CC BY
57
ФИЛОСОФИЯ, СОЦИОЛОГИЯ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ
УДК 316
ДЕТЕРМИНАНТЫ КОММУНИКАТИВНОГО ПРОСТРАНСТВА СОЦИУМА
© Илья Викторович ПАНКОВ
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, аспирант, кафедра философии, e-mail: pvd@tamb.ru
Проведен анализ пространственных характеристик процесса коммуникации. Общефилософские категории пространства и времени интерпретируются как формы, организующие исторический процесс, формы самореализации человека. Дается теоретико-методологическое обоснование понятия «коммуникативное пространство страны», которое раскрывается как сложно структурированная система. Богатство пространственных форм коммуникации представлено как ценность.
Ключевые слова: историческая память; коммуникативное поведение; культурно-историческое место; коммуникация своего и чужого пространства.
В развертывании человеческого бытия можно выделять этапы не на основе количественных параметров, а фиксировать изменение типов отношений человека с миром и другими людьми, тогда во многом проясняется проблема нарушения природного автоматизма, что, собственно, и можно считать началом человеческой истории. Человек обосновывает свое текущее бытие, вводя в него абсолютное, посредством которого обретается устойчивость. Эта «экспериментальная вечность» используется для самоидентификации личности и человеческих коллективов.
Категория пространственности как раз и призвана, на наш взгляд, «схватывать» те слои человеческого бытия, где осуществляется придание миру человеческого смысла, разные способы полагания которого структурируют меняющееся бытие. В категории фиксируется мера мира для человека и мера человека для мира. Оппозитами, которых объединяет категория пространственности, являются понятия топохрона и хронотопа, отображающие соответственно место, наделяемое смыслом, и различные способы полагания смысла, задающие степень власти над временем.
Пространственность удовлетворяет не столько потребность в знаниях о том, что когда-то действительно было, сколько по-
требность соучастия в ценностях, которые были, есть и будут. Пространственные параметры, видимо, одними из первых стали осознанными объектами регулирования. Законсервированные в своих формах, в течение веков не меняющиеся способы организации жилья говорят нам об этом. На индивидуальном уровне разрыв между биологической и социальной эволюцией может выражаться как раз в таком явлении, как непроизведение определенного действия. Именно здесь простой образец для подражания и становится традицией в полном смысле этого слова. Если вспомнить идею Дюркгейма о религии как сопереживании силы коллектива, то понятно, что любой предмет, опосредующий это сопереживание, приобретает тем самым и свойство неизменности. Логично предположить, что между волевыми нарушениями эволюционного процесса и освящением отдельных предметов и действий существует корреляция. Религиозный опыт неоднородности пространства тогда становится сравним с фантастическим сотворением мира. Никакой мир не может родиться в хаотическом пространстве, лишенном различий, а стало быть и ориентиров. Идеальное становится объективной реальностью формирующихся человеческих коллективов и отношений в них. «Вторая» реальность воспринимается как подлинная. Центрами организации коллек-
тивных отношений становятся идеальные объекты. Для самой деятельности это фактически безразлично, а для сознания реализующего ее человека это кардинально важно. Человек вынужден ориентироваться уже не просто в окружающем мире, а в созданном коллективными усилиями материальноидеальном космосе. Здесь мы имеем дело не просто с удвоением мира, а с проявлением совершенно новых типов отношений. Мир человека обретает тенденцию бесконечно-мерности. Схема пространственного строения своей самости во внешней, отделенной от непосредственной жизни представленности имеет огромный человекоформирующий потенциал. В распоряжении индивидуума появляются объемные аналоги мира, которые приносят ему ориентиры, а с ними и ощущение устойчивости, укорененности, что, собственно, означает осознание пространства с очерченностью масштабов бытия. Можно выделить, по крайней мере, четыре «семантических аккорда», воплощенных взаимосвязью топохрон - хронотоп - четыре типа пространственности: мифологический, эсхатологический, целерациональный и становящийся культурно-экологический.
В рамках мифологического типа пространственности человек рассматривает производимый им в пространстве и времени разрыв непосредственности своей жизни, исто-ризацию реальности в качестве ее конечного, более неизменяемого состояния. Акт «творения» переживается в ритуале и как прошлое, и как настоящее, длится постоянно. Магия делает изменяемость мира «здесь и сейчас» такой, которая уже была. Чтобы преобразовать данную ситуацию, достаточно лишь напомнить в заговоре, заклинании, символическом действии о том, что нынешнее преобразование некогда было возможным. Циклическое время первобытной культуры имеет в виду вечное возвращение истории. История творения - то, что было, есть и будет. Миф, ритуал, магия не допускают никаких иных операций относительно истории, кроме одной - ее воспроизведения. Как это ни парадоксально на первый взгляд, миф гарантирует нерушимость истории. В пространственном отношении - это концентрические круги, которые вкладываются друг в друга подобно орнаменту, причем каждый более широкий обнимает предыдущий и вместе с тем
дублирует инварианты структуры ядра. Таким образом, пространство строится методом повторения изначальной клеточки. Большой интерес в этом плане представляют этнографические исследования, посвященные традициям русского северного хоровода. Оказывается, движения хоровода передают некоторые народные космогонические представления, а также особенности пространственной и ритмической организации общинной жизни. Например, фигуры хоровода «квадрат», «сторона на сторону» символизируют сходящиеся небо и землю, что означает стабильность и устойчивость, «круг» воплощает идеи законченности, высшего совершенства. Особенно важное значение для всей этой символики имеет «центр», т. е. не просто географический пункт, а именно метафизическая точка - место концентрации высших ценностей. Пребывание в «центре» необычайно престижно, движение к нему затруднено, связано с преодолением препятствий.
Воплощение взаимосвязи топохрон-хронотоп мифологической пространственности очень хорошо просматривается на примере вечного города - Рима. Его урбанизм -органичное порождение древней италийской земли - Лациума, где до сих пор человек и его культура в ландшафте сохраняют достаточно устойчивые связи и с землею, и с небом. В подоснове поселения, предшествующего Риму, составляющего его «орбис» (мир), господствует древнейшая исходная форма - вилла (от латинского «vivere» (жить), - древнейшая и исходная форма названия поселения, восходящая к языческому «пагус», собственно латинскому миру, находившемуся под покровительством «henius loci» - гения - покровителя места. Планировка Рима представляет собой набор объемных компонентов, необходимых для сотворения социального космоса, согласно мифологическим и последующим религиозным традициям. Рим стоит на Тибре, извилистом, порожистом протоке, соединяющем Лациум с морем. В тридцати километрах от устья поток Тибра рассечен островом Тибериа. Остров создавал удобное место переправы через реку, напротив которого возвышаются два холма - Капитолий и Палатин. В долине между холмами располагался рынок - Форум. Это первоначальное ядро древнейшего города латинян многократно перестроено,
тем не менее сохранилось, запечатлев все фазы развития столицы мировой империи. Древнейшую священную дорогу от реки, через Форум на Капитолий (к расположенной здесь некогда священной роще, где легендарная волчица вскармливала близнецов-основателей) украшали триумфальные арки императоров. Не эта ли архитектоника присутствует во многих последующих сакральных картинах мира?
Итак, для традиционализма наиболее характерной онтологической позицией можно предположить понимание мира как однородного целого. Миропорядок этот объявляется порядком неизменным - возможны катастрофы, но не перемены. Культура трактуется как неделимое целое, поэтому изменение любого ее фрагмента представляется чем-то, что опасно для существования целого: все нормы важны, общественному контролю подлежит вся жизнь индивидов. Мировоззрение без альтернативы, в нем нет проблемы выбора принципов поведения, ибо определенные принципы приняты раз и навсегда как естественные и единственно возможные. Если даже знания о другом образе жизни доступны, они не становятся точкой отсчета для сравнения, а становятся почвой для неприязни к чужим.
Разновидностью мифологического типа пространственности является номадизм, размывающий его созерцательность. Номадиче-ская разновидность мифологического типа пространственности - это освоение пространства непосредственно человеческими телами, обеспечение пространства контроля. Можно говорить также о номадических стратегиях в целом оседлых народов, например, древней Руси, где было широко распространено подсечно-огневое земледелие с его последовательной вырубкой лесных участков, создававшей эффект перемещающегося (кочевого) землепользования. Наличие номадических тенденций можно отметить и на протяжении всей истории России. Города основывались как стратегические пункты, призванные закреплять территорию, а не для обживания ее. Екатерина II, первая из российских правителей, удосужившаяся повесить карту империи в Сенате, демонстрирует номадизм в своем труде, описывающем русские земли. Фиксация пределов империи строится ею как проведение линии, которая
обозначается через какие-то природные ориентиры: река, море и т. д. В Европе же пределы фиксируются по топохронному принципу обжитости - виноградарские районы Вюртенберга, угольный бассейн Рура описываются при обозначении границ Германской империи.
Номадический тип пространственности показал свою жизнеспособность и в XX в. Так, по части неоседлости и необжитости просматриваются прямые аналогии с эпохой сталинского тоталитаризма, номадический «пунктик» российских политиков - завоевать Босфор и Дарданеллы - благополучно перекочевал через века в арсенал и более современных стратегов. Насильственное переселение огромных людских масс под всякими «вывесками» стал надолго распространенным явлением. Технологию растениеводства времен сталинского тоталитаризма современные ученые-экологи назвали «репрессивным растениеводством». Дело здесь не только в том, что плановая стратегия власти определяла виды посевных культур, регионы их возделывания, время и методы сева, не считаясь с естественными условиями. Растениеводство по принуждению носит здесь символический характер как раз в смысле номадизма. Так, распространение ряда культур (клевер, кукуруза, яровые и т. д.) в зоны, несвойственные по климатическим условиям их произрастания, приводит, с одной стороны, к избыточно-жертвенным затратам труда, а с другой - к постепенной деградации сильных продуктивных сортов и возникновению в небывалом масштабе деградирующих популяций с низкосортным усредненным генофондом. Номадический перегон «стад» растений из одной климатической зоны в другую с неизбежной последующей их деградацией и составляет сущность «репрессивного растениеводства». Номадическая разновидность мифологического типа пространственности предполагает использование нестратегических потенциалов территорий. Здесь воплощается своего рода морская тактика, когда движение кораблей через водные пространства не преобразует и не обживает сами пространства, а специфическим образом маркирует их занятость кем-то или чем-то. В этих захватах создаются каналы трансляции государственной власти. Таким обра-
зом управляли, например, завоеванной территорией властители Золотой Орды.
Тенденция к становлению бесконечномерного мира отчетливо проявляется в такой онтологической модели, как эсхатологическая. Христианство выдвинуло свою собственную космологию. При этом оно стремилось не разрушить привязанность людей к тому или иному месту, сакрализованному в прошлом, лишая его только языческого значения атрибутов. Отрицая работы древнегреческих и древнеримских ученых как языческие, Библия, особенно Ветхий Завет, по необходимости должна была создать свою законченную картину мира и различных частей земной поверхности. Восприятие Библии в качестве свода раскрывшихся истин делало ее главным документом для картографирования земной поверхности, определяющим характер всей христианской космологии, которая посредством Библии приобретала конкретные графические воплощения. Это обстоятельство послужило причиной появления множества весьма далеких от совершенства т. н. «колесных карт», на которых земная поверхность изображалась в виде плоского круглого диска с расположенным в центре Иерусалимом. Такие карты отражали восприятие мира глазами европейцев (любопытно, что такими картами пользовались и арабские географы) более чем тысячелетие, несмотря на то, что очень часто такие карты были неприемлемы для правильной ориентации в пространстве.
Символическое мышление средневековья занимается обустройством мира с точки зрения вечности. Сущее аксиологизируется. Земля как географическое понятие одновременно воспринимается как место земной жизни (входит в оппозицию земля-небо) и, следовательно, получает несвойственное современным географическим понятиям религиозно-моральное значение. Эти же представления переносятся на географические понятия вообще, те или иные земли воспринимаются как земли праведные и грешные. Движение в географическом пространстве становится перемещением по вертикальной шкале религиозно-нравственных ценностей, верхняя Ступень - небо, нижняя - ад. Понятие нравственной ценности и локального расположения выступают слитно, нравственным понятиям присущ локальный признак, а
локальным - нравственный. География выступает как разновидность этического знания. Неслучайно проникновение человека в ад или рай в средневековой литературе всегда мыслится как путешествие, перемещение в географическом пространстве (Данте и др.). Средневековый человек рассматривал географическое путешествие как перемещение по карте религиозно-моральных ценностей (соответственно, страны делились на «поганые» - языческие и «святые» - христианские). Общественные идеалы мыслились как реализованные в каком-либо географически приуроченном пункте.
География была утопической по существу, а путешествие приобретало характер паломничества. С этим связано особое отношение к путешественнику, длительное путешествие увеличивало святость. Прекрасная земля - земля, путь в которую долог. Разрыв с грехом мыслился как уход, пространственное перемещение. Уход в монастырь был перемещением из места грешного в место святое. Смерть также мыслилась как пространственно-географическое перемещение. Из деления земель на праведные и неправедные вытекает идея избранности. Оппозиция «свое - чужое» воспринимается как вариант противопоставления «праведное - грешное». Слитность географического (локального) и этических элементов приводила к ряду интересных последствий. Исход путешествия (пункт прибытия) определялся не географическими обстоятельствами и не намерениями путешественника, а его нравственными достоинствами. Из идеи о том, что локальное положение человека в пространстве должно соответствовать его нравственному статусу, вытекала популярная ситуация: праведник, взятый при жизни в рай; грешник, отправленный при жизни в ад. Эсхатологическая перспектива может, таким образом, сворачивать пространственность человеческого бытия в «нуль», в «точку», как и миф, но постмифогенный человек уже может представить себе не только то, что реальность идеальна, но и то, что одна идеальность замещаема другой.
Утопическое создает дифференциацию времени. Реальность настоящего отличается, с одной стороны, от реальности, ставшей идеальной - от прошлого, и, с другой - от чистой идеальности - от будущего. Благода-
ря открытию христианской традицией будущего как высшей ценности совершился прорыв в то измерение миропонимания, которое, например, у греков находилось на периферии сознания, - в измерении истории. Способность сознания найти альтернативу происходящему и поместить его в некое воображаемое пространство делает существование человека открытым к универсальным ценностям. Символы переводят индивидуальный опыт в ранг духовного, приобщая к жизни во всеобщем. Открытость бытия человека символической пространственности делает его способным познать себя, познавая мир, поскольку символическая пространственность является не просто указанием на нечто иное, но, как в случае с золотой монетой, она есть то, что представляет [1, с. 99].
Усиливающаяся частичность бытия новоевропейского человека приводит к «опро-странствованию» времени и, соответственно, к разрушению средневекового понимания пространства, замене его представлением о географической протяженности, вызывает к жизни намерение «разумно преобразовать мир». В новоевропейской географии Земля помещается в Ньютоново пространство, т. е. в изоморфную, качественно однородную, симметричную среду, конституируемую «абсолютным» (в самой среде не присутствующим) наблюдателем. Наблюдатель трансцендентален самой организации пространства. Объективируется не только пространство, но и время, исчисляемое относительно вращения Земли и фиксируемое в виде параллелей и меридианов. Такого рода глобальная геометрическая репрезентация мышления приводит к превращению времени в функцию пространства.
Место, занимаемое индивидом в пространстве, лишается черт уникальности и описывается чисто количественными признаками. Человек таким образом выводится из центра бытия. Он становится в высшей степени автономен, но расплачивается за это лишением укорененности, бездумностью. Человеческий мир теряет устойчивость.
Иерархически структурированная общественная реальность порождает установку только на просчитанное, рационально обоснованное, актуализирует тоталитарные тенденции, с такой силой заявившие о себе в XX в. Онтологическая позиция человека в
мире, которая может быть охарактеризована как рациональный тип пространственности производит предметную репрезентацию жизни, подобно тому, как в сакральных типах осуществлялась репрезентация смысловая. На первый план выдвигается такой подход к миру, когда абстрагирующей изоляции экспериментального исследования подвергаются все новые и новые фрагменты реальности.
Становление нового уровня интимного личностного мира в эпоху Возрождения во многом было определено обретением линейной перспективы, которая становится культурной нормой. Перспективное восприятие помещено в бесконечное пространство. Примерно с XIV в. человек начинает активно интересоваться всем миром и самим собой, становится важен самому себе. Ощущение Я связывается уже не только с ощущением себя божьим твореньем. Осознанной становится связь между собой и своими действиями. Эта связь обнаруживается во многом с помощью пространственных репрезентантов. Показательно, что именно на это время приходится появление в картинах пространства. Художники также с удовольствием изображают себя, даже любуются собой, например, автопортрет А. Дюрера. В средние века портрета не было, изображалась душа, одинаковая у всех.
Неструктурированное общежитие средневековья преобразуется в новоевропейский частный быт. Обособляются приватные и публичные зоны обитания. Например, с начала XVII в. в европейских городах интенсивно открываются кафе. Наряду с салонами, читальнями, клубами они становятся легитимизированными местами обитания публики. Очень показательно в этом отношении появление движения «западничества» в России XIX в. (здесь переход от традиционных порядков осуществлялся позже, чем в Европе и поэтому проходил в концентрированном виде). О «западнической» пространственности можно судить на основании того, какие формы и значения придавались отдельным элементам окружающего мира с тем, чтобы они соответствующим образом заговорили и вызвали желаемые ассоциации. Что представлял из себя, например, западнический идеал дома или шире - жилища. Это город с его удобствами (освещением, водопроводом, мощеными улицами, театрами и клубами,
кафе и т. д.) или же уютная усадьба, но никоим образом не деревня, вписанная в сельскохозяйственный цикл [2, с. 30].
В природе ценилась, однако, не девственность, а живописность: парки с прудами, каналами и мостиками. По существу, геометрическая планировка жилища переносилась на природу. Не по себе становилось западнику в настоящем лесу, далеко от людей, один на один со вселенной, поскольку от природы он ждал такой же гарантии личной безопасности и такого же уюта, как от городской квартиры или усадебного дома. Черты рационального типа пространственности представлены здесь очень выпукло. Предельно организованное, вымеренное пространство и такое же время несут с собой большое удобство, позволяют человеку не только сибаритствовать, но и посвящать себя интеллектуальному труду. Поддержание устойчивости личности заключается здесь в том, чтобы учесть, разложить на элементы, определить во времени и пространстве социально-производственного интерьера чувственного человека доиндустриальной эпохи.
Новый человеческий тип возник только тогда, когда он предстал как совокупность количественных характеристик, как результат падения бытия в частичность. Люди подчиняются нормирующему закону, по образу и подобию функционирования механизма. Ученые трактуют человека как машину, состоящую из стандартных деталей. Несколько позже - как электрическую батарею, телефонную станцию, вычислительное устройство. На фабрике учат приспосабливаться к работе станка, в армии - механически шагать, отвечать, повиноваться, в школе - решать стандартные задачи и сидеть в стандартных классах, в больницах - лежать на стандартных кроватях, в стандартных палатах, в тюрьмах - вообще все надо делать строго по правилам и командам - спать, есть, передвигаться. Цикличный человек средневековья, вросший в календарь природы, где нет необратимости времени, а есть перемены и возвращения, с огромным трудом поддавался организации. Дисциплина в XVII-XIX вв. жестока и мало чем отличается от дрессировки животных. Тело рассматривается по деталям, как в механике: движения, жесты, позы - все это контролируется и тренируется ежедневно.
Индустриальное общество поглощено идеей расчлененной и отлаженной системы, которая включает и человека. Происходит предметное опосредование жизни. Цивилизация впервые претендует на контролирование жизни как стихии, замену ее вездесущим порядком. Производится тотальное преобразование природных вещей. Так, в парках организуется детально продуманный «природный хаос». Высокогорные, лесные и пустынные ландшафты приобрели притягательность из-за своей способности компенсировать нагрузки, которым подвергается «рационализированный человек». Показательно, что старинные описания Альп как места скопищ всевозможной нечистой силы воспроизводились до XIX в. После обретения человеком больших возможностей контроля над природой, над необитаемыми и нетронутыми ландшафтами поменялись местами топофоб-ный и топофильный смыслы. Ландшафты, сформированные человеком, в особенности его индустриальной деятельностью, приобрели топофобный характер. Для того чтобы сохранить свою самобытность, человек преобразует окружающий мир до полного соответствия себе. Рассматривая мир как природу, человек переносит его в самого себя, становясь созидателем, господином своего существования, оказываясь незаменимым в бы-тийственной онтологической ответственности. Формируется ощущение своего личного жизненного пространства, которое служит опорой для устойчивости бытия [3, с. 15].
Линейная перспектива способствует обретению человеком схемы пространственного строения своей самости во внешней, отделенной от непосредственной жизни представленности. Перспективная оформленность, показывая явление в становлении, трансформирует «отрывочный» взгляд человека на мир в объемное видение, прозревающее время будущего.
Однако нельзя не видеть, что в сциентистской пространственности как в чисто математической абсолютности и нескончаемо-сти содержится возможность замены индивидуальности «объектом» аналогичного класса. Этот момент очень ярко представлен в неклассической литературе XX в.
Сотворенное «новым человеком» его новое бытие, то сущее, которым открылась техническая цивилизация, оставляет забы-
тым тот источник, которым и благодаря которому человек обрел свое бытие. Природа превращена в постав, «гигантскую бензоколонку», по выражению М. Хайдеггера. Миром и человеком в мире до сих пор правит, главным образом, представление этого мира, а не со-бытие с ним, как бытие соразмерное.
Можно предположить, что выход из данной ситуации состоит в использовании созидательной способности символической репрезентации человека, позволяющей надеяться на осуществление и иного проекта личности - в противовес личности индустриально-урбанистической. Норма культурноэкологической личности как актуализирующийся идеал представляет собой индивида, пространственность которого основывается на принятии глобальной целостности мозаики равноценных культурных центров, на способности адекватного восприятия каждого избранного топохрона, т. е. самоотождест-вления с ним, идентификации себя в мировой культуре. Самосознание формируется во многом с помощью локализации в координатах культурно-исторического места, «топо-хронизации индивида». Координация в метакультуре является, таким образом, ключевым способом становления личности. При символическом распространении значений возможны связи, которые не подчиняются линейности логического времени. Человек включает элементы природной действительности в новый, нравственно-личный порядок. От индивида требуется особая деятельность -умение самостоятельно синтезировать из ре-презентантов-символов гармоническое бытие, когда символ становится индивидуальным переосмыслением общечеловеческого. Общение с прекрасным в его художественном исполнении помогает индивиду продвинуться к этому историко-культурно-экологическому синтезу.
Те или иные места и территории сами по себе являются символами. Дом, местная община, ландшафт, город или этническая территория могут получать символические значения, доносящие особенности этих объектов лучше, чем тома их подробных описаний. Если привести примеры городов-символов,
то сразу вспоминается множество городов, являющихся, по мнению верующих, «святыми местами» (Мекка, Иерусалим), или городов, названия которых тождественны понятию «центр искусства и культуры» (Париж, Вена, Зальцбург), или рукотворных столиц, бывших некогда самой что ни на есть пере-фирией, а ныне олицетворяющих всю страну (Петербург, Канберра, Бразилиа), или центров-символов национальной стойкости (Севастополь). В каждом из этих случаев название того или иного города выступает заместителем сложного конгломерата представлений, относящихся к воспоминаниям в прошлом, современным суждениям ценностного характера и чаяниям людей, связанным с будущим, которые всплывают перед мысленным взором при простом упоминании об этом месте. К тому же сама среда того или иного места, или города является тончайшим выразителем глубоких переживаний, часто нелегких для формализованного изложения. Именно пространственные символы способны преобразовывать даже смутные эмоции и неясные импульсы в четкую иерархию ценностей, а также последовательные коллективные действия. Они очень важны для сохранения культуры, представляя собой ценности, объединяющие членов общности и ничего не говорящие посторонним. Для того чтобы понимать членов такой группы, надо быть посвященным в мир ее коллективных символов.
1. Саяпин В.О. Концептуализация виртуальной реальности. Тамбов, 2010.
2. Панков В.Д. Пространственный аспект проблемы национальной идеи // Вестник Тамбовского университета. Серия Гуманитарные науки. Тамбов, 2007. Вып. 12 (56). С. 28-32.
3. Медведев Н.В. Феномен воображения в контексте проблемы понимания (эпистемологический аспект) // Вестник Тамбовского университета. Серия Гуманитарные науки. Тамбов, 2011. Вып. 8 (100). С. 9-16.
Поступила в редакцию 14.06.2012 г.
UDC 316
DETERMINANTS OF COMMUNICATIVE SPACE OF SOCIETY
Ilya Viktorovich PANKOV, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Postgraduate Student, Philosophy Department, e-mail: pvd@tamb.ru
The analysis the spatial characteristics of the communication process is made. General philosophical categories of space and time are interpreted as a form of organizing the historical process, the forms of human self-realization. The author gives a theoretical and methodological basis of the concept of “communicative space of the country” which reveals how complex the structured system is. The richness of the spatial forms of communication is presented as a value.
Key words: historical memory; communicative behavior; cultural and historical place; communication of his and others’ space.
