CC BY
59
В целом степень влияния культуры на состояние здоровья и смертность древнего населения была качественно большей, чем детерминация ею рождаемости. Основными факторами, воздействовавшими на показатели смертности и заболеваемости, были обеспечение пищей, истребление людей в военных конфликтах и карательных акциях, строительство жилищ и изготовление одежды, образ жизни, задаваемый стратификацией. Воздействие культуры на рождаемость осуществлялось путем установления форм брака, традиционного возраста вступления в брак, постоянного или временного отстранения половозрелых мужчин и женщин от репродуктивной деятельности. Существенное значение имело осуждение или допущение убийств и оставления новорожденных без попечения, абортов, средств, предохраняющих от зачатия.
Рождаемость и смертность формировали возрастной состав населения. В рамках большей части первобытной истории в обществе отсутствовала какая-либо дифференциация, помимо деления по родству, полу и возрасту. Возрастная структура населения в донеолитический период включала в себя две группы: детей и взрослых. В сообществах растениеводов и животноводов сложилась третья возрастная группа - стареющие люди. Формирование и развитие цивилизаций - время утверждения норм взаимодействия людей разных возрастов, осмысления особенностей этапов возрастных изменений. Выделение групп дедов, родителей, сверстников, детей и внуков дополнилось различением индивидов в рамках поколений по относительному возрасту.
В культуре ранних цивилизаций сложилось понимание существования пяти основных возрастных стадий индивидуальной жизни: а) детства; б) ученичества, активной инкультурации; в) периода самостоятельной хозяйственной и семейной жизни; г) этапа жизни пожилого человека, находящегося на содержании детей; д) периода подготовки к смерти. Для каждой из них определялись, предписывались особые задачи и образ жизни. Древнее сознание наполняло смыслом содержание естественных периодов возрастных изменений.
В исследовании истории и теории культуры существует ряд проблем, при разработке которых требуется применение комплексного подхода с использованием данных различных наук. Выясняется, что такие составляющие культуры народонаселения, как институт брака, война, нормы взаимодействия возрастных групп, ценности здорового образа жизни, похоронные ритуалы и другие, сложились еще в древности и отчасти дошли до наших дней в неизменном виде. Этим определяется актуальность выявления способов взаимодействия культуры и исследуемых демографией характеристик населения.
УДК 316.443
В. И. Казакова, Т. В. Маркова
ЧЕЛОВЕК И ВЕЩЬ В ГОРИЗОНТЕ СТРАТИФИКАЦИИ: ЦЕННОСТЬ, ОБРАЗ, МЕТАФОРА
Статья посвящена анализу оппозиции человека и вещи в контексте социальной стратификации. Вещь рассматривается как образ границы, конституирующей социальное пространство. Природа социального неравенства проанализирована через соотнесение социальных статусов человека и вещи. Затронута проблематика переходного состояния российского общества.
The article presents an attempt of human being and subject opposition analysis in the connection with social stratification. The subject is analyzed as the symbol of boundary, considered to be the constitutive element of social space. The social inequality nature is described by means of the human and the subject comparison. The problem of transitive Russian society is also considered here.
Ключевые слова: вещь, ценность, товаризация, гуманизация, метафора, символ, граница, горизонт, стратификация.
Keywords: subject, value, commoditization, humani-zation, metaphor, symbol, boundary, horizon, stratification.
Посредством предметов обретает свой голос стратифицированное общество, и если кажется, что предметы говорят со всеми, то этот разговор они ведут лишь затем, чтобы поставить каждого на своё место.
Ж. Бодрийяр
О современном российском кризисе часто говорят как о кризисе российской цели, а не средств. Помимо цивилизационных составляющих, связанных с затруднениями перехода к информационным реалиям, он имеет и культурные истоки, означая своего рода «перепроизводство» идей. Крушение прежних границ и поиск новых осуществляется главным образом на уровне ментальных структур. Недопустимая ригидность идеологических устремлений советской эпохи, сочетаемая с глубиной духовных оснований и вселенским размахом поставленных задач, натолкнулась как бы на предел, заставляющий возвращаться к исходным рубежам, осмыслению обы-
КАЗАКОВА Валерия Игоревна - кандидат философских наук, доцент по кафедре методологии, истории и философии науки Нижегородского государственного университета им. Р. Е. Алексеева МАРКОВА Татьяна Владиславовна - аспирант кафедры методологии, истории и философии науки Нижегородского государственного университета им. Р. Е. Алексеева
© Казакова В. И., Маркова Т. В., 2009
денного, «живого» социума, фокусирующим элементом которого является человек. Радикальные изменения социальной структуры имеют следствием потерю идентичности, утрату своего «я» либо серьёзную угрозу этой потери - нарушение устоявшейся внутренней гармонии. «При распадении прежних связей теперь вместо общей судьбы людей стала ощущаться новая связь каждого индивида с его местом внутри социального механизма» [1]. В связи с этим актуализируется поиск ориентиров в социальном пространстве и времени, способствующих формированию ценностного отношения к себе и миру. Одним из таких центров притяжения, наглядно воплощающих конкретный тип социальной действительности, есть мир вещей, внимание к которому закономерно возрастает посреди повсеместной нестабильности. Выступая в качестве ценностного образа и идентификатора социального неравенства, он всякий раз подвергается переосмыслению в эпоху перемен, равным образом проявляясь и в стремлении человека к свободе от материального, и в восприятии этой свободы как утраты. Как и во времена Платона, на рубеже эпох вещь становится ценностной мерой жизни общества, образ которой делает социальные границы реальными и зримыми. В условиях их нестабильности именно в вещи человек обретает стратегию утверждения «я»: отталкиваясь от этой соразмерности, мы получаем возможность заново конструировать свою утраченную идентичность.
В контексте обретающей всё большую популярность социологии вещей можно выделить два их образа: как предмета и как статуса. Первый из них концентрирует внимание на вещи как на идентификационном инструменте, «маркере» социальных феноменов. Их иерархия здесь закономерным образом отражает иерархию людей и социальных групп, подчас подменяя и беря на себя часть их функционального и смыслового наполнения. Социология, иногда рассматриваемая как один длинный комментарий к теме индустриального переворота [2], перенесла на предметные аспекты вещного мира всю тяжесть социального разрыва, утраты «связи времён»; крайним вариантом этой антитезы является образ вещи как зла [3]. Онтологическое отстранение от негативного проявляется и в отстранении от вещи, и в стремлении возвыситься над ней, осуществляя в то же время и социальное восхождение. Технический (культурный) артефакт - вещь искусственная - социальный вдвойне, поскольку здесь речь идёт о многократной детерминации нереализованного потенциала человеческой духовности. Вещь - отчуждённый результат творческой деятельности - начинает вмещать ту нагрузку, которую не удалось вместить в отношения с людьми. Техника, становясь неотъемлемой частью человеческой жизни, объектом фе-
тишизации, нивелирует человеческую духовность, подобно тому, как «искусство, домогающееся возвышенного, обречено на нелепость» [4]. Нельзя одновременно определить вещь и её цену подобно тому, как невозможно определить одновременно координаты и импульс частицы [5]. Незнанием подлинной сущности созданного оборачивается в конечном итоге незнание человеком самого себя.
Дифференцированное по стратам или классам отношение человека к вещи инициирует соотнесение с ценностно-целевыми аспектами деятельности. Данный дискурс, берущий начало с яркой работы Т. Веблена [6], рассматривает вещь как знак, маркирующий место человека в стратификационной иерархии [7] или элемент его социального делегирования [8]. На ранних ступенях расслоения общества демаркация между «высшими» и «низшими» отождествляется с умением/неумением задавать вещи новые ценностно-целевые ориентиры; позднее решающую роль начинают играть «владение» и «собственность» [9]. При этом границы стратификационных взаимодействий во многом отождествляются с оппозицией человека и вещи, именно её преодоление предполагалось в первую очередь проектом построения бесклассового общества. Советская идеология говорила об уничтожении господства вещей над человеком, пропагандируя замену власти вообще непосредственными, свободными и равными отношениями между людьми. Такой «антивещизм», с одной стороны, отрицал само бытие вещи в системе культуры, с другой стороны, косвенно позиционировал её значимость, коль скоро этому отрицанию отводилась столь большая роль. Социалистическая идеологема предполагала гармонию человека и вещи - как следствие гармонии между людьми. Программа уничтожения потребительской психологии включала в себя «возврат вещам их естественной функции» [10]. Через этот возврат человек пытался вернуться и к своему естественному состоянию, заново обрести гармонию с самим собой.
Второй из названных выше социологических образов вещи связан с представлением о статусе, который может быть придаваем человеку в определённых условиях. Статус человека как вещи рассматривается, как правило, в контексте рабства, но может, несомненно, иметь и более широкий контекст - культуризации вещей и товаризации человека [11]. Советский образ социальной идентичности, при всем убожестве и ригидности идеологии, а отчасти и благодаря этому, избавлял человека от бремени самоорганизации в социальном пространстве, задавая жесткие ценностно-целевые ориентиры. Простые люди выступали в роли «вещи», используемой для возводимых режимом конструкций. Фиксация места в социальном пространстве, изначально заданная и ценностно обоснованная, обладает мощным гармонизирующим на-
чалом. Утрата её в постсоветский период, приведшая к потере идентичности, не была компенсирована никаким социокультрным механизмом, в результате идеологическая и нравственная свобода оказалась скорее бременем, чем избавлением.
Переходный период во многом уравнивает статус человека и вещи. Кантианский императив их демаркации как цели и средства самих по себе в условиях социальной нестабильности становится роскошью, доступной немногим. Само размышление человека о себе объективируется и становится предметом, как нечто чуждое. Вопрос о принадлежности становится более принципиальным и обострённым, как и во времена Маркса, «в прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растёт обесценивание человеческого мира» [12]. Новые формы противостояния материи и духа инициируют поиск действительных отношений между идеями и вещами и новое видение невозможности найти компромисс между нераздельностью первых и конечностью вторых. Кристаллизация материальных интересов в период повсеместной нестабильности наиболее ярко проявляется в феномене социальной стратификации, где мир вещей всегда имел немаловажное значение. Отношение человека к вещи двойственно, и эта дуальность в состоянии социальной «транзиции» обостряется в той же мере, в какой поляризуется стратификационная пирамида. С одной стороны, переходный период есть время, когда в силу экономической нестабильности мир вещей обретает колоссальное значение: всё стратификационное пространство современного российского общества определяется практически одним материальным показателем. Отношение к вещам, дифференцированное по социальным группам и слоям, в период нестабильности обозначается резче, чем во время поступательных изменений. Чрезмерная зависимость от данного фактора, отягощая социальные действия и отношения, проявляется как резкий диссонанс между доминирующими стратификационными критериями и реальным характером взаимодействия страт. С другой стороны, снижение компенсаторных функций других критериев социальной дифференциации ведёт к тому, что на уровне личностной и групповой идентичности наблюдается стремление к самовыражению за пределами материальных объектов, при этом приоритет отдаётся созданию образа, а не его реальному содержанию. Вещественно намеченная первоначальная граница в постэкономическом обществе становится расплывчатой; очевидно, что основные социальные конфликты разворачиваются отнюдь не вокруг материальной собственности, а имеют своими истоками духовную дезорганизацию. Неустроенность и разобщённость вещного мира, вторичная по отношению к социальному, демонстрирует человеку самого себя, воспринимаемая им в символически-знаковой форме, она не-
сёт на себе отпечаток израсходованной материальной силы.
Переходное, граничное состояние обостряет инверсию человеческого и вещного: симуляция последнего и подлинность первого предельно обостряет их антагонизм. Необходимость быстрого принятия решений предполагает доведение многих граней социальной реальности до своего предела, где человек в полной мере является самим собой. Его противостояние вещи на личностном уровне становится в сложившихся условиях противостоянием социальной действительности в целом, её стремительным изменениям, диссонирующим подчас с реальными психофизиологическими возможностями. В эпоху радикальных трансформаций многообразие теоретических конструкций социального пространства на эмпирическом уровне начинает сводиться к одномерной логике включения и исключения, социальные действия становятся предельно чёткими и однозначными, комплексные программы разработки межклассового сотрудничества и достижения социальной гармонии редуцируются до элементарной схемы взаимодействия между управляющими и управляемыми. В тисках одномерных «или-или» человек в равной мере утрачивает любовь как к вещам, так и к себе подобным, их взаимозаменяемость смещает привычные границы жизненного пространства. В то же время для вещи в этих же условиях характерен «избыток присутствия», возрастающий прямо пропорционально недостаточности человека как субъекта. Присутствие вещи, обладание ею не допускает здесь нейтральности: оно может отражать не только нехватку средств, но и убожество мысли. Потеря идентичности, отвергнутые социальные стремления высвечиваются тем ярче, чем определённее становится безотносительность самой вещи к статусу владельца; ни восхождение, ни падение не осуществляются здесь на уровне предметов потребления. Детерминируя тип социального поведения, вещь является не инструментом, но критерием стратификационной демаркации.
Оппозиция человека и вещи в переходный период может выступать как их конкуренция, парадоксальным образом это сочетается с идеей возможного объединения всех социальных групп, гомогенизацией общества. Противоположность человека и вещи может мыслиться как оппозиция полюсов - индивидуализированного и унифицированного соответственно [13]. Столь однозначное их разведение бывает воспринимаемо в качестве дискуссионного момента, тем не менее, на языке образов можно с уверенностью сказать, что вещи позволено то, чего не позволено человеку - однообразие и товаризация. Унифицированное, присущее вещи, обретает новые грани осмысления в период, когда сам человек сталкивается с единообразием окружающей социальности, с неотврати-
мостью «или-или», с необходимостью выживать, а не жить. Процесс социальной трансформации человека в вещь происходит через утрату прежней истории, через линию временного разрыва, стирающую предыдущую идентичность. «Выпадение» из сферы социального осуществляется, как известно, двумя способами - либо как путь ультрачеловеческого (преодоление и возвышение), либо будучи оттеснён на периферию смысла [14]. Самосознание человека в состоянии нестабильности сталкивается, таким образом, с определённым диссонансом восприятия социальной реальности, порождающим «кентавр-проблемы», сочетание несочетаемого [15]. В период «транзиции» товаризация человека есть не падение, а восхождение. В результате сдвига темпоральности путь к обновлённой унификации неизбежно ведёт через прохождение той же зоны товаризации, которую необходимо пересечь, чтобы попасть из сферы инфра- в сферу ультра-. Будучи составляющей общей тенденции десакрализации, свойственной переходному периоду, она есть не культурное, а цивилизационное, не порыв, а рациональное. Именно поэтому культура оказывается бессильной помочь этому переходу из сферы инфра- в сферу ультра-: она функционирует в рамках иных горизонтов. Прежде чем заново обрести социальную стабильность, возможность духовного самосовершенствования, человек должен обрести границы рационального порядка существования - иначе говоря, спросить, что он может сделать для государства, а не что государство может сделать для него. Ответ на этот самый простой вопрос переходного периода замыкается в конечном итоге на переосмысление отношения человека к вещи и к самому себе, обретение своего места в формирующейся социальной структуре.
Состояние социальной «транзиции» как никакое другое заставляет задуматься: лежит ли в основе стратификации какой-либо естественный порядок вещей и стоит ли за определённой социальной группой, классом, стратой некая материальная основа либо, согласно О. Шпенглеру, мы обязаны социальной дифференциацией некоему метафизическому различию [16]. Отношение к вещи, дихотомия «материя - общество» существенным образом зависит от степени стратифицированнос-ти последнего, поскольку осмысление неравенства, каким бы оно ни было, в конечном итоге мыслится сходным образом в координатах «человек -человек» и «человек - вещь». Если принять идею о том, что гражданское равенство (либо его прокламация) в определённой мере коррелирует с ин-толерантностью по отношению к иному этносу [17], то аналогичное можно предположить и в плане взаимодействия человека и вещи. Платоновское неприятие вещного пришлось на период расцвета афинской демократии, советская идеология, постулирующая всеобщее равенство, утверждала ду-
ховные приоритеты, шельмуя акцент на материальном как «остаточном» явлении, подлежащем преодолению. Традиция рассматривать вещное как преходящее, не имеющее существенного значения, в высшей степени характерна и для современного российского общества, что подтверждается современными социологическими исследованиями. Этот дисбаланс мира идей и мира вещей особенно тяжело сказался на первых этапах постсоветских реформ, когда ориентация на рыночную модель экономики не повлекла за собой установление соответствующих духовных ценностей. Стремление к рациональным преобразованиям в сфере хозяйства натолкнулось на игнорирование вещного, на традиционную для России низкую значимость, придаваемую труду и собственности.
Социальное бытие вещи оказывается расчленённым её цивилизационной и культурной - рациональной и иррациональной составляющими. Крайней формой последнего является отторжение от мира вещей, проявляющееся в самом широком диапазоне социальных форм. Стремление возвыситься над вещью становится здесь залогом возвышения социального. Традиционно отождествляемое с элитарным мировосприятием, в современном обществе оно скорее есть атрибут маргинальности. Недостижимый идеал соотнесения себя с предметной сферой заключается в том, чтобы не выходить из горизонтов необходимого. В традиционном обществе степень близости к его осуществлению может рассматриваться как своего рода метафизическое основание сословной демаркации, тем не менее приписывать человеку аграрной цивилизации взаимодействие только с теми вещами, в которых он действительно нуждался, представляется нам сверхупрощением [18]. Вместе с тем однозначное противопоставление материальных потребностей более высоким носило характер конструктивного взаимодействия, что позволяло коррелировать порядок мира вещей и мира духа. Семантика вещи отражала стремление личности к гармонии с миром и обществом, организовывала жизненное пространство соразмерно человеку. Возникновение в индустриальном обществе феномена массового потребления искажает сложившуюся картину, вещи, размениваясь на множество функций, не утрачивают связи с социальным статусом, но отражают уже его необратимо патологическую деформацию.
Вопрос о том, насколько отношения человека к вещи - например, как к объекту деятельности -может влиять на различие взаимных отношений между социальными группами, остаётся в настоящее время дискуссионным и малоисследованным. Проведение прямой параллели между иерархией вещной и социальной применимо только к бедным обществам, что, впрочем, соответствует современным российским реалиям. Платоновский опыт от-
торжения вещной составляющей мира есть, по сути, схема восприятия резких социальных перемен интеллектуальной элитой; применительно к нашей стране он всегда остаётся актуальным в силу религиозной доминанты русской ментальности. Очевидно, что наиболее яркая линия разрыва пролегает в сфере демаркации естественного и искусственного, природного и технического. «Онтологическое соучастие материи и общества» [19] оказывается превышенным в своём нравственном аспекте, когда технический артефакт разделяет, в терминологии Ф. Тённиса, общность и общество -естественное и искусственное образование [20]. Взаимодействие вещи и социальности может рассматриваться в данном контексте по образу «столкновения цивилизаций», инициируя проблему отчуждения, т. е. заставляя человека соотносить себя с социальным как с «иным». Данный аспект вообще можно обозначить как свойственный не только становлению индустриальности, но и любому периоду радикальных социальных трансформаций, в частности тому же «состоянию транзиции». Как и промышленный переворот, оно знаменует собой колоссальный сдвиг темпоральности, выражающийся в трансформации временных восприятий. Стратификация, которая в целом может быть рассмотрена и как иерархия, и как процесс её формирования, в соотнесении с социальным временем представляется феноменом многоуровневой темпораль-ности, поскольку для каждой страты существует, очевидно, присущий ей ритм жизненных реалий, как и своё пространственное измерение. То же самое можно полагать и в отношении вещей, взаимодействие с которыми в переходный период усиливает ощущение потери личностной и групповой идентичности, утраты временной последовательности. В силу того что вещь и время составляют управляемый цикл, акцентуация на вещах ведёт к утрате чувства времени. Это преодоление процесса существования человека происходит различным образом в рамках той или иной страты, обозначая место человека в социальной структуре с большей степенью достоверности, нежели многие другие критерии стратификации. Так, например, вторич-ность и подражательность потребительского стандарта наглядно свидетельствует об утрате идентичности, несамостоятельности мышления [21]. Вещи начинают смещать сферу своего восприятия в сферу иррационального [22], и в этом исчерпании их разумного использования, как в зеркале, человек видит ограниченность своих собственных возможностей.
В России, с её специфическим характером модернизации, само существование Homo consumers -человека потребляющего - как в прошлом, так и в настоящем и будущем ставится под большое сомнение [23]. Вещь как объект осмысления традиционно смещена в нашей стране в сферу культу-
рологических и экзистенциально-антропологических исканий. Таким образом, социологический анализ потребительских стандартов позволяет выявить не столько объективные, сколько субъективные составляющие стратификационных процессов. Рассогласование между мобильностью реальной и подразумеваемой уже не рассматривается как серьёзная проблема, здесь ещё можно уповать на мощные внутренние способности человека к воссозданию общественного порядка. Вместе с тем в хаосе социальных взаимодействий просматривается и иное нечто, грозящее стать долгосрочной перспективой: спрос на предметы и образы в нашей стране всё в большей степени «снимает» прежнее разнообразие. Эта нейтрализация наглядно проявляется в ориентации на одни и те же модели потребительского поведения, практически не зависящие от положения в социальной иерархии; существует один-единственный модельный уровень соотнесения человека и вещи, альтернативой которому является радикальный отказ от всякой интеракции вообще. Таким образом, выбор сужается до оппозиции среднего класса и маргиналов.
Переходное состояние современного российского общества может быть представлено через обострение антитезы «реализм - номинализм» и по отношению к вещи, и по отношению к человеку. «Транзитное» состояние социальной реальности можно определить как форму граничного бытия современной культуры. Принципиальным отличием российского общества является, на наш взгляд, скорее культурная, чем цивилизационная природа данных пределов. Пережив индустриализацию как феномен культуры гораздо в большей степени, чем аспект своего цивилизационного развития, Россия представляет собой в высшей степени самобытный путь построения постэкономической реальности, где материальный интерес перестаёт быть доминирующим [24]. Соответственно наблюдается избыток тенденций при очевидной невозможности их реализации, избыток смыслов при отсутствии выбора. Одной из иллюстраций этого могут служить стратификационные процессы, где социальное действие в состоянии «транзиции» редуцируется к необходимости определения своего соотнесения с бинарными оппозициями и ввиду их антитетичности становится максимально однозначным. Установление человеком собственной иерархии в мире вещей и в мире идей становится одним из определяющих ориентиров в период, когда стратификация функционирует главным образом как ментальная структура. Одной из главных задач переходного периода является поиск пути обратного отвоевания человека, его «растоваривание», обновление уникализации посредством обретения новых духовных горизонтов. Одномерная логика транзи-ции ставит человека перед очередным выбором -зависимости от вещи или от идеи. Диктат после-
Мальцева А. В., Зайцева Е. А. Социология и философия власти.
дней оказывается, как свидетельствует опыт советского прошлого, более непредсказуемым и тягостным по своим последствиям, в то время как вещи во многом помогают нам совладать с миром и со временем. Переосмысление своего отношения к ним является следствием одного из экзистенциальных сожалений современной российской действительности: в поисках абсолютного мы слишком часто жертвовали обыденным. Современная ось социологического мышления, смещаясь в сторону исследования повседневного, надеется обрести ту новизну впечатлений, которая позволит переосмыслить и преодолеть кризис цивилизации.
Примечания
1. Ясперс К. Власть массы. Призрак толпы. М.: Алгоритм, 2007. С. 29.
2. Фукуяма Ф. Великий разрыв. М.: Изд-во АСТ; ЗАО НПП «Ермак», 2004. 474 с.
3. Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. 200 с.
4. Серс Ф. Тоталитаризм и авангард. В преддверии запредельного. М.: Прогресс-Традиция, 2004. 336 с.
5. Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Рудомино,
1999. 224 с.
6. Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. 368 с.
7. Бодрийяр Ж. Функция-знак и классовая логика // К критике политической экономии знака. М.: Академический проект, 2007. 335 с. С. 11-66.
8. Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов». Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2007. С. 14-48.
9. Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. 437 с.
10. Миролюбова А. Р. Вещная среда как феномен культуры. Саратов: Изд-во СарГУ, 1986. 142 с. С. 137.
11. Копытофф И. Культурная биография вещей: товаризация как процесс // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006. 392 с. С. 134-166.
12. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 годов. Социология. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2000. С. 227.
13. Аатур Б. Об интеробъективности // Социология вещей. М.: Территория будущего, 2006. 392 с. С. 134-166.
14. Генон Р. Царство количества и знамения времени. Избранные сочинения. М.: Беловодье, 2003. 480 с. С. 9-302.
15. Социология о социальных процессах российского общества / под ред. В. Н. Стегния. Пермь: Изд-во ПГТУ, 2007. 279 с.
16. Шпенглер О. Закат Европы. М.: Изд-во АСТ,
2000. 1376 с.
17. Шипилов А. В. «Свои», «чужие» и «другие». От античности до современности // СОЦИС. 2006. № 5. С. 103-112.
18. Ильина И. Ю. Основные этапы эволюции потребительского поведения // Актуальные проблемы современной науки. 2007. № 2. С. 70-71.
19. Хальбвакс М. Материя и общество. М.: Институт экспериментальной социологии, 2000. 509 с. С. 48.
20. Теннис Ф. Общность и общество. Основные понятия чистой социологии. СПб.: Владимир Даль, 2002. 452 с.
21. Логунов А. В. Престижное потребление в системе символического обмена и конструирования социальной идентичности в трансформирующемся российском обществе: дис. ... канд. филос. наук. Владивосток, 2003. 191 с.
22. Трушина Л. Е. Человек и вещь в зеркале рекламы. СПб.: Изд. дом СпбГУ, 2007. 195 с.
23. Кутырёв В. А. Человек потребляющий // Философия хозяйства. 2007. № 6. С. 99-11.
24. Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М.: «Academia»; Наука, 1999. 724 с.
УДК 316.462
А. В. Мальцева, Е. А. Зайцева
СОЦИОЛОГИЯ И ФИЛОСОФИЯ ВЛАСТИ: СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ДВУХ СПОСОБОВ ТЕМАТИЗАЦИИ ВЛАСТИ
В статье предпринят сопоставительный анализ двух способов тематизации власти средствами теоретической социологии и социальной философии. В процессе данного сопоставления авторы приходят к выводу о необходимости отказа от этических оценок власти и представлений о её смысле. Теории, основанные на представлении о власти как отношении сил, составляют единственно возможную основу политической науки.
The article is devoted to the comparative analysis of two ways of conceptualization of power by means of theoretical sociology and social philosophy. The authors arrive to the conclusion that it is necessary to refuse ethic and sense power determination. The theories described the power as the forces interaction is the best base of political sciences.
Ключевые слова: власть, социология власти, философия власти, суверен, исключение, парадигма, схема.
Keywords: power, power sociology, power philosophy, sovereign, exception, paradigm, diagram.
Вопрос о том, что мы хотим знать о власти, имеет несколько ответов. Во-первых, мы можем сказать, что нас интересует механизм функционирования власти, «техника властвования» в самом широком смысле. Во-вторых, нас может заинтересовать «власть, как она есть», и это «как есть» может быть рассмотрено, с одной стороны, как «она стала», с другой - как «уже ставшая», как «действующая» «эта власть». В-третьих, мы мо-
МАЛЬЦЕВА Анна Викторовна - кандидат политических наук, доктор философских наук, доцент по кафедре методологии, истории и философии науки Нижегородского государственного технического университета им. Р. Е. Алексеева
ЗАЙЦЕВА Елена Анатольевна - кандидат экономических наук, доцент, заведующий кафедры связей с общественностью, маркетинга и коммуникации Нижегородского государственного технического университета им. Р. Е. Алексеева © Мальцева А. В., Зайцева Е. А., 2009
