CC BY
88
Библиографический список
1 Мизинова Е. Б. Изучение динамики экспериментально-психологических характеристик больных с невротическими расстройствами, существенных для понимания их биопсихосоциальной природы // Вестник ТГУ. 2011. № 12 (114).
2 Драгунская Л. С. Социокультурный аспект возрастного патоморфоза эндогенной депрессии // Возрастные аспекты депрессий: Сб. науч. трудов. М. 1987.
3 А. Зубов, игумен Иоанн (Экономцев), Б. Любимов и др. Христианство и культура // «Знамя». 1999. № 10.
4 Хоружий С. С. К антропологической модели третьего тысячелетия // Философия науки. Вып. 8: Синергетика человекомерной реальности. М.: ИФ РАН, 2002.
5 Прихожан А. М., Толстых Н. Н. Подросток в учебнике и в жизни: кризис тринадцати лет // На пороге взросления: Сб. науч. статей. М., 2011.
6 Ахметзянова Э. К. Изучение структуры авитальной активности у студентов ПГМА // Вестник РГМУ. Периодический медицинский журнал. 2006. № 2 (49).
7 Смертность российских подростков от самоубийств. Детский фонд ООН (ЮНИСЕФ). М., 2011.
8 ФукоМ. Герменевтика субъекта: Пер. с фр. СПб.: Наука, 2007.
ГЕРМАН САДУЛАЕВ
Герман Умаралиевич Садулаев — современный российский писатель, юрист. Родился в селе Шали Чечено-Ингушской АССР Живет и работает в Санкт-Петербурге.
Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Как прозаик дебютировал в декабре 2005 года в журналах «Знамя» и «Континент».
Герман Садулаев знаменит своими романами и повестями: «Одна ласточка не делает весны», «Я — чеченец!», «Таблетка», «Шалинский рейд» и др. Именно с ними он неоднократно фигурировал в шорт-листах престижнейших премий страны. Вышедший в 2008 году роман «Таблетка» вошел в шорт-лист литературной премии «Русский Букер». В июне 2009 года был опубликован роман AD, признанный журналом GQ книгой месяца. Петербургский глянцевый журнал «Собака.ру» в 2009 году присудил Садулаеву первую премию «Люди года» в номинации «Литература». Роман «Шалинский рейд» вошел в шорт-лист «Русского Букера» и в 2010 году получил премию журнала «Знамя».
Книга Г. Садулаева «Я — чеченец!» переведена на испанский, немецкий, английский, польский и шведский языки. Рассказы писателя включены в антологии современной русской литературы на английском языке: «Academia Rossica» в Великобритании и «Rasskazy» в США. Он является постоянным автором независимого издательства «Ad Marginem», журналов «Огонек», «Медведь», литературных журналов «Знамя», «Континент», «Дружба Народов», «Аврора», информационно-аналитического сайта о событиях на Северном Кавказе «Prague Watchdog».
Г. Садулаев также известен как публицист. Круг интересующих его вопросов чрезвычайно широк — обстановка в Чечне и криминогенная ситуация в Петербурге, государственное устройство и международная политика, религия и женский вопрос.
На страницах нашего журнала впервые публикуется эссе Г. Садулаева, подготовленное им для «Литературной матрицы» — учебника литературы нового формата, написанного современными писателями и поэтами для издательства «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург (составители — В. Левенталь, С. Друговейко-Должанская, П. Крусанов).
Герман Садулаев
БРИГАДНЫЙ КОМИССАР ИЗ МЕРТВОГО ПЕРЕУЛКА (НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ — ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СЕБЯ ПРИДУМАЛ)
Жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно.
(Виктор Пелевин, или Михаил Задорнов, или кто-то еще, не помню)
Мальчик служил в станционном буфете. Подносил обеды, мыл грязную посуду, кипятил самовары. Получал тычки и затрещины от официантов, выслушивал брань кухарок и неуклюжий тяжелый треп пьяной публики. Наблюдал с растущим и смутным желанием в кухонном пару спелые груди раскрасневшихся посудомоек. В тихом еврейском местечке бродил по пыльным улочкам и мечтал; летом, укрывшись за витой плющом изгородью, фантазировал на недоступных польских пани в особняках за забором, потом — на затянутых в кожу и классовую ненависть комиссарш. Дрожал вместе с недоверчивой землей от канонады, которая то приближалась, то отдалялась, а ситцевыми рубахами рвал рассвет винтовочную стрельбу.
Мальчик служил в станционном буфете. Мимо станции шли поезда.
Унылый край — моя малая родина, тоска и грязь национальных окраин, а этот поезд как будто уходит к Господу Богу в рай. Чу-чу! И здесь соло на губной гармошке, а исполняет, конечно, негр — старый негр, который продал свою душу дьяволу, продал свою душу трикстеру, на перекрестке, в безлунную ночь, и получил взамен блюз, только блюз, тот самый, когда хорошему человеку плохо. И он, мальчик, тоже спел бы — но где искать дьявола? И безлунные ночи слишком светлы в Украйне, от света ласковых звезд. А самовары стынут, и он не выучился играть на гармонике, как те парни, которых обнимали цветущие хохляцкие девки. А ведь только он, он один слышал, как подпевает черному блюзу развалина-паровоз: чу-чу!
Мимо станции шли поезда. В поездах ехали люди: суровые мужчины с винтовками. На фронт. С фронта. Убивать и умирать, как подобает мужчинам. Ехали имперские, возвращались усталые, потом красные банты на серых шинелях и жовто-блакитное знамя — наперерез. Убивать, убивать, убивать. И умереть. Это так сладко! Вечная Илиада, завшивевшие ахейцы и Троя в блуде и самогонном чаду.
В закрытых вагонах дипмиссии ехали тонкие паны и пани с накокаиненными ноздрями, кокетливое декадентство, а он — служи.
Однажды он вышел на перекресток.
Мальчик был болен. Слаб и болен, каждый раз — доживет ли до следующей весны? Он ушел из буфета, работал в депо — недолго, какой с него работник? Учился, потом — по комсомольской части, в другое местечко, еще более заштатное и еврейское. Хотел, чтобы тоже — ахейцем. Но куда! Слабость свалила. Парализованный и ослепший, он лежал в подушках и одеялах, окруженный покорной женой. Под конец весил меньше сорока килограммов при большом и нескладном росте, стал тенью.
И тогда мальчик сделал это.
Он был хулиганом и бунтарем. Матрос Жухрай научил его английскому боксу, и кровью умылись обидчики, да и просто слишком чистые и красивые паны. Он был подпольщиком, партизаном. Сидел в кутузке, но был спасен провидением. Рубал шашкой рядом с Котовским, и с Буденным тоже рубал. И с Чапаевым рубал бы, будь у него побольше вре-
мени. Перешел бы Чуваш. И лично расстрелял Колчака. У него был наган, нет — маузер! Он стал вождем молодежи. Нещадно сводил с земли, как сводят пятно солью, бандитов и контрабандистов, мешочников и троцкистов. Строил узкоколейку, это такая дорога. Здоровье отдал комсомолу и пролетариату. Ранен был бессчетно, и даже считался умершим, но воскрес. И на гармони играл.
А женщины, их у него было много. И он любил, но железной рукой останавливал сердце, потому что не время, ах, не время! Пока последняя буржуйская гадина. И он оставлял, а они смотрели вслед с заплаканными глазами, потому что. Рок-н-ролл мертв, а революция — нет. Революция продолжается.
Так закалялась сталь.
Бумага, трафарет, карандаш. И новая жизнь. Новая жизнь никогда не дается даром.
А те старые грабы, что стояли на перекрестке, все же их кора была шершавой, не гладкой — уж и не знаю, почему.
В 1987 году сочинение Николая Островского «Как закалялась сталь» было изъято из школьной программы. Новая оттепель, тесной толпою стояли в очереди «возвращенные имена». Не хватало учебных часов. Старая печка-буржуйка, спасавшая в холодные и тифозные времена, она не нужна, когда стало пригревать солнце. Солнце? Бунин и Солженицын, такие важные. Повесть Островского признана обладающей «низкой художественной ценностью». Где уж там, когда такие изящества и роскошь томятся в пыли. А тут — агитка, чистая пропаганда. Художественная ценность низкая, никакой художественной ценности.
Эти слова нужно повторять как мантру. И это легко. И правда, наверное. Но если и нет, если ты просто внутренне злобен, а возразить нечего, то можно всегда сказать: ну, художественной ценностью... И повторить миллион раз, чтобы впечаталось. Чтобы вытравить из истории, из литературы. Нет, не было, не могло быть — художественной ценностью не обладает.
Что же, к чертям собачьим, художественная ценность? Если человек, когда один, когда тысяча, когда миллионы — сдерживая слезы, крепит кулак жить, закрывая страницы с горящими буквами, это — нет? Это когда литкритик в жилетке а-ля славянин одобрительно хмыкнет, профессор кивнет — эвон как, а курсистки, они же студентки филфака, слегка, невзаправду, заволнуются сложностью синтаксиса, это она? Тогда идите лесом со своей художественной ценностью и со своей художественной литературой, которая потому и стала никому не нужна, что слишком художественна, столько в ней художественной ценности, и ничего кроме нее нету, что не понятно, зачем все это написано и кому, и что теперь делать? Не жалеет, не зовет, не плачет. Рисует. Ху -дожники, блин.
Вскоре, впрочем, всю вообще литературу отменили, и за Островского стало не обидно. Не помогли белогвардейцы, Бунин с Булгаковым. Выходит, что обязательность литературы держалась все же на Островском, а не так, в словесах. Теперь обязательные предметы: труд, физкультура и ОБЖ. Что значит «О, Боже, мы в Ж. ». В ЖЖ. И Закон Божий. Снова, значит, будущий Павка Корчагин будет спрашивать у попа: почему Вы учите, что земля существует всего пять тысяч лет, а в старших классах говорят, что миллионы и миллионы... Хотя, нет, спрашивать не будет. Потому что астрономию в старших классах тоже отменили, совсем.
Но махорки в тесто подсыпет. Обязательно. Обязательно будет Павка Корчагин, который еще подсыпет махорки в тесто попу. На этом стоим.
Пока же Островский нам стал не нужен. Но это нам, в России. Россия — маленькая и слабая страна, силящаяся догнать Португалию, но пока никак. Больная, как Николай Островский, но не умеющая мечтать. Это мы.
Готовясь к написанию данной статьи я не нашел в сетевых магазинах ни книги «Как закалялась сталь», ни биографии Николая Островского. Ничего не нашел. Не издают. Хорошо, что есть старые библиотеки.
Зато в Китае! В Китае продолжают переиздавать. Уже больше двенадцати миллионов книги «Как закалялась сталь» продано. Маловато, конечно, для китайского населения, но ведь еще не все китайцы читают книги. А среди китайских студентов Павка Корчагин — в первой тройке любимых литературных персонажей. Джеймс Бонд, Спайдермен и Павка Корчагин. Супергерои.
В 1999 году, когда у нас не оттепель даже, а полное знойной свободы лето либерализма, китайцы снимают по книге Николая Островского фильм. «Ганте цзема лянчен». Это по-китайски. Учите, учите. Пригодится. Народ, который не хочет учить свой язык — будет учить чужой. Мы еще будем читать Николая Островского по-китайски. В школьной программе. В обязательной школьной программе.
Китай же, несмотря на низкую художественную ценность агиток и пропаганды, худо-бедно, но обошел Португалию. И вообще, весь мир по темпам роста влияния и могущества. И Павка Корчагин продолжает закалять сталь, теперь — китайскую сталь.
Не так давно Китай вручил премию за лучшую иностранную книгу нашему Захару Прилепину, за роман «Санькя». Потому что Санька — это тот же Павка Корчагин. Так же любит, так же жертвует собой, так же за народ, за простых людей. А сладкие весенние бакурорты, конечно, хороши. И все остальные, но конфетками питаться — портить народную печень. Смотрите, смотрите на Восток. И вспоминайте Николая Островского, вспоминайте Павла Корчагина — он еще вернется к нам, как бодхисаттва, Иван Бодхи-саттва движется.
Итак, маленький Коля Островский себя придумал, все придумал, от начала и до конца. На самом деле он родился в 1904 году, когда случилась революция 1917 года, ему было всего 13 лет. Согласно автобиографическому листку партийного учета, который был составлен на украинской мове и подписан самим Островским, до 1919 года он проработал в станционном буфете. Потом, до 1922 года — на станции Шепетовка «резал дрова». А на Гражданскую войну он не ходил. После учился в Киеве, болел тифом. В 1923 году послан для комсомольской работы в приграничный район. В 1924 году вступил в партию.
Как известно далее до 1927 года Островский состоял на аппаратной работе. В 1927 году слег. Лечился на юге. Писал. С 1930 года жил в Москве. В 1932 году, после выхода книги, советское правительство подарило ему дачу в Сочи, куда он переехал и где жил до 1935 года, после чего вернулся в Москву, где и умер в 1936 году. В 1935 году ему было присвоено звание бригадного комиссара, хотя ранее воинских званий у него не было. А Мертвый переулок, где писатель получил квартиру, еще при жизни был переименован в его честь.
Война, партизанщина, Буденный с Котовским — все прошло мимо, не успел, не застал. Но придумал. И узкоколейку придумал, не было ее, да и не была она нужна, ученые люди доказали, что столько дров в лесу храниться не могло, а если бы и были дрова, хватило бы дороги на конной тяге, без глиняной насыпи, которая сгубила здоровье моло-
дого Корчагина. И глины там нет, почвы песчаные. И грабы — гладкие. И сто тысяч еще несоответствий.
Значит, фантазер.
Но и это — схема. Другая схема, противоположная принятой ранее в официальном литературоведении схеме о полной автобиографичности произведения Островского. А жизнь человека, любого, даже и не писателя, никогда не укладывается ни в какую схему. Жизнь просторна, сюжеты заужены.
Кажется, Николай Островский все же хлебнул крови. В приграничных районах был он не просто чиновником, да и не было тогда у советской власти в таких беспокойных краях просто чиновников. Работал Островский в репрессивном аппарате, работал с ЧК и отрядами особого назначения. Мочил контру, это как пить дать. И сам побывал под трибуналом. Нынешние биографы туманно намекают, что за доброту — не хотел, мол, расстреливать крестьян или еще кого-то там. А я думаю, что вряд ли. Доброта и мягкотелость не составили бы партийцу такого послужного списка, что его потом — еще до успеха книги — отправляли в санатории, лечили, внимательно отнеслись к его литературному проекту и всячески помогли. Скорее, побывал Островский под трибуналом за излишнюю жестокость. А жестокость, пусть и излишняя, к классовым врагам в те времена была проступком вполне простительным. Потому личное дело его испорчено этим не было, получил формальное внушение и снова в строй.
Так что подвиги у Николая Островского были. Однако не вполне романного типа. Время было такое, время, когда Аркадий Гайдар (Голиков) и прочие, жестокие дети убивали без счета. Если бы красные проиграли войну, то в новой истории и Гайдар, и Островский были бы террористами вроде Салмана Радуева. Но красные не проиграли.
Книги рождаются от книг. И это нормально. Этого совершенно не следует стыдиться. Не видим же мы ничего постыдного в том, что от людей рождаются люди, а болонки рождаются от болонок? Напротив, если бы человек родил болонку или болонка произвела на свет человека, мы сочли бы это невероятным курьезом. Почему же видя как от одной литературы происходит другая мы должны непременно обругать последнюю как подражательство или, того хуже, постмодернизм? Почему суровый критик и дотошный читатель требуют, чтобы литература порождалась непосредственно «жизнью»? Как они представляют себе это противоестественное зачатие? Несомненно, «жизнь» оказывает какое-то воздействие на литературу, но прямо породить ее не способна, в виду существенных анатомических различий между обеими. Болонка не может породить человека, но человек может обучить болонку различным фокусам и трюкам.
Собственная жизнь Николая Островского дала ему слишком мало романного материала, как фактического, так и эмоционального. И будущий писатель обратился к книгам. Решив заняться литературным трудом, он, будучи уже больным, теряющим зрение, сутками запоем читал. По свидетельству биографов, Островский предпочитал мемуары о Гражданской войне. И романтические сочинения. Это заметно.
Установлено, что основным источником сведений для автора повести «Как закалялась сталь» и неоконченной трилогии «Рожденные бурей» была книга Н. Е. Кокурина и В. А. Меликова «Война с белополяками», изданная в 1925 году. Зачатие от революционного духа произошло при посредстве романа Этель Лилиан Войнич «Овод» (Островский не скрывает этого, «Овод» сам Павка Корчагин читает своим товарищам вслух). А еще. сентиментальные романы Сенкевича и Жеромского, которые автор подсовывает героине «Рожденных бурей», польской пани Людвиге Могельницкой. Начало трилогии очень в
духе дамского романа. Да и в основном труде писателя много, очень много романтической сентиментальности.
Как же случилось, что история лирического героя повести была отождествлена с биографией самого автора? Островский поначалу категорически возражал, чтобы его считали Павкой Корчагиным. Потом перестал возражать так активно. А после его смерти официальная пропаганда смогла развернуть мифотворчество в полный рост. Зачем? А это была, как мы бы сейчас сказали, пи-ар стратегия издательства.
Талантливые советские пи-арщики отметили тенденцию, набиравшую силу в 20-м веке (и ставшую еще более сильной в веке 21-м). Читателя в прозе такого рода художества интересуют мало. Выдумка, «творческий вымысел» и прочее фантазерство отдаляют читателя от произведения. Читателю не нужна «литература». Читателю нужно мясо, живое мясо. Нужно, чтобы кровь, пот и слезы сочились, стекали, капали с каждой страницы. Востребованы не просто хорошие книги, а свидетельства, желательно, из первых рук. Читатель желает быть вездесущ, как Бог. Желает сам быть свидетелем, очевидцем, а лучше участником в любом событии, происходящем или происходившем. Для этого ему нужна книга, читая которую, он может отождествить себя с автором, который сам был участником и очевидцем, а не перепевает с третьего голоса.
Это жестокий тренд, убивающий собственно литературу. Представьте, что от Жюля Верна потребовали бы доказательств, что он самолично посетил Луну и плавал в подводной лодке! Иначе никакого паблисити, никаких продаж. Лучший заголовок для книги конца 20-го века «Я был любовником принцессы Дианы». Под суперобложкой может быть что угодно. Вымышленная литература, чистое фэнтези — удалена в гетто (иногда весьма и весьма выгодное гетто, как книги о Гарри Потере; но у нас ведь совсем другая история). Или заперта в филологических башнях то ли слоновой, то ли бараньей кости. Ни Гарри Потер, ни изящная словесность не поднимут на стройки и баррикады, вот в чем разница. А «Как закалялась сталь» могла стать такой книгой, которая сама по себе пропагандист и агитатор. Нужно было только слегка подправить имидж автора. За этим дело не стало, «министерство правды» работало как часы. Выправили ведь биографию пионеру-герою Павлику Морозову. Сочинили. А тут легче, и сочинять не пришлось, просто следовали сюжетной канве повести. Так и слились для нас в одно целое Николай Островский, писатель, и Павка Корчагин, пламенный революционер. И Павка Корчагин стал даже более реален, чем его создатель, войдя в думы и память миллионов людей во всем мире. Он стал равным, он предвосхитил Че Гевару, который почти не писал, но действовал, как настоящий герой революционной пьесы, всю свою недолгую жизнь. А Че Гевара и доныне — второй по влиянию и популярности персонаж на планете Земля.
После Иисуса Христа.
В детстве мне очень нравилась у Островского эта его местечковая домовитость (да и сейчас нравится). Когда большевики («Как закалялась сталь») раздавали винтовки населению, Сережа Брузжак взял себе три, да припрятал. Павка подоспел к шапочному разбору, но встретил мальчугана, который тащил ружье и некстати похвастался, что это второе. Корчагин мальчугана побил, а винтовку забрал себе, рассудив, что хватит ему и одной. Тот же Сережка хозяйственно подобрал брошенные петлюровским гайдамаком винтовку и пантроташ, перед тем как присоединиться к красным бойцам. У Островского всегда знаешь, сколько у героя патронов и откуда. А еще подробно и с любовью Островский писал про калоши, про сапоги, про шарф и меховую куртку, которая спасла Корчагину
жизнь. Так писал, как может писать только человек, знающий бедность, нужду и потому понимающий ценность простых вещей.
В «Рожденных бурей» обаятельный злодей граф Эдвард Могельницкий скурпулезно подсчитывает свои капиталы, на случай, если придется скрываться за границей. А там крестьяне тягают себе лошадей из немецкой конюшни. И хлеб, вот он — кажется, видишь как — аккуратно разрезается на восьмерых.
Островский, факел революции, может быть таким домашним, уютным, мещанским даже. В юности своей уюта и налаженного быта Островский не знал. Только под конец жизни он получил от Советов в признание и благодарность за литературные заслуги не просто уют, а даже положительно роскошь — квартиру в Москве, дачу в Сочи, прочее государственное обеспечение. Но мало успел насладиться, да и как наслаждаться с таким больным и беспомощным телом.
«Вещизм» Островского легко преломляется в реализм, в социальную достоверность его прозы. И не лишним будет его прочесть фанатам монархизма и белогвардейщины, которые при упоминании дореволюционных времен видят внутренним оком почему-то только балы с распушенными красавицами, осетрину под хреном, поручиков с завитыми усами или купцов за самоваром с вареньем и кренделями. А не видят посудомоек с полуголодными оборванными детьми, старого еврейского сапожника, сгоняемого с места за неуплату аренды, прислугу, которую паны могут и выпороть, и изнасиловать, когда захотят, почерневших исхудалых беспризорников и крестьянских женщин, надорванных непосильным трудом, тридцатилетних старух. Не видят, мнят себя панами. Думают, что кабы не революция, они бы так же вот в шелках по залам и манежам, с французскими томиками и коньяками, ах. Хотя по статистике гораздо вероятнее, что прислугой или нищей оборванной беднотой.
Ну, сейчас у нас снова и беспризорники, и бесправные рабы-гастарбайтеры, так что революции как бы и не было, и о чем пишет Островский нам снова понятно. Хотя есть, конечно, определенный прогресс, и у беспризорников теперь мобильные телефоны (краденые, но все ж), и гастарбайтеры не с голоду мрут, есть ведь быстрорастворимая лапша, именуемая в народе «бич-пакетами».
Далекость собственной жизни Николая Островского от судьбы героя его книги, Павла Корчагина, ставит ли под сомнение значение книги? С чего бы это? Конечно, нет. Даже круче, если так.
Но есть у наших шулеров-литературоведов еще карта в рукаве, есть сюжетец. О том, что и книгу Островский написал не сам. Товарищи помогли. Есть у кого-то фотокопии рукописей, так там девять разных почерков! Вот вам и доказательство. И безымянный герой нашелся, ghost writer, или, как мы говорим по-русски, «литературный негр». Сознался, что это он написал «Как закалялась сталь». По заданию партии. А почему сподличал? Да потому, говорит, что если бы не я, так кто-то другой.
Вот она какая была, наша партия! У нее литературных негрогениев были полные чердаки, кого хочешь выбирай, напишут, хочешь на «нобелевку», хочешь бестселлер или шедевр, как два пальца обсосать!
Ведь и про Шолохова до сих пор такое талдычат. Дескать, не мог он сам. А почему не мог? Да потому что, и все тут. Молод был, большевик даже. Какое ему писать! Писать могут только запатентованные.
Но, извините, вопрос: а кто? А, говорят, коллективом.
Ну, это положительно интересно! Соберите-ка мне такой коллектив, чтобы напи-
сать «Тихий Дон»! Кажный по 10%, а в сумме десяти афролитераторов — гений! Так просто! Чегой же мы забыли эту эффективную технологию? Почему коллективчики ноне кропают только паршивую беллетристику, а серьезная проза была и остается авторской?
Не потому ли, что написать хорошую вещь вчетвером, положим, еще труднее, вчетверо труднее, чем одному? И если так маловероятно, что сами Островский и Шолохов написали свои нетленки, так еще менее вероятно, что нетленки были написаны за них товарищами Пупкиным и Титькиной, что в редакциях кофе-чай носили. Если бы так, то почему Пупкин с Титькиной собственных шедевров не написали? Коли Пупкин с Титькиной по заданию начальства, в силу служебной необходимости, смогли эдакое отгрохать, так отчего же они от души и по вдохновению не отгрохали еще чего, свое, сердешное?
Молчат Пупкин и Титькина, не дают ответа. И грешным делом начинаешь подозревать: а не для того ли все, чтобы примазаться? Жила-была литературная прислуга. Где чай-кофе, где к трубочке уголек, где карандашиком правку, в газетенку рецензию или в распределители приказ. И во время оно казалось ей — вершители. Могут ведь писателя отбрить, могут и пригвоздить. Могут выдать путевку в творческий санаторий, а могут и доносик, чтобы на Колыму. Такая власть над литературой!
А после оказалось, что большая история прошла мимо. Никто не помнит их имен, никто не дрожит. Лакеи. И стало обидно. А удовольствоваться скромной ролью, гордиться, что помогали Шолохову с орфографией, Островскому с пунктуацией, непомерно раздутое эго не велит. И решили тоже придумать: а мы это, мы и написали. И строчат «признания», когда авторов нет уже в живых, некому схватить за руку и накатать по губам.
Что правили, резали, а то и переписывали куски — кто бы спорил. Я вам по секрету скажу, из ныне живущих авторов, столпов отечественной словесности и всяческих лауреатов, немало таких, чьи романы редакторы на треть сократили, на четверть дописали или переписали. И ничего. Во всяком случае, пока — ничего. Может, потом, вспомнят и «признаются». И даже не те, кто редактировал, а те, кто редакторам компьютер чинил.
Помните, у Гоголя Хластаков, когда расфанфаронился, говорит:
« — Моих, впрочем, много есть сочинений. "Женитьба Фигаро", "Роберт-Дьявол", "Норма". Уж и названий даже не помню...
— Так верно и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
— Да, это мое сочинение».
Николай Островский писал о странном и страшном времени Гражданской войны. И когда в нашу собственную землю, при жизни нашего поколения, снова пришла гражданская война, мы увидели, как много было правды в его книгах, как многое повторяется, одно и то же, из века в век.
В повести «Как закалялась сталь» есть такой эпизод: большевики уходят из Шепетов-ки, следом заходят немцы. Большевики думают, как бы организовать оккупантам неспокойную жизнь. И решают раздать винтовки со склада населению. Большинство винтовки потом сдаст по требованию оккупационной администрации, это понятно. Но некоторые оставят. И будет буча.
Когда российские войска ушли из Чечни, они оставили полные склады, набитые оружием. Это оружие практически бесконтрольно «ушло в народ». И долго было еще чем воевать.
Писатель внимателен к национальной теме. Место действия в его книгах этнически непростое. Тут и украинцы, и русские, и поляки, и евреи. А еще и немецкие солдаты. И случается какой-нибудь чех. И хоть война по сути гражданская, политическая, но самое простое, чем поднимается народ — это межнациональная рознь. И больших трудов стоит большевистскому агитатору убедить украинца, что поляк поляку рознь, что поляки — не только паны, которые считают украинцев «хлопами», быдлом, есть и рабочие поляки. Украинец же справедливо подмечает, что поляк-большевик все же честит его, местного, скотом и медведем, непросвещенной темнотой, а себя, считает, видно, что светочем («Рожденные бурей»).
Петлюровцы, украинские националисты, чуть что, устраивают погром, вырезают евреев. Но и евреи разные — один сапожник, другой банкир. И богатый еврей говорит еврею бедному: если ты думаешь, что один еврей не должен платить другому еврею за аренду, то ты сильно ошибаешься!
Так было и у нас. Власть делили богатые, а стреляли и резали друг друга простые люди, «по национальному признаку». К войне гражданской всегда присобачивается национальная рознь, как самый прямой и примитивный выход накопленной агрессии.
Островский достоверен.
И романтичен. В книгах Островского много женских характеров. И выписаны они с особой любовью и теплотой. Даже, казалось бы, отрицательные. Например, Тоня Туманова, первая любовь Павки, которая вышла замуж за функционера, номенклатуру и стесняется подать руку Корчагину, грязному рабочему. Она стала мещанкой, приспособленкой, позором революции, влилась в «класс», который — Островский знал — погубит революцию и социализм. Но мы запомнили ее милой девушкой в легком платьице, чистой и славной. Нам передается Павкино чувство, и мы тоже любим ее, сидящую с книжкой у берега реки и хлопающей в ладоши при победе Корчагина над ее чопорным польским ухажером.
А вот еще Людвига из «Рожденных бурей», она просто мечта. Конечно, не хватило ей, не хватило, чтобы стать настоящей. Но были порывы. Островский признается: он не собирался (трилогия, где Людвига — одна из героинь, осталась неоконченной) делать ее большевичкой. В смутных симпатиях к партизанам она достигает «вершины своего гуманизма». Дальше — только вниз босиком. И эта тропа падения должна была привести ее, по замыслу автора, в Лондон, где муж ее, граф Могельницкий, останется дипломатом. И все же она симпатична. Не менее симпатична, чем настоящая большевичка Рита Усти-нович из «Как закалялась сталь».
Островский-автор женщин любит, но. не очень им доверяет. В том, что касается Большого Дела. В Большом Деле даже женщинам лучше оставаться просто товарищами, просто — товарищами, хотя так хочется, так хочется, да.
Творчество Островского — опыт сублимации. Каждый раз после неудачи на личном фронте Корчагин трансформирует свою молодую энергию и с новыми силами, с отчаянием и упорством отдается революции. Островский хотел дать счастливую семейную судьбу героям своей второй книги, но не успел.
Что ж, я рассказал, все что мог. А вы почитайте, или перечитайте, свежим взглядом. И еще можно посмотреть замечательный советский фильм «Как закалялась сталь» 1975 года с Владимиром Конкиным в главной роли.
Николай Алексеевич Островский написал две книги, полные страсти, героизма, самоотверженности и приключений. Но в массовом сознании осталась всего одна фраза, укороченная и опошленная, мем. Давайте в финале послушаем, как звучит цитата полностью и по-настоящему.
Вот что думает Павел Корчагин, стоя над могилами своих товарищей: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее».
