображение немца, частного ли человека или военачальника, вымышленного ли персонажа или реального лица, на страницах «Войны и мира» откровенно тенденциозно. Таким было расхожее представление о выходце из Германии, бескрылом существе, педантичном, дисциплинированном, разумно заботящемся о собственном благополучии. В романе, выстроенном по принципу всеобъемлющей антитезы, Л. Толстой всячески обыгрывает полярность национальных типов — немецкого и русского. Существует, таким образом, авторская установка на контрастное изображение двух ментальностей (в этом смысле можно говорить о художественнопоэтической реализации антонимики знаменитой пословицы «Что русскому благо, то немцу смерть»).
При этом, однако, на наш взгляд, авторская установка не соответствует авторскому же решению основной проблематики «Войны и мира». Дело в том, что, противопоставляя русских немцам, Л. Толстой использует для воплощения своего замысла философию истории немецкого мыслителя Иоганна Готфрида Гердера, имя и идеи которого так естественно вплетены в художественную ткань романа. В одном из важнейших эпизодов, где Пьер Безухов и Андрей Болконский говорят о смысле жизни, первый передает, не называя автора, некоторые положения герде-ровских «Идей к философии истории человечества», а второй замечает: «Да, это учение Гердера» (V, 123).
Зададимся вопросом: почему в данной ситуации Л. Толстой обратился к фигуре именно Гердера и никого другого (Тюрго или Кондорсэ, скажем, которые были современниками Гердера и тоже — чуть раньше или чуть позже — занимались проблемами исторического подхода к осмыслению прошлого)?
Поэт и философ Иоганн Готфрид Гердер (1744-1803), ученик раннего Канта и Лессинга, один из духовных вождей «Бури и натиска», вошел в историю науки как мыслитель, предложивший несколько оригинальных концепций. В обобщенном виде их можно обозначить следующим образом: Гердер, во-первых, разработал новую философию истории; во-вторых, стал одним из основоположников современной лингвистики; в-третьих, попытался примирить спинозизм с теизмом; в-четвертых, выдвинул идею христианства как всечеловеческой религии. Наконец, им было много сделано для формирования немецко-русских и немецко-славянских культурных отношений . Он раньше, чем Гете, пришел к понятиям мировой литературы и мировой культуры.
В рамках заявленной проблематики нас, естественно, интересуют новации ученого в области философии истории.
Еще будучи студентом-теологом, Гердер пришел к мысли о том, что центральной проблемой в философии должен стать человек, что философия в связи с этим должна принять форму антропологии. Первой попыткой изложить это учение явилась работа «Еще одна философия истории для воспитания человечества» (1774). Многие положения этого трактата впоследствии получили блестящее развитие и
продолжение в центральном сочинении Гердера «Идеи к философии истории человечества» (1784-1791). Для конца XVIII столетия это была наиболее цельная концепция философски обобщенной картины развития человечества.
Гердер исходил из того, что человечество в своем развитии закономерно приходит к гуманизму: оно автономно использует силы для совершенствования разума и нравов, а его отдельные индивиды в этом процессе позитивно влияют друг на друга. Вспомним в этой связи название одного из поздних сочинений Гердера — «Письма для поощрения гуманизма» (1793-1797)!
Подобно другим просветителям, он стремился доказать мысль о том, что история человечества при всех ее катастрофах развивается по восходящей линии. Но, в отличие от французских рационалистов с их идеями о развитии как прямолинейном процессе, связанном с достижениями разума и просвещения, Гердер считал, что прогресс человечества обусловлен только идеями гуманности, которые воспринимают народы мира.
История человечества рассматривалась ученым в связи с генезисом всей Солнечной системы и понималась как продолжение истории природы: «.не обязаны ли мы стихиям всем, что нам принадлежит, включая жилище и землю? Если стихии, согласно постоянно действующим законам, периодически пробуждаются и требуют назад все, что принадлежит им. то что бы могло случиться иное, чем то, что должно было случиться согласно общим законам мудрости и порядка»3.
Человек, по Гердеру, будучи богоподобным, является самым совершенным созданием на земле и наделен стремлением к познанию Бога как «связи всех вещей», как «первой и единственной причины всех творений»4. При этом обращает на себя внимание тот парадоксальный факт, что немецкий мыслитель избирает в качестве субъекта исторического развития не великих героев эпохи, а невыдающихся людей, обычных, массоидных homo sapiens. Индивидуальные поступки этих последних подчинены общим историческим закономерностям, которые, как правило, оказываются выше их понимания и обусловлены силой спонтанно однонаправленного движения.
Согласно Гердеру, результатом деятельности людей стали способы общественной организации — семья, власть выбранных судей и военных лидеров, передаваемая по наследству деспотия. И лишь народ, возникший из исходной патриархальной семьи, по его мнению, является естественной группой и не должен быть порабощен другими народами.
Сильной стороной исторической концепции Гердера, который рассматривал проблемы истории в собственном смысле слова (в смысле истории человеческого общества), стало его открытие такого важнейшего понятия, как народность. Изучая народный эпос, народные песни, народную поэзию, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, Библию, «Поэмы Оссиана», издавая «Голоса народов в песнях» (1778-1779), Гердер приблизился к новому пониманию проблем происхождения и отличительных свойств поэзии в целом. Она, убежден ученый, имеет народные корни и народный характер, выражая национальные чаяния.
Впоследствии Гердера упрекали (в числе критиков был и И. Кант) в оптимистическом фатализме. Но, как бы то ни было, его идеи стимулировали дальнейшее развитие философии истории в трудах того же Канта, Шеллинга и Гегеля. С комплексом воззрений Гердера тесно связаны штюрмеры и Гете, романтики, Жан-Поль, Штифтер.
Увлеченно восприняли многие новаторские идеи Гердера и в России. В частности, они имели живой отклик среди прибалтийских писателей второй половины XVIII века5. Гердеровской философией истории интересовался А. Н. Радищев, горячо восхищался Н. М. Карамзин. В целом русская литература 1790-1800-х годов отличается тем, что философия входит в это время в сферу ее интересов, и Гердер, наряду с Кантом, Руссо и Вольтером, увлеченно изучается мыслящей российской интеллигенцией. Этот факт, характеризующий историко-культурную атмосферу духовной жизни России конца XVIII — начала XIX века, нашел свое отражение в поэтическом космосе «Войны и мира» Л. Толстого, где начало действия отнесено к июлю 1805 года.
Известно, что Толстой был знаком с философией Гердера еще со студенческих лет, что в пору своей зрелости он вновь неоднократно обращался к ней6. Известно и то, что в Яснополянской библиотеке сохранился журнал «Вестник Европы» (1804, т. XVI) с опубликованными здесь фрагментами из гердеровского сочинения «Идеи к философии истории человечества» и с пометками Толстого на полях, что в черновиках «Войны и мира» имеется ряд эпизодов, где дается близкий к тексту пересказ
7
отрывков из знаменитого трактата или его прямое цитирование .
В процессе работы Л. Толстой отказался от идеи «лобового» коллажного приема, но в законченном тексте романа гердеровская философия истории, не столь очевидно бросаясь в глаза, как в черновых набросках8, во многом определяет существо толстовской философии истории и, кроме того, используется в трансформированном виде в качестве поэтического приема характеристики персонажей.
«Война и мир» с жанровой точки зрения — роман-эпопея, где все подчинено раскрытию «мысли народной»: крупнейшие исторические события показаны здесь сквозь призму их преломления в жизни всего народа. Толстого привлекало то, что называется философией истории, что позволило ему обозреть эпоху как целое и рассмотреть народ как национальное единство.
Философия народной жизни, как ее понимал писатель, наиболее емко и выразительно представлена в сцене молебна в один июльских дней 1812 года и дана в форме внутреннего монолога Наташи Ростовой во время обедни в домовой церкви Разумовских: «Миром, — все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью — будем молиться.» (VI, 80). В этом «все вместе, без различия сословий» — существо исторического замысла Л. Толстого, для которого личное неразрывно соединено с коллективным бессознательным, сливается с ним и образует ядро национального смысла истории.
С другой стороны, это «все вместе, без различия сословий» в устах наивной девочки содержит в себе и зародыш ответа на вопрос, так волновавший Л. Толстого, — о роли личности в истории. Там, где прославлено «всем миром», где ему поют осанну, не остается места тому, кто по ряду причин выбивается или «выламывается» из сообщества — прежде всего исключительной личности.
Русская историография традиционно рассматривала царя, полководца, героя в качестве единственного и истинного «делателя» истории. Автор «Войны и мира» решительно опровергает эту концепцию. Не вожди, но рядовые, по его мнению, определяют ход истории, не отдавая себе в этом отчета: проигрыш на поле Аустерлица и победа в Бородинской битве не зависели ни от расположения войск, ни от планов кампаний, выработанных штабными военными. Как в ходе Бородина ни одно из наполеоновских «распоряжений диспозиции не было и не могло быть ис-
полнено» (VI, 228), так и во время совета в Филях ни одно из стратегических соображений генералов не имело смысла, так как у русской армии «не было никакой физической возможности» (VI, 283) защищать Москву.
Программный характер приобретает в этой связи спор Андрея Болконского и Пьера Безухова о военачальнике. Настроенный восторженно Пьер с воодушевлением говорит об «искусном полководце», сравнивая войну с «шахматной игрой» (VI, 215). Князь Андрей выражает точку зрения Толстого, не приемля подобного сравнения: «.в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно. ты там вне условий времени, и. конь всегда сильнее пешки, и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты.» (VI, 215).
Князь Андрей, один из интеллектуальнейших толстовских героев, передает существо концепции своего автора, признавая свободу воли каждого человека во всех сферах жизни, что в конечном счете вносит новые оттенки в самое понятие великой исторической личности. Она велика постольку, поскольку умеет обращаться с мистической субстанцией «дух войска» и «дух народа»: не отдавая приказов и не строя планов, она просто делает вид, что все необходимое и случайное, происходящее в истории, соответствует ее намерениям и целям (хотя на деле является результатом суммы разнонаправленных воль множества). Следовательно, истинным героем истории оказывается не вождь, а рядовые носители духовных начал, из совокупности которых и складывается пресловутый «дух народа». Л. Толстой, таким образом, приблизился к пониманию нравственной природы событий, определяющих не только настоящее, но и перспективу истории.
Эти идеи, отчетливо перекликающиеся с гердеровскими, изложены и в финале романа — во второй части эпилога, который стал подведением итогов и авторским резюме относительно философии истории как таковой.
Говоря о «роевом» движении народа, Л. Толстой особое внимание уделяет семье как тому институту, который определяет нравственное существо каждого отдельного человека. И в этом он тоже близок Гердеру. Развертывая «мысль семейную» в пространстве эпопеи, автор «Войны и мира» сталкивает несколько типов семей. Все симпатии Л. Толстого на стороне патриархальных, живущих преимущественно сердцем Ростовых и рационалистов Болконских. Представителям этих семейств суждено жить и работать во славу России, в них — залог непобедимости страны. Такие, как Ростовы и Болконские, по Л. Толстому, составляют большинство русского общества, поэтому обречен Наполеон, да и любой, кто «с мечом к нам придет». Напротив, Курагины, Берги и Друбецкие составляют меньшинство. Это махровые эгоцентрики и индивидуалисты, занятые лишь своими меркантильными интересами. Для Л. Толстого они представляют образчики «антисемей», члены которых связаны между собой узами лишь биологического, но не духовного родства. Подобные отношения, к счастью, не характерны для России, поэтому Курагины и им подобные не могут существенно влиять на общество.
Гердеровский постулат о стремлении человека к совершенству и о жажде познания, характерной для человека, также получает художественное подтверждение на страницах толстовского романа: Пьер Безухов и Андрей Болконский, каждый на свой лад, идут к постижению смысла бытия, совершенствуясь духовно и интеллектуально, приобретая все качества истинного «человека разумного» — интеллигента, гуманиста, патриота.
Было бы упрощением, однако, связывать специфику толстовского понимания вышеназванных проблем исключительно с прямым и непосредственным влиянием гердеровской философии. Л. Толстой пришел к тем же выводам, что и Гердер, выражая закономерности всеобщего порядка, обусловленные международным характером философского и литературного развития конкретно-исторической эпохи конца XVIII — начала XIX века.
Но при очевидной типологической близости русского писателя и немецкого мыслителя в решении вопросов философии истории человечества не следует игнорировать и факт прямого вхождения гердеровской системы взглядов в художественную ткань «Войны и мира».
Как уже упоминалось, философская концепция Гердера была очень актуальна в российском обществе начала XIX века — ив таковом качестве она привлекала Л. Толстого как характерная примета времени, передающая интеллектуальный аромат той эпохи. Показательно в этой связи, что в черновых рукописях романа прямых гердеровских цитат из уст героев Л. Толстого звучало гораздо больше. Из окончательного текста, например, были убраны «гердеровские» высказывания офицеров Тушина и Белкина9. Существенной переработке в каноническом тексте эпопеи подвергся и эпизод приезда князя Андрея на батарею Тушина. Л. Толстой отказался от первоначального варианта сцены: объезжающий линию фронта герой попадает к батарейцам Тушина, просматривает в офицерском шалашике оказавшийся там номер «Вестника Европы» со статьей Гердера, а автор-повествователь замечает, что «князь Андрей недавно читал тоже сериозное сочинение Гердера»10.
Трудно сказать наверняка, почему Л. Толстой отказался от упоминания имени Гердера в таком контексте. Можно лишь предположить, что прямолинейное соотнесение романных героев с автором «Идей к философии истории человечества» показалось писателю ослабляющим их художественную плоть. Но как бы то ни было, в классической редакции «Войны и мира» остались три пространные гердеровские цитаты. Скажем об этом подробнее.
1) Перед Шенграбенским сражением князь Андрей, мечтающий о «своем Тулоне» (IV, 226), слышит разговор артиллерийских и пехотных офицеров о страхе смерти. Один из них, капитан Тушин, говорит: «.коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. <.> А все боишься. Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет. ведь это мы знаем, что неба нет, а есть атмосфера одна. <.> .а все-таки будущую жизнь постигнуть.» (IV, 224-225).
В этих рассуждениях, глубоких, но не отличающихся внешним блеском формы, слышны отголоски статьи Гердера «Человек сотворен для ожидания бессмертия» (она была опубликована на русском языке в 1804 году — в то время, когда жили, думали и действовали толстовские герои), и одновременно сомнения в верности ее формул.
Закамуфлированная цитата из известной статьи важна, однако, не только потому, что позволяет передать состояние людей, ожидающих начала военной операции с ее непрогнозируемым исходом. Существеннее то, что в речи Тушина были впервые соотнесены понятия смерти, бессмертия и неба. Впоследствии этот мотив зазвучит в полную мощь в аустерлицком эпизоде, где тяжело раненный князь Андрей пересмотрит свою наполеоновскую идею и откажется от бонапартизма — под высоким и вечным небом Аустерлица.
2) Постулаты Гердера о гармонии мира излагает Пьер Безухов Андрею Болконскому во время их поездки в Лысые Горы: «.Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, — как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница, которой я не вижу конца внизу, она теряется в растениях. Отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше до высших существ. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что, кроме меня, надо мной живут духи и что в этом мире есть правда» (V, 123).
Восторженный Пьер Безухов, нашедший себя, как ему казалось, в масонстве, пересказывает «Идеи к философии истории человечества». Не сомневается в этом и Андрей Болконский, который констатирует: «Да, это учение Гердера» (V, 123).
Вслед за Гердером Пьер Безухов повторяет, что за порогом смерти человека ожидают будущая жизнь и Бог, а значит, в мире существуют истина и добродетель и высшее счастье каждого живущего на земле — стремиться к их достижению. «Надо жить, надо любить, надо верить, — говорил Пьер, — что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всем (он указал на небо)» (V, 124). И вновь благодаря Гердеру происходит, таким образом, стяжение смерти — бессмертия — неба и утверждается идея гармоничного равновесия мира, разумной предопределенности всего сущего. Недаром этот «гердеровский» эпизод венчает такая авторская ремарка: «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь» (V, 124). («Новая жизнь» Андрея Болконского, как и знаменитая «Новая жизнь» Данте, связана с любовью, с мечтаниями и с болью от потери возлюбленной.)
3) В сцене смерти князя Андрея Л. Толстой прибегает к скрытой цитации Гердера, который рассматривал сон как явление, аналогичное смерти. Гердеровское понимание сна-смерти сказалось в самом построении ярославльского эпизода. Князь Андрей чувствует, что он умер наполовину после мучительного сна: «.Что-то не человеческое — смерть — ломится в дверь, и надо удержать ее. <.> Еще раз оно надавило оттуда <.> Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся.
“Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!” — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его» (VII, 70).
Как видим, логическая цепочка Гердера «сон — смерть» приобрела в сознании героя вид «смерть — пробуждение» и привела к роковым последствиям: вместе с «пробуждением от сна» началось «пробуждение от жизни», закончившееся уходом в небытие.
Незадолго перед этим князь Андрей вспоминает Евангелие от Матфея. «Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», — сказал он сам себе и хотел то
же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по-своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они — не нужны. Мы не можем понимать друг друга». — И он замолчал» (VII, 65-66). Андрей Болконский, таким образом, к моменту сознательного приятия таинства смерти обрел для себя свое небо — этого долгое время не могут постичь ни Наташа, ни княжна Марья.
Итак, три толстовских героя — Тушин, Пьер Безухов, Андрей Болконский — размышляют в унисон Гердеру и приходят к разным результатам.
Маленький, косноязычный артиллерийский штабс-капитан Тушин, не принимающий на веру гердеровские утверждения, остается в военном пространстве романа-эпопеи настоящим героем. Пусть он неказист и тушуется (этимология фамилии) перед начальством — читатель восхищается его естественным, непоказушным героизмом и верит в гиперболическое самоощущение маленького ротного офицера: «Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра» (IV, 243).
Пьер Безухов, для которого программа предустановленной гармонии Гердера смыкалась с масонскими и мартинистскими теориями И. А. Баздеева, разочаровывается в братьях масонах, которые, по его словам, «клянутся кровью в том, что они всем готовы пожертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы для бедных и интригуют Астрея против Ищущих Манны и хлопочут о настоящем шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно» (V, 308). Духовно прозревший Пьер Безухов уходит от своих бывших учителей — примечательно, что и восторженных речей о совершенстве мира и человека мы более из его уст не услышим.
Рационалист Андрей Болконский, в отличие от Тушина и Пьера Безухова, приемлет гердеровскую метафору полностью и даже на ее основе выстраивает собственную, доводя идею Гердера до логического конца. Некогда возмущавшийся самоуверенностью немцев, произрастающей из отвлеченного мудрствования, князь Андрей стал относиться к этой самой отвлеченной науке по-немецки всерьез и поэтому погиб. Впрочем, в контексте гердеровской утопии о человеке, который сотворен для бессмертия, уход героя в инобытие воспринимается в категориях трагического оптимизма.
Подведем итоги. Философия истории Л. Толстого очень близка философии истории Гердера. Близость двух теорий объясняется и типологическими схождениями, что обусловлены общим историко-философским настроем конца XVIII — начала XIX века, и непосредственным влиянием немецкого мыслителя на русского писателя. Очевидные гердеровские контаминации, с другой стороны, позволили писателю раскрыть существо русского национального характера в наполеоновскую эпоху.
Все это и объясняет тот парадокс, что, создавая в «Войне и мире» карикатурный образ германской ойкумены, Л. Н. Толстой структурирует Вселенную русского эпоса в духе Гердера, учение которого, кроме того, определяет онтологические искания главных героев романа-эпопеи.
1 Все цитаты приводятся по изданию: Толстой Л. Н. Война и мир // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. ГУ-УП. М., 1979-1981. В тексте указывается латинской цифрой номер тома и через запятую арабской цифрой страница.
См. об этом: Леман У. И. Г. Гердер как основоположник демократической концепции русско-немецких взаимосвязей // Из истории русско-немецких литературных взаимосвязей. М., 1987; Данилевский Р. Ю. И. Г. Гердер и сравнительное изучение славянских литератур в России // Русская культура XУШ века и западноевропейские литературы. Л., 1980.
Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 20.
4 Там же. С. 131.
5 Это обстоятельство во многом обусловлено тем, что Гердер, занимая в 1764-1768 годах должность сначала учителя в церковной школе, а затем проповедника в двух главных церквах Риги, открыл для европейской эстетической мысли ценность словесного творчества литовцев, латышей и эстонцев.
6 См. об этом: Краснов Г. В. Философия Гердера в творчестве Толстого // Толстой Л. Н. Статьи и материалы. IV. Горький, 1961.
См. об этом: Фортунатов Н. М. Комментарий ко второму тому «Войны и мира» // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. V. М., 1980. С. 408.
8 См., напр.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 13. С. 367, 377-380, 391, 408-409.
9 Там же. С. 367, 377-380, 391.
10 Там же. С. 408-409.
