CC BY
117
ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
УДК 821.161.1 В. С. ФЁДОРОВ
БЛОК И ГУМИЛЕВ: ИЗ ИСТОРИИ ОТНОШЕНИИ ДВУХ ПОЭТОВ
Рассматриваются творческие отношения двух русских поэтов начала XX века. Надпись на подаренной Н. Гумилёву книге - предмет развернутого в статье анализа символизма, его художественно-философского и эстетического содержания.
Ключевые слова: А. Блок, Н. Гумилёв, символизм, акмеизм, инскрипты, эстетика, творческая позиция.
А. А. Блок - поэт метафизической глубины. Как и все русские символисты, особенно соловь-ёвского направления, за миром внешним он всегда видел и мир «иной», сквозь мрак он всегда пытался разглядеть свет, за миром «дольним» -стремился прозреть и уразуметь мир поднебесный, мир «горний». В стихотворении «Да. Так диктует вдохновенье...» (1920) поэт за год до своего ухода писал:
И я люблю сей мир ужасный: За ним виднее мир иной -Обетованный и прекрасный, Непредставимый и простой... [1].
Ту же интенцию, то же стремление души мы видим и в раннем Блоке, романтически устремлённом к высокой метафизической цели. В дневнике 1901-1902 годов Блок записывает: «В то время как души большинства продолжали коснеть в тяжёлом и смрадном невежестве, <...> - души лучшей части человечества утончились в горниле испытаний времени и культуры; <...> теперь <...> почуялось новое веяние, пускают ростки новые силы; <...> начинает рождаться новое, ещё неведомое, но лишь смутно пока чувствуемое.<.. .> Кто родится - бог или диавол - всё равно; <...> ибо нет разницы - бороться с диаволом или с богом, -они равны и подобны;<...> так следствие обоих - высшие пределы Добра и Зла - плюс ли, минус ли - одна и та же Бесконеч-ность.<...> Вот - глубочайшее откровение. Тайна его сознана теперь, как никогда, умами и сердцами, обострившимися до последней
© Фёдоров В. С., 2018
*
Статья публикуется с некоторыми сокращениями.
степени. Это «инфернальность известного рода -„созерцание двух бездн" [2, 524-525], доступное недавним избранникам. На фоне этой „всерадо-стной" тайны, - продолжает Блок, - выписывают они порой безумные, порой дышащие неведомой силой иероглифы. <...> Во главе этих избранников стоят Тютчев, Фет, Полонский, Соловьёв. За этими незыблемыми столпами уже начинается бесконечное, <. > неисчерпанное море их духовных детей; море, где враги станут друзьями, когда спадут „ветхой чешуёй" ненужные злые краски» [3] <...> Всякая живая волна сольётся с другой воедино, когда «свершит» круг, который очертили ей боги. <...> И враги дружественно протянут друг другу руки с разных берегов постигнутой бездны, когда эти берега сольются „в одну любовь" <...> [4]. Владимир Соловьёв сделал в этом направлении <...> больше всех» [1, 7, 27-30].
Блок, как мы уже отметили, был личностью глубокой и сложной. Это был, пожалуй, один из самых загадочных поэтов XX века. Не в последнюю очередь именно это определяло его непростые отношения с современниками, в том числе и с его младшим товарищем поэтическим соперником Н. С. Гумилёвым. В связи с этим интересен и весьма показателен рассказ Ирины Одоевцевой - ученицы Гумилёва и почитательницы обоих поэтов. Одоевцева в мемуарах «На берегах Невы», написанных в эмиграции, вспоминая свою петербургскую молодость, рассказала одну примечательную историю: «Сверкающий, пьянящий, звенящий от оттепели и капели мартовский день 1920 года. <...> Мы с Гумилёвым, - пишет И.В. Одоевцева, - возвращаемся из „Всемирной литературы", где он только что заседал. - „Вы посмотрите, какой я сегодня подарок получил. Совершенно незаслуженно и неожиданно". - Он на ходу
открывает свой пёстрый африканский портфель, достаёт из него завёрнутую в голубую бумагу книгу и протягивает мне. - „Представьте себе я на прошлой неделе сказал при Блоке, что у меня, к сожалению, пропал мой экземпляр „Ночных часов", и вдруг он сегодня приносит мне „Ночные часы" с той же надписью. И как аккуратно по-блоковски запаковал. Удивительный человек!" - Я беру книгу и осторожно разворачиваю голубую бумагу. На заглавном листе крупным, чётким, красивым почерком написано: „Николаю Гумилёву. Стихи которого я читаю не только днём, когда не понимаю, но и ночью, когда понимаю. Ал. Блок." Господи, - продолжает Одоевцева, - я отдала бы десять лет своей жизни, если бы Блок сделал мне такую надпись!» [5, 302-303]. На заседаниях «Всемирной литературы» Блок и Гумилёв встречались неоднократно. На одной из таких встреч блок узнает, что подаренный сборник его стихотворений утрачен. Примерно через неделю неожиданно для Гумилёва Блок вновь преподносит ему «подарок» -завернутую в голубую бумагу книгу «Александр Блок. Стихотворения. Кн. Третья (1905-1914). М. : Издательство МУСАГЕТ. МСМХУ1» с той же загадочной надписью: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву - автору "Костра", читаемого не только "днём", когда я " не понимаю стихов", но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919» [см.: 6].
Удивлённый неожиданным подарком, а ещё больше той же раздражающе-непонятной надписью на книге, Гумилёв в разговоре по этому поводу, сопровождая Одоевцеву, пытался осмыслить произошедшее: «Не ожидал. <...> Ведь Блок невероятно правдив и честен. Если написал, значит - правда. <...> Но до чего туманно, глубокомысленно и велеречиво - совсем по-блоковски. Фиолетовые поля, музыка сфер, тоскующая в полях „мировая душа"! Вы понимаете, что значит „ночью, когда я понимаю"? Понимаете? А я в эти ночные прозрения и ясновидения вообще не верю. По-моему, все стихи, даже Пушкина, лучше всего читать в яркий солнечный полдень. А ночью надо спать. Спать, не читать стихи, не шататься пьяным по кабакам. Впрочем, как кому. Ведь Блок сочинял свои самые божественные стихи именно пьяным в кабаке. <...> Ведь он сам признавался: „Я пригвождён к трактирной стойке, /Я пьян давно." <...> Блоку бы следовало написать теперь ан-ти-„Двенадцать". Ведь он, слава Богу, созрел для этого. А так многие всё ещё не могут простить ему его „Двенадцать". И я их понимаю. Конечно - гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский со-
блазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно» [5, 303-306].
Приведённые по поводу Блока рассуждения Гумилёва здесь весьма показательны. Прежде всего его давно мучает «туманная» и «велеричи-вая» надпись Блока на подаренной ему книге. Надпись эта для Гумилёва настолько загадочна, что прежде чем над ней вновь размышлять, он пытается убедить себя и свою спутницу в том, что Блок «если написал, значит - правда», - в неискренности Блока он всё-таки сомневаться не мог. Но вот, что скрывает эта загадочная надпись, Гумилёву решительно непонятно. Все его последующие рассуждения на этот счёт для него самого так, видимо, ничего и не прояснили.
А между тем для «посвящённых» символистов, особенно соловьёвцев, здесь ничего особенно загадочного не было, для них загадочны не сами слова, написанные Блоком, а то, что за ними стоит. Сама же надпись Блока довольно легко расшифровывается, если помнить хотя бы нами уже отмеченное стихотворение Д. С. Мережковского «Двойная бездна». Блок прекрасно знал взгляды Гумилёва на символизм и акмеизм, знал, что для Гумилёва «акме» - это светлое, солнечное, зримое начало жизни и бытия, свободное от велеречивых туманностей и неопределённостей символизма. Но в том то и дело, что такого непримиримого противопоставления «верха» и «низа», ясного и туманного, жизни и смерти, дня и ночи, и даже добра и зла ни Блок, ни близкие ему символисты не принимали. На все эти внешние «анти» они смотрели как на единое целое, как писал Блок в своём «Дневнике»: «Это всё - дело Вечного Бога. <...> источник обоих - одно Простое Единство. <...> Всё восходит к одной вершине, и на ней-то уже не можем мы, дети земли, различать наших здешних противоположностей» [1, 7, 28-29]. Более того, во главе так воспринимающих мир «избранников» Блок ставит своих «великих учителей» - Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, Я. П. Полонского и особенно - В. С. Соловьёва.
Вот почему своей надписью на подаренной книге Блок только в очередной раз попытался донести до автора «Костра» ту философско-мировоззренческую позицию, которую не воспринимал Гумилёв, полагая что тот напрасно считает в противоположность символистам свою «акмеистическую» поэзию солнечной и дневной, напрасно противопоставляет «свет» и «тень», «да» и «нет», ибо всё это в сферах истинно Божественного бытия не имеет значения, что символизм в плане индивидуального мировоззрения вовсе не умер, именно
поэтому «солнечную» поэзию акмеистов символисты прекрасно понимают и ночью. Так что не от чувства зависти к более молодому и несомненно не менее талантливому Гумилёву, как полагали некоторые современники, а по внутреннему праву, по праву своих «великих учителей» прошлого Блок, продолжая свою полемику с акмеистами, написал незадолго до смерти статью, озаглавленную цитатой из Пушкина «Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов)». Блок, глубоко почитавший В. С. Соловьёва, знал и принимал и его диалектику противоположностей - «добра» и «зла, «света» и «тьмы», «верха» и «низа», «дня» и «ночи». В статье «Поэзия Ф. И. Тютчева» (1895) В. С. Соловьёв в связи с этим писал: «Это присутствие хаотического, иррационального начала в глубине бытия сообщает различным явлениям природы ту свободу и силу, без которых не было бы и самой жизни и красоты. Жизнь и красота в природе - это борьба и торжество света над тьмой, но этим необходимо предполагается, что тьма есть действительная сила. И для красоты вовсе не нужно, чтобы тёмная сила была уничтожена в торжестве мировой гармонии: достаточно, чтобы светлое начало овладело ею, подчинило её себе, до известной степени воплотилось в ней, ограничивая, но не упраздняя её свободу и противоборство» [9, 108-109].
Знаковой для Блока всегда оставалась и философская лирика самого Ф. И. Тютчева. В письме к Н. Д. Санжарь от 5 января 1914 года Блок, говоря о стихотворении Ф. И. Тютчева «Два голоса» («Мужайтесь, о други...»), признавался, что этим стихотворением он живёт уже «года два и которое хотел поставить эпиграфом к „Розе и Кресту"». [1, 8, 433]. В этом стихотворении Блок прозревал важное для себя «эллинское, до-христово чувство Рока, трагическое» [1, 7, 99]. И в стихотворении Тютчева «День и ночь», и в стихотворении «Святая ночь на небосклон взошла.», как справедливо отмечалось исследователями, утверждается, что дневной мир - это всего лишь «золотой покров», ибо более глубокой реальностью является ночь, так как только в «ночном он узнаёт наследье родовое». Блок, как и Тютчев, через стихию, через первозданный Хаос, через «ночь» стремился к Божественному свету, к ощущению последней высшей гармонии животворящего бытия. Именно это давало Блоку и отдохновение, и надежду. Вместе с любимым поэтом он мог бы сказать, как и Тютчев: Омой страдальческую грудь -И жизни божеско-всемирной Хотя на миг причастен будь! [10, 97]
Как нам думается, не прошёл Блок и мимо величайшей книги мира - Библии, в ветхозаветной части которой устами пророка Амоса Господь говорит: «Горе желающим дня Господня! <...> он тьма, а не свет <...>. <...> он тьма, и нет в нём сияния» [11].
Идея связи противоположностей, «нераздельности и неслиянности» явлений жизни, бездны «верхней» и бездны «нижней» пронизывала всё творчество Блока уже на ранних этапах его поэтического творчества. Поэтому дихотомию «ночи» и «дня» нужно рассматривать в общем контексте блоковской диалектики, весьма распространённой особенно на ранних этапах творчества русских символистов как старших, так и младших. Особенно убедительно и ясно диалектика двойственности прозвучала в бло-ковской речи «О назначении поэта», посвящён-ной 84-й годовщине смерти Пушкина и произнесённой в феврале 1921 года. Осмысливая пушкинскую «тайную свободу», как и в стихотворении «Пушкинскому Дому» («Имя Пушкинского Дома.»), Блок, разумеется, подводил итог и своему творческому пути. «Поэт - сын гармонии», - говорил в своей речи Блок. - «Три дела возложены на него: во-первых - освободить звуки из родной безначальной стихии <. >; во-вторых - привести эти звуки в гармонию <...>; в-третьих - внести эту гармонию во внешний мир». [1, 6, 162]. «Что такое поэт?» -задаёт Блок риторический для себя вопрос, и тут же на него отвечает: «он - сын гармонии». «Гармония, - продолжает Блок, - есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. <...> Из хаоса рождается космос, мир, учили древние. Космос - родной хаосу, как упругие волны моря - родные грудам океанских валов. <...> стихия таит в себе семена культуры; из безначалия создаётся гармония» [1, 6, 161]. Улавливание, извлечение этих звуков гармонии из первозданного «родимого хаоса», претворение их в поэтическую гармонию и есть, с точки зрения Блока, главное назначение поэта.
В своей речи «О романтизме», прочитанной Блоком перед актерами Большого драматического театра 9 октября 1919 года, поэт, считавший, что «стихия символизма» связана «с романтизмом глубже всех остальных течений» [1, 6, 370], давая определение романтизму, а по существу говоря о главном векторе «тайной свободы», утверждал: «романтизм есть восстание против материализма и позитивизма <...>; он есть вечное стремление, пронизывающее всю историю человечества, ибо
единственное спасение для культуры - быть в том же бурном движении, в каком пребывает стихия» [1, 6, 367-368].
Настоящий поэт для Блока, это не только улавливатель и оформитель гармоничных звуков из «родимого хаоса», но и поэт-учитель глубоких, укоренённых в историческую древность народа его первозданных смыслов. Затрагивая тем «поэта и черни» в речи «О назначении поэта», Блок помнил об одноименной статье Вяч. Иванова («Весы», 1904), отчеркнув в ней важный для себя абзац: «Что познание - воспоминание, как учит Платон, - оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым - орган народного воспоминания. Через него народ вспоминает свою древнюю душу и восстанавливает сияющие в ней веками возможности» [12, 40].
Эстетика Блока и его художественная диалектика не принимали в писателе одностороннего, упрощённого подхода к пониманию как самой жизни, так и искусства. Ещё в 1907 году в статье «О реалистах» Блок писал: «Придёт время, и сама жизнь и само искусство поставят перед ними те самые вопросы, на которые они отвечают свысока. Но теперь они ещё не черпнули ни одного ковша из этого бездонного и прекрасного колодца противоречий, который называется жизнью и искусством» [1, 5, 116]. Эти же слова вполне можно было бы отнести и к Гумилёву. Блок не видел в нём человека, способного по-настоящему постичь диалектику жизни, а значит, и самого искусства в том понимании, как видел и ощущал её Блок. «Дух светлого противоречия», говоря словами Блока, так и не осенил у него пропасти «русского искусства и русской жизни» [1, 5, 117].
Блок всегда мыслил не только по горизонтали, но и по вертикали, охватывая своим мировоззрением символиста-романтика предельную глубину бытия и искусства. Это плохо понимали художники реалистического и позитивистского направления, в том числе и такие крупные и несомненно талантливые писатели, как В. Я. Брюсов и его ученик Н. С. Гумилёв. Блоковский инскрипт на книге, подаренной Гумилёву, был обращён, конечно, не только к самому поэту, но и его учителю В. Я. Брюсову, который ещё в 1907 году в «Весах» писал о Блоке, что он вовсе не «поэт таинственного, мистического», что он «поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков», [13, 332] с чем Блок по большому счёту, естественно, не мог согласиться, ибо давно уже знал, что Брюсов не «мистик», а «математик», которому недоступны «глуби-
ны глубин» (В. М. Жирмунский). [14, 195]. В рецензии Андрея Белого в московском журнале «Перевал» на «Нечаянную радость» (1907) Блок обвинялся не только в отходе от значительного и высокого содержания в «Стихах о Прекрасной Даме» (1905), но и в «издевательстве» над своим прошлым, в том, что «Блок оказался мнимым мистиком, мнимым теургом, мнимым провозвестником будущего», утверждалось, что у Блока «нет веры, даже его «полевой Христос» - оборотень». [13, 331] С таким обвинением в свой адрес Блок никогда не мог согласиться.
Главный упрёк, который делает Блок Гумилёву и большинству представителей его «направления» в уже упомянутой нами статье «Без божества, без вдохновенья (Цех акмеистов)», состоял в том, что поэзию акмеистов Блок считал в основе своей формальной и нежизненной. «Н. Гумилёв, - пишет Блок, - пренебрёг всем тем, что для русского дважды два - четыре. В частности, он не осведомился и о том, что литературное направление, которое по случайному совпадению носило то же греческое имя „символизм", что и французское литературное направление, было неразрывно связано с вопросами религии, философии и общественности» [1, 177]. Блок считал, что «русский футуризм бесконечно значительнее, глубже, органичнее и жизненнее, чем „акмеизм"; последний ровно ничего в себе не отразил, ибо не носил в себе никаких родимых „бурь и натисков", а был привозной „заграничной штучкой"». [1,181]. По воспоминаниям Вс. Рождественского, Блок, говоря о поэзии Гумилёва, отметил, что «это стихи только двух измерений». [15, 109]. «Сопоставляя старые и новые суждения Гумилёва о поэзии, -с явной иронией пишет в конце своей статьи Блок, - мы можем сделать такой вывод: поэт гораздо лучше прозаика, а тем более - литератора, ибо он умеет учитывать формальные законы, а те - не умеют; лучше же всех поэтов - акмеист; ибо он, находясь в расцвете физических и духовных сил, равномерно уделяет внимание фонетике, стилистике, композиции и „эйдологии", что впору только Гомеру и Данте <...>. Когда отбросишь все эти горькие шутки, - продолжает Блок, - становится грустно; ибо Гумилёв и некоторые другие „акмеисты", несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; <...> они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу» [1, 6, 183].
По большому счёту Блок был прав, той значительности и глубины, которая была свойственна лучшим представителям символизма, в акмеизме не было. Всё здесь воспринималось солнечнее, яснее и вместе с тем проще. Здесь значительно проще решаются «вечные» темы Бога и человека, добра и зла, смысла человеческой жизни. Этим и объясняется, почему Гумилёв так и не сумел понять сакральный смысл блоковского инскрипта, дважды обращённого к нему на подаренных Блоком книгах.
Отдавая должное обоим выдающимся русским поэтам, и Блоку, и Гумилёву, всё же необходимо сказать следующее. Гумилёв, как это справедливо отмечалось исследователями, со временем всё больше и больше в своём поэтическом творчестве отдалялся от акмеизма, приближаясь к поэзии символистов («Слово», «Заблудившийся трамвай» и др.) [16]. Однако приближаться к символизму и быть символистом это далеко не одно и то же. С другой стороны, упреки, обращённые к Блоку со стороны его оппонентов, не всегда были убедительны и объективны. Обращаясь к ним, к последующим своим читателям, да и к самому себе, в жизнеутверждающих «Ямбах» (1907-1914), особенно выделяя последнее четверостишие и провозглашая своё неизменное поэтическо-философское кредо, Блок открыто писал:
О, я хочу безумно жить: Всё сущее - увековечить, Безличное - вочеловечить, Несбывшееся - воплотить! Пусть душит жизни сон тяжёлый, Пусть задыхаюсь в этом сне, -Быть может, юноша весёлый В грядущем скажет обо мне: Простим угрюмство - разве это Сокрытый двигатель его? Он весь - дитя добра и света, Он весь - свободы торжество! [1,3, 85].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т./ под общей ред. В.Н. Орлова, А.А Суркова, К.И. Чуковского. - М.-Л.,1960-1962. Т.3. - С. 524-525. Далее ссылки на это издание приводятся в квадратных скобках с указанием тома и страницы арабскими цифрами.
2. «Две бездны» - мистифицированный термин Д.С. Мережковского. См.: Мережковский Д. С. Стихотворения и поэмы. - СПб., 2000. -С. 524-525.
3. Из стихотворения Пушкина «Возрождение» (1819) См.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. - М., 1959. Т. 1. - С. 94.
4. Из стихотворения А. К. Толстого «Слеза дрожит в твоём ревнивом взоре.» (1858). (Толстой А. К. Стихотворения. Царь Фёдор Ио-аннович. - Л., 1958. - С. 154-155.
5. Одоевцева И. На берегах Невы. На берегах Сены / Вступ. ст. А. П. Колоницкой. - М. : Эллис Лак, 2007. - С. 302-303.
6. Максимов Д. Неизданные письма Ал. Блока// Ивановский альманах. Кн. 5-6. Ивановское обл. гос. изд-во, 1945. - С. 229.
7. Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т. - 2-е изд. / под ред. и с примеч. С. М. Соловьева и Э. Л. Радлова. - СПб. Т. 7. - С. 127.
8. См.: Козырев Б. М. Письма о Тютчеве // Лит. наследство. Т. 97. Кн. 1. Фёдор Иванович Тютчев. - М. : Наука, 1988. - С. 108-110.
9. Тютчев Ф. И. Лирика. Кн.1. - М. : Наука, 1965. - С. 97.
10. Ам. 5, 18-20.
11. Иванов Вяч. По звездам. Статьи и афоризмы. - СПб. : Оры, 1909. - С. 40.
12 Орлов В. Н. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Л., 1980. - С. 332.
13. «Символизм, - писал В.М. Жирмунский, -как литературный метод, является только следствием нового чувства жизни, для которого реалистическое описание действительности путём перечисления мелких фактов и подробностей потеряло всякий смысл, поскольку за мелочными фактами открылись глубины и глубины глубин. <...> Этот символизм испове-до-вался и романтиками, понимавшими, что божественное - невыразимо, что слово должно стать бесконечным по содержанию, рождать смутные ассоциации чувственных переживаний, быть музыкально значимым, чтобы передать бесконечность» См.: (Жирмунский В. Немецкий романтизм и современная мистика. - СПб., 1914. - С. 195).
14. Рождественский Вс. // Звезда. - 1945. -№3. - С. 109.
15. См.: Гумилёв Н. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. - М.: Воскресенье, 2001. Т.4. Стихотворения. Поэмы (1918-1921). - С. 67, 81, 271-272 и др.
Фёдоров Владимир Сергеевич, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
Поступила 26.02.2018 г.
