CC BY-NC-ND
44
А.Л. Касаткина
БАШНЯ НЕПОРОЧНОСТИ И ДОРОГА ПРЕОБРАЖЕНИЯ:
СПОР ЖАКА ЛЕФЕВРА И ДЖОНА ФИШЕРА О МАРИИ МАГДАЛИНЕ
Полемика о Марии Магдалине рассматривается с точки зрения того, какие архетипические образы можно найти в аргументации обоих теологов. То, что Мария из Вифании наделена у Лефевра чертами архетипи-ческого образа девственницы в башне, дает возможность понять, почему в первом из своих трактатов французский гуманист доказывал существование двух Магдалин, а архетипический индивидуационный сюжет, подобный сказочному, выделяемый в тексте Фишера, помогает понять, что заставило английского епископа настойчиво возражать Лефевру, к ко -торому он с таким уважением относился.
Ключевые слова: Жак Лефевр д'Этапль, Джон Фишер, Мария Магдалина, полемика, гуманизм, XVI век, архетипический образ, индивидуационный сюжет
Одной из интеллектуальных битв, привлекавших внимание образованных людей Европы в последнее десятилетие перед началом Реформации, была полемика об историчности святой Марии Магдалины. Полемические трактаты, написанные теологами из разных стран, издавались в течение нескольких лет, и спор прекратился, по всей видимости, только оттого, что стороны исчерпали свои аргументы, а предметом для беспокойства богословов стали вещи гораздо более важные, чем даже почитание повсеместно любимой святой.
Инициатором дискуссии был профессор одного из парижских коллежей, гуманист Жак Лефевр д'Этапль, выпустивший в 1517 г. трактат1, в котором доказывалось, что культ Марии Магдалины сложился на основании евангельских текстов, повествующих, на
самом деле, о трех разных женщинах: Марии, называемой Магдалиной, из которой Иисус изгнал семь бесов, Марии из Вифании -сестры Марфы и Лазаря, и безымянной женщины, омывшей ноги Иисуса миром и получившей прощение грехов за свою любовь2. Главным антагонистом Лефевра и защитником традиционного взгляда на Марию Магдалину, когда евангельские эпизоды об этих женщинах объединялись в один образ, стал канцлер Кембриджского университета епископ Рочестерский, Джон Фишер3.
При том, что и Лефевр, и Фишер написали свои сочинения по просьбе других людей (Фишер, к тому же, долго сопротивлялся попыткам втянуть его в эту дискуссию), Мария Магдалина в качестве темы явилась по воле обстоятельств4, а стимулом для обоих теологов послужило радение об учении Церкви, мне кажется важным подробно представлять себе, как именно оба полемиста смотрели на объект своего изыскания, евангельские женские персонажи, давно превратившиеся в восприятии верующих в символические фигуры, воплощения архетипических образов. Существующие исследования противостояния Лефевра и Фишера опираются на сознательные позиции теологов, их отношение к авторитету Отцов Церкви, принципы толкования Священного Писания, представления о допустимом расхождении во мнениях внутри Церкви5. Объектом же моего внимания станут сами образы, ради которых противники совершили столько интеллектуальных усилий, и влияние этих эмоционально нагруженных образов на сознательные установки обоих авторов. Несмотря на то что архетипические образы и архетипические сюжеты универсальны, я уверена в том, что исследование их функционирования в текстах Лефевра и Фишера даст возможность более полно понимать этих людей в их человеческой уникальности, которая так часто ускользает от ученых6.
* * *
Замечательно уже то, какую роль стремятся играть оба теолога: каждый из них предстает мужественным защитником Прекрасной дамы. Поскольку Лефевр доказывает, что женщин было на самом деле три, то из трех «Прекрасных дам» он выбирает одну, и это Мария, сестра Марфы: «... не я один защищаю благородную сестру
Марфы, происходящую из знатного рода, от несправедливого обвинения в том, что она была запятнавшей себя перед всем городом грешницей7». И в начале второго трактата: «Я думал, что смогу заслужить всеобщее одобрение, <.. .> если освобожу Марию, сестру Марфы, дорогую гостеприимицу Христа, от того клейма, которое было выжжено ей, <...> как я полагал, ошибочно»8. И Фишер: «Я согласился на его (епископа Этьена Поншера. - А.К.) уговоры, положившись не на свои собственные силы, а на помощь святых, за которых буду бороться, и в первую очередь, святой Магдалины, чью признательность я надеюсь заслужить, вернув ей ее права в целости и сохранности, а не деля их, как Фабр9, натрое»10.
По этим фрагментам, два из которых находятся в самом начале трактатов, уже видно, что для Лефевра важен идеальный облик его героини, а Фишер открыт личному общению со святой. Ни в том, ни в другом нет ничего удивительного, но ориентированность Лефевра на идеал, а Фишера на отношения будет проявляться на протяжении всего их спора и не даст им прийти к соглашению, во многом потому, что из всей богатой традиции, касающейся Марии Магдалины, образы, вызывающие у них симпатию, будут совершенно различны.
То, что делает Лефевр в своем трактате, только отчасти имеет отношение к исторической действительности (вместо одного композитного образа три реально существовавшие женщины), в большей мере это вычленение из многообразной традиции, касающейся Марии Магдалины, элементов, принадлежащих одному архетипу11.
Лефевр описывает Марию из Вифании как «святую», «достойную», «знатнейшую», «целомудренную», «блаженную», «с выдающейся и незапятнанной репутацией» (sancta, honesta, nobilissima, illibata, beata, insignis et inculpati nominis). В доказательство того, что эта Мария - не грешница, целовавшая ноги Иисуса, он приводит легенду, которую вполне принимает сам, - о жизни Магдалины на горе около Марселя (Массилии), без еды и питья в течение тридцати лет. Лефевр полагает, что общепринятое представление об ее покаянии там не может служить доказательством ее прежних грехов: грешница в покаянии не нуждалась, так как знала, что все грехи прощены ей Христом. Но как Иоанн Предтеча, святой до рождения, стал примером покаяния для иудеев, так Мария, сестра Марфы, - для массилийцев и даже всех галлов и иберийцев (конеч-
но, Лефевр имеет в виду и современных ему французов и испанцев). Кроме того, ему представляется, что Мария и не собиралась делаться примером, так как удалилась на гору, где ее не мог никто видеть, и предавалась скорее не покаянию, а созерцательной жиз-ни12. Лефевр цитирует Петрарку, превозносящего Магдалину: она окружена толпами ангелов, в смертном теле удостоилась слышать небесные песнопения, ушла с земли, прибыла к звездам, живя среди скал, долгие годы питалась одной росой13. «Это ли присуще кающейся, грязной и несчастной, оплакивающей свои грехи, или, скорее, созерцающей, счастливой и уже на земле ведущей ангельскую жизнь?»14, - риторически спрашивает полемист.
Очевидно, что легенда передает в гипертрофированном виде те же качества, которые видели в Марии из Вифании многие поколения, сделавшие ее (Марию Магдалину!) символом созерцания и покровительницей созерцательных монашеских орденов, благодаря знаменитой сцене, когда она слушает Учителя, сидя у его ног, а не суетится по хозяйству, как ее сестра15.
После того как в XI в. окончательно сложилась легенда о Магдалине, представление о знатности и богатстве Лазаря, Марфы и Марии стало преобладающим. Для Лефевра знатность Марии очень важна, он специально доказывает это, повторяя Одона Клю-нийского: то, что множество людей в течение нескольких дней поддерживали сестер после смерти их брата, говорит об их высоком положении16. В то время как Одон, принимающий композитный образ Магдалины, не имеет в виду ничего, кроме ее знатности, Лефевр находит в этой сцене лишнее доказательство того, что репутация Марии пребывала незапятнанной.
Чуткость к образу неземной чистой созерцательной девы, воспитанной в лучших традициях знатного дома и обитающей где-то на высоте, заставляет Лефевра отнестись с отвращением к двум другим составляющим в фигуре Магдалины: грешнице с сосудом нарда и галилеянке, избавленной Иисусом от бесов. Безусловно, евангельская грешница была превращена традицией в проститутку, символ порочности, за тысячелетие до Лефевра. Архетипиче-ский образ проститутки-святой несомненно сыграл важную роль в формировании культа Марии Магдалины, и этот-то компонент вызывает возмущение Лефевра17. Но в то время как в средневековом культе порочность и созерцательность были качествами одной и
той же Магдалины, разнесенными во времени: до прощения и после, - у Лефевра отделенные им друг от друга образы неизбежно делаются более лапидарными. Грешница infamis, famosae notae -«опозоренная», ad stipem male ac perdite emerendam meretricata fuisset" - «занималась проституцией, дурно и развратно зарабатывая на жизнь»; даже если бы потом она каялась, она была бы squalens et misera - «грязная и несчастная». Что же касается исцеленной галилеянки, то она видится Лефевру до своего исцеления просто как исчадие ада: «Ведь было бы смехотворно, если бы кто-то утверждал, что женщина, охваченная бесовской яростью, ужасающая и устрашающая любого, кто это видит, даже если ею завладел один-единственный бес (а насколько больше, если семь!), может быть публичной городской проституткой. Ибо кто был бы настолько пропащим бабником, чтобы захотеть сойтись с женщиной, которая мучима хотя бы одним бесом?»18. Затем Ле-февр предполагает, что и после исцеления бесноватая не могла бы стать проституткой, в частности потому, что она продолжала бы внушать мужчинам опасения19.
Итак, архетипический образ вычленен и кристаллизован в противопоставлении другим. Если человек, сталкиваясь с архе-типическим образом, позволяет ему себя затронуть, то закономерно, наряду с эмоциональным резонансом, в той или иной мере происходит инфляция - затопление сознания символами, связанными с этим архетипом. Я полагаю, что влияние архетипического образа - это убедительное объяснение той странной конструкции, которую Жак Лефевр представил на суд гуманистического сообщества: в первом из своих трактатов он утверждал, что Мария из Вифании носила прозвание Магдалины, так же как бывшая бесноватая. Евангельские фрагменты, в которых упоминается Магдалина, Лефевр поделил между двумя Мариями: обе они присутствовали при распятии Христа, обе пришли к пустому гробу утром в воскресенье; Мария из Вифании в страхе убежала вместе с другими женщинами, а Мария из Галилеи, оставшись, встретила воскресшего Иисуса. Мое предположение заключается в том, что окончательно разделить этих персонажей Евангелия и эти исторические личности Лефевру помешал образ башни, внушенный найденным им в евангельской истории и, вероятно, глубоко переживаемым архетипом20.
С одной стороны, имя Магдалины принято возводить к названию населенного пункта, не упоминающемуся в Новом Завете, но очевидно происходящему от корня, обозначающего башню (mygdol). В средневековых толкованиях башня символизирует Церковь (и таким образом Магдалина становится персонификацией Церкви, наряду с Пресвятой Девой). В этом контексте подчеркивается неприступность башни21. Военная мощь - черта архети-пического образа, часто становящегося образом Родины, материнской фигуры, хранящей и защищающей своих детей. Присутствие этого качества у Матери-Церкви, вечно противостоящей внутренним и внешним опасностям (часто вымышленным или раздутым, воспринимаемым как опасности именно в контексте этого архети-пического образа), естественно.
С другой стороны, башня Магдалины-Церкви - это не та башня, которая ассоциируется с девственностью и созерцательностью, при том, что образ, важный для Лефевра, также предполагает наличие некоей башни. И для христианской традиции ярчайшим примером воплощения этого архетипического образа является святая Варвара, запертая в башне с окнами, символизирующими ее веру. В этом идеальном варианте есть знатность, девственность, хранимая для небесного брака, башня, приближающая к небу, враждебность окружающих (Лефевр не упоминает возмущения Марфы бездействием Марии, но эта деталь уже давно проецировалась на всех людей практики, в их противопоставлении созерцателям). Привычный в русской среде сказочный образ царевны, сидящей у окна в высоком тереме и готовой поцеловать того, кто допрыгнет до нее на коне, проявит свою не вполне земную сущность, выражает тот же архетип. При сопоставлении разных образов становится очевидно, что женихом или супругом живущей в башне девы-жрицы мыслится бог, обычно воплощенный в ветре. Башня (высокий терем, гора, скала) - распространенная, почти необходимая деталь, выделяющая деву среди других женщин и приближающая ее к небесному жениху22.
Влияние бессознательного обнаруживается в том, что Жак Лефевр достраивает тот элемент, которого не предоставляет ему евангельский текст, а именно находит башню и для Марии из Ви-фании. Разумеется, легенда о Магдалине делала ее владелицей города, но это была не Вифания, а Магдал (Magdalos или в других
источниках Magdalon), который она получила в наследство от отца (при том, что Марфа оказывалась владелицей Вифании, а Лазарь - собственности в Иерусалиме). Распределяя «факты» легенды между тремя женщинами, Лефевр не мог отнести все, связанное с башней, только к исцеленной галилеянке, а Марию из Вифании оставить ни с чем: ведомый архетипическим образом девушки в башне, Лефевр пытается доказать, что Вифания и Магдал - это одно и то же место.
Лефевр счел слово magdalon нарицательным, а не собственным именем и решил, что Вифания - это та самая крепость (башня), от которой Мария из Вифании получила прозвание Магдали-ны23. Это место находилось недалеко от Иерусалима, т. е. в Иудее, а другой город-башня был расположен в Галилее, откуда была родом другая Мария Магдалина, из которой Иисус изгнал семь бесов. Лефевр сопоставляет языки: magdalon - это castellum (замок), arx (крепость) или turris (башня); слово кюрп, использованное в евангельском отрывке о Лазаре и его сестрах, - pagus (деревня) или castellum (городок, крепостца, замок). Поэтому кшцп и есть magdalon, а потому Марии и дано прозвище Магдалина, и это равно Maria a turre - Мария с башни. Характерным образом Лефевр выбирает из синонимов наиболее явственно обозначающий именно башню. Кроме того, он толкует выражение «Lazarus a Bethania, de castello Mariae et Marthae sororis eius» как доказательство того, что Вифания принадлежала сестрам, и таким образом подчеркива ет богатство своей героини, косвенным образом подтверждающее ее высокое происхождение24. Так Мария из Вифании, по теории Лефевра, с юности и во время земной жизни Иисуса владела замком и жила в нем, а после Вознесения обитала на горе в Провансе: почти вся ее жизнь превращается в следование архе-типической роли.
Впоследствии Лефевр достаточно легко расстался с той частью своей теории, которая была продуктом влияния бессознательного. Столкнувшись с критикой Фишера, во втором трактате Лефевр продолжает защищать чистоту репутации Марии из Вифании, но отказывается от попытки вписать ее в сцены смерти и воскресения Иисуса. В результате получается именно то представление о соотношении фрагментов евангелий и трех исторических женщин, которое привычно современной библеистике.
Башня непорочности и дорога преображения. * * *
Если Лефевр находит в Марии из Вифании архетипический образ, то Фишеру важен в «биографии» Магдалины архетипический сюжет, знакомый нам по множеству сказок. Древнейший в европейской культуре вариант - сказка об Амуре и Психее, центральный эпизод в романе Апулея «Золотой осел». Самые известные русские варианты - мужской и женский - «Царевна-лягушка», где психолог увидит личность, проходящую индивидуацию, в Иване-царевиче, и «Финист ясный сокол», где роль протагониста играет Марьюшка. Существуют, по крайней мере, норвежский и немецкий варианты («К востоку от солнца, к западу от луны» и «Певчий попрыгун-жаворонок»). В перечисленных сказках и в легенде о Магдалине есть общий набор более или менее разработанных элементов.
Завязкой действия является странный выбор, который совершает главный герой: выбор невесты-лягушки, выбор перышка в качестве подарка. Это может быть выражено не так отчетливо, когда выбор совершается под давлением обстоятельств (лягушку царевич берет в жены по уговору между братьями, в норвежской сказке девушка добровольно идет замуж за медведя, спасая от этой участи старших сестер, в сказке об Амуре и Психее родители сами отдают дочь замуж за неизвестного бога). Этот выбор приводит к браку главного персонажа с сущностью, чьи способности явно превышают человеческие. На этом этапе протагонист явно неспособен оценить своего партнера таким, какой он есть, и следующим элементом становится поступок, делающий очевидным недоверие и непонимание главного героя или героини: Иван-царевич сжигает лягушечью кожу, девушки из других сказок зажигают ночью светильники, несмотря на предупреждения их возлюбленных (здесь также может быть стертый вариант - Марьюшка не виновата в том, что сестры прикрепляют ножи к оконной раме, но при сопоставлении с другими сказками становится очевидно: сестры в полном варианте сюжета лишь провоцируют героиню, но основная ответственность за катастрофу лежит на ней). После чего волшебный супруг исчезает. Поиски, в которые отправляется ведомый любовью главный герой, - это следующий элемент сюжета. При этом чувства героини, Психеи, называются только в автор-
ской сказке - у Апулея, в народных же сказках существует только действие («Трое башмаков железных износила, трое посохов железных изломала, трое колпаков железных поистрепала»), по которому мы можем понять силу необходимости, влекущей протагониста. После испытаний, встречающихся на пути, супруги воссоединяются. При этом одним из испытаний обычно становится столкновение со смертью (Психея возвращается из подземного царства, Иван-царевич убивает Кощея, держащего в плену Василису Премудрую, героиня норвежской сказки пробуждает своего возлюбленного от подобного смерти сна, в который его погрузила принцесса троллей).
Если наложить на эту схему события легенды о Магдалине, то обнаружатся элементы, совпадающие со сказочными: первоначальное счастье (богатство и знатность), некие грехи, дорога, смерть возлюбленного и преодоление смерти. Разумеется, различия есть: первый выбор и начало дороги из сказочного сюжета соответствуют одному элементу в истории Магдалины - ее обращению; если в сказках герой совершает свой путь в поисках возлюбленного, то Магдалина следует за находящимся рядом Иисусом. Но перечисленных совпадений вполне достаточно, чтобы способствовать превращению истории Магдалины в одну из любимых «сказок» Средневековья. Архетипы персонажей и сюжетов, воплощенные в сказках, находятся очень глубоко в коллективном бессознательном, проецируются на окружающую действительность с легкостью и влияют на восприятие очень сильно, а осознаются с большим трудом. Несомненно, именно влияние архетипической схемы привело к тому, что образы грешницы в доме Симона и Марии Магдалины слились в один. Здесь не так важно, кто именно первым отнес евангельские фрагменты к одному образу (хотя для Фишера, ищущего авторитетов, разумеется, немаловажно, что первое сохранившееся свидетельство такого объединения принадлежит папе Григорию Великому), как то, что это с готовностью подхватили и закрепили в традиции частым упоминанием другие проповедники.
И Джон Фишер абсолютно не готов расстаться с этой историей. Поскольку в сюжет укладываются грешница в городе и Мария Магдалина из Галилеи, а Мария из Вифании действительно представляет собой воплощение архетипического образа, имею-
щего мало отношения к этому сюжету, то Фишер обращает на нее внимание лишь постольку, поскольку должен аргументировать ее идентичность с двумя другими. Его любимый образ - грешница, омывающая слезами ноги Иисуса25. Главные качества этой героини (и вообще Магдалины в целом) - это любовь (magnus, ardens, incredibilis, tantus amor; tam férvida, singularis dilectio) и вера (ve-hemens, tanta, magna fides): Магдалина - ardentissima amatrix, di-lectrix, она «любит Иисуса так пылко, как мало кто еще»26. С точки зрения Фишера, невозможно считать, что Магдалина - это три разные женщины, потому что «каждая из них любила Христа до такой степени, что не могла казаться уступающей в любви кому-то другому и второй после кого -то»27. Если бы Магдалина стояла под крестом, а другие женщины, которые так же сильно любили Иисуса, - нет, то «это могло бы навлечь на них величайший позор»28. Не может быть, чтобы обратившаяся и благодарная грешница, ко -торой ее грехи больше не мешали любить Иисуса, не последовала за Христом и не была бы больше никогда упомянута евангелиста-ми29. Это очевидно на основании общечеловеческого опыта, ибо «нет никого, кто не знает, какую тоску по любимому пробуждает в любящем прилив любви»30. И Христос, разумеется, на стороне тех, кто поддерживает традиционный взгляд на Магдалину, он сам предоставляет аргументы - чудеса и откровения, - сражаясь «pro sua dilectrice»31.
Любовь - главная сила, движущая героя архетипического сюжета по пути индивидуации, и закономерно, что Фишер, очарованный этим сюжетом, позволяет себе энтузиастические фантазии именно на тему любви Магдалины к Иисусу и их встречи: «... кто бы ни была эта женщина, которая пришла к гробнице, хотя еще было темно, и которая потом, когда ученики, то есть Петр и Иоанн, ушли, продолжала оставаться при гробнице, орошая ее обильным потоком слез и оплакивая пропажу любимого тела. Очевидно, что она, кто бы, повторяю, она ни была, пылала какой-то невероятной любовью и любила Христа пламеннейшим образом по сравнению с теми другими женщинами. Ведь она сгорала от тоски по мертвому телу и до того впала в безумие от любви, что, казалось, ни о чем другом не думала и ничего не желала. Ведь ее нисколько не тронули обращения и даже самый облик ангелов, чей вид, полагают, намного изящнее и прекраснее, чем какого угодно смертного.
А она отвернулась от ангелов, обратившись к тому, кого сочла садовником и кого спросила, не он ли унес ее Господа. Она была настолько пьяна от любви, что хотела только одного: обрести тело обожаемого <Иисуса>... Потом, услышав свое имя, как Христос всегда обращался к ней, она подпрыгнула от радости, увидев и узнав Учителя и падая к его ногам, как раньше. Ведь когда Иисус сказал ей: "Мария!" - это слово, "Мария", прозвучало для нее с такой силой и энергией, что по одному сказанному слову она поняла, что это Иисус. И кому же здесь непонятно, хоть из этого одного, что она и есть сестра Марфы?»32
Слезы Магдалины, будучи важной составляющей ее образа в средневековом культе, находят себе соответствие в слезах героини архетипического сюжета, которыми она пробуждает возлюбленного от колдовского сна, поэтому бессознательно Магдалина воспринимается как воскресительница божества, и Фишер не может допустить, чтобы рядом с этой важнейшей фигурой возникала какая-то другая, бесполезная для универсальной «истории души». Применительно к евангельским фрагментам об утре Воскресения Фишер имеет все основания полагать, что Магдалина и есть Магдалина, но, доказывая это на тексте, он считает также весомым и такой аргумент: «по этим признакам, то есть: что никакая другая женщина не любила Христа так сильно, как сестра Марфы, и что, кроме того, она настолько моментально узнала Христа по произнесенному им ее имени, <.. .> - я полагаю очевиднейшим, что это бесспорно была сестра Марфы»33.
Очень важны для Фишера педалируемые проповедниками грехи Магдалины34: архетипический сюжет без этого рассыпается; грех, промах - показатель того, что индивидуация необходима, тот толчок, который заставляет сказочного героя/героиню, олицетворение души, вступить на дорогу испытаний. Поэтому роль проступка в этом сюжете скорее положительна, и Фишер, в других случаях относящийся к греху с отвращением и скорбью, здесь склонен подчеркивать его неизбежность: «Ведь кто из женщин, скажите, пожалуйста, не согрешил хоть когда-нибудь, кроме той, с которой не сравнится ни одна? Поэтому если все остальные были грешницами, то почему Фабра так задевает то, что Лука называет грешницей эту <женщину>? Ведь он не говорит, что она была грязной публичной проституткой или одержима бесовской яростью, ужасающая и
устрашающая любого, кто это видит (так считает Фабр), но просто, что она грешница. Как еще можно было бы слабее и мягче выразиться, обозначая суть дела?»35. Стремление Лефевра оградить Марию из Вифании от подозрений в грехах для Фишера отдает фарисейством: «Ибо кто осмелится утверждать, что сестра Марфы никогда не грешила; разве только он захочет сделать ее равной по святости Божьей Матери?»36. Плотские грехи не так важны, по сравнению с духовной гордыней - это, разумеется, камень в огород Лефевра37. И грехи Магдалины у Фишера выглядят прямым следствием ее любвеобильной природы: она грешит точно так же, как спасается - влюбляясь38 (единственный грех, который еще приходит Фишеру в голову в этой связи, - это «жажда роскоши»). Как у Лефевра Мария из Вифании становилась носительницей созерцательности во все периоды жизни, так у Фишера Магдалина умеет только страстно любить, и отличить «правильную» любовь к Иисусу от «неправильной» к кому-то другому практически не представляется возможным.
Если в фольклорном сюжете катастрофе предшествует брак с принадлежащим другому миру супругом/супругой и очевидна сильная привязанность к нему/к ней главного персонажа, то в истории Магдалины ключевой для Фишера поступок женщины, ее обращение, в принципе выглядит загадочно и допускает множество толкований. Соответственно, сцену в доме фарисея Симона Фишер обсуждает подробно, ему важно раскрыть психологическую достоверность поступка женщины39. «Специалист по покаянию», Фишер придерживается очень пастырской трактовки евангельского рассказа. Грешница и бесноватая - одна личность, евангелисты говорят об одном и том же событии то как о прощении грехов, то как об изгнании бесов (ведь бесы получили власть над Магдалиной именно в результате совершенных грехов). При этом Фишер, подчеркивая отличие своего понимания от понимания большинства современников, утверждает, опираясь на употребление перфекта в евангельском тексте, что само избавление женщины от грехов и бесов в Евангелиях не описано, а первое по времени появление Магдалины в повествовании, ее приход в дом Симона, произошло спустя некоторое время после обращения, совершившегося в глубине ее сердца. Иисус, как исповедующий священник, подтверждает изменение ее души, а не прощает женщине грехи
в этот самый момент на глазах всех присутствующих. Женщина, со своей стороны, к этому моменту уже была полна любви к Иисусу, таким образом, история благодати и любви продлевается в прошлое, сближаясь с архетипическим сюжетом40.
Поскольку для Фишера главное значение имеет сама схема, он чувствует себя гораздо более свободным по отношению к деталям повествования, чем Лефевр. Если Лефевр воспринимает текст буквально и даже небольшие различия в повествовании евангелистов служат ему для доказательства того, что речь идет о разных Мариях41, то Фишер убежден, что Евангелия нужно толковать тактично (сшШег)42: евангелисты могут описывать несовпадающие моменты времени43, по разным причинам то называть, то не называть женщину по имени44, наконец, душевное состояние самой Марии должно было меняться45. Последнее принципиально именно для индивидуационного сюжета, в ходе которого протагонист становится достоин брака с высшим существом46.
В результате нет ничего удивительного, что Фишер воспринимает историю Магдалины как универсальную, как описание процесса, который может происходить с любой личностью47. Именно универсальность «биографии» Магдалины составляет, с его точки зрения, ее ценность для Церкви48, в то время как Лефевр подчеркивал необходимость проводить различие между евангельскими примерами для кающихся, для совершенствующихся и для желающих вести непорочную созерцательную жизнь49. Мне представляется, что утверждения Фишера во многом являются следствием резонанса его собственной психики тому архетипическому содержанию, которое он чувствовал в легенде о Магдалине. Для доказательства этого, помимо всего описанного выше, важна следующая деталь: читая трактат Лефевра впервые, Фишер частично согласился с ним и счел, что Марий было две50. Это говорит не только о том, что мнение, в принципе, может меняться в зависимости от степени погружения в материал - это было очевидно и самому Фишеру, - но и о том, что по мере погружения архетипические образы, содержащиеся в материале, получают возможность сильнее влиять на интеллект исследователя. Ричард Рекс пишет об экзегезе Фишера, что она «представляет собой любопытную смесь внушающей уважение проницательности и необъяснимой слепоты»51. И поскольку влияния бессознательных импульсов приводят как раз
к провалам в сознании, то, я думаю, вполне правомерно предположить наличие сильного бессознательного аспекта в том, почему и как Фишер защищал единство Магдалины.
Думаю, имеет смысл в заключение упомянуть о том, что бессознательное содержание, которое оба теолога проецировали на евангельские образы, было для них настолько важно потому, что совпадало с проявлениями анимы каждого из них, женского alter ego, присутствующего в психике любого мужчины. Неудивительно, что полемисты убежденно отстаивали честь своих героинь, ведь вместо образа той или другой Марии из Евангелия каждый рисовал портрет собственной души.
1
Примечания
De Maria Magdalena, et triduo Christi disceptatio. Paris, 1516. Фишер читал второе издание, в которое Лефевр включил дополнительные вопросы: De Maria Magdalena, triduo Christi, et ex tribus una Maria, disceptatio. Paris, 1518. Впоследствии, возражая Фишеру, Лефевр издал второй трактат: De Tribus et Unica Magdalena Disceptatio. Paris, 1519. Я буду приводить цитаты по изданиям, до которых мне удалось добраться: там, где Фишер сам цитирует Лефевра, - Fisher J. Opera, quae hactenus inveniri potuerunt omnia. Würzburg, 1597 (далее Opera, факсимильное переиздание 1969 г.); или первый трактат: Jacobi Fab-ri Stapulensis de Maria Magdalena et triduo Christi disceptatio, con-cionatoribus Verbi Divini adprime utilis. Hagenoae, ex Neocademia (sic!) Anshelmiana, 1518 (далее Discept.), изданный вместе с подшитым к нему вторым: De tribus et unica Magdalena Disceptatio secunda (далее Discept. sec.).
Общий список мест из Евангелий, в которых упоминаются женщины, почитавшиеся как Мария Магдалина, и о которых полемизируют Лефевр и Фишер: Мф 26:6-13; Мф 27:55, 61; Мф 28:1-11; Мк 14:3-9; Мк 15:40, 47; Мк 16:1-9; Лк 7:37-50, 8:1-3, 10:38-42; Лк 23:49, 5556; Лк 24:1-11; Ин 11:1-5, 19, 28-33; Ин 12:1-3; Ин 19:25; Ин 20:1-3, 11-18.
Фишер написал три трактата, два против Лефевра: De Unica Magdalena, libri tres. Paris, 1519 (далее De Unica); Confutatio Secundae Discep-tationis per Iacobum Fabrum habitae. Paris, 1519 (далее Confut.) и один против выступившего в поддержку Лефевра Йосса Клишту: Eversio Munitionis quam I. Clichtoveus erigere moliebatur adversus unicam Magdalenam. Louvain, 1519 (далее Eversio). Из них только Confutatio
2
3
7
8
я смогу цитировать по первому изданию, «De Unica...» - по Opera, а трактат против Клишту - по изданию в Лувене без года apud Theo-doricum Alostensem.
За исследование «биографии» Магдалины Лефевр взялся, консультируя своего бывшего ученика, Франсуа дю Мулена де Рошфор, который занимался этим, в свою очередь, по просьбе королевы-матери, Луизы Савойской, захотевшей после возвращения из паломничества иметь квалифицированно составленное житие святой. Основные книги и статьи, в которых рассматривается история спора именно Лефевра и Фишера (а всего участников полемики было восемь), - это: Hufstader A. Lefèvre d'Étaples and the Magdalen // Studies in the Renaissance. 1969. Vol. 16. P. 31-60 (далее Hufstader); RexR. The Theology of John Fisher. Cambridge, 1991. P. 65-77 и примеч. к ним (далее Rex); Surtz E.L. The Works and Days of John Fisher. Ithaka; New York, 1967. P. 5-7, 157-160, 274-289 и примеч. См. также: Cameron R. The attack on the Biblical work of Lefevre D'Etaples 1514-1521 // Church History (Mar., 1969). Vol. 38, No. 1. P. 9-24. О неуловимой для исследователей личности Фишера: Dowling M. Fisher of Men: a Life of John Fisher, 1469-1535. New York, 1999. P. 5. О показательности интерпретаций архетипических образов: Мария-Луиза фон Франц, «Толкование волшебных сказок»: «Занятие, на ко -тором все студенты интерпретируют одну и ту же сказку, - это одновременно исповедь и тест Роршаха. И этого невозможно избежать. Вы должны вложить в это всю свою душу» (цит. по: Jungland -http://jungland.indeep.ru - Мария-Луиза фон Франц, «Психология сказки».)
Opera, col. 1408: «.. .neque ego solus nobilem illam natalibusque illustrem Marthae sororem ab hac iniuria vindico, quod sordida fuerit in civitate peccatrix...».
Discept. sec., fol 2, r.: «Omnium mihi benevolentiam demereri posse puta-vi, sacerrime praesul, si Mariam Marthae sororem charam Christi hospitam, a nota illa, quam falso ei inustam ex Euangelio suspicabar vindicarem...». Фабр - Jacobus Faber Stapulensis - латинизированное имя Лефевра. Opera, 1395-1396: «.. .eius hortatibus acquievi, non de meis confisus viri-bus, sed de patrociniis divorum, pro quibus decerto, et divae Magdalenae inprimis, cui rem haud ingratam me facturum opinor, integram ei suam praerogativam tribuens, non, quod Faber facit, eam tribus impertiens». Я ожидала бы найти взгляд, близкий моему, в оставшейся мне недоступной статье: Carrière V. Libre examen et tradition chez les exégètes de la Préréforme (1517-1521) // Revue d'histoire de l'Eglise de France. 1944. XXX. P. 39-53 - именно потому, что Ансельм Хуфштадер считает, что этот полезный ознакомительный текст испорчен представ-
4
5
6
9
10
11
лением о том, что экзегеза Лефевра была в первую очередь мистической, фидеистской и аллегорической (Hufstader. P. 31). Discept., sig. d.2.v.: «Quae si in illo monte (quam devotionis caussa et ob beatissimae Mariae Magdalenae reverentiam aliquando conscendi) poenitentiam egisset, non protinus id argumento esse potest, ipsam fuisse illam in civitate Peccatricem, non eam poenitentia ad peccatorum suorum veniam implorandam eguisset, quae iam a Christo deleta prorsus scivisset, iam sancta, pura, incontaminata et ad gratiam apostolatus evecta. Sed ut Ioannes Christi praecursor, ex utero sanctus, Iudaeis, sic ipsa Magdalena, non modo Massiliensibus et Provincianis, sed et Gallis universis et satis vicinis Hispanis ac Liguribus, poenitentiae formula fuisset. Verum quae sese ab hominum commertio in montem illum subtraxerit, in quo a nemine, qui inde trahere posset exemplum, videbatur, non tam poenitentiae causa quam vitae contemplativae exercendae id fecisse videtur». Discept., sig. d.3.r.: Petrarcha:
Hic hominum non visa oculis, stipata catervis Angelicis, septemque die subvecta per horas, Coelestes audire choros, alterna canentes Carmina, corporeo de carcere digna fuisti. Et rursum:
Te quoque digressus terris, et ad astra regressus, Bis tria lustra, cibi nunquam mortalis egentem, Rupe sub hac aluit, tam longo tempore solis Divinis contenta epulis et rore salubri.
Discept., sig. d.3.r.: «Haeccine poenitentis sunt, squalentis et miserae, et peccata deplorantis, an potius contemplantis, foelicis, et angelicam vitam in terra iam degentis?» Лк 10:38-42.
Odo Cluniacensis. «Sermo II in veneratione sanctae Mariae Magdalenae»: «Germinis sublimitas, ac saecularis pompae dignitas, beatae Mariae Magdalenae in hoc dignoscitur facto, quando jam in quatriduana fratris morte, tanta nobilium et potentium multitudo Judaeorum, ad ipsius miti-gandum confluxerit dolorem» (Patrologiae cursus completus <.> Series Latina <...> acc. J.-P. Migne, далее PL. T. 133. Col. 0714B). Лефевр (Opera, 1416): «Haec Ioannes (евангелист. - А.К.) de Maria et Martha nequaquam dixisset, nisi insignis et inculpati nominis fuissent, neque tam multi venissent, neque ei, quae notata fuisset, tam diligenter assurrexis-sent, tam honorifice astitissent, tam officiose comites sese praestitissent». По словам Лефевра, в его время проповедники представляли Магдалину пучиной порока и вместилищем всевозможных преступлений, даже если их главной темой были те фрагменты, где речь идет о Марии из Вифании («At neque hanc neque illam crediderim talem
12
13
14
15
16
17
А.Л. Касаткина
universorum vitiorum sentinam, scelerumque barathrum fuisse, qualem etiam quidam ad populum in celebri contione verba nonnumquam facien-tes, Mariam Magdalenam facere solent, ab iis, ut arbitror verbis (septem nimirum Maria daemonia habuit, quae universis vitiis plena fuit) occa-sione sumpta, etiam si de Maria sorore Marthae, sancta quidem et illibata muliere, sermonem agitent». Discept., c, 4, r.).
Discept., b.3.v.: «Nam perridiculum fuerit, si quis dicat mulierem daemo-niaco furore percitam, terrificam, et cuilibet spectanti horrificam, etiam si uno solo possideatur daemonio, quanto magis si septem, esse publicam in civitate peccatricem. Quis enim tam perdite mulierosus est qui cum ea, quae vel uno cruciatur daemoniaco congredi vellet?» Discept., c.1.v.: «Quod si etiam ipsa non horruisset peccare, horruissent tamen universi, qui daemoniacam prius fuisse intellexissent, cum ea peccare velle».
В статье: Nelson H. Minnich, Meissner W. W. The character of Erasmus // The American Historical Review. 1978. Vol. 83, No. 3. P. 598-624 - авторы признаются, что черты характера Эразма могут быть объяснены не только с помощью приведенных ими психоаналитических гипотез, но защищают, разумеется, собственный взгляд и метод, основанный на опыте клинических исследований (P. 622). Я, в свою очередь, могу подтвердить свою уверенность в важности для Лефевра архетипа девушки в башне именно существованием интеллектуальной ошибки, вполне ожидаемого следствия инфляции. Например, у Одона Клюнийского (PL. T. 133. Col. 0716B - 0716C) приводятся цитаты из псалма, из «Песни Песней» и из «Книги Премудрости»: «Esto mihi turris fortitudinis, a facie inimici» (Psal. LX, 4). «Haec est illa turris fortis et inexpugnabilis, cui voce sponsi in Canticis canticorum dicitur: Sicut turris David collum tuum, quae aedificata est cum propugnaculis. Mille clypei pendent ex ea, et omnis armatura for-tium» (Cant. IV, 4). «Et de qua Salomon ait: Turris fortissima nomen Domini, ad ipsam currit justus, et exaltabitur» (Prov. XVIII, 10) Многочисленные исследования психологов-юнгианцев до недавнего времени были известны в России гораздо хуже, чем посвященные фольклорным образам труды В.Я. Проппа и Е.М. Мелетинского. Но в последнее время переведено множество работ разной степени популярности, среди которых фундаментальные «Архетипические паттерны в волшебных сказках» и «Избавление от колдовства в волшебных сказках» Марии-Луизы фон Франц, «Мать: Архетипический образ в волшебных сказках» Сибилл Биркхойзер-Оэри. Обращение к мифологической составляющей литературных текстов также становится привычным. Opera, 1415: «Nosse autem oportet castellum hoc Magdalon illud fuisse: unde Maria soror Marthae ad differentiam aliarum Magdalenae cogno-
18
19
20
21
22
23
25
26
mentum sortita est: plures enim illa tempestateerant, quae nomine Maria dicebantur. Ac eo quidem insignius atque iustius dici potest Magdalena, quod etiam esset Domina loci: unde nomenclaturam sibi vendicavit, id quod testari videtur, cum ait: Erat autem quidam languens Lazarus a Betha-nia, de castello Mariae et Marthae sororis eius, ubi insinuat, domum Mariae et Marthae fuisse Bethaniam, id est castellum in quo dominus a Martha et sorore eius, honorifico susceptus est hospicio» - «А следует знать, что этот город был тот самый Магдал (Magdalon), от которого получила прозвание Магдалины Мария, сестра Марфы, для отличения ее от других, ведь в то время было множество женщин по имени Мария. И тем заметнее и справедливее могла она зваться Магдалиной, что была госпожой этого места, откуда и получила свой титул, то, о чем, по всей видимости, свидетельствует <евангелист>, говоря: "Был болен некто Лазарь из Вифании, из замка Марии и Марфы, сестры ее". Где он (Иоанн) вводит, что Вифания было владением Марии и Марфы, то есть тот замок, в котором Господь был гостеприимно и почтительно принят Марфой и ее сестрой».
Лефевр даже усиливает богатство Марии и утверждает, вызывая изумление Фишера, что она «владела башнями, селениями и замками» -Opera, 1424. Лк 7:36-50. Opera, 1396.
Confut., Fo. V, v: quinta suppositio: «Nulla istarum est, quae non adeo Christum dilexit, ut nulli alteri cessisse in amore, neque cuique secunda videri possit».
Confut., Fo. IX, r.: quinta suppositio: «...haud sine maxima nota id fieri
potuisset».
Opera, 1408, 1423.
Confut., Fo. IX, r.: «.vis amoris quantum concitet amici desiderium in amante, nemo est, qui ignorat». Через пятнадцать лет, находясь в заключении в Тауэре, Фишер будет в «Молитве к Богу Отцу» развивать эту тему применительно к самому себе: ясно, что этот общечеловеческий опыт известен ему не понаслышке. Eversio, титульный лист verso.
Opera, 1430-1431: «.. .quaecunque fuerit haec mulier, quae ad monumen-tum venerat, quum adhuc tenebrae essenr, & quae postea discipulis, Petro inquam & Ioanne discedentibus, perseveravit ad monumentum, ipsum ingenti lachrimarum imbre perfundens, atque plorans dilecti corporis absentiam. Haec inquam, quaecunque fuerit, certum est quod incredibili quodam ardebat amore, & prae caeteris illis mulieribus Christum ferven-tissime diligebat. Aestuabat enim prae mortui corporis desiderio, adeoque facta est amoris impatiens, vt nihil aliud cogitare neque cupere videretur.
24
27
28
29
30
31
32
Neque enim Angelorum colloquiis & visione trahebatur ipsa quicquam, quorum tamen aspectus longe venustior esse creditur, & delectabilior, quam hominis mortalis cuiuspiam. At haec ab Angelis avertit vultum, conversa ad illum quem hortulanum fuisse credidit, quem & rogavit, si ille Dominum sustulisset suum. Adeo fuit haec mulier amore prorsus ebria, vt id solum optabile habuerit, corporis concupiti praesentia potiri. <...> Protinus audito suo nomine, quo illam vocare solitus est Christus, exiliit prae gaudio, magistrum cognoscens &confitens, atque ad illius pedes cor-ruens, pristino suo more. Quando enim dixerat ei Iesus, Maria, habuit ea vox Maria, tantam vim & energiam in illius auribus, vt protinus dicto verbo, Iesum fuisse cognouerit. Quis hic non perspicit vel ex hoc loco, eam Marthae sororem?» Фишер, разумеется, упоминает, что евангелисты неоднократно говорят о любви Марии из Вифании к Иисусу и Его любви к ней, но напрасно ждать от него понимания того, что видит в сестре Марфы Лефевр. У Фишера любящая женщина носит черты вакханки, погруженной в экстатическое созерцание - «ec-staticas contemplationes», в которое ее ввели слова Иисуса, «проникающие в сердце легче обоюдоострого меча» (Confut., Fo. IX, r.). Opera, 1432: «His igitur indiciis, hoc est, quod nulla alia foemina tam vehementer Christum dilexisset, quam Marthae soror, quod praeterea tam repente ad nominis sui compellationem Christum agnovit, <...> hanc omnino fuisse Marthae sororem, credimus esse clarissimum». Фишер начинает «Седьмое положение» (Confut., Fo. X, r., septima suppositio) c «конспекта» жизни Магдалины до встречи с Иисусом: как она ушла из родного города, предалась разврату, так как была молода, красива, забыла свой род и страх Божий, после чего бесы овладели ею. «И что Фабр противопоставит этой традиции?» - восклицает Фишер. Opera, 1426: «Nam quae mulierum precor est, quae non aliquando pec-cavit, praeter illam, cui non est altera comparabilis? Quod si cunctae ca-eterae peccatrices fuerint, quid est quod Faber tam moleste ferat, hanc a Luca dictam fuisse peccatricem? Neque sordidam aut publicam eam vocat meretricem, aut daemoniaco furore percitam, & terrificam, ac spec-tatori cuilibet horrificam (vti recenset Faber) sed peccatreicem duntaxat. Quo verbo quid potuit minus aut mollius dici, modo quicquam dixisset ad rem pertinens?»
Confut., Fo. X, r.: «Quis enim audebit asserere, Marthae sororem numque peccasse: nisi parem in sanctimonia, Christi genetrici illam constituere velit?»
Confut., Fo. X, r.: «Atque Faber inquiet: sordidam tamen peccatricem non fuisse pium est credere. Ego certe sordidum opinor quidquid peccatum est, atque id (quantulumcumque fuerit) animam inquinare puto, non solum e crassioribus istis peccatis, verumetiam ex illis spiritalibus, quae et ut plu-
33
34
35
36
37
rimum deo displicent magis. Quid enim e coelo detraxit Luciferum? Non carnis profecto spurcities, a qua maxime fuit alienus. Aut quid primum hominem expulit e paradiso? Non foeda carnis libido, cuius adhuc rebel-lionem nullam sensit. Sed divini certe mandati contemptus et praevaricatio reum horum utrumque constituit, deoque odibilem». - «Но Фабр скажет: однако благочестиво <было бы> верить, что она (сестра Марфы. -А.К.) не была грязной грешницей. А я любой грех считаю грязным и думаю, что он оскверняет душу, каким бы незначительным ни был; не только <какой-нибудь> из этих более материальных грехов, но и из тех духовных, которые, самое главное, более неприятны Богу. Ибо что низвергло с неба Люцифера? Разумеется, не нечистота плоти, которой у него вовсе не было. Или что изначально исторгло человека из рая? Не омерзительная плотская похоть, с атаками которой он был еще не знаком. Но презрение к велениям Бога и лицемерие сделало их обоих подсудными и ненавистными Богу».. Opera, 1416: «Sed ponamus eam cuiusdam arcis potenris fuisse Dominam, nunquid propterea non potuerit amore perdito fuisse capta? An non Dido quae Carthaginis regina erat, Aeneam obscoenis amoribus deperibat?» -«Но предположим, что Мария была-таки госпожой какого-то мощного форта, неужели из-за этого она не могла быть во власти любовного помешательства? Разве Дидона, бывшая царицей Карфагена, не потеряла голову от своей непристойной влюбленности в Энея?» Opera, 1418-1419, 1422-1423.
Confut., Fo. Vlll, r., quarta suppositio: «Quum fides ex auditu nascatur et amor ex fide, credibile est tantam fidem tantumque amorem non tum primum in ipsa muliere coortum fuisse, quum ad Simonis domum accessit, sed aliquamdiu ante ex crebra nimirum Christi sermonis auditione, atque ita paulatim in eam crevisse magnitudinem, ut meruerit tandem haec mulier, non ob fidem solum, verumetiam ob amorem, prae caete-ris a Christo tantopere laudari. Quid enim aliud impulit, ut unguentum pararet in tempus opportunum, quo nacto, mox accederet ad Christum, quam fides et amor? Fuit igitur in ipsa foemina magnus amor magnaque fides priusquam Simonis aedes fuerat ingressa. Atqui magnam fidem ma-gnumque amorem opinor in nemine posse cohabitare, cum letali vulnere peccati...» - «Поскольку вера рождается из слышания, а любовь - из веры, то можно предположить, что такая вера и такая любовь не тогда впервые появились у женщины, когда она подошла к дому Симона, но уже раньше, несомненно от частого слушания проповеди Христа. И понемногу они так усилились, что в конце концов эта женщина удостоилась перед всеми такой похвалы Христа не только за одну веру, но и за любовь. Ибо что другое побуждало ее заранее купить благовония и потом прийти к Христу, находя силу в чем другом,
38
39
40
49
50
как не в вере и любви? Стало быть, были в этой женщине большая
любовь и большая вера до того, как она вошла в жилище Симона.
А ведь, на мой взгляд, большая вера и большая любовь не могут ни в
каком человеке ужиться со смертельной раной греха».
Объяснение такого метода и симпатию к нему можно найти у Хуф -
штадера (Hufstader. P. 53-54)
Confut., Fo. XI, r.
Opera, 1402-1407.
Ibid. 1415.
Ibid. 1405.
Ibid. 1413: «Confiteamur oportet foeminam hanc eandem omnino fuisse, quantum ad personam: verum quantum ad mores, aliam & diversam...» -«Нам необходимо признать, что, безусловно, это была одна женщина, если говорить о личности, но если говорить о поведении, другая и непохожая.».
Универсальность «истории созидания души» побудила главу постюн-гианской архетипической школы, Джеймса Хиллмана, предложить сказку об Амуре и Психее в качестве базовой метафоры психотерапии вместо мифа об Эдипе, постулированного Фрейдом (Хиллман Дж. Миф анализа: Три очерка по архетипической психологии. М., 2005. С. 75-80).
Fo. XII, r., nona suppositio: «Religiosum est profecto credere quod-dam in euangeliis exemplar peccatoribus esse propositum, unde hi, qui sor-dibus etiam carnis graviter immersi sunt, spem habeant non solum resurgen-di, verumetiam ad perfectionis apicem conscendendi, modo resipuerint, et dignos ediderint poenitentiae fructus. Cui et illud Pauli non abludit, dicentis, ubi peccatum abundavit, ibi superabundavit et gratia». - «Согласно нашей вере, стоит считать, что в Евангелиях предложен некий пример для грешников, из которого даже те, кто погряз в плотских грехах, получили бы надежду не только на исправление, но и на достижение вершины совершенства, только бы они опомнились и сотворили достойные плоды обращения. С чем согласуется и всем известное высказывание Павла: "когда умножился грех, стала преизобиловать благодать"». Мнение Фишера об истории Магдалины поразительным образом совпадает с отношением Марии-Луизы фон Франц к исследуемым ею архети-пическим сюжетам: сказка «.дает воодушевляющий и жизнеутверждающий пример для подражания, который на бессознательном уровне напоминает человеку о неограниченных жизненных возможностях». М.-Л. фон Франц, «Толкование волшебных сказок» (см. примеч. 6). Hufstader, 58. taft., Fo. II, r. Rex, 73.
41
42
43
44
45
46
47
48
51
