CC BY
30
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2015. № 1
М.С. Руденко
АНТРОПОДИЦЕЯ БОРИСА ПАСТЕРНАКА (размышления над текстом «Доктора Живаго»)
В романе «Доктор Живаго» человек «не звучит гордо». Герой романа выбирает Христов путь. Талантливый поэт и врач не борется за процветание, даже за жизнь, но под влиянием обстоятельств сознательно умаляет себя. Таким образом он следует Евангельским заветам. Отвергая рациональное, он действует интуитивно. То, что такой путь возможен, доказывают «Стихотворения Юрия Живаго».
Ключевые слова: естественное, жертва, жертвенность, жизнь, история, природа, рай, рациональное, Россия, слово, Христос, чудо.
"The word 'man' doesn't sound proud" in the novel "Doctor Zhivago" of Boris Pasternak. The hero of the novel chooses the way of Christ. This talented poet and doctor doesn't fight for prosperity, not even for his life. But, under the influence of circumstances, he consciously undervalues himself and his life. Thus goes he after the precepts of the Gospel. He rejects the rational principles and acts by intuition. The poems of the hero prove the possibility of such a way.
Key words: Christ, history, life, miracle, natural, nature, paradise, rational, Russia, a sacrifice, to sacrifice, word.
Как и его герой, Борис Пастернак, в течение предреволюционных лет не замечавший гармонии личности и истории, лишь единожды творчески, до глубины души, согласился с происходившим тем же летом 1917 г. Результатом этого стала «Сестра моя жизнь», пришедшаяся по вкусу определенной части юной советской интеллигенции. Обратившая внимание на это восхищение Л.Я. Гинзбург также замечает: «... унаследованный склад оказался решительно не к истории... на потенциального, полуготового человека произошло наложение другого человека с другими социальными качествами. Время сообщило поколению уважение к физическому и душевному здоровью, к действию, приносящему результаты; интерес к общему; восприятие жизни в ее социальных разрезах. Время сообщило ему профессионализм, небрезгливое отношение к поденному труду; легкую брезгливость по отношению к душевным безднам, самопоглощенности и эстетизму»11. Подобная деловитость, помноженная
11 Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 95-96.
на идеологическую мимикрию, оказалась кровью другой группы как для героя романа, так и для его автора, по преданию, названного Сталиным «гениальным дачником».
Внутреннее содержание нескольких послереволюционных десятилетий жизни Бориса Пастернака с поразительной откровенностью отражено в романе. Представляется существенным, что запись о «человеке, ни капельки не звучащем гордо»22 сделана Николаем Веденяпиным еще в те годы, когда «все радовало густотой и стройностью - церковная служба, танцы, люди, манеры... И Россия тоже была в девушках, и были у нее настоящие поклонники, настоящие защитники, не чета нынешним» (с. 236). Актуальное для пореволюционных десятилетий противопоставление подлинного человека и гомункулуса «горьковского» типа, деление на «своих» и «чужих», любая политическая злободневность в мире Пастернака не более чем частность по сравнению с общим движением истории.
«Мраморная теснота» Рима для поэта - ясное доказательство необходимости явления в мир Спасителя, «легкого и одетого в сияние, подчеркнуто человеческого, намеренно провинциального... и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек...» (с. 44). Переживание России как потерянного рая, возвратить который и должен распятый Христос, автор романа обычно доверяет второстепенным персонажам. В связи с Ольгой Галузиной в роман входит поэзия Страстной Седмицы, неотделимая от момента весеннего пробуждения природы. («Философия» же Страстной развивается Симушкой Тунцевой как бы на контрасте с картиной усиливающегося снегопада.) Важное наблюдение в самом начале романа «подарено» одиннадцатилетнему гимназисту Мише Гордону. Россия, летящая за окнами поезда, общее чувство «беззаботности», «ощущение связности человеческих существований, уверенность в их переходе одно в другое, чувство счастья по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мертвых, а еще в чем-то другом, в том, что одни называют Царством Божиим, а другие историей, а третьи еще как-нибудь» (с. 22). Именно таким видится идеал автора: прекрасная, изобильная страна, благословленная Богом по вере людей. Таков гармоничный мир, ставший питательной средой для главного героя - гениального мыслителя, врача и поэта. В этой симфонии земного и небесного единственная режущая слух нота - печаль представителей народа, отвергшего преображение как
22 Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989. С. 44. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием страницы в круглых скобках.
раз на переломе времен. Ущербность самоощущения, а в худшем случае - очевидное унижение, по Пастернаку, - расплата за нежелание перестать быть народом-индивидуальностью. Загадка эта так и остается неразрешимой: Гордон больше всего на свете желал бы лишиться родовых черт, но тот же Живаго как-то по-особому стыдится его, когда друзья становятся свидетелями издевательства казаков над стариком-евреем. Наличие этой непереходимой грани отмечает и последовательная «демократка» Лара: «... в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним, неприятным осадком. Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя... и бесследно раствориться среди остальных...». Ответ Живаго («я об этом не думал» - с. 229) лишь подчеркивает важность этого болезненного вопроса. Живаго лишь ссылается на Гордона, в то время как Галузина высказывает «охотнорядское» мнение о причинах революции, вспоминая слова старика Шмулевича: «Лейбочкины штучки» (с. 238).
Так, выявляется определенный идейный комплекс: Россия как потерянный рай; простой, любой, каждый человек как смысл христианской религии; народ, идущий наперекор истории. Пастернак, определявший страдание и неудачу мерилом подлинной ценности личности, с долей неприятия и даже упрека отзывается о горестях лишь одного народа, считая его чуть ли не единственным виновником собственных бед.
Удивительно, но Пастернак вообще невысоко ценит жертвенность. Самоотречение, самозабвение чаще всего кажется автору «Доктора Живаго» чем-то неестественным, надуманным, даже ложным и во всяком случае нарушающим логику течения «естественной» (подлинной) жизни. Автор сочувствует своим героям и даже «помогает» им, когда они стараются не стать жертвами. Так, отдаваясь потоку жизни, «наплывают» друг на друга Живаго и Лара, а вот положительную и жертвенную Тоню тот же поток относит в сторону. В периоды, когда действует сила свободного желания, естественно влекущая к вполне ощутимому, даже житейскому благу, Живаго и Тоня максимально сближаются. Таковы водворение сироты Юры в семью Громеко и образование «триумвирата» (с. 41); без ухаживания и истории любви «узнавание» Тоней и Юрой друг друга на елке
у Свентицких; брак и рождение сына; поездка на Урал и почти год жизни в Варыкине. Периоды же, когда надо сознательно «принимать решение», глушить в себе чувства, приводят к отчуждению или разлуке. Неотрефлектированное, подавленное стремление Живаго к Ларе еще в Мелюзееве образует одну из таких трещин. Тоню «отводит» не столько ее ревнивое и жалобное письмо в госпиталь, сколько реакция маленького Саши на никогда не виденного отца, огорчившая и ее, и Живаго, но вытесненная усилием разума. Пожертвовавший зарождающимся чувством Живаго не только не получает награды, но и оказывается в одиночестве. Его разочаровывают и друзья, и дядя, подменившие пластику сложных душевных движений геометрией фразы. Отталкивают и коллеги, погрузившиеся в «дарвиновское» выживание. Но и привычный нашему сознанию спасительный, как в русской сказке, «третий путь» в данном случае вымучен и неплодоносен. «Изо всех людей на свете я люблю только тебя и папу» (с. 144) - в этих суховатых словах Юрия, обращенных к Тоне, не хватает Саши, что, по-видимому, до конца правдиво, но как-то выбивается из «русского текста» с его непременной «слезинкой ребенка».
Заботы на первый взгляд вполне жертвенные на поверку оказываются чем-то иным, неорганичным. Действует Живаго как раз вопреки собственным убеждениям: «... доктор видел жизнь неприкрашенной. От него не могла укрыться ее приговоренность. Он считал себя и свою среду обреченными. Предстояли испытания, может быть, даже гибель... Он сошел бы с ума, если бы не житейские мелочи, труды и заботы. Жена, ребенок, необходимость добывать деньги, были его спасением, - насущное, смиренное, бытовой обиход, служба, хожденье по больным. Он ...был готов принести себя в жертву, чтобы стало лучше, и ничего не мог» (с. 144. Курсив мой. - М. Р.). Кажется, именно эта несвойственная изначальной природе человека готовность к жертве и является причиной неудач и бедствий. А вот детское, непосредственное желание спрятаться, «приникнуть к лону», реализуется, пусть и с трудностями, но без потрясений в поездке на Урал.
Во время нее возникают как минимум трижды, словно благословение, образы погибшей России - и один из них, первый, напрямую связан с «детской» образностью. Во время расчистки полотна железной дороги доктор вспоминает «дни далекого детства, когда... маленький Юра кроил на дворе из такого же ослепительного снега пирамиды и кубы, сливочные торты, крепости и пещерные города! Ах, как вкусно было тогда жить на свете, какое все кругом было заглядение и объяденье!» (с. 178). Приглушенные шаги и голоса на
платформе Юрий даже во сне связывает с «уважением... и заботой о спящих в поезде, как это могло быть в старину, до войны» (с. 182). Вечная красота природных объектов (водопада, зацветающей черемухи) связана с памятью о «той» России и рождает чувство возвращения к подлинному себе, «блаженство и освобождение» (с. 183).
Не очень-то христианские попытки «сойти с креста» (обернувшиеся еще большей трагедией: вечной разлукой и с семьей, и с Ларой, отречением от себя и в конце концов ранней смертью) становятся для Живаго обретением «четвертого» пути. Как ни соблазнительно отдаться спекуляциям на тему всего четырехугольного, четырехконечного, отметим лишь, что путь чуда признается нормальным как в ткани романа, героем, так и в стихах. «Может быть, состав каждой биографии... требует (курсив мой. - М. Р.) еще и участия тайной неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова...» (с. 220). Об этом же говорится в «Чуде», посвященном одному из тех чудес Спасителя, которые требуют размышлений. Как и чудо изгнания бесов в свиней, свергшихся с обрыва и утонувших, чудо с бесплодной смоковницей сопряжено с изнанкой бытия - разрушением и смертью. Кара за бесплодное существование не оставляет времени на покаяние, на то, чтобы успели «вмешаться законы природы» (с. 402). В данном случае Господь требователен и гневен без милости, хотя к другой смоковнице, которую советует удобрить и дождаться плодов, относится по-другому. На фоне приближающихся событий Страстной Седмицы, когда любовь Божия сталкивается с человеческим жестокосердием, чудо уничтожения не вписывается в атмосферу надежды, переданную словами Пастернака: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог. // Когда мы в смятенье, тогда средь разброда // Оно настигает мгновенно, врасплох» (с. 402). В наших представлениях чудо от Бога непременно благо, созидательно, поэтому чудо со смоковницей вызывает неоднозначные чувства. Парадоксален и психологический колорит «Чуда»: грусть, горечь, уныние, разочарование. Гнев на смоковницу, не исполнившую желание. Возникает противоречие смыслу высказывания о чуде как немотивированном даре Божьем.
Евграф, носитель энергии «доброго» чуда, появляется в романе четырежды, но лишь первое «чудо» можно назвать удавшимся: принесенные продукты спасают жизнь Живаго. Появление Евграфа в Варыкине, привезенные им припасы и надежды на общее смягчение положения - обещание, нарушенное жизнью: доктор попадает в плен; Тоня с отцом и детьми, возможно, спасшиеся и переехавшие в Москву
благодаря Евграфу, высланы из страны (что объективно является скорее благом, но самому Пастернаку представляется очевидным бедствием). Третье «чудо» (деньги, устройство на работу, надежда на воссоединение с семьей) не спасает Живаго от неожиданной смерти, а то и, вопреки желанию Евграфа, способствует ей. Очевидно неудачны его попытки помочь Ларе - сама она гибнет, ее ребенок так и не найден. Последнее «явление», уже Тане, можно было бы считать обещанием чуда, если бы не превратности продолжающейся войны.
Более «локален», но и более последователен в той же роли Сам-девятов. Его «чудеса» - «ветхозаветные», питающие. Манной небесной просыпаются его дары на Живаго, Микулицыных, начальника станции Торфяная, Лару. Но, подобно манне, благотворительность Самдевятова ограничена одним днем и сама подчиняется божественным законам. Собранная про запас или в субботу манна гниет; бессильны что-то изменить перед лицом Рока-Судьбы-Предопределения лошадь и припасы, взятые у Самдевятова для бегства Живаго и Лары в Варыкино.
Возможно, это происходит потому, что в качестве орудия Провидения вмешивается носитель «ложных чудес» Комаровский. Ему сопутствуют знаки «князя мира сего» - сила, богатство, успех. С самого начала он связан с двумя смертями - Лариного отца (косвенно) и отца Юры (непосредственно). В конце же романа именно Комаровский вносит идею «разумного решения», которое приводит к катастрофе и гибели живущих по велению сердца Юрия и Лары.
В целом же Комаровский кажется естественной составляющей Лариной биографии, не подверженной воздействию «чудес». «Брат и сестра знали цену всему и дорожили достигнутым. Надо быть на хорошем счету, чтобы пробиться. Лара хорошо училась не от отвлеченной тяги к знаниям, а потому что для освобождения от платы за учение надо было быть хорошей ученицей...» (с. 30). Именно это противоречие между иррациональной стихией женственности и отсутствием «отвлеченности», возможности свободы выбора делает Ларину жизнь полной выстраданных, заработанных совпадений. Она по-своему интерпретирует услышанные в храме «Блаженства»: «Это про нее. Он говорит: завидна участь растоптанных. Им есть что рассказать о себе. У них все впереди. Так Он считал. Это Христово мнение» (с. 48). Акцент здесь делается не на освобождении от законов естества, а на страдании как труде, вознагражденном близостью к Богу.
Поиск работы как способа освободиться от Комаровского и семьи сводит Лару с Кологривовым. Он выручает ее, заплатив долг
проигравшегося Родиона, дает деньги во время ее болезни; Надя Кологривова привозит на свадьбу Лары дивной красоты ожерелье, не замеченное грабителями. Но все эти важные благодеяния - не чудо, а воздаяние за усилия. Закономерностью выглядит и ненадолго вошедшая в жизнь Лары Дуплянка, имение Кологривовых. Кажется, здесь действует не столько Бог, сколько «история»: война и переворот закрывают тему. Впоследствии и Галиуллин, и Самдевятов помогают Ларе, сообразуясь прежде всего с особенностями своего характера и взятой на себя роли.
Соотношение рационального («жертвенного») и естественного (подлинного) распоряжается судьбами Антипова и Лары. Если Патуля безоглядно влюблен и до поры счастлив, то Лара строит отношения, кажется, наказывая себя за «падение», вопреки Комаровскому как одному из «хозяев жизни». Свою сломанную жизнь она пытается принести в жертву ради благополучия Павла, «создает ему условия», выходит замуж, рожает дочь. Но переезд в Юрятин, столь желанный для Лары, претит Антипову. «Рабочая косточка» оказывается «аристократом», который брезгует провинцией и мечтает о Петербурге.
«Головой она за Пашку вышла, а не сердцем...» (с. 160) - справедливо считает Оля Демина. Действительно, все эпизоды совместной жизни Павла и Лары нарисованы отстраненно, словно все это не наяву. Так же неорганично появление Катеньки. Читатель ничего не узнает о Лариных родах, так же как и о свадьбе Тони и Юрия. Но если Лара неубедительна в роли Катиной мамы, то ее страдания в связи с потерей Тани, да и сама Таня, напротив, убеждают. Самый «живой» ребенок - Саша. Рождение на свет, крик, услышанный Юрием в коридоре, шалости и болезни, даже сон, приснившейся Юрию, делают образ полнокровным.
«Дымка», окружающая героя, кажется связанной со степенью его рациональности. Так, Павел Антипов существует в пространстве между «плотью» - яркими второстепенными и эпизодическими персонажами и «душой» - Ларой и Живаго33. Мальчик из рабочей среды, не удовлетворившийся реальным училищем, сдавший гимназический курс, окончивший университет классиком, путем самообразования овладевает точными науками и преподает их. Склонность к анализу раскрывает ему суть того, о чем Лара старается не думать: «Зачем она позволяла ему ребенком так заглядываться на себя и делала из него что хотела?.. Разве он не понимает, что она любит не его, а свою благо-
33 См.: Степун Ф. Б.Л. Пастернак // Русская идея. В кругу писателей и мысли-
телей русского зарубежья: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 569.
родную задачу по отношению к нему, свой олицетворенный подвиг?» (с. 90). Подспудно вызревшее желание разрешить ситуацию приводит к непонятному решению уйти на фронт. А вот причины превращения в Стрельникова сформулированы им самим в разговоре с Живаго и объясняют и однозначность поступков, и трагический конец.
Подлинная («живая») человечность, по Пастернаку, дает право на ошибку и даже неудачу. «Гордо» звучит ведь не только горьковский гомункулус, но и оружейник Просперо, и капитан Грей, и голос лирической героини Анны Ахматовой. «Своя гордость» есть у героев Бабеля и Зощенко. Отстаивают право на благородство и человеческое достоинство, пожалуй, все любимые герои Булгакова.
Герой же Пастернака думает о чем-то другом. Именно поэтому с таким сочувствием рассказывает он Гордону о впечатлении, произведенном на него Николаем Вторым во время смотра. «Смущенно улыбавшегося государя» «было жалко в это серое и теплое горное утро...» (с.100). Живаго отмечает «боязливую сдержанность и застенчивость» императора: «он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ... но понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости» (с. 100). Серый колорит сцены вызывает ассоциации с портретом работы Валентина Серова и стихотворением Георгия Иванова:
Эмалевый крестик в петлице И серой тужурки сукно... Какие печальные лица И как это было давно.
Какие прекрасные лица И как безнадежно бледны -Наследник, императрица, Четыре великих княжны...44
Эти «боязливая сдержанность и застенчивость» (с. 100), как будто виноватый взгляд чеховского интеллигента у значительной личности для Пастернака - черта русской, затаенной святости. Таков и герой романа.
Путь Христа по Пастернаку - путь неудач, ошибок, бессознательного умаления. Это и есть путь Живаго. Именно в нежелании бороться, отстаивать свое человеческое и профессиональное достоинство, доказывать свою значимость проявляется христианское, точнее, Христово начало, подчеркнутое известным толкованием фамилии героя. Он заранее знает и о бесполезности всех попыток, направленных на
44 Иванов Г. Стихотворения. СПб., 2005.
временное улучшение, и о своей конечной победе через посмертно дошедшее до людей Слово. Его происхождение и раннее сиротство, мобилизация, прервавшая научную деятельность, плен, невостребованный дар диагноста и поэта, маргинальное существование после возвращения в Москву и случайная смерть необходимо заканчиваются толпой у гроба и панихидой, «отслуженной» цветами.
Почерпнутый, в том числе и из Евангелия, идеал слова, как в прозрачном сосуде несущего великое содержание, оказывается недостижимым и для автора, и для его героя. Слово - одна из важнейших движущих сил повествования. В романе взаимодействуют два начала - слово «незаметно» поэтическое, лиричное и слово прозаическое, подчас грубоватое. В начале романа просторечие - явная стилизация. Почти лесковский говорок дворника Маркела подчеркнуто чужд речи обитателей дома в Сивцевом Вражке и является одним из предвестников смерти Анны Ивановны. Одним из символов революции становится механическая, искусственного происхождения речь с немецким акцентом зыбушинского немого - Максима Клинцова-Погоревших. И если с явным антиподом Стрельниковым Живаго говорит на одном языке, находится в том же понятийном ряду, то речь словно возникшего из полулегендарных воспоминаний Анны Ивановны Вакха кажется чуждой и малопонятной, как вся «сказочная» варыкинская действительность. Штампы Ливерия Микулицына обличают его непонимание внутреннего мира Живаго, но именно в эту пору, в партизанском отряде, что-то кардинально меняется в самом Живаго, выводя его из привычного интеллигентского круга. Здесь возникает иное, «ворожейное» слово, устанавливающее связи между природой, человеком, судьбой, историей и какой-то ощутимой, но неясной мистической силой. Летопись, ставшая апокрифом, обретшая колдовскую силу, той же силой претворенная в молитву; тоска по Ларе; песня как пророчество пути к Ларе по тракту мимо застывших в доисторическом сне поездов; рябина, говорящая с птицами, отвечающий ей Живаго; Памфил, то ли завороженный Кубарихой, то ли расплатившийся убийством жены и детей за пролитую им другую невинную кровь...
В зависимости от правды истории одно и то же слово может быть и «к жизни», и «к смерти». Один из «героически гибнувших детей» (с. 225), плоть от плоти мира Живаго, Сережа Ранцевич, спасен девяностым псалмом. Золотой медальон с печатным, правильным текстом принимает на себя пулю. Тот же текст, но искаженный, написанный от руки, зашитый в тряпичную ладанку, не спасает от гибели теле-
графиста. Так утверждается Пастернаком мысль о нравственной правоте носителей «правильного» слова.
Опростившийся, переживший физические и душевные лишения доктор Живаго совершенно по-другому воспринимает уже слышанную им речь Васи Брыкина. В поезде и в разговоре с Полей это еще один вариант чужого просторечия. Теперь, в устах такого же обездоленного, чудом выжившего человека, «простая» речь уже не кажется маркированной, но искренней и задушевной. Словно выпрямляется и подрастает квазинародное слово Маркела, являя собой образ социально выросшего и распрямившегося героя. Более того: простецкое «раззява» (с. 358), обращенное к бывшему хозяину, звучит окриком власть имущего.
Особый случай - рассказ Таньки Безочередевой. Речь из народной становится просто безграмотной, что воспринимается как трагическое знамение страшного времени. Вспомним хотя бы лакейский оборот «такие веселые насмешники» в адрес родного дяди. Но смысл рассказа Таньки - в силе духа, в силе всепобеждающей естественной жизни, ведущей ее помимо воли. «Неправильное» по форме слово кажется Гордону и Дудорову «глаголом жизни», утверждающей себя в дочери после смерти и отца, и матери. В том же ряду «глаголов жизни» стоят «Стихотворения Юрия Живаго». Так завершается круг, начатый первыми словами книги: «Шли и шли, и пели "Вечную память"...» (с. 15).
В этом и состоит, как кажется, мысль Пастернака о богоподобии человека, удивительном равенстве, точнее, единосущии его существования во всех житейских мелочах и подробностях с Природой, Историей, Творцом.
Список литературы
Гинзбург Л. Человек за письменным столом. Л., 1989. Иванов Г. Стихотворения. СПб., 2005. Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989.
Степун Ф. Б.Л. Пастернак // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей: В 2 т. Т. 2. М., 1994.
Сведения об авторе: Руденко Мария Сергеевна, канд. филол. наук, ст. преп. кафедры истории русской литературы ХХ века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: liza_rudenko_1996@mail.ru
