CC BY
68
Из этой таблицы явствует, что модель шБ является наиболее продуктивной, при этом в системе УС, характеризующих внешний вид человека, абсолютно преобладают сравнения с элементом В - формой именительного падежа существительного. Достаточно много сравнений, образное ядро которых - прилагательное или причастие в форме именительного падежа. При этом основной элемент В часто бывает осложнён структурно-семантическим компонентом р (модель шВв) Последний может выступать в структуре УС и как самостоятельный компонент (модель шв). Двухэлементные модели составляют периферию в системе структурных типов УС, характеризующих внешность человека.
Степень структурной осложнённости модели, степень удалённости от основного прототипического варианта (шБ, где В - сущ. в им.п.) в значительной мере
определяет степень очевидности признака-основания сравнения для носителей языка. Так, УС как кошка может ассоциироваться у носителей языка с разными признаками: ласковость, привычка ластиться к кому-л.; влюбчивость; блудливость; живучесть; ловкость, гибкость, проворство в движениях; способность легко и ловко лазить, прыгать, карабкаться; способность видеть в темноте; способность падать на ноги при падении и проч. Однако если сравнительная часть включает дополнительные элементы (ср., например, как драная кошка), то признак С становится более определённым: тощая, худая, жалкого вида. О женщине.
Таким образом, исследование структурных моделей УС - необходимое условие дальнейшего анализа семантики устойчивых компаративных единиц, их системных связей и функционирования в речи.
Библиографический список
1. Кунин А.В. Устойчивые адъективные сравнения в русском и английском языках // Русский язык за рубежом 1969; № 3. С. 80-86.
2. МокиенкоВ.М. Славянская фразеология. М.: Высшая школа, 1989.
3. Огопьцев В.М. Устойчивые компаративные структуры в системе современного русского языка: дис. на соискание учёной степени доктора филол. наук. Том 1. Сыктывкар, 1974.
4. Огопьцев В.М. Устойчивые сравнения в системе русской фразеологии. Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1978.
5. Шанский Н.М. Фразеология современного русского языка. М.: URSS, 2010.
References
1. KuninA.V. Stable adjective comparison in Russian and English // Russian language abroad 1969; 3: 80-86.
2. Mokienko V.M. Slavic phraseology. Moscow: High school, 1989.
3. Ogoltsev V.M. Stable comparative structures in the modern Russian language: thesis for the Doctor's degree of Philological science. Volume 1. Syktyvkar, 1974.
4. Ogoltsev V.M. Common similes in the Russian phraseology. Leningrad, publishing house of Leningrad university, 1978.
5. Shansky N.M. Phraseology of the modern Russian. Moscow: URSS, 2010.
УДК 82 (091) (470)
UDC 82 (091) (470)
В.В. ДВОЕГЛАЗОВ
аспирант кафедры русской и зарубежной литературы Вятского государственного гуманитарного университета
Е-mail: vladimir6798@yandex.ru
V.V. DVOEGLAZOV
postgraduate student of Russian and Foreign Literature Department, Vyatka State University of Humanities Е-mail: vladimir6798@yandex.ru
АКСИОЛОГИЯ «ПРАВЕДНИЧЕСТВА» В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА И И.С. ТУРГЕНЕВА AXIOLOGY OF «RIGHTEOUSNESS» IN LERMONTOV' AND TURGENEV'S WORKS
В статье рассматриваются основные способы и приемы художественного воплощения «праведничества» в творчестве М.Ю. Лермонтова и И.С.Тургенева. «Праведничество» понимается как этико-философская категория авторского сознания, представленная в образной системе произведения. Разработка художником этической ситуации создает возможность для введения в сюжет героя, выражающего авторскую точку зрения на «правду» человеческой жизни. В центре внимания автора статьи - исследование ценностных элементов сознания героя.
Ключевые слова: авторское «праведничество», этическая ситуация, сознание героя-«праведника».
The article deals with the basic ways of artistic realization of «righteousness» in Lermontov' and Turgenev's works. «Righteousness» is considered as the ethical and philosophical category of author's consciousness submitted in the image system of work. An ethical situation, developed by the writer, creates an opportunity for introduction into a plot of the hero expressing the author's point of view on «рravda» of the human life. The valuable elements of the hero's consciousness are the main point of this research work.
Keywords: author's «righteousness», an ethical situation, consciousness of the hero - «righteous» person.
Изучение способов и приемов художественного воплощения авторского «праведничества» в литературе первой половины XIX века актуально для развития отечественной науки в XXI веке. Современное литературоведение, опираясь на значительный опыт предшествующих лет, разрабатывает методологию познания обозначенной этико-философской категории в основном на материале творчества писателей второй половины XIX и XX столетий: Н.А. Некрасова, Н.С. Лескова, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова; В.Г. Распутина, А.И. Солженицына, Ф. Абрамова. При анализе исследователи призывают, главным образом, учитывать совокупность объективных, внешних (семейное и дружеское окружение, традиции, личностное влияние круга знакомых) и субъективных, имманентно-личных формирующих источников наследия художника (круг чтения, мировоззрение, религиозная позиция, взгляд на природу человеческой личности). Нередко для обнаружения феномена «праведничества» в творческой системе автора во внимание принимается культурологическое объяснение христианско-православных «первооснов русской души» (В.Н. Ильин) и констант русской культуры. Не умаляя достоинств вышеперечисленных подходов, отметим: существенным фактором научного познания эстетических формально-содержательных характеристик «праведничества» является понимание его как этико-философской категории авторского сознания, обнаруживающего и утверждающего в художественном образе «первичную и самозаконную правду, до конца
самоочевидную и неотразимую» (А.П. Скафтымов). Несомненно, с точки зрения чистого религиозного сознания смысл высшей жизненной правды должен совпадать с центральной этико-философской идеей учения Христа - человеческим проявлением всемирной любви. Способы проявления такого высокого духовного чувства могут быть самыми различными. Сознание художника, сложно отраженное в его поэтическом мире, представляет собой неоднородное соединение различных по своим качественным характеристикам мыслительных форм. Это и обусловливает целостный подход к изучаемой категории, учитывающий нравственно-философскую позицию каждого художника наравне с его писательской техникой, системой поэтических средств.
Познание авторской онтологической «правды» в художественном мире М.Ю. Лермонтова представляется сложной задачей. При формально-церковном подходе к эстетическому явлению «праведничества» богоборческие мотивы «отрицательного» «демонического» характера в творчестве поэта, отождествленные с биографической личностью автора, могут оставаться камнем преткновения в познании лермонтовского идеала человеческого бытия [4]. Однако ситуацию «разряжают» публикации, авторы которых обращают внимание и на «светлую сторону удивительного творчества», стремясь отделить «вечное от временного», «согревающее душу - от напускного позерства» [12, с. 13]. Особо ценны работы, ставящие целью поиск объективной ис-
© В.В. Двоеглазов © V.V. Dvoeglazov
тины путем углубленного этико-философского анализа: [5], [7], [8], [11].
По мнению многих современных исследователей, освоение целостной «художественной вселенной» писателя сопрягается с постижением его философии. В художественном сознании Лермонтова экзистенциальное отчаяние личности, одиночество соединяется с тоской по идеалу, развивается и углубляется представление о бытии как непрерывном столкновении противоречивых начал («безверие и вера», «скептицизм и мечтательность», «трагизм безысходности и несгибаемое мужество», «жажда бурь и стремление к покою») [11, с. 461]. Антитетическая система «любимых поэтических средств Лермонтова-художника», по мнению И.Андроникова, словесно отражает глубинное состояние личности: «день первый - день последний», «позор - торжество», «паденье - победа», «свиданье -разлука», «демоны - ангелы», «небо - ад», «блаженство - страданье»..." [1, т.1, с. 16]. Однако обозначенная противоречивость характера парадоксально задает личности поэта и близкого ему лирического героя внутреннюю монолитность; диалектическое единство сложно обусловливает особенности построения творческой реальности авторского текста: «эти контрасты, эти смены душевных состояний в сочетании с верностью Лермонтова излюбленным идеям и образам сообщают его поэзии удивительное своеобразие, выражение неповторимое» [1, т.1, с. 16].
Исследователи литературно-философской позиции М.Ю. Лермонтова (Б. Эйхенбаум, В.Ф. Асмус, Д.Е. Максимов, Б.Т. Удодов) обнаружили две главные взаимосвязанные «идеи», которые волнуют писателя на протяжении всего творческого пути, - человек и воля: личность, наделенная волей, изначально соединяет в себе потенциальную возможность свободного обращения к добру или злу. Как пишет В.Ф. Асмус, для Лермонтова «воля есть источник и условие деятельности, творчества, начала положительной, равно как и разрушительной активности» [5, с.88]. С этой мыслью писатель не расстается вплоть до создания им вершинного философского романа. Своеобразный волюнтаризм Лермонтова включает сознательное признание и допущение существования высшей воли, внеположной человеческой деятельности. Сложившееся противоречие (свобода проявления человеческой воли и своеобразный фатализм) снимается идейно: по Лермонтову, все волевые проявления человека должны стремиться к благу совершенства. Так в процессе обращения к «всеобщим» вопросам у художника формируется представление об идеале.
Давно отмечено, что «Лермонтов - поэт глубокой, напряженной и страстной мысли» [5, с.83], «выдающийся мыслитель» [12, с. 189]. Поэтические тексты Лермонтова не просто демонстрируют художественное постижение смысла бытия и жизненной правды через череду сомнений и разочарований, но вполне определенно отражают особое знание высшей истины, ко -торое развивалось по мере движения к поэтической мудрости:
Есть чувство правды в сердце человека, Святое вечности зерно. Пространство без границ, теченье века Объемлет в краткий миг оно.
И всемогущим мой прекрасный дом Для чувства этого построен, И осужден страдать я долго в нём, И в нём лишь буду я спокоен. («Мой дом»)
Для автора правда бытия предстает как особая форма человеческой мысли, признающей отражение и бытие «сверхчеловеческого» идеала в земном мире:
Когда б в покорности незнанья Нас жить создатель осудил, Невыполнимые желанья Он в нашу душу не вложил, Он не позволил бы стремиться К тому, что не должно свершиться, Он не позволил бы искать В себе и в мире совершенства, Когда б нам полного блаженства Недолжно вечно было знать [1, т.1, с. 93].
«Праведничество» следует трактовать в таком случае как состояние личности, испытывающей душевное ощущение «всеобщего», иррационального («звук высоких ощущений»), и активное стремление к нему при сохранении полноты земной жизни. Художественным воплощением такого чувства является состояние лирического героя в стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива.» [1, т.1, с. 93]. Романтическое открытие природы, подготовленное вниманием к тайной жизни земного мира, помогает человеку выйти за пределы собственного «я» и открыть сферу вселенской гармонии, соприкоснуться с тайной мироздания.
В науке справедливо отмечено, что в творчестве Лермонтова 1837-1841 гг. ясно обнаруживается тенденция к объективности, выходу из состояния углубленного самопознания и самовыражения личной правды, представленного исповедальными монологическими формами поэзии. «Чисто-художественный», объективный метод творчества с начала 1837 года (времени создания «Смерти поэта») складывается как стремление художника к познанию всего многомерного мира. Именно поэтому романтическая мировоззренческая концепция приобретает черты реалистической. Однако характерные для современного поколения тоска, бездействие, корыстные побуждения, относительность истины нередко приводят лирического героя вновь к горьким сетованиям по поводу парализации волевой натуры человека.
Таким образом, проблема душевного развития, движения, деятельности человека тесно сопрягается в творчестве Лермонтова с авторским представлением о человеческом совершенстве, земном идеале - «пра-ведничестве». Такое определение отнюдь не случайно. Объективный метод художника в зрелый период, как заметили ученые, характеризуется демократизацией - своеобразным, но совершенно естественным при-
ближением к народной житейской мудрости. Об этом писал, в частности, Д.Е.Максимов. Так, в творчестве Лермонтова обнаружилась тема «простого человека» как представителя народа и непосредственного носителя народного сознания [6, с.113]. Современная литературная критика, по-видимому, рассматривает такой «смиренный» лермонтовский тип в качестве максимального художественного приближения к образу «объективного» «праведника» [9, 13].
Характеризуя поэтическое мировоззрение Лермонтова, современные авторы пишут о включении в его состав «мифа о некой глубинной народной правде» [10, с. 202]. Тем не менее, мы отметили, что «правда» как онтологическое понятие имеет и особую, волевую, окраску в индивидуальном сознании поэта. Самым ярким и, думается, первым серьезным художественным воплощением идеи авторского «праведничества» становится поэма переходного периода - «Песня про царя Ивана Васильевича...» (1837-1838).
В поисках и утверждении «праведного» характера художник обратился к историческому прошлому, к психологической разработке не имеющей временных границ этической ситуации и, следовательно, к образному выражению самостоятельных мировоззренческих взглядов.
Несомненно, авторская позиция в тексте предельно скрыта за фольклорным сказовым фоном «Песни.». Формально повествование принадлежит гуслярам, исполняющим произведение на свадьбе в средневековой Руси. Однако «фольклорное начало» сливается с неповторимым «лермонтовским элементом»: «лермонтовское начало воплощено в образно-смысловой структуре поэмы, в ее образах-характерах и сюже-тостроении, в проблематике» [11, с. 492]. Частная, конкретно-сюжетная напряженная коллизия (оскорбление чести семьи и нравственный долг ее защиты) осмысляется автором как серьезная философская проблема, ставшая предметом описания: столкновение эгоистического своеволия и понимания относительности духовной свободы с необходимостью соблюдения чести как воплощения высшего нравственного закона. Обрисовка центральных противоположных характеров Кирибеевича и Калашникова отмечена психологизмом, раскрывающим содержание личностного сознания героев.
Как справедливо указано современным ученым, «в Кирибеевиче подкупает искренность и сила его страсти»; персонаж «близок лермонтовским героям, неспособным на компромиссы с собой и жизнью» [11, с. 492-493]. Однако волевое начало героя подчинено разрушительным, порочным душевным страстям по оценкам того этического мира, представителями которого выступают Калашников, Алена Дмитриевна и в целом весь народ.
Купец Калашников - личность столь же действующая, волевая, но с изначально иными морально-нравственными представлениями. В словах героя, обращенных к братьям, раскрыта должная система поведения человека в сложившейся ситуации:
Я скажу вам, братья любезные,
Что лиха беда со мною приключилася:
Опозорил семью нашу честную
Злой опричник царский Кирибеевич;
А такой беды не стерпеть душе
Да не вынести сердцу молодецкому.
Уж как завтра будет кулачный бой
На Москве-реке при самом царе,
И я выйду тогда на опричника,
Буду насмерть биться, до последних сил;
А побьет он меня - выходите вы
За святую правду-матушку» [1,т.1, с. 523].
«Практический разум» Калашникова подчинен «правде», которая, по мнению героя, претендует своим исключительным характером («святостью») на роль универсального закона человеческого общежития. Художественное исполнение кульминации произведения в таком случае представлено как столкновение, физический и идейный поединок двух персонифицированных воль, индивидуальных «правд», этико-философских систем. Содержание этих систем отчетливо проявляется не только в поведении героев, но и во внешнем акте говорения - монологе центрального персонажа:
А зовут меня Степаном Калашниковым, А родился я от честнова отца, И жил я по закону господнему: Не позорил я чужой жены, Не разбойничал ночью темною, Не таился от свету небесного... И промолвил ты правду истинную: Об одном из нас будут панихиду петь, И не позже, как завтра в час полуденный; И один из нас будет хвастаться, С удалыми друзьями пируючи; Не шутку шутить, не людей смешить К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, -Вышел я на страшный бой, на последний бой!
[1, т.1, с. 525]
Фатализм Калашникова, проявившийся в экзистенциально предельный момент боя («И погнулся крест и вдавился в грудь; // Как роса из-под него кровь закапала; — // И подумал Степан Парамонович: // «Чему быть суждено, то и сбудется; // Постою за правду до послед-нева!») - признание действия высшей абсолютной воли. В таком отношении Калашников духовно свободен, в отличие от скованного страстной волей Кирибеевича, чье «хотение» поддерживается лишь царской властью.
Проникая в суть монолога Калашникова перед боем, оценивая безмолвие Кирибеевича, рассматривая идейную сторону ответного слова героя перед царем, мы можем вполне определенно сказать: суть вневременной «правды» заключена именно в сознании купца, «нравственно близкого к народу». Онтологическая «правда» должна пониматься как честь, проявление любви [8] и активное противостояние своеволию, признание и утверждение высшего закона бытия, не зависимого от оков человеческих страстей и пределов земного суда.
Истинность такого поведения, «праведность» купца утверждена народной памятью о погибшем герое: в качестве собственно фольклорного факта - исполняемой «Песни..» - и в пределах мира самого повествования: И проходят мимо люди добрые, -Пройдет стар человек - перекрестится, Пройдет молодец - приосанится, Пройдет девица - пригорюнится, А пройдут гусляры - споют песенку [1, т. 1, с. 528].
В таком случае доказывается давно открытый А.А. Гореловым факт: «праведничество» - категория народной этико-философской оценки личности. Однако вполне возможна и собственно авторская характеристика такого типа человеческого сознания.
Во-первых, Лермонтов создает произведение, в котором представлены «любимые» им черты человеческой природы, каких поэт не видит в современном «поколении»: активность воли, гордость, исключительность характера.
Однако, во-вторых, следует принять во внимание давнее научное предположение, согласно которому в «Песне.» нашел отражение факт реальной действительности: гибель А.С. Пушкина [4, 5]. «Праведность» центрального персонажа «Песни.» безошибочно определяется интертекстуальным сопоставлением с личностью Пушкина, художественно оцененной Лермонтовым в стихотворении «Смерть поэта». Лирический герой, признавая наличие неподкупного, истинного «божьего суда», риторически заявляет, обращаясь к «надменным потомкам // Известной подлостью прославленных отцов»: «И вы не смоете всей вашей черной кровью // Поэта праведную кровь!» [1, т.1, с.158; курсив наш - В.Д.]. Для автора обоих произведений волевая жизнь, глубинно совпадающая с законом чести, любви, героической отваги онтологически свободна и «праведна».
Таким образом, «праведничество» предстает в поэме как личностное проявление «практического разума»: волевое действие сознания, включающего в качестве непреходящей бытийной ценности идею высшей «правды».
Автором, наиболее близким Лермонтову в разработке темы «праведничества», на наш взгляд, следует признать И.С. Тургенева.
Центральной проблемой раннего творчества Тургенева является вопрос о соотношении «дела» и «мысли» в человеческой жизни. Таким образом, наблюдается ощутимая связь с лермонтовской диалектикой: активное проявление человеком природной воли и сохранение им углубленного аналитического состояния неверия, ограниченного пределами собственного сознания. Основные моменты тургеневского решения этого вопроса даны в двух статьях: «ФАУСТ, траг. Соч. Гёте. Перевод первой и изложение второй части. М. Вронченко. 1844. Санкт-Петербург» (1845) и «Гамлет и Дон-Кихот» (1860).
Художник продолжает изучение типа «лишнего человека» на почве новой общественно-исторической
ситуации и собственных философских взглядов. Характеризуя «скептика», Тургенев в такой человеческой личности увидел связь с гамлетовским эгоизмом, мыслительной сосредоточенностью, страданием, сомнением в истине. Гамлетовской натуре, по мнению Тургенева, противостоит характер Дон-Кихота - «самого нравственного существа в мире», живущего «вне себя, для других, для своих братьев, для истребления зла. <...> В нем нет и следа эгоизма, он не заботится о себе, он весь самопожертвование. <...> он знает, в чем его дело, зачем он живет на земле, а это - главное знание» [2, т.5, с.332-333]. Объединяющим началом для представленных характеров становится их философская интерпретация: и Гамлет, и Дон-Кихот представляют для художника «две коренные, противоположные особенности человеческой природы» [2, т.5, с.331]. К такому выводу Тургенева приводят рассуждения об основном принципе человеческой жизни: сознательное или бессознательное движение в соотношении с выбранным идеалом. Причем идеал для человека, по Тургеневу, - понятие совокупное, включающее три элемента: правду, красоту и добро [2, т.5, с.331]. Внимательно анализируя характер скептика-аналитика и стоика-практика, сам автор этюда испытывает особую симпатию к представителю «добрых дел»: «А все-таки без этих смешных Дон-Кихотов, без этих чудаков-изобретателей не подвигалось бы вперед человечество - и не над чем было бы размышлять Гамлетам» [2, т.5, с. 346]. Завершая статью рассмотрением «всеобщих типов» в универсальном масштабе, автор риторически раскрывает свою позицию: «Все пройдет, все исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, все рассыплется прахом.
Все великое земное
Разлетается, как дым.
Но добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты; "Все минется,- сказал апостол, - одна любовь останется"» [2, т.5, с.348].
По справедливому суждению Г.Б. Курляндской, активно разрабатываемая в ранних произведениях Тургенева тема «лишнего человека» оказывается органично «связанной с поисками своего национального положительного героя» [3, с.9]. Определенный результат такого поиска отражен в повести «Яков Пасынков» (1855).
Повествование о трагической любви рассказчика, имеющего черты индивидуалиста-романтика, выходит за пределы воплощения собственно этической ситуации (морального упрека Софье Злотницкой и последующей, казалось бы, неминуемой дуэли повествователя с Константином Асановым, которому героиня отдала свое сердце). Неожиданно возникающий в трудную минуту заглавный персонаж (Яков Пасынков) разрешает конфликт и становится центральным героем всей повести, занимая мысли рассказчика вплоть до последних строк.
В представлении рассказчика, возможность мирного решения конфликта кроется, несомненно, в харак-
тере Пасынкова: «... несмотря на смешные его платья, на его крайнюю бедность, все его очень любили, да и невозможно было его не любить: более доброй, благородной души, я думаю, и на свете не было. <...> Пасынков был очень вежлив и кроток со всеми, хотя ни в ком никогда не заискивал; если его отталкивали - он не унижался и не дулся, а держался в стороне, как бы сожалея и выжидая» [2, т.5, с.59]. Для уяснения истоков такого поразительно несовременного и непрактичного добронравия вводится описание истории рождения и воспитания «последнего романтика»: преодолевая все трудности жизни, герой остается верным своей жизненной позиции, семантически сконцентрированной в немецком слове «resignation». Покорность следует рассматривать здесь не столько с позиции фатализма, сколько в разумно-деятельном ключевом смысле: как сознательное душевно-духовное смирение, восприятие своего бытия как неотъемлемой части целого мира. Автор показывает природную, сущностную сторону личности человека, оказавшегося изначально в социально неблагоприятной обстановке, но сохранившего верность лучшим своим качествам вопреки обстоятельствам. Отсутствие эгоистического своеволия, обращенность сознания Пасынкова к миру, способность испытывать «чистые наслаждения» при общении с природой привлекают рассказчика, раскрывают причину испытываемой им радости при встрече с «добродушным идеалистом».
Композиционно текст повести оформлен так, что заглавного героя мы видим во всех трех главах. Так перед читателем полностью раскрывается его своеобразное «житие». Однако в первых двух частях Пасынков - реальный участник событий, в последней мы встречаемся с характеристикой уже умершего героя, данной в словах Софьи Злотницкой и рассказчика.
Центральный эпизод второй главы - встреча рассказчика с умирающим Пасынковым. Повествователь предельно обнажает скрытую часть души персонажа -личные переживания.
Воссоздавая интимно-личную сторону человеческой жизни (читатель неожиданно узнает о тайно скрываемом нежном чувстве Пасынкова к возлюбленной рассказчика), автор повести открывает парадоксальную и редчайшую способность личности: подчинение собственной воли, своего стремления к личному счастью, общему долгу - благу других.
Вся жизнь Пасынкова проникнута романтическим пафосом. Даже смерть, как говорит сам герой, приходит от самой настоящей стрелы: «Ты знаешь, в моей судьбе было всегда много смешного. Помнишь мою комическую переписку по делу вытребования бумаг? Вот я и ранен смешно. И в самом деле, какой порядочный человек, в наше просвещенное столетие, позволит себя ранить стрелой?» [2, т.5, с. 71]. Однако его романтической натуре чужды индивидуалистические черты, окрашенные разочарованностью. Лишь однажды, в момент приближения смерти, у героя прорываются ноты отчаяния и одноминутной тоски, жалости к себе: «И вдруг, отвернувшись, он прижал лицо к подушке и тихо заплакал.
Я вскочил, нагнулся к нему и начал утешать его...
- Ничего, - промолвил он, приподняв голову и встряхнув волосами, - это так; немножко горько стало, немножко жалко... себя, то есть... Но всё это ничего. Всё стихи виноваты. Прочти-ка мне другие, повеселее» [2, т.5 с.77]. Цельность натуры задается показом героя во всю человеческую величину. Разочарование в жизни частично сменяется утверждающим пафосом после чтения лермонтовской поэзии: « - Трескотня риторическая! - проговорил мой бедный друг тоном наставника, - а есть хорошие места. Я, брат, без тебя сам попытался в поэзию пуститься и начал одно стихотворение: «Кубок жизни» - ничего не вышло! Наше дело, брат, сочувствовать, не творить... » [2, т.5,с. 77]. Однако сознательный предсмертный монолог Пасынкова всё же предельно заостряет проблему счастья и долга, «чистого наслаждения» и «практики дела», оставляя проблему неразрешенной: « - А что, брат, ты сделался практическим человеком? - спросил он вдруг, устремив на меня такой ясный, такой сознательный взгляд, что я невольно вздрогнул и хотел было ответить, но он тотчас же продолжал: - А я, брат, не сделался практическим человеком, не сделался, что ты будешь делать! Мечтателем родился, мечтателем! Мечта, мечта... Что такое мечта? Мужик Собакевича - вот мечта. Ох!..» [2, т.5, с. 78]
Лишь заключительная, третья, глава снимает напряженность проблемы и, как кажется, содержит объективную в пределах текста «праведную» оценку смиренного, всецело подчиненного другому бытия. В последней части повествования перед нами предстают три героя: Софья Злотницкая-Асанова, Марья Петровна и рассказчик. Все они, при определенной автономности судеб, художественно скрепляются образом Пасынкова. В разговорах с рассказчиком бывшая возлюбленная демонстрирует «честную душу», волевую натуру, родственную натуре заглавного героя: «Наша жизнь не от нас зависит, - заключает Софья Николаевна; но у нас есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга» [2, т.5, с.89]. Образ Маши - эпизодический, раскрывающий реальное дело искренней любви «праведника»: «Милая Маша! (писал он крупным разборчивым почерком) ты вчера прислонилась своей головой к моей голове, и когда я спросил: зачем ты это делаешь? Ты сказала: хочу послушать, о чем вы думаете. Я тебе скажу, о чем я думал: я думал, как хорошо бы выучиться Маше грамоте! Она бы вот это письмо разобрала.» [2, т.5, с.86]. И только рассказчик, сознательно удаляющийся в область воспоминаний, завершает оценивающую характеристику дорогого и близкого друга: «Мир праху твоему, непрактический человек, добродушный идеалист! И дай Бог всем практическим господам, которым ты был чужд и которые, может быть, даже посмеются теперь над твоей тенью, дай им Бог изведать хотя сотую долю тех чистых наслаждений, которыми, наперекор судьбе и людям, украсилась твоя бедная и смиренная жизнь» [2, т.5, с.89].
Особая авторская оценка характера Пасынкова, безусловно, проявляется в виде самого выбора этого героя в качестве предмета мысли. Как уже было отме-
чено тургеневедами, писатель «вверил рассказчику, как энтузиасту прекрасного, выражение авторских оценок и отношений»; «философское осмысление некоторых закономерностей духовной жизни в связи с заключением о Пасынкове, как последнем романтике, без напряжения живущем в соответствии с идеалом, осмысление ценности человеческого богатства чувств и прозрений, связанное с полемическим выпадом против трезвенной практической современности, несомненно, выражает авторский голос писателя и по форме является авторским вкраплением в повествовательном изображении рассказчика» [3, с. 52-53].
На почве романтизма рассказчик и разночинец Пасынков дружески сближаются. Рассказчик, размышляя в конце повести о жизни «непрактического человека», как кажется, демонстрирует приобщение к «правде» смиренного друга. В душе героя пробуждаются «чувства, то грустные, то нежные», «сладостная боль» пронизывает его существование в момент воспоминания. Такое вполне определенное состояние - «слияние со всемирной гармонией» - начало пути возможного преображения. Интересно, что подобное ощущение характерно и для персонажей других тургеневских повестей, и для героев романа «Рудин».
Лермонтов и Тургенев - художники разных, но тесно взаимосвязанных литературных эпох. Удачно угаданная и художественно воссозданная «правда» реальности не удовлетворяла ни автора «Думы» и «Героя нашего времени», ни создателя «Дневника лишнего человека» и повести «Ася». Оба писателя, при столь разном стилевом наборе поэтических средств, объединились идейно в философском признании иной, высшей «правды» и поиске «праведника», концентрирующего в своей личности авторский взгляд на положительные основы человеческого бытия. Поиски не остались толь-
ко в пределах мыслительных форм. Они органично, в соответствии с поэтическим даром каждого художника, нашли воплощение, столь различное по форме, но близкое в сущностной силе изображения.
Важные переклички обнаруживаются прежде всего на сюжетно-композиционном уровне: каждый художник разрабатывает такую этическую ситуацию, которая помогает свободно и органично вводить в повествование героя-«праведника». В обоих случаях перед нами любовная коллизия. Однако в «Песне.» Лермонтова истинная любовь сближается с понятием чести, долга, традиции, правды. У Тургенева любовь - особое чувство, в совокупности с другими проверяющее исключительность характера персонажа: «Как я ее любил, это известно одному Богу. <.> Я не перестал ее любить даже тогда, когда узнал, что сердце ее принадлежит Асанову» [2, т.5, с. 76].
Главное идейное совпадение обнаруживается в художественном раскрытии сознания «праведного» героя, определяющего весь волевой и поведенческий комплекс личности. Этико-философская позиция лермонтовского персонажа определяется наличием в его сознании идеи жизненной «правды», понимаемой как честь, любовь, духовная свобода. Герой Тургенева - личность, способная сочетать романтические ощущения с искренним деятельным подчинением личной судьбы служению на благо мира. Оба героя, признавая существование надличностных мировых сил, придающих жизни самоценный характер, задающих уверенность во вселенской гармонии и тем самым являющихся непреходящей основой бытия, способны к самостоятельным подвигам, демонстрируют героические поступки, в которых каждый автор видит проявление онтологической «правды».
Биб.шографический список
1. Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1988-1989
2. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. М.: Наука, 1982. Сочинения: в 12 т.
3. Курляндская Г.Б. Структура повести и романа И.С.Тургенева 1850-х годов. Тула: Приокское кн. изд-во, 1977
4. Лермонтовская энциклопедия [Электронный ресурс]: [сайт]. Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/lermenc/default.asp?/ РгЬ/1егтепс/1ге/1ге.Йт1
5. Литературное наследство. М.Ю.Лермонтов. Т.43/44.М., 1941-1948. Кн.1.
6. МаксимовД.Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л.: Наука, 1964.
7. М.Ю.Лермонтов. Проблемы идеала: Межвузовский сборник научных трудов. Отв. ред. И.П. Щеблыкин. Куйбышев, 1989
8. Игумен Нестор (Кумыш) Христианские тенденции в поэме М.Ю. Лермонтова «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» / игумен Нестор (Кумыш) // Лермонтовские чтения-2007: Сб.статей / под ред. С.Серейчика. СПб., 2007 С. 97-104.
9. Мартьянова С.А. Ценностные аспекты русской классики XIX в. в литературоведении XX в. / С.А.Мартьянова // Наука о литературе в XX веке (история, методология, литературный процесс). Сб.ст. М., ИНИОН РАН, 2001. С. 59-77.
10. Никольский С.А., Филимонов В.П. Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии XVIII - середины XIX столетия. М., 2008.
11. УдодовБ.Т. М.Ю. Лермонтов / Б.Т.Удодов // Аношкина В.Н., Громова Л.Д. История русской литературы. 1800-1830. М.: Оникс, 2008. С. 460-520.
12. Фаталист. Зарубежная Россия и Лермонтов. Сост., вступ.ст. и комментарии М.Д.Филина. М.: Русскш м1ръ, 1999
13. Хализев В.Е. «Герои времени» и праведничество в освещении русских писателей XIX века. // Русская литература XIX века и христианство М.: изд. МГУ, 1997. С.111-119
References
1. Lermontov M. Works: in 2 vol. - M., 1988-1989
2. Turgenev I.S. Completed Works: in 30 vol. - M., 1982. - The Сomposition: in 12 vol.
3. Kurlyandskaya G.B. Structure of the novella and the novel by Ivan Turgenev 1850-s - Tula, 1977
4. Lermontovskaya encyclopedia [Electronic resource]: [web site]. Mode of access: http://feb-web.ru/feb/lermenc/default.asp?/ feb/lermenc/lre/lre.html
5. Literary legacy. Mikhail Lermontov. T43/44. - M., 1941-1948. - Book 1.
6. MaksimovD.E. Lermontov's poetry- M., 1964.
7. Mikhail Lermontov. Problems ideal: the interuniversity collection of scientific works.- Kuibyshev, 1989
8. Nestor (Kumysh) Christian trends in the Lermontov's poem «Pesnya pro tsarya Ivana Vasilievicha, molodogo oprichnica i udalogo kuptsa Kalashnikova» // Lermontov's Reads -2007.- SPb., 2007. - p. 97-104
9. Martyanova S.A. Value aspects of Russian classics of the XIX century in the literature of the XX century // The Science of literature in the XX century (history, methodology, literature process). - M., 2001.- p.59-77
10. NikolskijS.A., Filimonov V.P. Russian worldview. The meanings and values of Russian life in the Russian literature and philosophy XVIII - mid XIX century.- M, 2008
11. UdodovB.T. M.Lermontov // Anoshkina V.N., Gromova L.D. History of Russian literature. 1800-1830.- M., 2008.- p. 460-520
12. Fatalist. Overseas Russia and Lermontov / ed. by Filin M.D. - M., 1999
13. Halizev V.E. «Heroes of time» and «righteousness» in coverage of Russian writers of the XIX century // Russian literature of the XIX century and Christianity - M: Moscow State University, 1997. - Рp.111-119
УДК 070+316.77 А. Л. ДМИТРОВСКИЙ
кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики и связей с общественностью Орловского государственного университета E-mail: dmitrovsky@pochta.ru
UDC 070+316.77
A.L. DMITROVSKY
сandidate of Philology, associate professor of journalism and public relations,Orеl state university E-mail: dmitrovsky@pochta.ru
ПРОБЛЕМА ФАКТА В МЕДИАТЕКСТЕ FACT PROBLEM IN THE MEDIA TEXT
Статья посвящена разъяснению взаимодействия таких существенных для функционирования журналистики категорий, как «факт» и «медиатекст», в рамках предлагаемой автором концепции экзистенциальной теории журналистики. Даны определения, примеры; намечены причины и решение проблемы неверного толкования факта теоретиками журналистики.
Ключевые слова: экзистенциальная теория журналистики, факт, медиатекст, философия журналистики, творческая деятельность, публицистика, беллетристика, журнализм, массовая коммуникация, смысл.
Article is devoted to an explanation of interaction such essential to functioning ofjournalism of categories as «fact» and «media text» within the concept of the existential theory ofjournalism offered by the author. Definitions, examples are given; the reasons and a solution of the problem of incorrect interpretation of the fact are planned by theorists of journalism.
Keywords: existential theory of journalism, fact, media text, journalism philosophy, creative activity, journalism, fiction, journalism, mass communication, sense.
Журналистика, как деятельность в рамках вро-щённого в плоть общества социального института, протекает в пространственно-временном континууме социальной коммуникации. Следовательно, понятие социальной (смысловой) коммуникации выступает для теории журналистики родовым, а понятие массовой -видовым понятием.
Стоит отметить важный момент. Схемы «коммуникационного акта» (модели, процесса) кочуют из одно-
го учебника журналистики (монографии) в другой, но никого, почему-то, за редчайшим исключением, не настораживает вопиющая подмена: для понимания человеческой («социальной», «массовой» и т.д.) коммуникации предлагается телефонно-телеграфная модель связи.
Подобный техницистский подход к человеку, принижающий его до простого «приёмо-передатчика», превращает разнообразное и сложное человеческое общение в «обмен информацией», примитивно-бихевиористскую
© А. Л. Дмитровский © A.L. Dmitrovsky
