CC BY
44
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙПН'ФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
Л ИТЕРАТУ РО В ЕДЕН И Е
4
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 1
индекс серии 1.7
рефераты 96.04.001-96.04.014
МОСКВА 1996
96.04.007. ВОКРУГ СБОРНИКОВ "ЧИСЛА": Н.Оцуп, Г.Адамович, В.Поплавский, Ю.Фельзен, А.Штейгер, Д.Кнут, З.Гиппиус и др.
За четыре года существования "Чисел" (Париж, 1930-1934) успело обозначиться литературное поколение "молодых эмигрантов". "Числа" как бы "высветили" эту плеяду; не случайно Д.С.Мережковский назвал сборники "чудом" эмигрантской литературной жизни. Издание соединило в себе высокую эстетику дореволюционных журнальных традиций с новейшими течениями в русской литературе, культуре.
В "Литературном обозрении" (М., 1996. № 2. - С. 4-90) публикуется подготовленная М.А.Васильевой подборка материалов, раскрывающих специфику названного издания. В подборку включены проблемные статьи, содержащие новую или малоизвестную информацию, архивные материалы, воспоминания; печатаются фрагменты из дневников Б.Поплавского и его стихи, неизвестные стихи А.Штейгера, Д.Кнута, пример прозы Ю.Фельзена и т.п.
В основу предлагаемого обзора легли статьи Л.Ереминой, Г.Мосешвили, О.Коростелева, Е.Менегальдо, В.Леонидова, А.Кудрявицкого, Н.Мельникова, Т.Пахмусс.
Л.Еремина в статье "Рыцарь культуры" пишет о редакторе и издателе "Чисел" Н.А.Оцупе (1894-1958). Меценатом издания выступила И.В. де Манциарли, считавшаяся соредактором первых четырех книг (ее деятельность заметного следа не оставила). Издание (тип его более соответствовал сборнику), существовало за счет отдельных меценатов, но средств не хватало, и все сотрудники работали бесплатно.
Создавая журнал для "молодых" литераторов, Н.Оцуп хотел не только дать возможность этому поколению писателей и поэтов обрести голос, прорваться к читателю через "молчание, общее невнимание и равнодушие редакторов"1), но и продолжить традиции
^См.: Юбилей "Чисел" // Оцуп Н. Современники. - Париж, 1961. - С. 120-122.
литературного Петербурга, приобщить к ним тех, кто вырос в эмиграции и был оторван от русских корней. Недаром его издание сравнивали не с эмигрантскими журналами, а с петербургским "Аполлоном" (1909-1917), сам Оцуп опубликовал на страницах "Чисел" большую статью "Серебряный век" русской поэзии1). В восприятии современников издание связывалось с тремя именами - Н.Оцупа, Г.Иванова и Г.Адамовича. Петербургские традиции они продолжали вместе. "Их присутствие здесь, среди нас, - вспоминал В.Злобин, -было чрезвычайно важно, главным образом для подрастающего поколения. Они привезли с собой как бы воздух Петербурга, без которого, наверное, не было бы "Чисел", ни многого другого, что позволило нам пережить ждавшие нас здесь испытания и не потерять лицо. Но главный инициатор и вдохновитель журнала -Николай Оцуп поставил себе задачу не из легких. Не говоря уже о материальной стороне дела, о средствах на издание, достать которые тогда было, пожалуй, не легче, чем теперь, и о связанных с этим уступках и компромиссах, идеологическая цель казалась в иные минуты недостижимой. Оцуп хотел установить преемственность между культурой петербургского периода и новым поколением, но так, чтобы усваивалась не мертвая, академическая форма, а неугасимый творческий дух. Он окружил себя плеядой писателей, художников и поэтов самых разнообразных направлений от Юрия Фельзена до Бориса Поплавского"2).
Н.Оцуп решительно изгнал политику со страниц "Чисел". Против этого выступили З.Гиппиус и Д.Мережковский; настоящая буря поднялась в политизированной среде эмиграции. Но Н.Оцуп твердо отстаивал линию журнала "по преимуществу литературного": "Числа", по замыслу их основателей, не против политики, а против ее
^Оцуп H.A. "Серебряный век" русской поэзии // Числа. - Париж, 1933. -N9 7-8. - С. 174-178.
-^Злобин В. Литературный дневник: Памяти Н.А.Оцупа // Возрождение. -Париж, 1959. - № 86. - С. 139.
тирании. Сознаем ли мы, что политика - важное дело, особенно сейчас, особенно для русских? Да, сознаем. Но не хотим ее неограниченной власти над всеми другими интересами человека"1). Постепенно позиция Мережковских изменилась, и с четвертого номера "Чисел" З.Гиппиус приняла установку редакции: "Мне кажется, что литературный журнал имел намерение, в программном заявлении своем, подчеркнуть, прежде всего, свою литературную преимущественность (на которую он, естественно, имеет право)"2).
Н.Оцуп не раз приходилось отстаивать точку зрения редакции. Обвиняли журнал в "похоронных настроениях" и "упадничестве", но редактор решительно отвергал эти обвинения. Да, писать надо о жизни, но "жизнь" и "смерть" категории вечные и "мысли о смерти -не признак упадничества"3).
Даже прекрасное художественное оформление журнала вызывало нападки критиков. Однако именно Н.Оцуп, став редактором, по свидетельству Ю.Терапиано, изменил по-своему и содержание, и оформление задуманного Г.Ивановым журнала. "Георгий Иванов центром всего в журнале считал литературу, а внешний вид "Чисел" предполагал скромным, сдержанным. Николай Оцуп с первого выпуска превратил "Числа" в толстое, роскошное издание, на прекрасной бумаге, со множеством гравюр и репродукций, иногда даже в красках, картин и рисунков современных художников, русских и иностранных, со статьями о живописи, музыке, театре и кинематографе"4).
Не забывали "Числа", отмечает Л.Еремина, и о собраниях различных литературных объединений, особенно "Зеленой лампы".
^Оцуп Н А. Из дневника // Числа. - Париж, 1930. - № 2-3. - С. 155.
2)Д нтон Крайний (Гиппиус 3.). Литературные размышления //Числа. -Париж, 1931. - №4. - С. 156, 157.
3)Оцуп Н.А. Вместо ответа // Числа. - Париж, 1931. - №4. - С. 160.
4)Терапиано Ю.К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974); Эссе, воспоминания, статьи. - Париж; Нью-Йорк, 1987. - С. 125-126.
На одном из них Н.Оцуп выступил с докладом о М.Прусте и Дж.Джойсе. Была еще одна тема, близкая ему: взаимовлияние, переплетение культур - русской и французской, русской и европейской. Об этом Н.Оцуп писал в редакционной статье в первом номере "Чисел": "Мы присутствуем при непрерывном впитывании Европой каких-то русских влияний и сами, каждый по мере сил, в какой-то, может быть, еле ощутимой, но все же несомненной степени этому помогаем"1).
Сорок публикаций Н.Оцупа появилось на страницах "Чисел". Он тяжело переживал их закрытие, поскольку отдавал почти все свое время этому делу, жил им. Но на десятой книге все же за недостатком средств вынужден был прекратить выпуск "Чисел".
Это редко бывает, обобщает Л.Еремина, но значение "Чисел" поняли уже современники. В 1934 г., когда журнал еще выходил, считалось, что говорить о молодой эмигрантской литературе - значит говорить о "Числах", прекрасном сборнике, "нисколько не устапающем по внешнему виду первоклассным заграничным журналам"2).
Г.Мосешвили в статье "Между человеком и звездным небом" приводит высказывания критиков о своеобразии издания3). То, что "Числа" воспринимались прежде всего как журнал "молодых", поддерживаемый литературным противником В.Ходасевича Г.Адамовичем, было отмечено многими современниками. В.Варшавский писал: "Редакция "Чисел" была единственной в эмиграции, где молодых встречали как желанных участников-Произведения многих начинающих авторов были впервые напечатаны в "Числах". Но направление журнала определяли
^См.: Числа. - Париж, 1930. - № 1. - С. 5-6.
2)Балакшин П. Эмигрантская литература // Калифорнийский альманах. - Сан-Франциско, 1934. - С. 136.
3)Всйдле В. О тех, кого уже нет: Воспоминания; Мысли о литературе // Новый журнал. - Нью-Йорк, 1993. - № 192-193. - С. 368.
петербургские поэты (имеются в виду Г.Иванов, Н.Оцуп, Г.Адамович. - B.C.). Вокруг них и сложилась "парижская школа", на которую <...> - было столько нападок (установка на лирический дневник, антиформализм, упадничество, пессимизм и т.д.)"1).
"Молодое" литературное поколение , - это были по преимуществу поэты и писатели, родившиеся в XX столетии (в крайнем случае в конце XIX). Они еще помнили дореволюционную Россию, но о литературе "серебряного века" имели лишь "историческое" представление. Борис Поплавский, Юрий Фельзен, Георгий Раевский, Довид Кнут, Антонин Ладинский, Анатолий Штейгер, Юрий Софиев, Борис Закович, Владимир Смоленский, Лидия Червинская - вот лишь некоторые имена. Печататься в эмигрантском Париже им было нелегко: солидные издания вроде "Современных записок" предпочитали публиковать именитых "старших" писателей. Молодое "незамеченное поколение" собиралось по вечерам в дешевых кафе на Монпарнасе вместе с некоторыми поэтами и писателями поколения "среднего". Здесь шли нескончаемые споры о литературе, жизни, смерти, эмиграции.
"Молодое" поколение смотрело на мир не так, как "старшие", даже не в силу возрастных причин. Их снедала, может быть, не столько ностальгия по России, сколько "ностальгия по культуре". Мир на их глазах перевернулся с ног на голову, "распался, обнаружив непроницаемую черную пустоту... " Ощущение одиночества человека в этом чужом мире, ненужности, заброшенности, грусть, переходящая в горечь, горечь, переходящая в отчаяние, - вот, по словам Г.Мосешвили... суть поэзии и прозы этих "молодых". И в то же время - тоска по культуре, по тому же самому русскому "серебряному веку" (с. 5).
"Числа" всегда старались откликаться на литературные события - не только в литературе русского зарубежья, но и в мировой. Они печатали отчеты о собраниях "Зеленой лампы" и таких
^Варшавский B.C. Незамеченное поколение. - Нью-Йорк. 1956. - С. 125.
литературных объединениях, как Союз молодых поэтов и писателей, "Перекресток", "Кочевье", проводили у себя анкеты, устраивали регулярно открытые собрания по литературным вопросам и литературные вечера поэтов и писателей.
В разных городах, где жили русские эмигранты, проходили вечера, посвященные самим "Числам". По словам Г.П.Струве, они проводились не только в Париже, но и в Праге, Таллинне, Шанхае и Харбине. "Числа" вызывали много откликов. Их приветствовали по преимуществу как "молодое начинание, открывающее дорогу молодым". На них обрушивались за "упадничество", за "снобизм", за "аполитичность", за "распущенность" их прозы1). "Распущенность прозы" - упрек в адрес Б.Поплавского. А "упадничество" и "снобизм", несомненно, относились к "парижской ноте".
До сих пор в критической литературе существуют самые разные толкования по поводу этого литературного течения, подчеркивает Г.Мосешвили, некоторые специалисты утверждают даже, что "ноты" как таковой просто не существовало. Чаще всего при этом ссылаются на того же Г.П.Струве, написавшего: "Оглядываясь назад, принято говорить о "Числах" как о наиболее законченном выражении "парижской ноты" в поэзии. Но такой единой "парижской ноты" в природе не было, и "Числа" одинаково охотно печатали столь различных парижских поэтов, как Ладинский и Поплавский, как Раевский и Мамченко, как Терапиано и Червинская, как Штейгер и Кнут"2).
Эти поэты, пишет Г.Мосешвили, стилистически не слишком близки, но дело все же не в различиях, а в общности. "Числа" предпочитали печатать стихи, отвечавшие не раз высказанным в статьях Г.Адамовича требованиям: предельная простота, отсутствие формальных изысков, близость стихотворного текста к "человеческому документу". И, может быть, основное в концепции
^Струве Г.П. Русская литература в изгнании. - Париж, 1974. - С. 216-217.
2)Там же. - С. 218. 12-658
Г.Адамовича: стихи должны говорить только "о самом главном", если воспользоваться строчками З.Гиппиус, - "о человеке, любви и смерти".
По-видимому, делает вывод Г.Мосешвили, "нота" все же существовала, но не на уровне единого мировоззрения или единой школы, а на уровне общей (минорной) тональности и общей (не вычурной) инструментовки поэтического текста. К чистой "парижской ноте", если подразумевать под этим определением поэзию, четко соответствующую всем требованиям Г.Адамовича, можно отнести разве что самого Г.Адамовича, А.Штейгера и Л.Червинскую. Однако тональность "ноты" узнаваема и в стихах Г.Иванова, Н.Оцупа, Б.Поплавского, АЛадинского и других поэтов, несмотря на всю их несхожесть. Об этом писал позднее Ю.Терапиано: "То мироощущение, которое затем окончательно оформилось в так называемой "парижской ногте" (это название дал ей Борис Поплавский в своей статье в "Числах"), во многом обязано этому журналу"1).
В журнале печатались не только сторонники Г.Адамовича, но почти все поэты и писатели "русского Парижа" (кроме Бунина и прочих "маститых"). Публиковали свои произведения практически все участники ориентировавшейся на В.Ходасевича группы "Перекресток". Именно "Числа" открыли читателю такие имена, как Ю.Фельзен, Г.Газданов, В.Яновский, В.Варшавский, М.Агеев и многие другие.
Журнал уделял внимание советской литературе (во всяком случае, в лучших ее проявлениях), литературе французской и западноевропейской, живописи, музыке. Критические статьи в нем печатали СЛ.Франк, Г.П.Федотов, Г.А.Ландау, В.В.Вейдле. Несмотря на сложные отношения редакции с М.И.Цветаевой, "Числа" опубликовали ее эссе "Два лесных царя", а сдвоенный № 2-3
^Тсрапиано Ю.К. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974). - Париж; Нью-Йорк, 1987. - С. 128.
открывался цветаевским стихотворением. Для "молодых" это была великолепная школа, для всех остальных - свободная трибуна; здесь важен был талант, а не политические пристрастия.
О.Коростелев в статье "Комментарии к "Комментариям" раскрывает значение публикации в "Числах" литературно-критических заметок Г.Адамовича (он назвал эти заметки "комментариями"). Под разными заголовками они выходили ранее в других изданиях, но только в "Числах" Адамович (1894-1972) обрел и свободную трибуну, благодарную аудиторию, которая принимала все сказанное как откровение. "Комментарии" связаны самым непосредственным образом с идеологией "Чисел", мировоззрением его ближайших сотрудников и "парижской нотой", утверждает О.Коростелев.
"Адамович был, разумеется, необходим для "Чисел", - писал В.Яновский. - Поток возмущения и ревностных доносов, хлынувший в ответ на первые номера журнала, требовал заслона. Рецензии Адамовича в "Последних новостях", его участие в открытых вечерах "Чисел" и, главное, "Комментарии" в самом журнале отражали удары. В сущности эти его статьи после прозы Поплавского и, может быть, Шаршуна самое оригинальное в "Числах"1). Даже В.Ходасевич, в первые годы своей парижской жизни относившийся к Г.Адамовичу и его литературной деятельности весьма скептически, вынужден был на этот раз отдать должное. Разбирая все десять номеров "Чисел" в своей очередной статье, он заявил, что в них "всерьез приходится считаться только с "Комментариями"2).
Круг тем, затронутых в "Комментариях", широк: Запад и Россия, Россия и эмиграция, религия и литература, Л.Толстой и Достоевский, Сартр и Камю, Тейяр де Шарден и Чаадаев, Монтень и Паскаль. Темы перетекают из одного фрагмента в другой, предстают
')Яновский В. Поля Елисейские. - Нью-Йорк, 1983. - С. 256-257.
^Ходасевич В. О задачах молодой литературы // Возрождение. - Париж, 1935. - 19 дек.
12*
в ином ракурсе, получая при этом дополнительную многозначность. Концы с концами не сходятся, вопросов всегда больше, чем ответов, и единой формулировки нет, обобщает О.Коростелев.
По убеждению Г.Адамовича, вся жизнь соткана из противоречий, в каждом явлении можно найти минимум два непримиримых полюса, ему присущих, и тем не менее явление это остается единым. Более того, противоречия, полагал критик, заложены и в глубине самой мысли. Источником мысли, ее внутренним двигателем является сомнение, поэтому для писателя самое главное "разговор с самим собой. Не монолог, а именно разговор, в котором вопросы бывают важнее ответов, а мысль неразлучна с сомнением, ее оживляющим и оттачивающим"1).
Комментарии во многом определены именно этими особенностями мировидения Г.Адамовича. В них, кроме всего прочего, содержались размышления о том, каким образом может существовать творчество в изменившемся мире. Творчество в старом значении этого слова - не ремесло, не мастерство даже, не просто умение писать правильные стихи и прозу, но создавать произведения, которые бы значили для современников и самих авторов столько же, сколько классические строки литераторов "золотого века", иными словами, создавать нечто им равное, не по форме и не по стилю, а по значению.
И главная тема "Комментариев", подчеркивает О.Коростелев, -как надо жить и писать, и стоит ли вообще это делать. По глубокому убеждению Адамовича, поэзия занимает в духовной жизни человека свое место, заполняя какую-то пустоту, которую ничто другое заполнить неспособно, - ни размышления, ни медитация, ни молитва. Поэзия была для него свидетельством об ином, более совершенном мире или по крайней мере надеждой на его существование. И верно найденные несколько слов пребудут вечно -будут свидетельством для других. Таким образом ставшие
*) Адамович Г. Комментарии. - Вашингтон, 1967. - С. 144.
ненужными и бессмысленными занятия литературой, а вместе с ними и вся жизнь вновь обретают смысл.
Все это, продолжает О.Коростелев, пытался объяснить Адамович самому себе и своим молодым парижским современникам, в чем отчасти и преуспел. По крайней мере, серьезность, "негромкость" и недоверие к высокопарным словам молодая литература эмиграции усвоила крепко. Это затронуло не только поэтов "парижской ноты", но и литераторов других группировок. Ю.Терапиано, входивший в объединение "Перекресток", писал в статье "Человек 30-х годов": "Не знаю", "не умею", "не могу об этом говорить" воспринимаются сейчас с большим вниманием, чем те концепции о Смерти, Боге и судьбах человека, где так много эрудиции и так мало искренности1).
Именно эта особенность "Комментариев" покорила, а отчасти и породила, по словам В.Яновского, "нашу новую литературу, обязанную всем Адамовичу"2). Его влияние было чрезвычайно широким; без него не было бы "парижской школы" русской литературы. Хотя сам Адамович брал на себя ответственность (и то неохотно) только за "парижскую ноту" в поэзии, его влияние перерастало границы лирики. Новая проза, публицистика, философия, теология - все носило на себе следы "парижской ноты".
Публикацию в "Литературном обозрении" стихотворений Б.Поплавского 1918, 1920 гг. и его дневниковых записей февраля -марта 1934 г. предваряют фрагменты первой главы из монографии Елены Менегальдо (Франция), автора наиболее полной творческой биографии поэта. Фрагмент называется "Воображаемая вселенная Бориса Поплавского" (1903-1935)". Материалы к публикации подготовлены А.Н.Богословским.
Е.Менегальдо пишет, что Б.Поплавский был самым талантливым поэтом своего поколения (лучший среди
^Терапиано Ю.К. Человек 30-х годов // Числа. - Париж, 1933. - № 7-8 - С" 211.
2)Яновский В. Поля Елисейские - Нью-Йорк, 1983. - С. 52.
сюрреалистов). На одном публичном собрании Д.Мережковский сказал, что Поплавский своим творчеством оказывает честь современной русской литературе. Поплавский спорил о Пушкине, Лермонтове, акмеистах (Мандельштаме, Гумилеве и др.). Из французов наибольшее влияние на него оказали Ж.Бодлер, А.Рембо. Во время первого своего пребывания в Париже Б.Поплавский стал завсегдатаем монпарнасских кафе, сюда он заходил из расположенной совсем рядом Академии изящных искусств, где занимался живописью. Эти кафе были вотчиной молодого поколения, которое любило полную свободу выражения. Те, кто собирался каждый вечер за чашкой кофе, отмечает Е.Менегальдо, не были художниками и профессиональными полуночниками - на завтрашнее утро их ожидала тяжелая работа на заводе или в ателье, но вечером, освободившись от своих рубищ парижских пролетариев, они становились представителями русской интеллигенции - поэтами, писателями, философами. Эта социальная ситуация, рожденная обстоятельствами, не соответствовала ни их реальной значимости, ни их глубокой духовной жизни, но определяла тем не менее их материальное существование и их "вид" в глазах французов, среди которых они жили. У большинства завсегдатаев Монпарнаса это породило глубокую тревогу, постоянное впечатление, будто они "не на своем месте", "вне жизни".
Именно среди молодежи преобладало самое пессимистическое состояние духа, и, когда психика еще более этому способствовала, первое отчаяние, вызванное случайностями материального бытия, могло привести к отчаянию более глубокому, недоверию к самому смыслу существования, к чувству, что жизнь обманула.
Произведения Б.Поплавского, несомненно, наиболее достоверно отражают это состояние души, в особенности - его сборник "Снежный час" (Париж, 1936). Экзистенциальное отчаяние является одною из составных частей того, что Поплавский называл "мистической атмосферой Монпарнаса", иначе говоря, - поисками Бога.
Б.Поплавский опубликовал несколько статей и заметок в журнале "Числа", о котором он писал так: "Числа" - журнал авангардистов новой послевоенной формации, это не формальное течение, а новое совместное открытие, касательное метафизики "темной русской личности", следственно метафизики счастья, ибо личность - свобода и жизнь - счастье - равнозначные понятия. Они авангард русского западничества и как таковое имеют за собой долгую культурную традицию, но они метафизически непримиримы, и если Россия все-таки пройдет мимо личности и свободы (то есть мимо христианства с Богом или без Бога), мы никогда не вернемся в Россию, и вечная любовь к России будет заключаться в вечной ссоре с Россией..."1). Б.Поплавский , пишет Е.Менегальдо, отстаивал этот журнал, где он нашел духовную атмосферу, отвечавшую его вкусам.
В.Леонидов в статье "Трудный писатель" - о Ю.Фельзене (1894-1943) - отмечает, что настоящая литературная известность пришла к нему с выходом в свет повести "Обман" (Париж, 1930). Произведение вызвало протест русской литературной критики. Однако совершенно по-другому подошел к книге П.Пильский: "Странное впечатление. Задумываешься, недоумеваешь: эту записную книжку как будто хотели сделать невнятной и одновременно ясной, передать смутность душевных переходов в отчетливых словах, - не повесть, а ночная беседа с самим собой. Мир отвергнут, отодвинут, заколочены окна... Все в себе. Наблюдение направлено внутрь. В центре тихое "я" -размышление, самораскопки, человек с ланцетом и микроскопом... Фельзен обладает зоркостью и умом. В своей благовоспитанности он сдержан. У него нет желания нравиться, он не хочет быть угодником читателю... Его книга - для немногих, эти немногие должны быть терпеливы: не напрасная жертва - она вознаградится. У Фельзена много данных для светлых предречений. Из них лучший залог - его даровитость и ум"2).
Вокруг "Чисел" // "Числа". - Париж, 1934. - № 10. - С. 206.
2)П.П-й. Рец. на "Обман" // "Числа". - Париж, 1930-1931. - № 4. - С. 267.
Эта рецензия появилась в "Числах" совсем не случайно, пишет В.Леонидов. И совсем не случайно журнал охотно предоставлял страницы Ю.Фельзену. Его стиль и углубленная, своего рода "психоаналитическая" манера обращения с героями не могла не привлечь настоящих ценителей литературы. Как полагает критик, придет время для писателя и в России. Завораживающая своим до крайности медленным ритмом проза еще привлечет внимание тех, кто ищет в литературе не только занимательный сюжет.
Постепенно мнение о Ю.Фельзене как об очень даровитом прозаике со своим собственным, неповторимым почерком становилось в среде русского литературного Парижа общепринятым. Однако ближе всех подошел к сути его прозы Ю.Терапиано: "Трудный писатель", стремившийся дойти до самого подлинного в человеческих переживаниях, искавший правдивости и подлинности, а не внешних, "формальных" успехов, Фельзен недаром так притягивался к Марселю Прусту, такому же трудному и порой столь же "утомительному" повествователю1). Именно Ю.Терапиано уловил основной стержень его литературных конструкций, не замеченный многими другими: "Среди наших новых писателей Фельзена считают многие наиболее последовательным прустианцем. Действительно, манера его письма, его аналитический прием носит на себе влияние Пруста. Но за всем этим - более глубоко, более внутренне Фельзен представляется связанным мне с русскими истоками, а именно с лермонтовской прозой. Мотивы его интроспекции, смотрения в себя иные, чем у французского писателя: в главном - это русское влечение к сути вещей, углубление в себя, но с тем, чтоб, в конечном счете, за себя выйти... Его книга (роман "Счастье". - Берлин, 1932. - B.C.) - одна из самых честных книг, написанных в эмиграции"2).
^Терапиано Ю.К. Встречи. - Нью-Йорк, 1953. - С. 130-131.
2)Терапиано Ю.К. Рец.: Фельзен Ю. Счастье // "Числа", Париж, 1933. № 7-8. - С. 268-269.
Именно взгляд на лермонтовское слово, как на глубочайшее, запредельное проникновение во внутренний мир человека, был близок Ю.Фельзену. И не случайно наиболее широкую известность получил его роман "Письма о Лермонтове" (Париж, 1935). Восторженно отозвался о нем В.Ходасевич. Указав, что "Обман" и "Счастье" составляют как бы одну книгу, третьей частью которой являются "Письма о Лермонтове", он писал: "Мысли о Лермонтове составляют лучшую часть книги... Это не только в литературном отношении любопытнейшая часть ее (может быть, и лучше всего написанная), но и наиболее ценная внутренне... Она решительно подкупает прекрасными, редкими свойствами: некрикливой, мужественной прямотой и бесстрашной правдивостью. Это - чистая, хорошая книга... Как и все книги этого автора, "Письма о Лермонтове" - нелегкая книга, откровенно требующая от читателя не только внимания, но и понимания, и просто ума"1).
Ю.Фельзен немало усилий вместе с З.Гиппиус приложил к изданию в 1939 г. в Париже сборника "Литературный смотр". Альманах стал площадкой не только для очередного рассказа Ю.Фельзена - "Перемены", здесь увидел свет литературный манифест писателя - "Прописи". В.В.Набоков, рецензируя "Литературный смотр", отнесся ко всему сборнику крайне отрицательно. Он выделил лишь рассказ Ю.Фельзена как единственное украшение сборника. Хотя, вообще говоря, отмечал Набоков, - "этого автора можно кое в чем и упрекнуть, в том, например, что он тащит за собой читателя по всем тем осыпям, где авторская мысль сама прошла... Это, конечно, настоящая литература, чистая и честная"2). "Литературное обозрение" публикует произведение Ю.Фельзена "Неравенство" в форме записок Ольги Муравьевой об Андрее Завадовском.
^Ходасевич В.Ф. Книги и люди // Возрождение. - Париж, 1935. - 26 дек.
2)Сирин В. Реи., на "Литературный смотр" // Соврем, зап. - Париж, 1939 -№ 70.- С. 289
13 658
В статье "Стихи из заколдованного круга" Г.Мосешвили замечает, что поэзия А.С.Штейгера (1907-1944) была самым ярким выражением "парижской ноты". В "Числах" поэт напечатал всего два произведения - рассказ "Кирпичики" (1933) и стихотворение "Баллада о гимназисте" (1934). Но дело не в количестве публикаций, а скорее в духовной близости поэта и сотрудников журнала Н.Оцупа. При жизни поэта вышли три сборника его стихов: "Этот день" (1928), "Эта жизнь" (1931) и "Неблагодарность" (1936). Посмертно была издана четвертая книга - итоговая.
С шестнадцати лет сочиняя стихи, А.Штейгер жалел, что не застал "серебряного века" русской поэзии. Он был, по свидетельству З.Шаховской, одним из самых верных приверженцев Г.Адамовича, хотя его рецензия на первую книгу поэта была строгой, нелицеприятной. "Стихи Анатолия Штейгера - типично юношеские стихи. Они в сущности еще "не написаны", и приятна в них лишь мелодия, явственно слышимая, сквозь совершенно не запоминающиеся общепоэтические слова. Штейгер внушает надежду. Если пока о нем трудно сказать что-либо, кроме того, что он, по-видимому, усердно читал Зин.Гиппиус и столь же усердно -Георгия Иванова (соединение, признаюсь, довольно неожиданное), то со временем он может стать поэтом. У него есть основания писать стихи, есть то, что называется "лирическим содержанием", - он только еще не в силах его выразить"1).
Теоретические умствования Г.Адамовича о том, что поэзия должна быть не произведением искусства, а "человеческим документом", А.Штейгеру удалось превратить в живое слово, пишет Г.Мосешвили. В его стихах нет манерности, вычурности - все просто, точно и ясно - так, как того требовал Г.Адамович. В любой миниатюре А.Штейгера поражает отсутствие надуманности, боль, грусть, горечь живут в его строках без надрыва, без истерики. И это пишет человек, знающий, что он - внутри заколдованного круга, из
^Современные записки. - Париж, 1929. - Ns 38. - С. 525.
которого не вырваться. Поэт, знающий, что он приговорен к смерти (был болен туберкулезом).
По словам Г.Адамовича, поэзия А.Штейгера возникла из боли и из жажды любви: "Узкая поэзия, очень короткого дыхания... Но все же принадлежащая к... тому немногому истинно ценному, что за последние десятилетия русскими поэтами написано. Не черновик поэзии, как у стольких других, а один из редких, окончательно проясненных ее образов. Крошечный осколок, крупинка алмаза рядом с обманчиво-полновесными грошовыми псевдодрагоценностями"1). В "Литературном обозрении" печатаются неизданные стихотворения поэта 1936-1941 гг. (публ. и подгот. текста Г.Мосешвили).
Статья А.Кудрявицкого "...Не расплескав любви, смирения и жажды" предваряет публикацию отрывков из книг Д.Кнута "Насущная любовь" (1938), "Парижские ночи" (1932), "Вторая книга стихов" (1928), а также фрагмента из книги Мириам Деган (падчерицы Д.Кнута) "Благотворная жажда" (с биографическими сведениями о поэте и его жене - Ариадне Скрябиной). Автор статьи напоминает, что Г.Струве считал Довида Кнута (1900-1955) наиболее своеобразным поэтом из группы "Перекресток". Еврей, живший во Франции, он считал себя человеком русской культуры и пытался выразить пережитое именно в русских стихах. Но у него была "своя" песня, и песня весьма своеобразная. В ранних стихах Д.Кнута звучал, по выражению Г.П.Федотова, "голос библейского Израиля". В первой книге 1925 г., озаглавленной "Моих тысячелетий", поэт воспел "особенный, еврейско-русский воздух".
В поэзии в эти годы он являлся чистым лириком. "Подчинить "волнение" мастерству, видимо, представлялось ему кощунством", -пишет о нем В.Ходасевич и добавляет: "В нем лиризм был приметно сильнее литературного умения". По мнению В.Ходасевича, "той своеобразной способности видеть и переживать мир, той душевной
^Адамович Г.В. Одиночество и свобода. - СПб; Дюссельдорф, 1993. - С 153
одаренности, которая одному человеку не дается вовсе, а другому дается Бог весть за что, почему и как, - Довид Кнут далеко не лишен". Среди молодых эмигрантских стихотворцев он даже казался "одним из наиболее одаренных в этом смысле". Но такая душевная одаренность, продолжает Ходасевич, "должна быть гармонически дополнена другою, активною способностью - создавать объективные художественные ценности"1).
А.Кудрявицкий признает, что первые две книги поэта -неровные. Но и "объективных художественных ценностей" там не так уж мало. В сборнике "Вторая книга стихов" (1928) Д.Кнут, по словам Г.Струве, "развивал тему религиозного принятия мира"2).
В 1932 г. поэт выпустил третью книгу стихов - "Парижские ночи". Это одна из лучших поэтических книг русской эмиграции. Признавая ее достоинства, В.Ходасевич писал: "Кнут сделался строже к своим стихам, проблема формы сама собой, наконец, перед ним становится - и ... легкость, с которою прежде стремился он просто запечатлеть на бумаге свое "волнение", сменяется тяжестью сознательного хзудожественного творчества". Критик также отмечал: "Форма довлеет себе и порой контролирует самое чувство. Это и есть единственный, вечный путь мастерства" (цит. по реф. источнику: с. 55).В третьей книге стихов, по определению Струве, "Библию и воспоминания детства заменяет "равнодушно-веселый Париж" (там же). Новые стихи Д.Кнута - вполне в духе "парижской ноты". "Тональность" их - это не глубокая скорбь Г.Адамовича, не тоска и изменчивость настроений А.Штейгера, не пластичность и музыкальность Б.Поплавского и не философская глубина А.Присмановой; его "нота" - это человеческая боль, провидческое предчувствие новых несчастий.
Четвертая книга - "Насущная любовь" (1938) заметно слабее предыдущих. "Совет Ходасевича сыграл с Кнутом злую шутку:
Ос м.: Возрождение. - Париж, 1932. - 31 марта.
2)Струве Г.П. Русская литература в изгнании. - Нью-Йорк, 1956. - С. 343.
стремясь к идеалу "хорошо сделанной" поэзии... поэт "унял в себе" лирическую струю, а с нею лишился и значительной части своеобразия" (с. 56). В.Ходасевич не замедлил отметить это: "Насущная любовь", новая книга Кнута, к несчастию, есть новый шаг назад. Какой-то злой рок толкает его на путь угрюмого, но не содержательного глубокомыслия"1). Однако отзыв последнего написан при жизни поэта и, по убеждению А.Кудрявицкого, на окончательную оценку не претендует. К тому же, пишет критик, мы слишком мало знаем о позднем творчестве Д.Кнута. В 1949 г. вышла книга "Избранные стихи", а через десять лет - посмертная подборка стихов в эмигрантском журнале "Грани" (Франкфурт-на-Майне).
В статье "Неудачи "Чисел"..." М.Васильева пишет: "Есть пример, когда несостоятельность и слабость преодолели время, вернее, безвременье; когда поколение, задуманное историей как незамеченное, смогло состояться как бы в ином измерении. В истории литературы попытка единственная, возможно, что повторить ее больше никогда не удастся, - опыт "молодых" литературы русского зарубежья первой волны слишком похож на чудо" (с. 64). Как замечает критик, им был дан всего лишь "промежуток времени": "Они - между двумя волнами эмиграции и двумя трагическими волнами истории: русской революцией и второй мировой войной; первая волна вычеркнула из своей страны, вторая -имя за именем - вычеркивала из жизни. Это было поколение, брошенное на перемалывание, распыление в экспериментирующую историю," (там же). У них даже не было прошлого - той прошлой России, где прожита была большая часть жизни - прошлого, на котором держались и которым так дорожили и Бунин, и Мережковский, и Шмелев - "старшее" поколение эмиграции. Молодые писатели эмиграции не боялись писать об исчезновении, потому что эта "не жизнь" и была сутью каждого прожитого ими дня.
Ос м.: Возрождение. - Париж, 1938. - 10 июня.
От "старшего" поколения декадентов с их блестящим сатанинским "подмигиванием" (к примеру "Мелкий бес" или "Червяк" Ф.Сологуба) молодежь эмиграции отличало понимание правды пустоты. Они не играли в "пляску смерти" и не подражали вообще "играющей" декадентской эпохе, в которой все перемешалось - и бравада, и фантастические пророчества, и историческая слепота, как будто подгонявшая катастрофические события. 30-е годы эмиграции - иной опыт. Дело не только в том, что пустота и исчезновение были самой простой и неприукрашенной правдой каждодневного быта. Силы писать об этом находили самые честные, были и такие, которые строили неживые, надуманные миры, это тоже было своего рода воплощение пустоты, однако не способное к тому неожиданному перевоплощению, которое состоялось в литературе наиболее одаренных представителей "молодых" эмигрантов.
Именно сейчас, отмечает М.Васильева, по прошествии нескольких десятилетий, когда есть возможность расценить ту эпоху как нечто целое, видишь новую грань, через которую преломляется все "упадничество" молодых. За медленным движением исчезновения, когда призрачное существование-сон оказывается на грани небытия, когда полная неприкаянность и ненужность человека в мире становятся последним откровением внешней жизни, вдруг ощущаешь неожиданное преодоление какой-то невидимой преграды - медленное расщепление жизни переходит в свою противоположность.
Это абсолютно иной опыт, продолжает М.Васильева; это -обратное движение по сравнению с традицией декадентства начала века. Все, за что человек цепляется, чем он определяет, обозначает себя, - родина, пристанище, работа, средства к существованию, прошлое и будущее - отпадает. Остается только человек один на один с самим собой. В искреннем признании полной отчужденности от мира, своей беспомощности перед ходом времени остается самое последнее и неизменное: ценность самого человеческого
существования, когда, утратив все, человек остается какой-то последней единицей, о которую разрушается смерть.
В.Варшавский оспорил призыв Г.Адамовича: "Не в сострадании дело, а в победе над материей, в освобождении", - и настаивал на ценности сострадания (цит. по реф. источнику: с. 66). Жалость и сострадание стали отличительными чертами нового поколения.
Говоря о "парижской школе", постоянно приходится обращаться к журналу "Числа". Но многие известные имена -Г.Иванов, Г.Газданов, Г.Адамович - были уже известны до "Чисел". Но того чуда перевоплощения, которое произошло именно в "Числах", не будь журнала, у эмиграции бы не было. М.Васильева имеет в виду не только тему мистической жалости, о которой говорил Б.Поплавский, не только перевоплощение пустоты в познание ценности жизни, но и ту целенаправленную веру в "незрелых", "несформировавшихся", которая отличала "Числа" от всех остальных печатных органов русского зарубежья. "Числа" стали действенным преодолением размытости, распыленности целого поколения, которое самой историей было обречено на несостоятельность и исчезновение. "Неудача" "Чисел" на глазах становилась одной из самых явных удач литературы русской эмиграции, обобщает М.Васильева.
Н.Мельников в статье "До последней капли чернил...": Владимир Набоков и "Числа" отмечает, что начало литературной войны между Набоковым и журналом "молодых" эмигрантских писателей обычно относят к 1930 г., когда в первом же его номере появилась разносная статья Г.Иванова. Последний резко критиковал прозу В.Сирина, обвинив писателя в эпигонском подражании второстепенным образцам западноевропейской беллетристики. Упреки, предъявленные Г.Ивановым, не отличались особой оригинальностью и новизной, они лишь повторяли мнение Г.Адамовича, который с ревнивым любопытством следил за творчеством одного из самых интереснейших писателей эмиграции и,
отмечая "рассудочную искусственность", "ремесленность", "назойливую композиционную путаницу" "холодной и опустошенной" прозы В.Сирина, нередко указывал на его творческую зависимость от иноязычных литературных образцов. Едва ли не единственным "новшеством" в статье Г.Иванова был нарочито вызывающий тон и безапелляционная резкость суждений (с. 74).
Н.Мельников не согласен с теми, кто в качестве главной причины исследуемого конфликта выставлял личные свойства соперников. Многие особенности войны "до последней капли чернил" позволяют говорить не столько о столкновении двух не слишком симпатизирующих друг другу творческих личностей, не столько об интригах и зависти, сколько о противоборстве антагонистичных эстетико-философских мировоззрений.
Безусловно, замечает Н.Мельников, эстетические взгляды Набокова и "парижан" в чем-то совпадали: они неизменно отстаивали принцип свободного творчества. Набоков и авторы "Чисел" ратовали за искусство, не зависящее от "политического террора эмигрантщины", от "невыносимого лицемерия общественников" (Б.Поплавский), от "тяжеловесных проповедей" профессиональных моралистов и патентованных пророков. Живя в двух сосуществующих мирах - русском прошлом и эмигрантском настоящем, - Набоков и его "идеологические противники" из "Чисел" в равной степени вбирали в себя культурные и философские традиции России и Запада. Открещиваясь от литературных староверов с их "бесконечными описаниями березок" (Б.Поплавский), они живо откликались на новые веяния европейской литературы, поклонялись одним и тем же "литературным богам": Прусту, Джойсу, Кафке. Наконец, их объединяла общая судьба никому не нужных, полунищих эмигрантских литераторов, навсегда отвергнутых родиной; общими были многие темы и сквозные мотивы их произведений: тема одиночества современного человека, мучительное чувство любви-ненависти к России, "бремя памяти" (М.Кантор), позволяющей
вызвать из небытия драгоценные подробности прошлого и преодолеть безличное течение повседневной действительности.
В то же время слишком многое - и мировоззренчески -разделяло В.Набокова и его парижских собратьев по перу. Резко отрицательно В.Набоков относился к основным эстетическим положениям "парижской ноты" - поэтического и философского мироощущения, которое при всей своей зыбкости и неопределенности претендовало на роль литературной идеологии и в целом разделялось большинством литераторов "Чисел". Формальный аскетизм "парижан", их стремление откровенно покончить с фетишизмом "художественной цельности", с гипнозом совершенства (Г.Адамович), отказ от всякой "красивости", "кукольной безмятежности", "музейного благополучия" "хорошо сделанных" по классическим рецептам произведений, равно как и от безоглядного новаторства - во имя исповедального и беспредельного самораскрытия внутреннего "я" писателя, апология безыскусности "человеческого документа" - все это было глубоко чуждо В.Набокову. Вслед за В.Ходасевичем он разделял мысль о необходимости бесстрастной холодности и разумной уравновешенности художника. В.Набоков старался избегать в своих книгах исповедальности и интимных излияний, всегда тщательно маскировал неизбежно прорывавшиеся откровения с помощью всепроникающей иронии, отстраненности авторского образа от эмоционально-оценочной позиции персонажей, сложной игры с "ненадежными повествователями", вроде Смурова и Германа Карловича. Монпарнасцы, пишет Н.Мельников, никак не могли разглядеть тврческое "я" писателя за малоприятным набоковским имиджем капризного эстета и сноба, с неизменным презрением отзывающегося о литературных предшественниках и писателях-современниках.
Истинное творческое "я" писателя реализовывалось в конкретных литературных произведениях, причем зачастую вопреки его же броским эстетическим декларациям и мировоззренческим
14-658
принципам. Особенно явно - в повести "Соглядатай" и романе "Отчаяние", где "безыдейный формалист" и "бездушный эстет", однако, продолжал развивать нравственно-философскую проблематику великих русских классиков XIX в., в том числе и ненавистного ему Ф.Достоевского.
Статья "Зинаида Гиппиус в "Числах" завершает подборку материалов о "парижской школе", написанная Темирой Пахмусс (Иллинойсский ун-т, США). В сборниках З.Гиппиус печатала свои стихи, воспоминания, религиозно-философские произведения и критические статьи под псевдонимами "Антон Крайний" и "Генри Герман". В "Литературных размышлениях" она упрекала "Числа" в "аполитичности"1). Для З.Гиппиус "русский прогресс - это явная политика". Эту мысль она развивала более подробно в 1930-1931 гг. В письме к Г.Адамовичу от 9 января 1930 г. З.Гиппиус собщала с тревогой, что появление "Чисел" неблагоприятно сказывается на заседаниях "Зеленой лампы", любимого детища поэта в Париже: "Под тяжестью "Чисел" - медленно и явно гаснет Лампа (что бы там Оцуп ни говорил). Но, вытягивая из Лампы дух, "Числа", по-моему, не одухотворяются сами, не зажигаются; во всяком случае - не зажигают меня" (цит. по реф. источнику: с. 89).
Несмотря на расхождение с редакцией "Чисел" по поводу "аполитичности", З.Гиппиус относилась к ним весьма благосклонно и даже готова была помочь в поднятии уровня печатаемой там беллетристики. В другом письме к Г.Адамовичу (от 14 февр. 1931 г.) она писала: "Числа" мне понравились: почти все - интересно, а что менее - то не оскорбительно; есть жалкое (беллетр.), но не противное. А пятое - одно-единственное - какая-то рецензия неисцелимо дурного вкуса... Оцуп понимает, что пора исправляться. Если "Числа" будут выходить дальше, - надо ему тут помочь" (там же).
')Антон Крайний. Литературные размышления // Числа. - Париж, 1930. -№2-3.-С. 153.
В статье "Современность"1) она размышляла о русской эмиграции, о литературе, о художественном таланте. А.Фет, по ее мнению, бездарный поэт, В.Брюсов также, у В.Ходасевича нет таланта, нет никакого интереса к "общим идеям", а только умение разбираться в деталях стихосложения. З.Гиппиус отмечала общее оскуднение творческого начала в человечестве, падение художественной талантливости.
В.Н.Сченснович
96.04.008. "НЕЗАМЕЧЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ" ГЛАЗАМИ B.C.ВАРШАВСКОГО
Владимир Сергеевич Варшавский (1906-1978) - писатель-публицист, мемуарист, литературный критик. Родился в Москве в семье присяжного поверенного и журналиста С.И.Варшавского. В 1918 г. семья переехала в Крым, затем в Чехословакию. В Праге Варшавский закончил гимназию и русский юридический факультет Пражского университета. В 1926 г. он переезжает в Париж, где поступает в Сорбонну и в течение нескольких лет изучает философию и литературу2).
Прологом к выводам В.Варшавского как выразителя мировоззрения "младших" эмигрантов можно считать первый рассказ писателя "Шум шагов Франсуа Вильона", опубликованный в журнале "Воля России" (Прага, 1929, № 7). Позднее в книге "Незамеченное поколение" (Нью-Йорк, 1956) Варшавский подчеркивает сходство в судьбе младоэмигрантов и "лишних людей" русского прошлого, а также и всех "потерянных" поколений Европы и Америки. В 1933 г. в Париже на вечере "Чисел" он услышал и запомнил слова молодого писателя А.Алферова: "После российской катастрофы иностранные
Da нтон Крайний. Современность // Числа. - Париж, 1933. - № 9. - С. 141-145.
2)см. также: Варшавский B.C. // Писатели русского зарубежья: (1918-1940) Справочник. - М., 1993. - 4.1: (А-И). - С. 123-127.
