CC BY
38
РОСС!ДОКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУI НАУЧНиИ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5
ИСТОРИЯ
2
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.5
рефераты 97.02.001-97.02.041
МОСКВА 1997
войну именно на последнем ее этапе, в момент максимального ослабления обоих противников, было для них наиболее приемлемым вариантом. Однако на этот раз, в отличие от предыдущего ахейского вторжения в Анатолию, описанного в "Псевдо-Илиаде", хетты столкнулись, как полагают авторы, уже не с отборным войском микенского царя, а с полчищами балканских греков, по существу, лишившихся родины и охваченных миграционным порывом. В схватке с ними хетты потерпели поражение (с.290-291).
А.Е.Медовичев
СРЕДНИЕ ВЕКА И РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ
97.02.006. ЦЕННОСТНЫЕ ОЦЕНКИ ТРУДА И ТРУДОВОЙ ПРАКТИКИ В СРЕДНИЕ ВЕКА И РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ. WERT UND BEWERTUNG VON ARBEIT IM MITTELALTER UND IN DER FRÜHEN NEU ZEIT. - Graz: Institut fur Gcschiichte der Karl-Franzens-Universitat Graz, 19%. - 193 S. (Schriftenreihe des Instituts fur Geschichte, Bd 7, Schriftleitung: Herwig Ebner).
В современной историографии с ее возрастающим интересом к ценностным ориентациям исторических обществ, изучение представлений людей на переломе Средневековья и Нового времени о своей трудовой практике, динамики этих представлений в длительной временной перспективе занимает сегодня одно из центральных мест. Об этом свидетельствуют многочисленные специализированные коллоквиумы, интердисциплинарные конференции, посвященные различным аспектам этой многосторонней, комплексной темы.
Реферируемый сборник содержит обобщающие материалы одного из таких научных форумов, проведенного австрийскими историками (Линдабрунн, сентябрь 1993 г.) совместно с их немецкими коллегами. Как и сам коллоквиум, это издание осуществлено как юбилейное, в честь 65-летия одного из энтузиастов
разработки проблематики новой социальной истории в австрийской медиевистике проф. Хервига Эбнера (ун-т Граца).
Материалы сборника географически охватывают историческую область Саксонии, южнонемецкие и австрийские территории. В центре внимания авторов исследований, базирующихся на разных типах письменных литературных источников, иконографических памятниках, нормативных документах и т.п., - обширная сфера ремесленного производства и в целом трудовой практики человека Средневековья и раннего Нового времени. Разнообразные по тематике и исследовательским методикам статьи сборника, дополняя друг друга, дают целостную панораму движения и изменения ценностных ориентаций людей в переломные столетия европейской истории.
Открывает публикацию статья Х.Бройера (Лейпциг/ Зальцбург) "К пониманию работы в начале Нового времени (по материалам Верхней Саксонии)". Раздумья о труде, пишет Бройер, определяя методологические принципы своего подхода к теме, - один из основных аспектов человеческих рефлексий о мире, обществе и себе в этом обществе. Поскольку феномен труда располагается в центре человеческого существования, то размышления о нем могут быть вызваны импульсами различной природы, особенно в эпохи социальных катаклизмов и революционных потрясений. Речь идет не только о прогностических построениях, но и об историческом измерении представлений о труде, ибо злободневные проблемы актуализируют интерес к соответствующим проблемам и в прошлом, обращая внимание историка на изучение понимания и видения обществом "своего социального тела".
Конечно, пишет Х.Бройер, общественные, коллективные представления о труде представляют, с одной стороны, реалии и процессы конкретной человеческой практики, присущий ей инструментарий, навыки, возможности финансового и материального обеспечения. С другой стороны, на формирование этих представлений воздействуют и иные, "мыслительные элементы",
не имеющие непосредственного отношения к сфере труда, но оказывающие стимулирующее, или, напротив, дезорганизующее воздействие на трудовую практику. "Образ" труда, представления о нем несут на себе также отражение человеческих чаяний и надежд и не являются "прямым" "фотографическим" отображением действительности. Историку в его конкретном исследовании важно иметь это в виду и стремиться выявить все линии взаимосвязей, формирующих комплекс представлений данного исторического общества и эпохи о труде.
Косвенные или прямые свидетельства о трудовой практике и ее восприятии современниками содержат источники разного типа, как относящиеся к административно-правовой сфере (статуты, привилегии, полицейские распоряжения земских властей о роскоши, нищенстве, бедняках и т.п.), так и к хозяйственной - расчетные книги, сообщения о проектах и изобретениях и т.п. Особым весом обладают сочинения идеологов и вождей реформации - Лютера, Линка, Иоганна Матезиуса и др., но также и реформаторов-проповедников локального уровня, в высказываниях которых находит очень точное выражение конкретное, хозяйственное и социальное положение дел. Особенно информативны в этом отношении морально-философские и теологические аспекты их аргументации. Экономические, технологические, хозяйственные и социально-политические темы и проблемы привлекали внимание многих гуманистов. Отношение людей к их трудовой практике, работе находит непосредственное, прямое отражение в педагогических сочинениях авторов, выходцев из среды городского бюргерства. Программы восставших крестьян и горнорабочих проливают свет на некоторые острые проблемы социальных отношений и организации труда. Чрезвычайно информативны в этом отношении и городские хроники из областей Западной Саксонии и Эрцгсбирге. Широкие возможности для уяснения организации труда, его технологического оснащения и повседневных реалий таит в себе иконографический материал, в частности гравюры Иоганна
13-1740
Агриколы, алтарные росписи, в частности Ханса Хессе (Аннаберг, Сант-Аннен-Кирхе).
Размышления о труде в рассматриваемую эпоху, пишет Бройер, уже не сопрягаются исключительно с представителями высших социальных слоев и групп. Распространение грамотности и искусства счета с конца XV и особенно в XVI в. на уровне среднего и низшего бюргерства дало голос тем, кто непосредственно сам так или иначе был связан с трудовой сферой. И далеко не случайно в центре внимания городских хронистов и просто образованных бюргеров или проповедников оказывались те или иные виды трудовой деятельности, преобладающие именно в том городе, где они сами проживали, так же как и соответствующие профессиональные группы и слои, к которым принадлежали авторы хроник и книг.
Источники, исходящие из среды рядового бюргерства, свидетельствуют о все возрастающем здесь интересе к осмыслению конкретных политико-социальных моментов и ситуаций, как факторов, обеспечивающих деловой успех или, напротив, неудачу. Это - родственные связи, удачный брак и колебания конъюнктуры, сопровождающиеся падением цен, разорениями или, напротив -социальным возвышением, здесь же и традиционные рассуждения о "богоизбранности", "счастье", "усердии” и т.п. Так утверждались, исходя из собственного опыта в его мотивациях, конкретные представления о труде, рождались новые критерии оценки труда и его результатов.
X.Бройер отмечает переориентацию общественного интереса в Саксонии последней трети XV в. на проблемы стремительно развивавшегося горнорудного производства и плавильного дела. В центре рефлексий о труде и трудовой практики оказываются в эту эпоху проблемы организации рабочего процесса на рудниках и плавильнях, введение технологических новшеств, экономическое обеспечение производства и сбыта, получение прибыли. Все это вступало в противоречие с принципиальными установками традиционной цеховой системы представлений и практики, вызывая
соответствующие попытки оправдания и узаконения новшеств, в частности стремления к прибыли. Это, как подчеркивалось, в отличие от ростовщической погони за наживой не противоречит "божественному установлению": прибыль, извлекаемая из
горнорудного дела, писал в середине XVI в. Георг Агрикола, столь же заслуживает уважения, что и "прибыль тех, кто работает на земле", с той лишь разницей, что "она много ее больше" (с.16).
Но в эти же столетия предметом особого осмысления становится также производственный мир традиционных отраслей городского хозяйства. К этому толкали все возрастающая конкуренция внецехового производства, стремление ремесленников отстоять свое привилегированное трудовое пространство. Именно из этого ряда - так называемое "замыкание цехов", ужесточение требований к изготовлению "шедевра" и соблюдение предписаний, касающихся обмена и качества продукции, ее стандартов, с одной стороны, а с другой - ужесточение эксплуатации неквалифицированной рабочей силы, вследствие посягательства на "свободное" время работников, усложнение и рационализация самого трудового процесса под влиянием стремления мастеров к извлечению прибыли и, как результат - рост социальной напряженности. Разложению традиционных структур организации труда и отношения к нему способствовала также и постепенная трансформация в ходе Реформации религиозных основ самой трудовой практики. Рождавшиеся новые формы осуществления коллективной религиозности, в отличие от Высокого Средневековья, лишь косвенно соприкасались теперь с производственными объединениями.
Х.Бройер обращает внимание на внутреннюю противоречивость лютеровской оценки трудовой практики. Оставаясь в русле традиции, Лютер трактовал ее как "божий завет", равно обязательный для всех членов общества, в том числе и для монахов нищенствующих орденов. Борьба с "праздностью", согласно Лютеру, - одно из важнейших божественных установлений, наряду с 13*
обязанностью богопочитания и любви к ближнему; в этом свете, работа - также форма противления злу. Вместе с тем, ополчаясь против ростовщичества, хищнической наживы, Лютер однозначно отрицал раннекапиталистическую практику: работа, труд должны обеспечивать человеку его собственное телесное существование и возможность для христианской поддержки ближнего, но не накопления ради накопления и жадности. Утверждая это, Лютер вступал в непреодолимое противоречие с хозяйственными реалиями XVI в., производства, начинавшего жить по законам рыночных отношений и конкурентной борьбы.
Труд в конце Средневековья, пишет автор, - социально организованный феномен, не нуждающийся уже в поддержке и оформлении традиционной концепцией трехфункциональной модели. Она, хотя и присутствует в системе аргументации проповедников-реформаторов, но практического значения уже не имеет. Параллельно с развитием профессиональной специализации углубляется дифференциация социальная, а распространение денежного хозяйства и раннекапиталистических форм производства приводит к тому, что специализированный труд начинает оплачиваться в денежной форме и социально дифференцированно.
Соответственно, формируется и ценностная иерархия труда в зависимости от уровня квалификации, степени ответственности в обеспечении производственного процесса в целом. Постановления территориальных властей, так же как и материалы налогообложения конца XV-XVI вв., позволяют проследить, пишет автор, сложение и утверждение соответствующих ценностных иерархий в трудовой практике как городских ремесленников, так и работающих в отраслях горнорудного производства и аграрной среде.
Отмечая в заключение важную роль территориальной власти и аппарата ее управления в законодательном оформлении этих новых представлений о труде и форм трудовой практики, Бройер, вместе с тем, обращает внимание на двойственный характер складывавшейся
в целом ситуации, выражавшийся в сосуществовании и переплетении феодально-сеньориальных и раннекапиталистических черт.
В центре внимания К.Чока (Лейпциг) - "работа и ремесла в городах и форштадтах Саксонии XVI в.". При всей многоаспектности понятия "труд/работа", пишет автор, определяя свою методологическую позицию, важно иметь в виду, что, с каким бы смыслом его не сопрягали, оно всегда имеет в своей основе исторически-конкретную систему ваимосвязей, ориентированную на конкретные социальные группы и определяемую всей совокупностью хозяйственных, временных и местных условий. К.Чок акцентирует внимание на целом спектре производственных специализаций, хозяйственных сфер и соответствующих формах трудовой практики обитателей городов и их предместий - цеховых ремесленников, лиц, работающих по найму, занятых в сфере услуг, а также в монастырских и церковных предприятиях; занимающихся промысловой деятельностью, сельскохозяйственными работами, садоводством.
Подобная "смешанная" структура производства, включающая промыслы, ремесла, аграрные занятия, характерная практически для всех городов и их форштадтов в Саксонии и Тюрингии XV-XVI вв., будь то Лейпциг, Фрейберг, Веймар, Эрфурт, Бауцен или Герлиц. Здесь рано складывается специализация ремесел и промыслов. Предместья, как обширные и замкнутые поселения с промышленной ориентацией, включая металлообработку, оружейное дело, производство утвари и т.п., характерны и для Штайера в Верхней Австрии, и для предместий Шмалькальдена и многих других городов. По плотности застройки и численности населения предместья такого типа почти не уступали внутреннему городу, а порой даже и превосходили его.
В социальном отношении предместья - это пространство, где преобладала беднота: ремеоленники, поденщики, работающие в услужении и по найму, а также феодально зависимые люди, обязанные барщиной своим сеньорам - городскому совету и монастырям, отдельным патрицианским и аристократическим
семьям, имевшим резиденцию в городе. В середине XV в. на форштадт переносятся некоторые общественные сооружения, в частности, бани и публичные дома, как, например, в Лейпциге.
Резюмируя результаты своего анализа, К.Чок отмечает: тесное хозяйственно-производственное взаимодействие между городом и его форштадтами с тенденцией к его интенсификации; социальноподчиненное положение форштадтов, где богатые бюргеры внутреннего города имели земельные владения, жилые постройки, сдававшиеся в наем бедноте, там обитавшей; значение форштадтов в качестве промежуточного пункта урбанизации переселенцев из деревень: оседая здесь и приобретая частичное право бюргерства, жилье, земельные наделы и сады, иммигранты получали шанс для включения в городскую производственную структуру и получения постоянного заработка.
Статья К.Зоннляйтер (Грац) посвящена выяснению реальной значимости женского труда в крестьянском домохозяйстве и в феодальном поместье на основе анализа свидетельств урбария 1295 г. епископства Зекау (Зальцбург). Оценка зависимого крестьянского труда в Средние века, пишет автор, не может быть измерена в количественных показателях, так как она не исчислялась в конкретном денежном выражении оплаты или доходов. Это утверждение тем более правомерно, когда речь заходит о труде зависимой женщины-крестьянки, как бы вовсе не существующей для нормативных средневековых документов.
К.Зоннляйтер, пытаясь преодолеть это молчание историков, ставит вопрос иначе: "какие виды работы обозначались и
рассматривались тогда как исключительно женские и какое значение представляли они для обеспечения существования крестьянского домохозяйства?" Данное исследование, как отмечает автор, имеет целью также продемонстрировать возможности применения банка исторических данных для анализа и оценки свидетельств такого типа источников, как урбарии, при исследовании
проблем, касающихся гендерной истории - социального взаимодействия и взаимосвязи полов в историческом прошлом.
Епископство Зекау обладало небольшими, но географически очень широко разбросанными поместными владениями, включавшими территории с разными хозяйственными и природными условиями, неоднородным этнически населением, различиями в историческом развитии, так же как и с точки зрения правовой и хозяйственной структуры. Источник относится к периоду завершения перехода от барщинной системы эксплуатации к рентным отношениям между сеньором и крестьянами.
К.Зоннляйтер исследует соотношение мужских и женских имен, упоминаемых источником в качестве владельцев хозяйств, ответственных за уплату рент, определяя его приблизительно как 1 к 7,8. Из 40 женщин, фигурирующих в этом качестве (мужчин - 315), 12 (1/3), были вдовами. Восемь из них не имели собственного имени и действовали в соответствии с "вдовьим правом", предоставлявшим им возможность продолжать хозяйство мужа и осуществлять опекунство над малолетними детьми. Четыре другие вдовы называются в источнике вместе с мужскими родственниками, с которыми они, вероятно, проживали вместе. Лишь в единственном случае речь идет о супружеской паре, совместно ответственной за платежи сеньору. В двух случаях замужние женщины фигурируют как владеющие хозяйством независимо от супругов. 22 женщины названы в источнике владелицами домохозяйства без какого-либо упоминания о своих супругах. Возможно, полагает автор, речь шла о свадебном даре или наследстве, полученном от родителей. В отдельных случаях источник позволяет проследить родственные связи названных женщин, так же как и систему передачи родства: как правило, по мужской линии, но в тех случаях, когда отец был неизвестен, - по материнской. Право наследования также распространяется только на сыновей.
Опираясь на эти данные своего источника, сопоставленные по соответствующим позициям с материалами банка данных по
урбариям других феодальных поместий, Зоннляйтср приходит к выводу о равной с мужьями ответственности крестьянских вдов перед сеньориальной администрацией за внесение обязательных платежей и выполнение других обязательств. В этом автор видит одно из доказательств отсутствия какого-либо строгого разграничения работ на "мужские и женские", а также свидетельство того, что замужние женщины-крестьянки полностью включались в систему хозяйства гюзднесредневековой сеньории и отнюдь не были "абсолютно бесправными и безгласными".
Наряду с мужчинами, хотя и в гораздо меньшем объеме, несли они ответственность за находившийся в пользовании крестьянской семьи земельный надел и домохозяйство как единицу обложения. Они были достаточно самостоятельными, чтобы осуществлять главные хозяйственные функции вместо умершего мужа, обеспечивая тем самым преемственность крестьянского домохозяйства и формирование крестьянского семейного владения. Источники ничего не говорят о том, располагали ли подобными возможностями женщины незамужние. Вместе с тем, они свидетельствуют об элементах партнерства в отношениях супругов в крестьянских семьях, приносивших выгоду и для них самих, и для их господ.
Взаимоотношения полов в крестьянских семьях, полагает автор, определялись реалиями повседневной трудовой практики и тенденциями ее специализации. В отличие от горожанок, в случае смерти супруга продолжавших его ремесленные занятия, деревенские вдовы ограничивались сферой хозяйства и мелкими "службами". Урбарии не называют женщин, занимающихся ремеслом. По мнению Зоннляйтср, это объясняется тем, что в конце ХШ в. ремесла, включая ткачество и портняжное дело, из домашних и побочных занятий, к которым были причастны в основном женщины, превратились в сферу мужского профессионального труда, и это разделение соблюдалось строго и. непреложно.
Исследование В.Шмида (Трир) "Ренессансный художник как ремесленник (мастеровой). К оценке работы художника в Нюрнберге в середине XVI в." посвящено проблеме формирования художнического самосознания: как и когда это происходит, к какому времени относится творческая эмансипация художника и признание ее обществом? В Кёльне XVI в. об этом говорить еще не приходится, пишет Шмид. Создатели витражей оценивали здесь свои изделия, исходя из их площади, которую измеряли "шагом", ювелиры продавали обработанный ими благородный металл на вес; не ставили своих подписей под своими картинами еще и художники. Но как обстояло дело в других городах, например в Нюрнберге; вообще, какую роль играли социально-исторические различия: одинаковым ли было развитие искусств в городах, при дворах, в монастырях и достаточны ли для его оценки традиционные критерии типа: "до Дюрера", "после Дюрера"; следует ли принимать во внимание индивидуальные и групповые различия при периодизации истории культуры?
В поисках ответа на эти вопросы Шмид обращается к анализу источников, исходящих от самих художников, позволяющих понять их критерии оценки и произведений искусства и их творцов. Это -"Кип5[1ег1ех1коп" (1541) нюрнбержца, "мастера письма и математики" Йоханна Нойдорфера, содержащий портреты-описания его современников; "Литературные диалоги" (1547) также нюрнбержца поэта Ганса Сакса. Автор привлекает к анализу также правовые нормативные документы, литературные трактаты (в частности, "\Veisskuning"), изобразительный материал (автопортреты Альбрехта Дюрера, Адама Крафта, Петера Вишера) и др.
Следуя гуманистической традиции (Цельтис, Коплей), Нойдорфер подчеркивает значимость "искусств" и "художников" для престижа города. Нюрнберг, по Нойдорферу, - европейский центр "художеств и людей, имеющих художественное понимание", и именно их жизнеописаниям он посвящает свой труд. В Лексиконе "художников" - портреты более ста лиц. Это мастера, имевшие
14-1740
собственное дело, подмастерьев и учеников. Свои описания Нойдорфер начинает с "мастера камня" (архитектора) Ганса Бехайма Старшего; затем следуют "выдающиеся и высокоуважаемые" представители металлообрабатывающих специальностей,
скульпторы, ваятели, мастера витражей, а завершают серию описаний мастера разнообразных "артистических" профессий, включающих: кузнечных дел мастеров, работающих по меди и металлу; изготовителей очков, компасов, граверных форм; мастеров по производству бумаги, пороха; механиков, производящих винты, возводящих подъемные сооружения, конструирующих ворота, помпы и т.п.; а также школьных учителей, "математиков" и др. Каждая из "художественных" (в средневековом смысле этого термина) профессий Нюрнберга представлена в Лексиконе хотя бы одним из ее выдающихся представителей.
Что касается критериев оценки, то, как отмечает Шмид, на первом месте в описании Нойдорфера стоит "ученость", не связываемая, впрочем, со школьным или университетским образованием и, более того, - даже с элементарным умением читать или писать. Речь идет об "учености" как опыте, практическом навыке, приобретенных "художником" в процессе длительного и "прилежного обучения" в мастерской отца, иными словами, - о традиции, и именно неуклонное следование ей заслуживает похвалу и высокую оценку Нойдорфера. Значимостью для приобретения "учености” обладали также отношения родства, соседства, "дружбы”, восходящей к ранней поре жизни. Далее следовали - "странствования" ("путешествия") в другие города и страны, славившиеся своими "художественными" ремеслами и "художниками": они были обязательны как для начинающих подмастерьев, так и для самостоятельных мастеров. Свои поездки в Италию и Нидерланды Дюрер, например, совершил, уже будучи признанным художником.
Известным мастерам была присуща высокая мобильность и другого плана, связанная с приглашениями из дальних мест -получением престижных заказов, свидетельства славы, от высшей
знати, коронованных особ, императора. Но не менее значимым для Нойдорфера критерием в оценке "художника" был присущий ему и отличавший от других особый "почерк", "безошибочно распознаваемый" собратьями по цеху, купцами и заказчиками. Мерилом профессионализма являлось также и владение несколькими смежными "профессиями", подобно, например, Зебальду Беку, не только "искусному писцу, но и доброму скульптору, каменщику и архитектору".
Вместе с тем, описания Нойдорфера, так же как и трактат "\VeiBkunig", представляющий стилизованную био1 рафию императора Максимилиана I, свидетельствуют об устойчивом представлении о своего рода "разделении ролевых функций" между коронованным заказчиком, как "изобретателе”, активном начале и художнике, как всего-навсего "инструменте осуществления его "замысла". Это представление имело глубокие корни в традиции и оставалось живучим, несмотря на повышенный интерес к художественным и техническим инновациям - одним из связующих и общих элементов ренессансной эпохи. Впрочем, как показывает Шмид, при всей своей устойчивости, подобное представление все же не было уже абсолютно господствовавшим. Так, Ганс Сакс, в отличие от Нойдорфера, развивает мысль об определенной иерархии между живописцем, "как творцом, созидателем" (от лат. агЦГех) и "механическими искусствами" "плотника и каменщика”, как "производящими" (от лат. орега^пив). Живописное искусство, создающее образ, "проектирующее", утверждал Ганс Сакс, - основа для всех других. Также, в отличие от Нойдорфера, Ганса Сакса не интересуют "художники", его "завораживают" творения живописцев, и он пытается подыскать у античных, средневековых и современных ему авторов соответствующие цитаты для выражения своих эмоций и впечатлений. ;
Но описания Нойдорфера, подчеркивает Шмид, ценны тем, что дают представление о "когерентной социальной группе" (с.119), дополнительно укрепленной родственными связями, 14*
профессиональной преемственностью, брачными союзами и топографически тесным соседством "художников", гуманистов, меценатов: Дюрер, например, жил "дверь в дверь" с типографом и издателем Антоном Кобергером, гуманистами Вольгемутом и Шеделем. Владение "многими искусствами" делало возможным кооперирование усилий разных профессий и ремесел, облегчало укоренение ранних форм предпринимательства (система оплаченных заказов), широкому привлечению денежных клиентов. Все это, в свою очередь, способствовало превращению Нюрнберга в столицу немецкого Ренессанса.
По существу, полагает Шмид, описания Иоганна Нойдорфера -это "коллективная биография некоего союза персон" - социальной области и присущей ей системы духовных и морально-этических представлений о своем труде и "искусстве" и соответствующих поведенческих навыков и форм.
В то время как Ханс Сакс стремился создать литературное художественное произведение, отвечающее "моде его времени", описания Нойдорфером выдающихся людей его родного города отражают "коллективную систему ценностей, скрепленную традицией, восходящей к додюреровским временам". Нойдорфер рисовал содружество поэтов и мыслителей, которое было движимо не меркантильными интересами и стремлением к прибыли, но проблемами совершенствования своего мастерства и изобретениями, обеспечивающими им уважение коллег и общественный престиж.
Социально это был все же достаточно замкнутый и малоподвижный мир. Здесь не существовало, как в городах к югу от Альп, такой конкуренции между "свободными искусствами" и "искусствами механическими", а ренессансное представление о художнике как ученом далеко не являлось господствующим в сознании нюрнбержцев. Впечатление "свободы", пишет Шмид, здесь обеспечивалось отсутствием жесткой, как это было, например, в Кёльне, цеховой регламентации хозяйственной жизни и инициативы.
Вместе с тем, общественная жизнь Нюрнберга была подчинена достаточно жестким иерархическим нормам, ограничивающим не только вертикальную, но и горизонтальную социальную мобильность. Альбрехт Дюрер был единственным, пишет автор, кто энергично и открыто протестовал против социальных стеснений, унижающих его достоинство как художника. Протест этот запечатлен в его автопортретах, подчеркивающих принадлежность художника к общественной и интеллектуальной элите своего времени, его достоинство как человека гуманистической учености и творца.
О своего рода "обоснованности" позиции, занятой Дюрером, свидетельствует и то, в общем-то второстепенное место, которое отводит ему в своих описаниях Нойдорфер. Его сведения о Дюрере поверхностны и неполны. Дюрер для Нойдорфера - всего лишь один из многих других.
Возможно, пишет в этой связи Шмид, мы имеем дело здесь с неприятием традиционным ремесленным сознанием гуманистической трактовки "художественного", "артистического", и в целом дюреровского понимания функций и задач художника как созидателя. "В отличие от своих современников Вишера и Крафта, придерживавшихся конвенциальных правил портретирования и самопортретирования, Дюреровские автопортреты соседствуют с нормативными алтарными образами, манифестируя тенденцию к десакрализации и профанированию (обмирщению) художественного самосознания, трансформации традиционных систем ценностей. И в этом Дюреру, и только ему, принадлежит место первопроходца" (с. 134).
"Запрет работы и социальное дисциплинирование в ремесленном цеховом производстве позднего Средневековья" -такова тема статьи А.Мюллера (Вена). Она посвящена ценностному восприятию не столько труда, трудовой практики, "сколько самих работающих", в данном случае - городских ремесленников. В центре внимания автора находятся постановления цеховых корпораций городов австрийских земель, в том числе и Вены, направленные на
регламентацию внутрицеховых производственных и иных отношений и сторон жизни их членов.
Автор стремится доказать, что даже в тех случаях, когда речь шла об ограничении приема новых мастеров в наказание за нарушение правил, связанных с качеством продукции, условиями ее производства и сбыта и т.п., подобные постановления и нормы в целом имели своей главной целью не труд и производственный процесс как таковые сами по себе, но моральные качества тех, кто в них участвовал - ремесленника, - и носила "социально дисциплинирующий" (регулирующий) характер.
Утверждаемые ими нормы предполагали контроль за всеми сторонами жизни индивида и группы, включая как рабочее время, так и дни праздников, пребывание вне мастерской и цеха, в общественных местах. Нарушение предписаний влекло за собой строго регламентированную систему наказаний, штрафов, из которых самым тяжелым было исключение из цеха и, таким образом, фактический запрет на труд (работу). Иными словами, "аморальность", "бесчестность” индивида компрометировала, как полагали, и его труд из производного им продукта, и качество. Таким образом, идея (концепт) "социального дисциплинирования" гармонизации данной сферы существующих отношений посредством социального контроля базировалась на представлении о неразрывном единстве индивида и всех форм его "бытования и его практик, включая и трудовую". Поэтому, пишет автор, вряд ли правомерно, как это нередко делается, усматривать в фиксируемых нормативными документами конфликтах зародыш или прообраз социальных конфликтов Нового времени, стачек и увольнений. Столь же непродуктивной представляется А.Мюллеру постановка вопроса типа: "нормы и реальность".
Нормы, пишет он, - суть составная часть "всеобъемлющих дискурсов" (вербальное выражение общей системы представлений), посредством которых "конституируются все возможные разновидности текста" (с.162). Они оформляют "раму поведения и
чувствования, которые частично в состоянии их институализировать". Нормы не "возникают, их создают и утверждают". Подобные моральные "крестовые походы" представляют особенный интерес для социальной истории.
Являясь не более чем просто элементом социальной коммуникации, нормы ее как раз и структурируют. Они цементируют общество своими классификациями, покоящимися на существующих в обществе различиях, которые же и разграничивают; при этом, речь идет не столько о логическом континууме, сколько об антропологическом. "Границы" и "классификации" варьируют исторически от эпохи к эпохе, поэтому то противопоставление "норм" и "реальности" лишено смысла. Это единое пространство, в котором "нормы" - одна из существенных составных частей социальных данностей, "позволяющая именно эту, конкретную специфическую конструкцию реальности или содействующая ее утверждению".
Детальный анализ постановлений городского совета Нового города Вены, касающихся городских ремесленных объединений, так же как и нормативных документов самих цехов, свидетельствует, как показывает автор, о тенденции ко все усиливающейся (с 1430-х по 1513 г.) детализации нормирования внутренней жизни цехов и возрастающей корпоративности. Эта тенденция, как полагает А.Мюллер, не является специфическим явлением именно сферы ремесленного производства и городского бюргерства. Речь идет в данном случае лишь об одном из проявлений общего феномена письменной фиксации морально-этических, поведенческих норм в эпоху перехода от Средневековья к Новому времени, под влиянием "властно заявившей о себе общественной дифференциации”.
Одной из первых областей, подвергшейся письменной нормативной фиксации, является область семейных отношений. Речь идет, в частности, о требовании письменного (или свидетельского) подтверждения законнорожденности - "и это в тот период, когда церковная модель христианского брака находилась лишь в одной из стадий своего утверждения". Законнорожденность становится
важнейшим критерием "почтенности" и одновременно важнейшим условием принятия в цех и возможности заниматься именно данным ремеслом. Мы имеем дело в этом случае, пишет автор, не с тенденцией к "замыканию цехов", как принято считать, но с одним из элементов нормативно оформлявшейся специфической ремесленной культуры, функцией которого было прежде всего обеспечение "статусного существования" конкретной ремесленной группы. Именно эта логика, подчеркивает автор, является первичной и определяющей; другое дело - ее "функциональное" проявление в спорных случаях, когда речь заходила о защите цеха от посягательств извне на его жизненное пространство.
В конфликтах защищали прежде всего "честь", "почтенность" статуса, и письменное (или свидетельское) подтверждение законнорожденности являлось важнейшим его "стигматом", но не единственным. "Благочестивым" должен был быть весь жизненный путь. Именно этот принцип лежит в основе детальной регламентации условий принятия в члены цеха, изготовления шедевра, требований к качеству продукции, поведению членов цеха, включая и подмастерьев, учеников и различных дисциплинарных предписаний и запретов, первое место среди которых занимали: нарушение супружеской верности, общение с девицами дурного поведения, пренебрежение цеховыми обязанностями, участием в религиозных церемониях, ритуалах, процессиях, употребление бранных слов, богохульство, азартные игры, драки, разбой и т.п. Несоответствие соответствующим моральным и дисциплинарным предписаниям, их нарушение вели к отказу в приеме в цех, как и к исключению из корпорации, и в обоих случаях - к запрету заниматься данной специальностью. Так, дифференциация по "моральным мотивам" открывала путь к "социальной иерархии".
В рассматриваемую эпоху, пишет автор, в этом направлении действовали не только власти "высокого стиля" - территориальные князья со своей разветвленной бюрократией, но и власти нижнего уровня - городские советы в союзе с местной ремесленной элитой,
которые с самого начала заявили о себе как движитель этого процесса социального дисциплинирования. Это обстоятельство заставляет задуматься, пишет автор, об относительности и проблематичности периодизации традиционных эпох. "Социальное дисциплинирование", имевшее место на этом уровне, не "соответствовало в полной мере территориальной государственности" раннего Нового времени. Оно находилось еще в русле позднесредневековых представлений, с характерным для них противопоставлением "своего" и "чужого". Подобно тому, пишет А.Мюллер, как для "идеального типа" протестантской этики недостаточно было протестантизма, так и "социальное дисциплинирование" не является "непосредственным социальным и идейно-историческим эффектом" Реформации. Новая тенденция к "социальному дисциплинированию" имеет в своей основе также опыт практического благочестия (религиозности) XV в., вынесенный из кризисной эпохи, он акцентировал как общность-коллектив, так и индивидуума.
"Социальное дисциплинирование" должно, пишет автор, по возможности, исследовать не только в аспекте централизации, но также и децентрализации, усиления корпоративности, групповой сплоченности. Цеховые постановления XV-XVI вв. обнаруживают отчетливые следы образования срецифического ремесленнокорпоративного "стиля мышления", выдвигающего на первый план и тематизирующего не экономические дела, товары и трансферты, но социальные роли, групповые границы и социальные взаимоотношения. Все это, как подчеркивает А.Мюллер, вполне укладывается в выдвинутое современной экономической социологией понятие "embedded economy", в которой социальные отношения могут не только "дублировать" ("напластовываться") чисто экономическое, но и прямо его маскировать" (с.184).
Отражению феномена работы в средневековом изобразительном искусстве, в частности связанных с ним запретов, посвящена завершающая сборник статья Герхарда Яритца (Вена)
15-1740
"Визуализация запретов работы в позднее Средневековье". В миниатюре и живописи Средневековья проблема труда предстает в самых разных контекстах: "как иллюстрация библейских сюжетов (например, св.Иосиф как плотник, св.Криспинус и св.Криспинианус, трудящиеся в сапожной мастерской, или св.Элигий как ювелир и т.п.), в календарных циклах - рукописных или фресках, иллюстрирующих нормативные варианты рабочей практики, осуществляемой теми, кому это "положено", в "положенное' время и в "положенном месте". Подобная "правильность" символизирует позитивный идеал жизни, "доброго "господина", патрона или основателя обители и т.п.
Но наряду с "правильной” работой в изобразительном искусстве присутствует "дурной" труд. В любом случае, ценностно нейтральных описаний труда/работы не существует. Позитивная или негативная его коннотация определяется контекстом.
В календарных циклах "дурной" труд присутствует редко и, как правило, в качестве юмористическо-дидактического элемента. Иначе дело обстоит в дидактических циклах (предписания, фрески, миниатюры), связанных с христианскими праздниками и наглядно иллюстрирующих трудовые запреты в эти дни: все виды труда (домашнего, ремесленного, сельского), место его (церковный двор, например). Как правило, трудовые запреты в дни христианских праздников, включая воскресенье, сочетались с запретами других видов деятельности, удовольствий, танцев, сексуальных отношений, придворных развлечений (символизируемые дамой с зеркалом). Праздничные дни - дни Господа, его страданий, боли, воскресения, диктующие человеку особый образ поведения: отрешения от повседневных забот и устремлений, гармонии между духовным и материальным. Нормы праздничных дней суть норма жизни в целом, и трудовой практике в ней отводится центральное место.
А. Л. Ястребицкая
