CC BY
51№ 2 (27), 2008
' 'Кул ътурная жизн ь Юга России "
Теория и история литературы. Журналистика
Л. X. ТАНКИЕВА
АНИМИСТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ В ФОЛЬКЛОРЕ ИНГУШЕЙ
(ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗОВ)
Вопросы генезиса анимистических воззрений в фольклоре ингушей, причин возникновения тотемизма, анимизма, магии, эволюция образов от стремления людей получить покровительство животного и растительного мира до освобождения человеческого сознания от этих представлений, когда сказки становятся аллегорическими историями, где звери-персонажи наделены качествами, свойственными людям, к которым и относится мораль сказки, мало исследованы в фольклоре.
Ключевые слова: анимистические воззрения, тотемизм, магия, суеверия ингушского народа, культ зверей и птиц, мифологический магический характер, нравоучительная басня.
В фольклоре ингушей, особенно в сказках о животных, наличествуют яркие сюжеты, дающие возможность утверждать, что они восприняли формы вымысла из мифических представлений и понятий людей, приписавшим животным способность думать, говорить и разумно действовать.
Звери, стихия, сама природа подстерегали на каждом шагу беззащитного, примитивно мыслящего древнего человека. В связи с этим животный и даже растительный мир обожествлялся, олицетворялся им. Эту мысль высказывал и Э. Тэйлор: «Людям, которым крики животных и птиц кажутся похожими на человеческую речь, а их поступки, так же руководимыми мыслями, как и у человека, совершенно логично допускать существование души у зверей, птиц и пресмыкающихся наравне с людьми» (1).
Не в силах противостоять страшному окружающему его миру древний человек стремился понять жизнь животного и растительного мира, вступить с ним в родственную связь. Поэтому в эпоху раннеродового строя возникают тотемизм, анимизм, магия. Люди называли себя родственниками определенного зверя, стараясь этим обезопасить себя, стать под его покровительство.
В ингушском фольклоре следы пережитков анимистического мировоззрения и веры в животного покровителя рода, т. е. тотема, особенно сохранились в сказках и поверьях о медведе, волке, лисице, которые в пору своего формирования восприняли от древних мифологических рассказов некоторые их существенные черты.
У многих народов распространены рассказы о божественном происхождении медведя. Отголоски такого мифического поверья мы видим в ингушских сказках. Сказка «Ио1ах хина ча» («Девушка, превратившаяся в медведицу») (2), рассказанная нам сказочницей Муси Кабрат Оскановой в 1964 году, повествует о чудесном превращении девушки, считавшей звезды, в медведицу. В сказке «Бунчакхи» (3), рассказанной ею же, медведь стремился отомстить своему обидчику. Он повстречал в лесу бедняка по имени Бунчакхи. Человек рубил дрова, медведь пожа-
лел его и сказал, что заготовит бедняку дрова на всю зиму, если он никому не расскажет, чья эта работа. Бунчакхи не выдержал уговора, и медведь собрался его убить. В сказке бедняку помогает лиса, с ее помощью он убивает могучего зверя. Последняя часть сказки, где медведь показан глупым и беспомощным, видимо, позднейшее наслоение, но оно не затеняет мифическую основу сказки - медведь предстает вещим существом, которому все подвластно. Отголоски такого мифического поверья мы находим и в сказке «Чана ваь Чанатолг» («Сын медведя») (4).
Следы тотемизма сохранились и в суевериях ингушского народа. Г. Ф. Чурсин отмечал, что части тела медведя - когти, зубы, шерсть - часто употреблялись у народов Кавказа в качестве амулетов, их прибивали к косяку дома, чтобы злые духи не могли войти (5). Л. П. Семенов также приводит несколько поверий, например, если звезды сосчитать до тысячи, то можно превратиться в медведя (6).
Иногда древние люди в качестве тотема выбирали слабых зверей, птиц и даже растения. В этом есть своя логика, ибо всякое, казалось бы, беззащитное существо является представителем огромного «страшного» мира.
Видное место в фольклоре ингушей занимает голубь. Его считают символом чистоты. Одно из ингушских сказаний повествует о том, что на месте, где легендарный Леван основал селение Верхний Джейрах, находилась часовня, в которой было чучело голубя. Один человек из рода Боровых, желая пошутить, взял его. Голубь ожил и улетел, а Боровы с тех пор стали бедствовать (7).
Этнограф Л. П. Семенов писал: «Мы упоминали о деревянном изображении птицы, вероятно голубя, в найденном нами в 1930 году подземном склепе селения Хамхи. В горных селениях Северной Осетии и до настоящего времени на детских могилах матери прикрепляют изображение голубя» (8). По многочисленным поверьям ингушей, убить голубя считается грехом. Нельзя и держать этих птиц, так как невозможно, имея их постоянно, не согрешить против них.
"Культурная жизнь Юга России" № 2 (27), 2008
80 ^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
Эти и многие другие поверья дают возможность предположить, что в эпоху раннеродового строя у ингушей существовал культ зверей и птиц.
«Труд делал человека сильным, освобождал из-под власти предрассудков и суеверий <...> На место прежних ложных представлений о мире шел ясный и верный взгляд на действительность» (9).
Сатирическая трактовка древнего божества в сказках о животных - явление более позднего времени, когда произошло уже освобождение человеческого сознания из-под власти тотемного культа зверей. Это привело к тому, что сказки о животных потеряли свой мифологический и магический характер и приблизились к нравоучительной басне, которая складывалась на иной основе.
Постепенно, с течением времени, теряется то наивное отношение к природе, которое являлось предпосылкой для создания мифов о животных, хорошее знание повадок и «нравов» которых позволяло показывать людей под видом разных зверей. И сам сказочник, и слушающая аудитория уже не верят в ту разумность отношений между животными, о которой рассказывается во многих сказках (10). Они стали аллегорическими историями, где звери-персонажи наделены качествами, свойственными людям. Например, ингуши говорят: хитрый и коварный, как лиса; сильный, но наивный, как медведь; свирепый и глупый, как волк; трусливый, как заяц; благородный, как олень; хищный, как коршун.
В этом отношении особенно следует выделить сказки о лисе. В современных сказках о животных у ингушей, как и других народов, она пользуется особой популярностью. Ей дают много ласковых имен: цоги, цогилг. У всех народов мира лиса - хитрая, ловкая, часто - коварная обманщица. Такими же чертами характеризуют лису и ингуши. П. К. Услар писал: «Хитрости лисицы составляют любимое содержание горских сказок и басен: в хитрости кавказская лисица не уступает европейской. Она решительно умнее всех зверей и даже самих людей» (там же).
Лиса в ингушских сказках часто пользуется глупостью и доверчивостью зверей, играет на присущих им пороках, например, в сказке о медведе, волке, лисе и свинье, которые решили вместе перезимовать. Когда всем подвело от голода животы, лиса предложила убить кого-нибудь из четверых, а весной оживить. Звери находят предлог отказаться, а свинья согласилась. Они сразу же накинулись на свинью и вмиг растерзали ее. Медведь, разделив тушу, посылает волка и лису на реку помыть ее внутренности. Лиса съедает свиной ливер, но обвиняет в этом волка. Волк убегает, а медведь за ним. Лиса тем временем прячет свиную тушу и притворно горько плачет. Передравшиеся волк и медведь возвращаются и спрашивают: «Где же свинья?» А лиса сквозь слезы отвечает: «Как только вы скрылись из виду, свинья ожила и сказала, что эти звери такие жадные, они никогда не оживят меня, лучше я останусь без внутренностей, но не дам себя съесть, и убежала» (11).
Такого типа сказки есть и у других народов Кавказа. В ингушских сказках о животных звери не делятся на владык и подчиненных, как это бывает во многих сказках других народов мира. В них нет животных-царей, зверей-правителей, и побеждает в сказке тот, у кого больше ума, силы, храбрости. Можно полагать, что сильные животные выступают в сказках в роли царей, правителей и воевод, имея при себе всевозможных прислужников и льстецов, у тех народов, у которых издавна существует государственность. У ингушей в древних сказках таких черт не наблюдается. Если учесть это, будет ясно, почему в сказке «Оакхари чарахье» («Звери на охоте») (там же) лиса из семи частей мяса убитого оленя четыре отдает льву. Волк делит добычу поровну между собой, львом, медведем и лисой. И лев выказывает свое недовольство дележом не потому, что он владыка, а потому, что старший должен получить большую долю. Когда же за дележ берется лиса, то она делит добычу поровну на семь частей. «Эта часть, - говорит лиса, - принадлежит тебе, потому что ты наш тамада. Эта часть - тоже тебе, потому что ты смел. И третью часть я выделяю тебе, уважая твое светлое имя как старшего среди нас. А из оставшихся четырех частей ты тоже получишь свою долю как равный участник охоты». Как видим, в мотивировке здесь использован горский этикет. Классовая дифференциация в более поздние времена, несомненно, привнесла в ингушскую сказку мотивы господства и подчинения ее персонажей. Нетрудно найти в сказке и отражение развивающихся феодальных отношений, борьбу ингушей против всевозможных притеснителей.
В ингушских сказках лисе чаще всего противопоставлен волк. Его главными чертами являются глупость, тупость, кровожадность. Если в ингушской мифологии волку приписывают таинственные, сверхъестественные силы, его боятся, перед его могуществом преклоняются, во многих волшебных сказках он рисуется умным зверем, например, в сказке «Человек, идущий к Богу» (12) он - тотем, то в сказках, отражающих позднее классовое общество, в этом образе уже рисуются черты врага трудового человека. В них под личиной зверя осуждаются притеснители народа со всеми свойственными им пороками.
В сказке «Хьажий ц1а яха араяьнна борз» («Решение волка совершить хадж») (13) одряхлевший волк превращается в богомольного хаджи и отправляется в святые места. Но по дороге ему попадаются лошадь, бык, осел, и он передумывает идти в богомолье: «Мои деды туда не ходили, и мне там делать нечего», - говорит он. По дороге домой волк снова встречает одного за другим лошадь, быка и осла. Он хочет их съесть, но лошадь просит, чтобы тот вытащил из подковы гвоздь, не подавись, мол, и лягает волка. Бык уговорил волка снять с головы талисман и подцепил глупца на рога. А осел, о котором волк думает, что тот никуда от него не денется, просит разрешения спеть перед смертью любимую песню. На его песню сбегаются люди и убивают волка. Так вся история
№ 2 (27), 2008
"Культурная жизнь Юга России " ^
традиционных хождений в Мекку представляется в сказке в пародийном виде.
Как видим, в сказке побеждает справедливость. За свою жадность и покушение на святые исламские устои волк получает по заслугам. Здесь осуждаются люди, которые пытаются использовать религию в своих корыстных целях.
Исключительно глупым и жадным волк характеризуется и в сказке «Борзи, цогали, з1ийи» («Волк, лиса и еж») (14). По существу, это не одна сказка, а цепевидное соединение нескольких оригинальных сюжетов. Вкратце перескажем их.
Однажды волк, лиса и еж нашли коровий желудок. Волку захотелось съесть его одному, и он предложил: «Пусть все достанется тому, у кого отец был выше». Когда лиса и еж согласились с этим предложением, волк сказал, что его отец был так высок, что гора Казбек доходила ему только до ребер. Лиса показала на белые облака и стала уверять, что их доставала голова ее отца. «А не говорил ли он, что нечто мягкое касалось его головы?» - спросил еж. «Да, конечно говорил», - обрадовалась лиса, думая, что речь идет об облаках. «Нет, - разуверил ее еж, - это были брюки моего отца». Волк видит, что его перехитрили, и предлагает другой вариант разрешения спора: кто быстрее сбежит с горы, тому и достанется коровий желудок. Еж и на этот раз всех перехитрил: свернулся клубочком и скатился с горы. Волк разозлился еще больше и предложил отдать добычу тому, кто увидит лучший сон. Еж и тут перехитрил волка и лису.
Сказка как бы говорит: жадный богач любыми отговорками старается присвоить себе все, что плохо лежит, но, если не поддаваться на его ухищрения, выгадает тот, кто кажется куда слабее.
Эта же мысль приводится и в ингушской сказке о старом волке и храбром баране (15). Волк в этой сказке поджидает животных под мостом и терзает сначала овцу, потом козу и, наконец, видит возвращающегося с пастбища барана. В сказке волк - стар и слаб, и потому-то кидается на более слабых. Он так и спрашивает у овцы и козы, почему у них трясутся хвостики, и, убедившись, что они боятся его, кидается на них. А баран смело заявляет, что за ним идут псы, и потому, мол, он, стараясь удержать их, крутит хвостом. Волк испугался собак и убежал.
Морализаторская установка этой сказки тоже ясна.
Характерно, что если в данном варианте сказки волк остается живым, то в других вариантах, записанных значительно позже, баран или козел уничтожают волка и освобождают своих друзей. Таковы сказки «Кхо гийг йола газа» («Коза с тремя животами») (там же) и ее вариант «Кхо кит йола газа» (16). Волк в этой сказке спрашивает: «Что у тебя острое торчит?» И козленок отвечает: «Острые рожки, чтобы уничтожить тебя». Козлик освобождает своих братьев, а волк гибнет.
В. П. Аникин писал: «Надо задуматься над тем, почему волк принимает колотушки, удары коромысла от разгневанных баб, пришедших на реку по воду, почему волк, едва избыв одну беду,
вновь оказывается в незавидном положении <... > Какое неистребимое зло изгоняется, казнится народом?» (17).
Думается, что приведенные нами примеры из ингушского фольклора отвечают на этот вопрос. Народ порицает несправедливость, жестокость, насилие над слабым. Волк и предстает таким насильником. Он творит только зло. Он поедает семерых козлят («Ворх1 б1ийги, нана газеи» -«Коза и семеро козлят») (18), хочет съесть мужика, спасшего его от гибели («Дика даьчоа во дар»), ответить злом на добро, стремится отобрать у ягненка луг («Борзи, 1аьхари» - «Волк и ягненок») (19). Но везде остается битым, еле уносит ноги, а чаще всего гибнет. И сказочник, и слушатели радуются такой концовке сказки и всячески подчеркивают, что истинная сила - ум. Чтобы ярче оттенить эту мысль, народ в сказке и подбирает такие ситуации, что волк всегда попадает впросак. Эта мысль ярко подчеркивается сказкой «Борзей, цо-галеи наькъа каьхаташ» («Дорожные документы волка и лисы») (20).
Однажды лисица решила обмануть волка и сказала: «Давай сходим в село поживиться, а я для нас добуду дорожные документы». Волк согласился, но собаки почуяли хищников, выбежали люди, стали их бить. Лисица спряталась под волка и уцелела. Умирая, волк спрашивает: «Лиса, а где наши документы?» Та ответила: «Разве до документов сейчас», - и убежала.
В другой сказке волка обманывает даже такой слабый зверек, как заяц («Мишта 1ехадаьд пхьа-гало цогали, маймали, борзи» - «Как обманул заяц лису, обезьяну и волка») (там же). Он заставляет волка надеть бурку муллы и пойти к пастухам, уверив, что те примут его за муллу. На волка накинулись собаки, и он, сбросив бурку, чуть живой притащился домой.
В ингушском сказочном эпосе большое место уделяется домашним животным, лесным и полевым зверькам.
Следует отметить, что среди сказок о животных у ингушей мы не найдем ни одной, где бы мирные домашние животные враждовали между собой. Напротив, у них чувствуется спаянность, большая дружба.
Без дружбы с собакой ягненок не смог бы победить волка и лисицу («Борзей, 1аьхари»), а муравьи - прогнать медведя.
Враждуют в сказках обычно только хищные звери, и, конечно, хищники враждебно относятся к домашним животным.
Симпатии народа всегда полностью на стороне мирных животных и маленьких зверюшек. Они и побеждают в сказках, хотя в реальной жизни наблюдается иная картина. Например, в одной из сказок теленок, заяц и овца решили никого не бояться. Даже когда рядом зарычал лев, они не тронулись с места. Лев удивился такой смелости и ушел. Звери на всякий случай взобрались на скалу, а когда лев вернулся и снова зарычал, овца все-таки испугалась и свалилась со скалы. За ней слетел теленок, за спиной которого висело ружье. Оно стукнулось о камень и выстрели-
"Культурная жизнь Юга России " № 2 (27), 2008
ло. Испуганный лев бросился бежать. Так в сказке мирные звери выходят из встречи с сильными победителями, хотя победа здесь - дело случая.
Слабые в сказке побеждают и тогда, когда они стары. Так, в сказке «Борг1али, циски, ж1алийи, вири» (21) («Петух, кошка, собака и осел») герои, выгнанные человеком из-за старости, набрели в лесу на избушку, в которой жили абреки. Звери устроили так, что разбойники убежали, а пришедший ночью на разведку абрек увидел такую, якобы, страшную картину, что разбойники вообще покинули эти места.
Необходимо отметить и двойственное отношение к некоторым образам животных. Бывает так, что в жизни это животное ругают, а в сказках его идеализируют.
В таком положении у ингушей иногда предстают собака и осел. Для горца собака в бытовом аульском обиходе и разговоре далеко не то, что собака - помощник у пастуха. «Ж1али да хьо» (ты собака, ты особачился) - это ругательное слово. «Он осел, у него ослиный ум» - это тоже часто услышишь в жизни. А в сказках и собака, и осел всегда рисуются с любовью, они - преданные, трудолюбивые, умные животные. Собака спасает барана от смерти («Волк и баран») (22). Она верно служит («Борзи, ж1алийи» - «Волк и собака») (23). А осел, предчувствуя опасность, просит быка: «Отойди от обрыва, дескать, мне придется тащить тебя («Са ги боаг1аргба хьо») (24).
В сказках, где выступает осел, иногда бывает и морализаторское поучение. Так, в сказке «Осел и свинья» (25) маленькие ослята все время завидуют, что свиней кормят до отвала, а их нет. Старая ослиха уговаривает ослят, но они не успокаиваются. Наступают дни праздника, свиней стали резать, и ослята спрашивают: «Почему они так жалобно кричат?» И тогда старая ослица поучает: «А помните, как весело они хрюкали, когда получали ячмень? Вот за это теперь требуется расплата».
Такие мирные животные, как еж, черепаха и домашние птицы (петух, курица), в ингушском сказочном эпосе тоже встречаются довольно часто и тоже рисуются положительно. Еж, например, умудряется перехитрить даже такого сильного хищника, как волк («Шоаршк»), и превосходит хитрую лису («Борзи, цогали, з1ийи» - «Волк, лиса и еж») (там же).
В приведенных нами примерах дан далеко не полный перечень сюжетов, тем, образов ингушских сказок о животных. Как отмечено выше, идеализация их образов имеет самую непосредственную связь с тотемизмом, анимизмом, магией. Но постепенно происходит ниспровержение ореола святости, животные еще не воспринимаются как человеческая аллегория, но они уже смешны и лишены прежних почестей. В ходе ис-
торического развития это восприятие меняется, что многое проясняет в истории ингушских сказок о животных.
Анализируемые сюжеты подтверждают мысль, что в человеческом сознании прослеживается эволюция от древнейших рассказов и преданий мифологического характера, непосредственно связанных с поверьями о животных и обожествлением их, к аллегорическому изображению человека.
Литература
1. Тейлор Э. Первобытная культура. М., 1939.
2. Ингушские сказки о животных. Грозный, 1961. С. 40.
3. Ингушский фольклор (инг. яз). Магас, 2004. С. 20.
4. Антология ингушского фольклора Т. 2. Нальчик, 2003. С. 168.
5. Чурсин Г. Ф. Амулеты и талисманы кавказских народов // СМОМПК. Вып. 46. Махачкала, 1928. С. 203.
6. Семенов Л. П. Археологические и этнографические разыскания в Ингушетии в 1925-1932 гг. Грозный, 1963. С. 120.
7. Антология ингушского фольклора... С. 31.
8. Семенов Л. П. Археологические и этнографические разыскания в Ингушетии... С. 121.
9. Аникин В. П. Русская народная сказка. М., 1959. С. 67.
10. Услар П. К. Кое-что о словесных произведениях горцев // ССК. Вып. 1. Тифлис, 1868. С. 33.
11. Ингушские сказки о животных... С. 35.
12. Сказка записана нами от Муси Кабрат Оска-новой в июле 1969 г. в с. Новый Редант Малшбек-ского района.
13. Антология ингушского фольклора. Т. 3. Нальчик, 2004. С. 45.
14. Ингушский фольклор. Т. 1. Грозный, 1967. С. 45.
15. Ингушские сказки о животных... С. 21.
16. Книга для чтения в 3-м классе. Грозный, 1967. С. 46.
17. Аникин В. П. Русская народная сказка... С. 77.
18. Сказка записана нами от Муси Кабрат Оска-новой в августе 1969 г. в с. Новый Редант Малгобек-ского района.
19. Ингушские сказки о животных... С. 43.
20. Далгат Б. Первобытная религия чеченцев // Терский сборник. Вып. VIII. Владикавказ, 1893. С. 84.
21. Там же. С. 75.
22. Ингушский фольклор (инг. яз.)... С. 47.
23. Далгат Б. Первобытная религия чеченцев... С. 33.
24. Ингушские сказки о животных... С. 127.
25. Далгат Б. Первобытная религия чеченцев... С. 12.
M 2 (27), 2008
"Культурная жизнь Юга России "
— 83
L. КН. TANKIEVA. ANIMISTIC BELIEVES IN THE INGUSH FOLKLORE (EVOLUTION OF IMAGES)
Questions of animistic believes' genesis in the Ingush folklore, causes of totemism, animism, magic, the evolution of images from the desire of people to get patronage of flora and fauna, to the liberation of human consciousness of these conceptions, when the tales become allegoric stones, where the characters endowed with the beasts' qualities characteristic to people to whom the morality of the tales apply are insufficiently explored in the folklore.
Key words: animistic believes, toternism, magic, superstitions of the Ingush people, the cult of animals and birds, magic mythological character, moral fable.
В. И. ДУДК0
Т. Г. ШЕВЧЕНКО И И. С. ТУРГЕНЕВ: К ИСТОРИИ ОТНОШЕНИЙ
В статье рассматриваются нерешенные вопросы хронологии отношений Т. Г. Шевченко и И. С. Тургенева. Установлено, что исследователи ошибочно относили к 7 февраля I860 года письмо Т. Г. Шевченко к Н. Я. Макарову с неполной авторской датой, содержащее единственное в эпистолярном наследии украинского писателя упоминание об И. С. Тургеневе. На основании широкого круга источников обоснована уточненная дата письма: 7 февраля 1859 года.
Ключевые слова: окружение писателя, шевченковедение, переписка, комментарий, датировка.
Исследователи, не обращавшиеся непосредственно к шевченковской проблематике, зачастую уверены: в этой отрасли литературной науки практически не осталось «белых пятен». Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не так: не полностью учтены даже прижизненные публикации о выдающемся украинском писателе, не является убедительной идентификация некоторых лиц из его окружения, нуждаются в уточнениях и дополнениях комментарии к дневнику и переписке Т. Г. Шевченко. Многие вопросы, которые принято считать «закрытыми», на самом деле требуют еще пристального исследовательского внимания.
Единственное упоминание об И. С. Тургеневе в сохранившемся эпистолярном наследии Шевченко содержится в записке к петербургскому чиновнику Н. Я. Макарову, традиционно датируемой 7 февраля 1860 года. Шевченко писал: «Узнайте, будьте добры, будет ли дома завтра вечером Варвара Яковлевна. Если будет, я к ней приду вместе с И. С. Тургеневым. И Вы приходите, если будет время. Оставайтесь здоровы и не забудьте завтра утром известить меня, искреннего Вашего Т. Шевченка. 7 февраля» (1). Упомянутая в записке В. Я. Карташевская - родная сестра Н. Я. Макарова, у которой в 1858-1860 годах собирался кружок петербургских украинцев (2).
До сих пор никто из исследователей (включая публикаторов и комментаторов записки) не обратил внимание на то, что 8 февраля 1860 года визит Шевченко и Тургенева к Карташевской не мог состояться ввиду отсутствия Тургенева в Петербурге, куда он вернулся из Москвы 9 февраля (3). С учетом этого обстоятельства сведения о намерении Шевченко посетить Карташевскую вместе с Тургеневым 8 февраля следовало бы рассматривать как основание для выводов: украинский писатель был информирован и о нереали-
зованных планах Тургенева выехать из Москвы ранее этого дня (4), и о его желании осуществить соответствующий визит вместе с Шевченко; если такое желание действительно было высказано, автор рассматриваемой записки мог узнать об этом лишь от самого Тургенева непосредственно или через кого-то из общих знакомых. Эту версию следует, однако, отклонить, учитывая и реалии пребывания Тургенева в Москве, и эпизодичность его контактов с Шевченко накануне поездки.
Тургенев находился в Москве по издательским делам с 15 января до 8 февраля 1860 года. (5). 5 февраля писатель сообщал Е. Я. Колбасину: «Пребывание мое в Москве было очень неудачно: после недели разъездов я простудился - и не выходил из комнаты» (6). В тот же день он подробнее извещал об этом Карташевскую: «Действительно
- прескверная выдалась мне зима: все болею да болею - очень уж стал я дряхл. Вот и здесь - простудился и сижу 12-й день взаперти - и Москвы и московских обществ почти не видал. Теперь уж у меня не то на уме: только и думушки, как бы попасть поскорей опять в Петербург <.,.>. Я удержал место в почтовом вагоне на понедельник
- и потому есть надежда, что я во вторник буду в Петербурге - если опять чего-нибудь не случится. Разумеется, как только возможно будет, явлюсь к Вам» (7). Уже из Петербурга, куда Тургенев вернулся больным, он информировал графиню Е. Е. Ламберт 9 февраля (вторник): «Я сегодня утром воротился из Москвы, и через час после моего приезда со мной сделалось довольно сильное кровохаркание, которое продолжается до сих пор. <,,.> Первый мой выезд будет к Вам» (8). На следующий день Тургенев писал к Карташевской: «Я вчера вернулся из Москвы - но нездоровый: сейчас был у меня доктор - и запретил мне выезжать до поры до времени» (9).
