CC BY
33Г. А. Зябрева
«ЭХО» Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО В РОМАНЕ Л. Н. АНДРЕЕВА «САШКА ЖЕГУЛЕВ» СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
В статье первый роман Леонида Андреева анализируется в сопоставлении с прозой и публицистикой Ф. М. Достоевского: произведениями «Великого пятикнижия», фрагментами «Дневника писателя» и «Записок из Мертвого дома».
Ключевые слова: интертекст, концепт, герой; революция, народ, жертвенность; беспорядок, двойничество, богоотступничество.
У статтi перший роман Леотда Андреева аналгзуеться в зктавлент з прозою i публщистикою Ф. М. Достоевського: творами «Великого П 'ятик-фрагментами «Щоденника письменника» i «Записок зМертвого
дому».
Ключовi слова: ттертекст, концепт, герой; революцiя, народ, жер-товнiсть; безлад, двойництво, боговiдступництво.
The first novel by Leonid Andreyev is examined through comparing Sashka Zhigulyov with F.M. Dostoyevsky's prose and his journalistic works, such as The Great Pentateuch, some pieces from A Writer's Diary and The House of the Dead.
Keywords: intertext, concept, hero; revolution, people, self-sacrificingness; disorder, duality, apostasy.
Постановка проблемы. Роман Л. Н. Андреева «Сашка Жегу-лев», казалось бы, не походит ни на одно из произведений Ф. М. Достоевского. Действительно, оформленные с учетом драматургического канона, исполненные воистину трагического пафоса, эти произведения всем своим содержанием утверждают то направление художественной мысли, которое в современном литературоведении име-
нуется «духовным» (А. Любомудров), или «христианским» (В. Захаров) реализмом, а по слову классика, " «реализмом в высшем смысле». Роман же Андреева и на семантическом, и на поэтическом уровнях воплощает всепроникающее лирическое начало, которое в сопряжении с началом мифологическим делает его явлением неореалистического искусства [5].
Тем не менее, несмотря на иную творческую методологию, книга Андреева генетически восходит к прозе Достоевского и типологически сближается с нею. Об этом доказательно свидетельствуют тематика и проблематика произведения (темы революции, России и русского характера, «случайного семейства», отцов и детей; проблемы права на «кровь по совести», диалектики святости и греха), система развернутых здесь мотивов (мотив жертвы и жертвенности, «преступления и наказания», духовного избранничества, добровольного креста), ряд концептно-образных составляющих (образ «Вечной матери», концепт «русские мальчики», концепт-оппозиция «Сад-Лес»). Исходя из сказанного, в основу сопоставительного анализа романистики писателей разных поколений логично положить принцип интертекстуальности, ведь сочинения Достоевского являются для Андреева прецедентными текстами, источником разнородных ассоциаций, реминисценций, аллюзий. При этом чрезвычайно важным представляется, во-первых, то, что идеи и образы предшественника подвергаются преемником свободной контаминации, а, во-вторых, что они трансформируются в соответствии с актуальными для Серебряного века художественными задачами и текущей жизненной реальностью.
История вопроса. Первый роман Андреева сразу же привлек внимание читательской и критической аудитории. И хотя мнения о произведении разошлись, оно было признано знаковым для творческого поиска автора. Вследствие этого с самого начала сформировалась устойчивая тенденция рассматривать книгу в контексте собственной прозы Андреева, а связь с Достоевским обозначать лишь пунктирно. Чаще всего отмечалась близость «Жегулева» к «Преступлению и наказанию». Показательной в этом плане является рецензия В. Голикова, помещенная в «Неделе Вестника знания», где утверждается: «Погодин - эволюция Раскольникова. И там, и тут - пре-
ступление не перед человеческим законом, а перед Законом Божеским - грех пролитой крови. Но Раскольников основой для своего преступления поставил самодержавие своей воли; отсюда - корысть, личная заинтересованность и подлинный грех. У Погодина в основе его стремлений " чистота воли, <.. .> а в деяниях - грех мнимый» [1, 617]. Гораздо реже - да и то косвенно " указывалось на глубинное родство андреевского романа с «Бесами» Достоевского. Так, критик «Русского слова» А. Измайлов констатировал: «.великолепен замысел Колесникова - человека, который обхаживает другого, забирая в свой плен, гипнотизируя идеей-фантомом, завлекая в дьявольский водоворот своей больной мысли. Эта задача впору Достоевскому» [1,
В последующую эпоху творческие контакты между литераторами по существу игнорировались, да и само наследие Андреева не вызывало широкого исследовательского интереса. Лишь на исходе ХХ столетия в связи с общим подъемом науки о писателе «Сашка Жегулев» подвергся основательному литературоведческому осмыслению в трудах А. Ачатовой, Л. Иезуитовой, Е. Каманиной, Е. Михе-ичевой и нек. др. Особое внимание эти авторы уделили личности заглавного персонажа, квалифицировав его как неомифологизированный образ Иисуса Христа, парадоксально сочетающий несовместимые противоположности: праведное и греховное, святое и демоническое. Примечательно, однако, что и в собственных трактовках указанных исследователей реальный Христос представал фигурой мифологической, не свободной от амбивалентности. Стоит ли доказывать, сколь противоречит заданный подход духу Евангелия, и, в частности, тому очевидному факту, что, жертвуя собой ради преображения сущего, Сын Божий демонстрирует предельную высоту чистоты и целомудрия?! Даже принимая «зрак раба», он сохраняет свою духовную природу неповрежденной. Вот почему проведенные аналогии между литературным героем и Спасителем воспринимаются малоубедительными, выстроенными на основе приблизительного внешнего правдоподобия.
В свете сказанного надлежит подчеркнуть еще одно весьма значимое обстоятельство: хотя Леонид Андреев не относился к числу людей верующих, он интуитивно тянулся к религиозным истинам, постигая их «способом от противного» [4, 120]. Подсознательному вле-
620].
чению писателя к Богу, его стремлению обрести незыблемые ценностные опоры бытия вполне закономерно отвечала тяга к Ф. М. Достоевскому, которого в момент создания первого романа автор уже признавал своим учителем. Именно потому в лице Саши Погодина он представил отнюдь не Христа, пусть даже модернизированного, а героя времени, наделенного любовью к несчастным соотечественникам, готового к самоотреченному подвижничеству во благо родной земли. Полагаем, что замысел анализируемого романа, в первую очередь, следует соотнести с «Идиотом» Достоевского, где решается вопрос о миссии христоподобной личности в мире «всадника на коне вороном». Следуя за классиком, Андреев размышляет о том, что произойдет, если в этот же мир, но вздыбленный революцией, явится некто, способный принять крестную муку ради преодоления всеобщей греховности. Как помним, ответ, данный писателем на этот вопрос, звучит трагически: Погодин-Жегулев гибнет напрасно, не сумев своей жертвой превратить «кабак в церковь» и преобразить народную «ярость» в народную «совесть». Считаем, подобно Достоевскому, Андреев осознал, что совершенство не достигается ценой крови, что изувеченная судьба одного не становится краеугольным камнем счастья для всех, что социальную и духовную гармонию никогда не созиждет поруганная чистота.
К выводам, созвучным нашему, пришли в своих интересных работах и такие исследователи, как И. Московкина [5, 175] и О. Богданова [2, 197]. Однако, если первая лишь мельком указала на переклички создателя «Жегулева» с Достоевским, то вторая, реконструировав многочисленные параллели между ними, по преимуществу акцентировала разницу идеологических и - соответственно - поэтических приоритетов каждого из авторов. Наша же мысль заключается в том, что художественный мир Л. Н. Андреева, будучи более «скромным» по масштабам нежели творческий универсум Ф. М. Достоевского, все же гораздо ближе к нему, чем принято думать. Доказательству выдвинутого тезиса подчинена настоящая публикация, актуальность и научная новизна которой обусловлены конечной целью прояснить генетический код одного из самых оригинальных мастеров Серебряного века и выявить истинное участие мастера века Золотого в становлении художественного сознания той поры, в данном случае " неореалистического.
Концептуальный аспект. Ответ на вопрос о причинах стойкого тяготения Андреева к Достоевскому, без сомнения, связан с особенностями их дарования: оба принадлежат к типу писателей-экспериментаторов, которые в своих творческих лабораториях проверяют истинность идей, программ, социальных «рецептов», выработанных индивидуальным или массовым общественным сознанием. При этом в пространстве художественного произведения эта проверка возлагается на героя-апробатора, который либо сам «придумывает» и осуществляет эксперимент, на деле инспирированный эпохой, либо оказывается втянутым в него жизненными обстоятельствами.
В романе «Сашка Жегулев» экспериментаторами являются все главные действующие лица: русский народ, террорист Василий Колесников, гимназист Саша Погодин, генеральша Елена Петровна. Народ выступает у автора разведчиком путей к справедливому мироустройству и потому активным участником революционных волнений. Однако его поведение, согласно Андрееву, лишено разумной целесообразности и лишь развязывает кровавую вакханалию, бунт «бессмысленный и беспощадный», продиктованный, скорее, жаждой разрушения, нежели обновления жизни.
В романе «Бесы», где также поставлена проблема революции, Достоевский отождествляет последнюю с провокацией темных сил и рассматривает на уровне онтологическом - как разгул бесовщины, проявление духовного и - соответственно - социально-нравственного «беспорядка». Не используя этого мыслеобраза напрямую, Андреев по существу осваивает его содержание, художественно эксплицируя происходящее в 1905-1907 гг.: взаимное отчуждение и конфликт всех со всеми; колебания и дегуманизацию государственной власти; развал традиционного уклада жизни; нарастание хаоса в сознании и душах людей. Таким образом, формула писателя «Выскакивают дни без связи, а порядок утерян» [1, 91] семантически коррелирует с концептом «беспорядок» " одним из ключевых в наследии Достоевского.
Опыты Колесникова порождены намерением придать анархическому движению масс организованность и единомыслие, т. е. обратить его в подлинную революцию как единственно возможный, в глазах героя, способ пересоздания мира. Колесников убежден, что сред-
ством для этого является принесение на алтарь свободы жизни невинного «агнца», чьей праведной кровью будто бы искупаются зверства разгулявшейся народной стихии и добывается ореол святости для нее. На роль очистительной жертвы предназначен, как помним, один из «русских мальчиков»: Андрей Иванович или Саша Погодин, волей экспериментатора превращенный из совестливого юноши в разбойника Жегулева.
При всей условности проводимой параллели, нельзя не заметить, что это деяние искреннего патриота-«энтузиаста» Колесникова со-природно расчетливому воздействию «мошенника» Петра Верховен-ского на судьбы Эркеля и Виргинского, а также искусительным внушениям «беса» Ставрогина, адресованным Шатову и Кириллову. Достоверность данной параллели подтверждается и сходными результатами: уходя в лес, Саша Погодин совершает акт добровольного самозаклания, которое по разным причинам совершают и упомянутые герои классика. Однако следует уточнить, что персонажу Андреева в неизмеримо большей степени свойственно чувство вины за существующее неблагополучие, якобы фатально приумноженное же-стокостями отца, страданиями матери, собственной «бесталанностью». К слову сказать, концепт «бесталанность», четко акцентированный в книге Андреева, явно перекликается с концептом «бездарность», озвученным в «Бесах» Достоевского. Показательно, что у обоих авторов «бесталанность»"«бездарность» провоцирует участие в социальных беспорядках, независимо от того, порождено ли это ответственностью за русский мир или же ненавистью к нему.
Вместе с тем нельзя не заметить, что поступки Погодина-младшего пересекаются и с экспериментальной практикой Родиона Рас-кольникова. Подобно литературному собрату, Саша обосновывает право на собственную «пробу» " убийство губернатора Телепнева как носителя абсолютного зла - потребностью социальной справедливости. Однако возмездие за обольщение ложной идеей высвечивает и ее античеловеческую направленность, и грозную опасность для самих адептов-апробаторов.
Жизненные устремления Елены Петровны, как и у других экспериментаторов романа, нацелены на изменение действительности, но только не в масштабах страны, края, города, а в пределах одного
семейного гнезда. Пытаясь сделать собственный дом средоточием чистоты, любви и радости, Елена Петровна по сути трудится над возведением некоего особого «храма», где должен воцариться такой вид благообразия, который отвечает именно ее представлениям, выработанным в постоянном борении за сохранение собственного «я».
Однако ни поиски «правды» русским народом, ни «строительная жертва» Колесникова-Саши, ни созидательные усилия несчастной вдовы не могут принести желанного плода, поскольку в их истоке изначально ущербные или ошибочные критерии, нафантазированные «рассогласованными умами и душами». Леонид Андреев усваивает и реализует в своем творчестве еще одно генеральное открытие Достоевского: представление о раздвоенности человеческой натуры, обусловленное факторами религиозно-философского свойства. Утрата цельности человеком, сотворенным по образу и подобию Божию, трактуется автором «Великого пятикнижия» как следствие первородного греха, нарушение прародителями Божьего запрета, проявление своеволия. Понятно, Андреев далек от подобного обоснования двой-ничества, но не может обойти вниманием самой идеи Достоевского. Поэтому все герои его первого романа являются внутренне «расколотыми», что самым непосредственным образом сказывается и на итогах проводимых экспериментов, предопределяя их крах.
Двойником представлен в романе народ: с одной стороны, безоглядный разрушитель традиционных устоев, соблазненный «правом на бесчестье» [3; т. 10, с. 288], а с другой - наивное дитя, заплутавшее в поисках истины. Наиболее яркой персонификацией простого люда выступает в романе Еремей Гнедых. Своей жалостью, нежным сочувствием несчастному, всеми покинутому Саше он сближается с мужиком Мареем Достоевского, а в пароксизме острой ненависти к атаману, попытавшемуся противостоять разнузданной вольнице, уподобляется третьему «Власу» из «Дневника писателя», прямому антиподу героя-землепашца, выведенному в том же произведении.
Двойственность остальных «лесных братьев» также проявляется в отношении к Погодину-Жегулеву. Возглавив их движение, он воспринимается олицетворением непорочности " «барашком беленьким» [1, 177], " достойным поклонения, и всячески ограждается от дурных поступков, в особенности же - от греха кровопролития. Окружающие
рискуют самовольно, не советуясь, карать «противников» своего кумира и в то же время безоговорочно следуют едва ли не монастырским правилам, установленным в лагере. Постепенно, однако, доверие Саше слабеет, и в глазах соратников он опускается до уровня заурядного преступника, якобы из-за корысти загубившего много христианских жизней и прихватившего добычу шайки.
Почему же Сашина жертва оказывается «принесенной, но не принятой» [1, 220], почему за ним закрепляется репутация «злодея непрощенного» [1, 235], которой, кстати сказать, наделяют его отнюдь не праведники и даже не благородные разбойники? Не потому ли, что простой люд, даже в состоянии крайнего морального опустошения, не желает признавать отступлений от идеала?! И хотя этот люд лишен достоинств «народа-богоносца», опоэтизированного Достоевским, в потаенных глубинах соборной души он сохраняет приверженность заповедям «Не убий...», «Не укради...», «Не пожелай...». Андреев обнаруживает: в момент, «когда тоскует душа великого народа» [1, 77], зло допускается лишь для таких, как Васька Соловьев или уподобившихся ему, но не для «чистых сердцем», «идущих на заклание» [там же]. Без всякого сомнения, истоки этого мотива, по-своему перекодированного автором романа, коренятся в «Записках из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского.
Симптоматично, что и сам Колесников испытывает к Саше противоположные чувства: то восхищается его уникальностью, непохожестью на всех, а то раздражается отличием от «людского муравейника»; то ищет дружбы и взаимопонимания, а то подвергает «моральному террору»; то толкает к смерти, а то стремится отвести от искупительного подвига. Двойственность по отношению к «другому» зеркально отражает духовно-психологическое раздвоение героя-идеолога, в натуре которого сложно сопрягаются демонизм и юродство, расчетливость и непосредственность, вера в правоту своих умопостроений и сомнение в них. В этом плане персонаж Андреева пополняет круг жертв собственного теоретизирования, представленный у Достоевского Родионом Раскольниковым, Иваном Карамазовым, Алексеем Кирилловым.
В состоянии внутреннего разлада пребывает и Елена Петровна. Способная на добровольный крест (отсюда иконописность облика),
горячее сопереживание обездоленным (отсюда нечто исконно русское в аристократически утонченной внешности гречанки), она в то же время преисполнена гордой непреклонности («такая барыня» [1, 85]) и не умеет, хотя и жаждет отпустить обиды, нанесенные ей мужем. Весь жар своей души посвящая домостроительству, сама же разрушает хрупкое благополучие: ранит сердце сына рассказами об отце, подталкивая юношу к самоубийственному решению, а потом разрывает сердце дочери страданиями по сыне. Генеральша Погодина далека и от смиренномудрия «кротких» героинь Достоевского, и от экзальтированности его «страстных» героинь. Тем не менее, в своей участи «Вечной матери» она соприкасается и с Пульхерией Александровной Раскольниковой, и с Софьей Андреевной Долгорукой, и -в особенности - с Софьей Семеновной Мармеладовой " «...вечной Сонечкой, пока мир стоит!» [3, т. 6, с. 38].
Вполне закономерно, что главным двойником в романе оказывается Погодин-Жегулев, на чей антропоним, в духе микропоэтики Достоевского, «спроецирована» глубокая внутренняя дисгармония носителя имени. На эмоциональном уровне переживания юноши определяются чувством личной ответственности за преступления отца при ясном ощущении абсолютной непричастности к этим преступлениям. На уровне интеллектуальном состояние Саши обусловлено, с одной стороны, потребностью избыть грехи рода, а с другой - отозваться на «зовы» родной земли, коль исстрадавшаяся душа услышала их. Отсюда " неоднозначный императив поведения: решение всецело послужить обиженным, но не на поприще покаяния и молитвы или хотя бы полезного гражданского «делания», а на пути бунтарства и разрушения, отмщения накопившемуся злу. Последствием этого шага не может не стать тяжелый нравственный кризис, тоска по утраченному в себе и вокруг себя, осознание невозвратности запятнанной чистоты. Все это отражается и на внешности «Сашки», в облике которого заметно проступает отцовское, затеняя материнские черты. Примечательно, что сыном переоценивается и характер генерала Погодина, который теперь воспринимается не садистом и карателем, а человеком, хотя и «жестоким» [1, 127], но субъективно «честным» [1, 133]. Исследователями (В. Одиноков) давно установлено, что амбивалентные герои Достоевского могут преодолевать свою
двойственность и переходить в разряд либо «положительно прекрасных» натур, либо же - «бесов». Преображению Жегулева не позволяет свершиться грех пролитой крови, который полонил его дух, а пополнить «легион» темных сил не пускает истерзанная совесть. Все это оборачивается настроением полной обреченности и жаждой скорее покончить счеты с жизнью.
Не приходится сомневаться, что в образе Погодина-Жегулева реализован тот же духовно-эмоциональный комплекс, который знаком и многим преступникам Достоевского: чувство экзистенциального одиночества, трагизма человеческой судьбы, сомнения в наличии сверхсмысла бытия. Более того, нащупывая истоки подобного чувства, Андреев, как ни удивительно, вновь сходится с создателем «пятикнижия», обращаясь в итоге к проблеме богоотступничества. Правда, само это понятие ни разу не упоминается в тексте анализируемого романа, но имплицитно окрашивает его главные сюжетно-фабульные «узлы». Так, вынашивая свое решение послужить народу, гимназист Погодин перестает молиться Богу. Колесников, заместивший для него «Пастыря доброго», мечтает «перекрасить небеса» [1, 127]. «Лесные братья» без раскаяния нарушают все библейские нормы и установления. Даже Елена Петровна, желая освятить жизнь детей «по-своему борется с Богом» [1, 80].
В «Записной тетради» 1880-1881 г. Достоевский диагностирует: «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» [3, т. 27, с. 56]. Будто вторя ему, Андреев художественно иллюстрирует диалектику «безбожное-безнравственное» в эпизодах убийства Жегулевым невинного телеграфиста, надругательства монаха-расстриги Поликарпа над горничной Глашей, в изображении диких бесчинств Васьки Соловьева в помещичьих усадьбах и даже лесном стане. Но кульминационной сценой, демонстрирующей связь между богоотступничеством и прямым злодеянием, является сцена ритуального сожжения Еремеем Гнедых скирда необмолоченного хлеба.
Как известно, в народном сознании хлеб знаменует дар Небес и Самого Дарителя, символизирует связь Творца «видимым же всем и невидимым» с землей-матушкой, олицетворением Богородицы, наконец - прообразует Самого Спасителя, именуемого в Писании «Хле-
бом жизни». Очевидно поэтому, запаливая хлеб, Еремей предпринимает сакральный шаг - отречения от Бога - Троицы, от Жизни Вечной. Горько оплакивая «хлебушко-батюшку», герой тем самым признает факт добровольного, но мучительного разрыва именно со Святыней, отказа от служения Ей. Неслучайно, кстати, он избегает и крестьянского труда, неслучайно препятствует погасить огонь, ибо исповедует мысль о тотальной несправедливости, за которую Бог якобы и должен понести ответственность.
Однако, невзирая на духовные заблуждения, путаницу религиозных представлений, в сердцах андреевских персонажей живет неутолимая тоска по вере. Они не перестают «горняя мудрствовати и горних искати» [3, т. 14, с. 66]. Вот почему Саша бережно хранит иконку Божией Матери «Утоли моя печали»; Колесников воздвигает в душе алтарь самому Саше, в чьем лице прозревает нового «Искупителя»; народ же, как говорилось выше, соизмеряет личность своего избранника с Идеалом Христовым и не желает этим Идеалом поступаться. Но особенно показательна для данной коллизии «борьба» Елены Петровны со Вседержителем как явная аллюзия на историю Иакова, сразившегося с Богом, дабы получить Его благословение. Раздвоение героев романа между богоотступничеством и трагедией Богоостав-ленности наглядно подтверждает истинность открытия, сделанного Достоевским: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей» [3, т. 14, с. 100].
Финал романа еще раз высвечивает подсознательно свойственное Андрееву ощущение Богоприсутствия среди страждущих грешников. Недаром каждый из них, вопреки тяжбе с Небом, получает милостыньку (аллюзия на «луковку» из «Братьев Карамазовых»). Саша и Колесников " смерть-избавительницу, которая пресекает их вольно-невольное участие в преумножении зла. Елена Петровна -уверенность в спасении сына за рубежом, в «прекрасной стране Америке» (аллюзия на возможные перемены в судьбе Дмитрия Карамазова), а также способность понимать и прощать самое постыдное. Русское крестьянство - исцеление от «ярости, лишенной надежд и смысла» [1, 220] и перспективу отыскать пути к реальному добру.
Проделанный анализ, думается, позволяет прийти к обоснованному заключению о глубинной связи романа «Сашка Жегулев» с про-
зой Ф. М. Достоевского. Ключевые содержательные «конструкты» произведения - концепции мира и человека, революции и русского характера, греха и воздаяния, своеволия и искупления - берут начало в романистике и публицистике классика. И хотя, в отличие от него, под пером литератора другого поколения и другой идейно-эстетической ориентации раскрываются по преимуществу в социально-психологической, а не метафизической плоскости, однако не теряют универсального характера. Последнее достигается за счет прямых апелляций к интертексту Достоевского, чьи мотивы, концепты, образы, скрытые цитаты корректируют авторское «слово» самого Андреева.
Список использованных источников
1. Андреев Л. Н. Собр. соч.: В 6 тт. / Л. Н. Андреев. - М.: Худ. лит. - Т. 4, 1994: Рассказы. Роман. Пьесы. 1911-1913. - 639 с.
2. Богданова О. А. Под созвездием Достоевского (Художественная проза рубежа XIX-XX вв. в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы) / О. А. Богданова. - М.: ИМЛИ РАН-Изд-во Кулагиной «Intrada», 2008. - 312 с.
3. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти тт. - Л.: Наука, 1972-1990. Произведения цитируются по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.
4. Зябрева Г. А. «Евангелие» от Л. Андреева в свете аксиологии Ф. М. Достоевского / Г. А. Зябрева // Материалы Второй международной научно-практической конференции «Историко-культурный и экономический потенциал России: наследие и современность»: филиал РГГУ в г. Великий Новгород - типография «Виконт», 2011. - С. 119-125.
5. Зябрева Г. А. Еще к вопросу о русском неореализме / Зябрева Г. А.// Восточнославянская филология: Сб. науч. трудов: ГГПИИЯ, 2011. - Вып. 18. - С. 152-161.
6. Московкина И. И. Между «PRO» и «CONTRA»: координаты художественного мира Леонида Андреева / И. И. Московкина. - Харьков: ХНУ им. В. Н. Каразина, 2005. - 288 с.
