CC BY
42В.А. Пестерев, 2005
ШаагТУ иИ|
А л У;н5*У.’ ¿ffm
Щг ОБЗОРЫ, РЕЦЕНЗИИ
«ЭСТЕТИКА МЫШЛЕНИЯ»
Жеребин А.И. Вертикальная линия. Философская проза Австрии в русской перспективе. — СПб.: Мірь: ИД СПбГУ, 2004. — 304 с.
В.А. Пестерев
Одно из прочтений монографии
А. И. Жеребина «Вертикальная линия» представляется как «эстетика мышления»1, поскольку именно этот аспект — средоточие того многомерно ценного, что присуще этому исследованию.
Смысл названия своей книги автор связывает с суждением Вяч. Иванова из его «Переписки из двух углов» с М. Гершензоном: «Весь смысл моих к вам речей есть утверждение вертикальной линии, могущей быть проведенной из любой точки, из любого угла, лежащего в поверхности какой бы то ни было молодой или дряхлой культуры» (3)2. Оно соотносится А.И. Жеребиным с «антиномией двух моделей культуры — горизонтальной и вертикальной, имманентной и укорененной в области трансцендентного», определившей «драму европейского сознания на рубеже и в первые десятилетия XX века» (3). В этой ситуации магистральное устремление эпохи — «спасти культуру» — означало «переключить культурное сознание из плоскости эвклидов-ского разума и социальной истории в неэвклидово пространство внеисторического религиозного мифа» (3). Это предуведомление в двух начальных абзацах — по сути, одна из констант концепции А.И. Жеребина, разнонаправленно и сложно (соответственно материалу, с которым работает исследователь) воплощенных в монографии.
Второй из концептуальных параметров конкретизирован в подзаголовке книги и обусловлен социально-историческими, духовно-интеллектуальными, культурными, худо-© жественными признаками сходства Австрии
и России межвекового периода и начала нового столетия. Основа компаративистики — это и возможность новой «трактовки австрийской самобытности», которая «открывается именно благодаря включению австрийского материала в русскую перспективу», однако наличие ее, — уточняет А.И. Жеребин, — «не всегда предполагает эксплицитный сравнительный анализ» (11).
Целенаправленная множественность ведущих уровней исследовательской задачи автора «Вертикальной линии» очевидна; более того — четко и неоднократно просматривается в работе А.И. Жеребина.
• Понять суть австрийской философской прозы в главных ее проявлениях: ее смысл в конкретных идеях и учениях (от Э. Маха до 3. Фрейда), отмечая моменты их сосуществования и взаимоот-ражения; и в особом характере поэтики этой эссеистки: динамическом единстве научного, философского знания и художественности; и в ее связи с предшествующей мыслью (Платон и Гете, Но-валис и Ницше).
• Это сопряжено с постижением сущностного в русском философском знании (В. Соловьев, Н. Бердяев, С. Франк,
В. Розанов, Л. Шестов, Вяч. Иванов) и художественной словесности (Ф. Достоевский, Л. Толстой, Ф. Тютчев, А. Блок, Д. Мережковский).
• Иной уровневый срез — историко-культурный и художественный контекст эпохи как эпохи модернизма: в национальном его проявлении (прежде всего авст-
рийского и русского) и в основных общеевропейских параметрах с французским и английским инвариантами.
• Подобный аспект соположен с осмыслением природы модернизма в его внешне-внутренней общей органичности, но в конкретике декаданса, символизма, неоромантизма, эстетизма.
• Русская перспектива — сложная замыкающаяся и размыкающаяся спираль цикличности «из любого угла»: постоянное нахождение диалога и его невозможность, его неявленные смыслы и вибрация австрийского сознания, преломленного в русском художественном творчестве.
• И не менее важна, чем предшествующие, задача включить «австрийскую философскую прозу в русской перспективе» эпохи модернизма в измерение постмодернистской современности: наложить и развести два этих контекста (И.П. Смирнов, А.М. Эткинд, Р. Барт, Ж. Делёз, Ю. Хабермас, Ж. Старобинский, М. Фуко, Ж. Деррида).
Все эти уровни исследовательской задачи — высокого научного статуса; им сродни естественно возникающие «под» и «над» уровни. Чувство «эстетики мышления» рождается не через их определение, а в рецепции/рефлексии органично сущего в исследовательском воплощении.
Книга А.И. Жеребина — исследовательский текст, логика которого последовательна и аналитична по имманентному существу текста этого рода. В то же время «Вертикальная линия» — пространство текста, отчасти в том значении, как его мыслит М. Бланшо: «У книги, даже фрагментарной, есть некое средоточие, к которому она устремлена, — эта точка не стоит на месте, а постоянно смещается под действием самой книги и обстоятельств ее постройки. Вместе с тем, она непоколебима, ведь даже смещаясь эта точка, если уж она настоящая, будет еще большим средоточием, более скрытым, недоступным, а потому и более деспотичным... когда речь о книге, озабоченной прояснением, простая верность методу заставляет сказать, к чему, по всей видимости, ведет эта книга»3.
В современную эпоху, когда литературное творчество нацелено — в одной из своих парадигм — на аутентичность культуре, в этом же направлении происходит становление науки о литературе (подобное наблюдается и в искусствознании). Неслучайно и в
западной, и в отечественной мысли утверждается метод гуманитарного синтеза и культурологического анализа4. Научные ориентиры А.И. Жеребина и координаты его монографии — в этой исследовательской сфере. Поэтому постоянно (до неожиданности) расширение пространства текста «Вертикальной линии», переходящего свои границы (аналогично, можно сказать, мысли A.B. Михайлова о романе)5. «Большой» диалог австрийского и русского контекстов в их разных измерениях осуществляется благодаря неизменным микродиалогам философских, художественных, мемуарных, критических, научно-исследовательских текстов, микродиалогам идей, духовных и мистических интенций, культурных традиций.
По внешнему признаку, что отмечено А.И. Жеребиным в предисловии, «Вертикальная линия» — «очерки» (11). Последовательно сменяют одна другую монографические главы (и подразделы в третьей) об Эрнсте Махе, Отто Вейнингере, Людвиге Витгенштейне, Мартине Бубере, Рудольфе Каснере, Зигмунде Фрейде. Их условная автономия скреплена намеченным автором концептуальным развитием мысли: «разрушение личности», «стратегия спасения», «прошлое одной иллюзии». Правда, из этих лаконичных названий глав будто выпадает наименование второй — «Мадонна Ж: Отто Вейнингер и русская мысль». Не исключено, что здесь преднамеренная акцентировка особого положения автора книги «Характер и пол»: «тип переходного человека эпохи переоценки всех ценностей» (75). Существо этого «“enfant terrible” австрийского “конца века”», ставшего «символом духовного кризиса, который переживала европейская культура» (75), ито-гово обозначено с точки зрения «дуалистического характера его спиритуализма»: «Вейнингер хотел безоговорочно искоренить реального человека, чтобы освободить место абсолютному этическому идеалу» (128).
Внутренняя целостность книги — эссе-истическая, в той ставшей общеевропейской австрийской традиции, как она сложилась благодаря Р. Музилю: «... эссе чередою своих разделов берет предмет со многих сторон, не охватывая его полностью, — ибо предмет, охваченный полностью, теряет вдруг свой объем и убывает в понятие»6. Действенность этого подхода оправдана «фундаментальным исследованием “Вена на рубеже веков,. Политика и культура” (1980)» (6) К.Э. Шорске, который, отказываясь от «выдвижения абст-
рактного и категоричного общего знаменателя эпохи», писал о научной актуальности «стремиться к эмпирическому исследованию множественностей как к необходимой предпосылке отыскания прообразов единства»7.
Эссеизм А.И. Жеребина особого свойства, родственный «стереоскопическому представлению о логических связях» Петера Ро-зая. Аналитическое изложение философских идей, будь то Мах, Витгенштейн, Бубер или Каснер, обращение к фактам личной биографии австрийских «религиозных писателей», что придает глубокую жизненную наполненность их умонастроениям и экзистенциально-онтологическим взглядам, согласуется, выявляя общий художнический и научный принцип, со «стратегией» Петера Розая «развивать мысль и вести рассказ постоянно во всех направлениях»8. При неизменной сосредоточенности на «изостадиальности» Австрии и России контрастная хронологическому и последовательному освещению австрийской прозы дискретность «русской перспективы» — не что иное как эссеистическая нелинейность текста — принцип «со многих сторон», «из любой точки, из любого угла».
Преодолевая разрыв между достоверностью мысли, культуры, творчества и их научной интерпретацией, А.И. Жеребин верен «остранению», полифункциональности этого приема, следует отметить, не менее универсального в литературоведении, чем в творчестве. Фиксируя остраненный «зазор», исследователь находит в нем возможность неоднозначно проблематизировать изучаемые вопросы и материал: синхронно или логи-чески-поступательно — фактами, авторскими аналитико-синтетическими рефлексиями и моментами корректной дискуссии или полемики. Скажем, в релятивном переосмыслении «концепции русской исключительности, которую развивает Борис Гройс в статье под названием “Россия как подсознание Запада”» (254—255). Однако логика «остранения» предполагает и ключевые точки внутренних связей в каждой из национальных культур: компаративные утверждения общности в индивидуальном, аналогичные суждению, что «он-тологизация познания есть коренной принцип мировоззрения Каснера, связывающий его и с Витгеншейном, и с Бубером» (198).
Категории, которыми оперирует АИ. Жеребин — «человеческое “я”», «сознание», «культура», «традиция», «творчество», — корректированы временем. «Бывают эпохи, — размышляет П. Розай, — когда приходится
жить с открытыми противоречиями, жить как бы исходя из этой противоречивости»9. Экзистенциальная данность этих пределов рубежа XIX и нового XX века — социо-историчес-кой «латентной катастрофы» (108) Австрии и австрийского модернистского сознания в «наиболее радикальном варианте модернизма общеевропейского» (242) — отрефлексиро-вана в «Вертикальной линии» синхронно, в сосуществовании: «сознание кризиса с самого начала включало в себя тоскливое чувство неудовлетворенности и острую жажду обновления, доходившую до... готовности к самопожертвованию» (43).
Выявляемое в литературно-критическом и художественном творчестве Г. фон Гофмансталя, P.M. Рильке, Г. Бара, А. Шницлера или констатированное в отсылках к конкретным произведениям и писателям, это кризисное созидание углубленно в индивидуальном философском самосознании каждого из шести рассмотренных авторов. Нет необходимости в тавтологическом цитировании «по главам» (хотя, вместе с тем, соположенность меняющихся ракурсов обнажает исследовательскую объемность монографии). Достойно обратить внимание на один из узловых и характерных в этом тексте моментов пересечения в «эпохальном сознании» махизма и философии жизни: «формула Маха “Я должно погибнуть” имеет тот же смысл, что и формула Ницше-Заратустры “человек есть нечто, что должно быть преодолено”. В том и в другом случае над обломками гуманистического мировоззрения витает греза о новом человеке, который выходит за пределы своего индивидуального Я и растворяется в океане космического единства, осознает себя жителем безмерного космоса, участником вечнотво-римой мировой жизни» (49).
Идея монизма раскрывается в «Вертикальной линии» в ее диахронической и синхронической всеохватности и всепроникно-венности; и возможно, — универсальности. Обще-понятийно утвердившийся на рубеже XIX—XX веков как «вера в существование единой субстанции, физической и психической одновременно» (18—19), монизм укоренен в «романтической установке видеть во многом единое» и в «идее тотального родства духовных и физических элементов универсума», в котором, по А. Шлегелю, «все вещи соотносимы друг с другом, все означает все и каждая часть отражает целое» (33).
Монизм — свойство сознания, мирочув-ствования и миротолкования, учение и свой-
ство художественного мышления — выявлен в многообразии и конкретике эпохальных модификаций. Определенная его множественность — скажем, «психофизический» вариант Маха (19), «идейное ядро» неоромантизма (33), «непрерывный акт творения мира» (50), «ин-терсубъекгивный синкретизм» в «демистификации языка и обновлении стиля» (52), философия диалога Бубера, который «решает общую с Витгенштейном задачу — спасение человеческого Я путем мистического его преображения» (163), «вариант монистического мировоззрения» в русском символизме: «вера в миф о мистическом браке Логоса и Души мира» (103). В монизме обнаруживается также и общая иллюзорность австрийского и русского «дискурса о подсознательном»: «“австрийская идея” психоанализа соотнесена с “русской идеей” богочеловечества по признаку эсхатологической устремленности к преображению человеческой личности на основе ее включения в универсальную всеобщность внеисто-рического мифа» (255).
Австро-русская проблематизация монизма в исследовании А.И. Жеребина — это одновременно проблема модернизма. Его специфика в Австрии «заключается в компенсаторном движении от внешнего к внутреннему, от объекта к субъекту, от социального к индивидуальному, от сознания к бессознательному» (242). И нельзя не согласиться с автором монографии (хотя эта мысль выявляется опосредованно, в контексте всех сопряженных в работе суждений), что предпринимавшиеся в австрийской литературе с конца XIX века «все новые попытки разрешить кризис современного сознания на пути актуализации сверхчувственной реальности и мистического преображения жизни» (222) не могли не совпасть с «пространством русской культуры с характерным для нее романтическим идеалом целокупного знания, культуры как универсального синтеза» (260). Монистический модернизм обнаруживается как идея культуры рубежа XIX и начала XX столетия: культуры неявленных смыслов в «споре интеллекта и интуиции, логической и интуитивной очевидности» (63). Регистры ее со-природности и многосоставности и в Австрии, и в России — правомерность утверждения Германа Бара: «стихия нашей жизни не истина, а иллюзия» (227), но также и чувство времени Роберта Музиля: «все сплавлялось в мерцающий смысл» (44).
Австрийская «реальность», как ее осмысливает в начале 1990-х годов Р. Менассе, «яв-
ляет себя в таком обличье, что любое ее проявление вызывает к жизни собственную противоположность и способно существовать лишь виртуально, в том виде, в каком ее именно в данный момент хотят представить»10. Аналогия с этим современным контекстом — по сути, реальности самосознания, реальности культуры, реальности творчества — приближает к монистическому модернизму и к обоснованному решению его проблем автором «Вертикальной линии», к задаче модернизма «хаос домистицировать, выткать из него новую культуру или, по крайней мере, вплести его в ткань старой, придав ей этим необходимую прочность» (257). Несмотря на радикализм межвекового времени — «эксперимента под названием “конец света”», в определении Карла Крауса (256), — историко-культурная самобытность этой эпохи в Австрии и России убеждает, что «культура не есть осуществление новой жизни, нового бытия, она есть — осуществление новых ценностей»11. Вероятнее всего, в одной плоскости с этим умозаключением Николая Бердяева и исследовательская точка зрения А.И. Жеребина, один из проработанных смыслов его «эстетики мышления».
Именно в этом аспекте вызывает особый интерес глава о Рудольфе Каснере, впервые представленном русскому читателю А.И. Жеребиным. «Глубокий мыслитель и тонкий мастер философской прозы» (191), понятый и ценимый такими своими современниками старшего поколения, как Рильке и Гофмансталь, а впоследствии Т. С. Элиотом, У. Оденом, Г. Марселем, К. Буркхардтом, — «Каснер и до сих пор еще не попал ни в фокус всеобщего признания, ни в фокус пристального внимания исследователей» (195).
«Последний поэт» австрийской философской прозы высокого модернизма, Каснер кристаллизует в своем творчестве мистику и неоромантизм, декаданс, символизм и эстетизм. Предпочитая «эзотерический опьгг самопознания и самоистолкования “на золотом фоне” одиночества», он создает «литературу из литературы», отмеченную «особым очарованием отраженных культур» (195). «Эссеист par excellence, не без оснований названный “немецким Монтенем XX века”» (207), Каснер, следуя «философии эстетизма», претворяет в своей прозе убеждение, что «душа художественного произведения должна целиком выражаться в его форме» (193). Автор «Вертикальной линии» проникает в поэтическое искусство особого худо-
жественного синкретизма произведений Кас-нера, одновременно мысля их в единой динамике поэтологических преобразований модернистской прозы.
Хотя изначально определен общий стилевой постулат этой прозы — «работа мысли неотделима от работы над словом, и когнитивная функция слова неразрывно слита с функцией эстетической» (5), — ценнее ана-литико-художественное мастерство А.И. Же-ребина в воспроизведении самобытности этой манеры письма у каждого из философов-пи-сателей, причем — не самодостаточных формальных свойств, а в синтезе — в исследовательском переключении от философско-творческого состояния к стилевому формообразованию, когда мысль, чувство «дышит словом» (В. Маканин).
Со-переживание и со-ощущение оригинального текста, его поэтики отражается в монографических высказываниях исследователя как живое воспроизведение разных стилевых дискурсов Каснера: «Поэтический образ становится в его эссеистике элементом идейной конструкции, а идейная конструкция является поэтической метафорой невыразимого личного переживания, в котором мысль, чувство и их объект сливаются в единое целое» (199). Аналогичная рефлексия воспроизводит стилистические доминанты каснеров-ского слога. Один из этих элементов — любимый союз «или»: «С его помощью Каснер разделяет то, что кажется сходным и соединяет то, что кажется различным, а главное, указывает на недостаточность любого выбранного автором определения, понятия, образа, на неисчерпаемость намеченного смысла и на открытую возможность иного понимания того, что высказано» (197).
Не подлежит сомнению новаторский аспект «Вертикальной линии»: философской прозы как художественной. Аспект, укорененный в исследовательском владении фактурой и национальным складом культур Австрии и России, в тонком и профессиональном чувстве двух языков, русского и немецкого. Несомненно и то, что эстетический дискурс австрийской философской прозы — это проблема художественного языка XX века. И не только в очевидном эссеизме нового и новейшего творчества. «Текст намеренно создается Каснером в расчете на завершающую критическую активность [читателя], включает в себя как потенциальный контекст, который мыслится Каснером по типу романтической софилософии Фр. Шлегеля» (196—
197), — пишет А.И. Жеребин. И, хотя не проводит параллели с видоизменениями литературного текста, который в «писательстве», по мысли У. Эко, — «конструирование самим текстом своего идеального читателя»12, явно, что в стиле Каснера отмечена характерная для литературы минувшего столетия активизация читательского восприятия и соавторство читателя, проявляющиеся у М. Пруста, Т. Манна, В. Набокова, Дж. Фаулза.
Более того, и сам исследователь вводит рассматриваемое свойство стиля в контекст общехудожественных открытий. Так осмысливается «инверсия» в прозе Эрнста Маха: «в соответствии с его монистической теорией, растворяющей границу между духовной сущностью и чувственно-материальным явлением в картине действительности, понимаемой как комплекс ощущений». «Следствием такого понимания, — итогово завершается мысль, — и становится инверсия, подобная той, которую исследователи новой поэзии отмечают в области образного поэтического слова — обмен функцией между бытийным и компаративным планами, между предметом, темой (абстрактной идеей, сферой субъекта) и образом (конкретно-чувственным воплощением идеи, сферой объекта)» (53).
Исследование А.И. Жеребиным «русской перспективы» «философской прозы Австрии» — это исследование по существу — предполагающее гибкость и доказательную конкретность научной мысли. Проявляясь на всех уровнях монографии, это свойство четко просматривается и в неодномерной проблемати-зации русско-австрийского диалога. Высвечивая подобия, общность, взаимосвязь, влияния, автор постоянно фиксирует национальную самобытность. Чувство границы и пограничья оттеняет и контакты, и невозможность их, и динамику внутринациональных рефлексий: духовно-интеллектуальных, философских, художественных.
Так раскрывается и «прошлое одной иллюзии»: судьба Фрейда в России. Полагая, что «именно радикализация научной теории Фрейда, т. е. перенос акцента на идеологию, и образует доминанту ее русской рецепции», А.И. Жеребин аналитически убеждает, что «русские йнтепретаторы» примеряли «фрейдизм к господствующим метанарративам своей культуры — с одной стороны, к марксизму, с другой — к символизму» (261). Немаловажен в этом межкультурном тексте акцент на «русской авторефлексивности, которая делала психоанализ, с одной стороны, желанным
в России, с другой — почти излишним» (296). Авторефлексивности, которая укоренена, по мнению исследователя, в «очень существенном элементе русского культурного сознания начала XX века, воспитанного на головокружительных парадоксах Достоевского, его современников и последователей» (295—296) Плотная и густая, насыщенная цитатами и напряженная в авторской мысли — такова «текстура текста» монографии А.И. Же-ребина — новая и значительная веха в русской германистике и современном отечественном литературоведении. Не унифицируя, не «убывая в понятие», она, как каждая глубокая работа, не может не вызвать научных полемических рефлексий, вместе с тем, позитивно решает многие вопросы науки о литературе: о природе, методах, уровне и стиле современного исследования и его перспективах. Воплощая непреходящее горациево «знай во всем золотой середины меру», «Вертикальная линия» — «эстетика мышления», вызывающая «чувство необратимой исполненнос-ти смысла»13.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. М., 2000.
2 Здесь и далее страницы цитат из монографии А.И. Жеребина указаны в тексте.
3 Бланшо М. Пространство литературы. М., 2002. С. 7.
4 См., напр.: Zeyringer K. Ambivalenz des kulturellen Erbes: die grossen und die kleinen Erzählungen // Ambivalenz des kulturellen Erbes, Vielfachkodierung des historischen Gedächtnisses — Paradigma: Österreich / Hrsg. M. Csaky, K. Zeyringer. Innsbruck etc., 2000. S. 10—35; Крив-цун O.A. История искусств в свете культурологии // Современное искусствознание: Методологические проблемы. М., 1994. С. 51—77; Якимович A.K. Магическая Вселенная. Очерки по искусству, философии и литературе XX века. М., 1995; Искусство Нового времени: опыт культурологического анализа / Отв. ред. O.A. Кривцун. СПб., 2000; Зенкин С.Н. Французский романтизм и идея культуры: Неприродность, множественность и относительность в литературе. М., 2002.
5 Михайлов А.В. Языки культуры. М., 1997.
С. 462.
6 Музиль Р. Человек без свойств: Роман. Кн. 1. / Пер. с нем. С. Апта. М., 1984. С. 291.
7 Шорске К.Э. Вена на рубеже веков: Политика и культура: Пер. с англ. / Под ред. М.В. Рей-зина. СПб., 2001. С. 13.
8 Розай П. Очерки поэзии будущего. Лекция по поэтике / Пер. с нем. А.И. Жеребина. Н. Новгород, 2000. С. 55.
9 Там же. С. 79
10 Менассе Р. Страна без свойств. Эссе об австрийском самосознании / Пер. с нем. А. Белобратова и 3. Мардановой. СПб., 1999. С. 66.
11 Бердяев H.A. Смысл истории. М., 1990. С. 164.
12 Эко У. Заметки на полях «Имени Розы» // Иностранная литература. 1988. № 10. С. 97.
13 Мамардашвили М.К. Указ. соч. С. 11.
