CC BY
33
С.Р.Федякин
ИСКУССТВО РЕЦЕНЗИИ В «ЧИСЛАХ» И «ОПЫТАХ»
Прежде чем вести речь об искусстве рецензии уместно было бы вспомнить давний вопрос: можно ли считать «искусством» литературную критику. Тема эта не могла миновать и русское зарубежье. В известной полемике 1928 года критике готовы были отвести место служанки литературы или превратить ее в род публицистики4. И, тем не менее, два наиболее важных участника спора совпали в главном. «Единственно важно в критике его собственное творчество, его построения и “узоры” вокруг творчества чужого, его тропинки около проложенной дороги, то уводящие, то соединяющие, то перерезающие, — но никак не ярлычки “плохо” или “хорошо”...», — это мнение Георгия Адамовича2). Владислав Ходасевич, в сущности, вторит ему: «Критика есть творчество. По природе своей оно, так сказать, вторично, ибо для него материалом служит первоначальное создание художника. Это, впрочем, отнюдь не умаляет ее достоинства, ни достоинства критика. По новому раскрывая художественное произведение, его смысл, его внешнюю и внутреннюю структуру, критик в то же время высказывает себя, как и сам художник«3).
4 См. <М.Осоргин> Литературная неделя // Дни. 1928. 29 апреля;
<М.Осоргин> Литературная неделя // Дни. 1928. 13 мая; Антон Крайний <З.Гиппиус>. Положение литературной критики // Возрождение. 1928. 24 мая; Бахрах А. В защиту читателя // Дни. 1928. 27 мая; <М.Осоргин> Литературная неделя // Дни. 1928. 3 июня.
2) Г.Адамович. О критике и дружбе // Дни. 1928. 27 мая. С. 3.
3) В.Ходасевич. Еще о критике // Возрождение. 1928. 31 мая. С. 3.
Ходасевич и Адамович — те фигуры в первой волне эмиграции, противостояние которых во многом создало особое «магнитное поле», внутри которого, главным образом, и определится «движение русской литературы» за рубежом в 1920—1930-е гг. И если для каждого из них критик, подобно поэту или прозаику, — тоже художник, то давний спор о роли и месте критики можно оставить в стороне. Они задавали здесь тон, их воззрения «настраивали» и умы большинства писателей.
Конечно, рецензия, в силу некоторых налагаемых на нее «внешних правил», может показаться жанром наиболее далеким от собственно «искусства». Обычно от рецензии ждут определенного «сообщения» о произведении, ставшем предметом рассмотрения. «Выходные данные» произведения (внешний признак рецензии), «пересказ» рецензируемой вещи, ее анализ и выводы критика — обычные «составные части» этого «сообщения». Но история русской литературы знавала рецензии, которые в означенные рамки вписываются с трудом.
Некогда пушкинист М.П.Еремин заметил, что самая краткая рецензия на русском языке была написана А.С.Пушкиным: «Стихотворения, присланные из Германии». В журнале «Современник» эта фраза выглядела всего лишь как заголовок для большой подборки стихотворений тогда мало кому известного поэта Ф.Т. Но если вспомнить литературную ситуацию 1830-х годов, «архивных юношей», изучавших немецкую философию (к которым несомненную близость обнаруживал молодой русский дипломат Ф.И.Тютчев, живший по долгу службы в Германии, общавшийся с Шеллингом, и подписывавший свои стихотворения инициалами «Ф.Т.»), то фраза «стихотворения, присланные из Германии» начинает звучать именно как рецензия. Она содержит в себе и критический анализ (здесь выхвачена главная особенность публикуемых стихотворений, которые ныне стали классикой русской философской лирики), и — через сам факт публикации — вывод «рецензента».
Замечательная особенность пушкинской реплики состоит не в том, что история литературы знавала «скрытые» рецензии (пометки на полях книги, зачастую состоящие даже не из фраз или слов, но из вопросительных и восклицательных знаков или просто отчеркиваний, — это уже «набросок» рецензии). Куда важнее другая черта этой фразы. Оказывается, рецензия может легко «перешагивать» через
внешние «каноны» (в рассмотренном случае нет «пересказа» рецензируемого сочинения), поскольку главная ее задача сродни всякому другому роду искусства слова: дать образ. Можно вспомнить и другой «микроскопический» отзыв, написанный примерно в то же историческое время, состоящий из четырех строк, из которых первые две — название книги, а вторые — и есть собственно рецензия («Эта книжечка вышла, стало быть, где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее»). Более точно «диковинность», «странность» вышедшего в свет сочинения Гоголь вряд ли бы смог передать, даже если бы предпринял попытку его пересказать и проанализировать. Восклицание Гоголя — наиболее точный «портрет» и рецензируемого сочинения, и того состояния, которое с неизбежностью испытывает от этого сочинения читатель, привыкший ждать от литературы «хлеба насущного».
Если XIX век еще старался выдерживать «канон жанра», то к рубежу веков вольности в этой области становятся делом обычным. Стоит только вспомнить рецензии Розанова, которые частенько походят не столько на «критику», сколько на «мысли по поводу», или отзывы Блока, начавшего критическую деятельность со своеобразного «стихотворения в прозе» (отклик на «Драматическую симфонию» Андрея Белого) и закончившего рецензиями (иногда в несколько строк), в которых слышится гул надвигающихся мировых катастроф.
Эмиграция дала множество интереснейших образцов жанра, способных поразить своим разнообразием. Рецензия могла высветить образ книги, образ автора книги, образ литературного явления, которое стоит за тем или иным изданием (все эти «случаи» можно встретить в парижском «Звене», библиографический отдел которого — один из лучших в эмигрантской периодике). Отзыв мог превратиться в самостоятельное краткое исследование того или иного вопроса (особенно часто у П.Бицилли, Н.Бахтина, П.Муратова). Почти каждое периодическое издание, будь то «Последние новости» или «Возрождение», «Руль» или «Россия и славянство», «Современные записки» или «Воля России» (список можно продолжать и продолжать), имело свой круг постоянных рецензентов, от которого зависело «библиографическое лицо» газеты или журнала. Особый случай «наследования» или, напротив, «преображения» этого «лица» мог возникнуть при рождении новых изданий на основе прежних (таково отношение «Звена» к «Последним новостям» или «Русских записок» к «Совре-
менным запискам»). Но еще более сложная ситуация могла возникнуть при попытке «возродить традицию» того ли иного издания. Такие отношения связывают послевоенные «Опыты» с довоенными «Числами».
* * *
Библиографический отдел журнала «Числа» среди многочисленных изданий русского зарубежья и сейчас воспринимается как один из наиболее сильных. В кругу постоянных рецензентов (к таким можно отнести авторов, написавших не менее трех рецензий) — П.Бицилли, Г.Адамович, Г.Иванов, Н.Оцуп, Ю.Фельзен, Л.Кельберин, Ю. Мандельштам, Ю.Терапиано, Н.Андреев, В.Варшавский, Е.Бакунина, Л.Червинская. Стоит заметить, что и Б.Поплавский, и В.Яновский, и С.Горный, и Г.Раевский, написавшие по две рецензии, выполнили свою работу «на уровне» (рецензии Поплавского к тому же выделяются особой «художественной» стилистикой). И уж конечно, нельзя забыть две рецензии Г.Федотова, о которых еще пойдет речь.
«Лицо» отдела библиографии — как можно увидеть из приведенного списка — зависело и от писателей старшего поколения, и, в не меньшей мере, от молодых литераторов4). Более того, «молодые» появлялись на страницах «Чисел» в роли рецензентов раза в два чаще «стариков». Но — в этом и состоит «драматизм» ситуации — «удельный вес» написанного в этом жанре «стариками» оказался большим.
Спор о молодой эмигрантской литературе, возникший примерно в то же время, когда «умерли» «Числа», — не случайный спор. Вклад старших и младших в русскую литературу — драматический
4) Из писателей и критиков старшего поколения в «Числах» поместили свои рецензии: Н.Оцуп - 9, Г.Адамович (в том числе под псевдонимом Ю.Сущев) - 7, П.Бицилли — 6, Георгий Иванов — 3. Впрочем, заметно было и присутствие
Г.Федотова, автора всего лишь двух рецензий, но весьма важных для образа журнала. Писатели младшего поколения выступали в роли рецензентов чаще: Ю.Фельзен — 12 рецензий, Лазарь Кельберин — 11, Ю.Терапиано — 9, Ник. Андреев — 9, Владимир Варшавский — 7, Екатерина Бакунина — 7, Ю.Мандельштам — 6, Л.Червинская — 6.
узел этой полемики. Но выводы, которые сейчас можно сделать из этого спора, во многом совпадают с тем впечатлением, который оставляет отдел библиографии в «Числах».
Одним из ведущих рецензентов журнала нельзя не признать Петра Бицилли. Не только потому, что его рецензия открывает отдел библиографии первого номера. Чуть ли не каждый отзыв этого «ученого критика» становится «изюминой» библиографического отдела. Почти в каждой рецензии Бицилли открывает новые, неповторимые черты и своего мастерства, и самого жанра.
Этот ученый мыслил целыми культурами. Легко усваивал современную философскую и культурологическую терминологию, используя ее, — преображал самый смысл понятий нужным для него образом. Мышление Бицилли было по-настоящему «полифонично». В его рецензиях целые «ряды идей» «наслаиваются» друг на друга, известные теории начинают исполнять роль лейт-мотива в его собственных построениях, то или иное «идейное ядро», им упомянутое, может дать самое неожиданное «эхо», отозваться какими-то новыми смыслами.
Первая рецензия первого номера на 3-й том «Очерков по истории русской культуры» П.Милюкова. Рассуждение Бицилли о «способах чтения» научных книг. Через него проявляется мысль: «идейное направление» ученого не есть «содержание», но есть «форма» книги. Ведь из нее можно вычитать только «сведения» («содержание»), но можно узнать и метод, и глубинную философию, т.е. — вычитать автора. Бицилли уходит в эту, глубинную основу сочинения Милюкова, «вытягивая» из него идеи, близкие ему самому («идеал-реализм», в котором все сводится не к «предметам», но к «энергиям» и «процессам», и — соответственно — особое видение понятия «нация»: она не есть «предмет», т.е. нечто «законченное», но есть движение к наиболее полной своей реализации). И вот отклик Бицилли — через «наслоение» разных мыслей — не только раскрывает «философскую первооснову» труда Милюкова, но и высвечивает образ самой книги, только делает это не напрямую, а «косыми лучами», без принятого обычно в рецензиях «пересказа» содержания. В конце отзыва разноречивые темы, затронутые Бицилли, начинают звучать «одновременно»: «Проблема тождественности Идеи самой себе в ее непрестанном становлении — начало и конец всякой истинной философии — не дается “среднему” читателю, плохо укладывается в сознании». И
этот, вновь возникший образ непонимающего читателя, становится мостиком для возможного «проекта», который лежит уже за пределами рецензируемой книги: «Дать философию Русской нации — это не значит “свести” Пушкина к Достоевскому, или как-нибудь “примирить” Толстого с Вл. Соловьевым, или, — еще проще — зачеркнуть Толстого; это значит: претворить всех в собственном сознании и сказать какое-то еще одно “новое слово”, которое даст начало ряду других “новых слов”...»5). Стоит вспомнить работы самого Бицилли конца 20-х и начала 30-х годов: «Нация и народ», «Нация и государство», «Нация и язык», «Трагедия русской культуры» и др. В их окружении подобное «завершение» отклика вряд ли можно свести к оценке «Очерков» Милюкова. Скорее, это — набросок программы собственных исследований.
Рецензия Бицилли соединила в себе несколько проблем (способы чтения научной литературы, «идеология» книги как одна из сторон ее формы, нация как «предмет» и как «процесс» и др.), очертив сам милюковский труд через их «столкновение». Столь невероятная плотность мысли — одна из наиболее «типичных» черт Бицилли-рецензента (не случайно его отзывы столь ценились в «Современных записках»).
Но, помимо этого, в своих рецензиях Бицилли раскрывается как мастер филологического (и шире — культурологического) сюжета.
«Числа» № 2. Рецензия на сборник статей о Достоевском превращается в исследование самосознания личности в истории европейской культуры. «Подпорками» для движения мысли становятся самые разнообразные философемы. Упомянута статья Дмитрия Чижевского о «двойничестве» в творчестве Достоевского. Упомянута идея «полифонического романа» Михаила Бахтина. Восточному «растворению» индивидуального сознания в космосе противопоставляется европейское сознательное, волевое принятие мира. Развивается философия «части и целого» (часть есть часть целого, поскольку, «оторвавшись» от него, она перестает быть органом единого организма, т.е. перестает быть собою). Следом вспоминается идея монады (личность, «микрокосм», как монада: целое представляет, но не поглощается им). И все подводит к идее Теодицеи — и в истории евро-
5) «Числа». № 1. С. 223.
пейской мысли, и в романах Достоевского, с ключевым положением Ивана Карамазова: к чему мировая гармония, если в ее основе лежит хоть одна слезинка ребенка?
Этим вопросом Бицилли и «замыкает» свою рецензию на самое ее начало: на проблему «двойничества», на идею «полифонического» романа.
Тот же номер «Чисел». Рецензия на перевод стихотворений Бодлера. Свой отзыв Бицилли поворачивает еще более неожиданным образом: «Лучший и удобнейший метод изучения художественного образца это — сравнение его с копией, подражанием, переводом»6). Рецензия и здесь превращается в исследование, и не только поэзии Бодлера, но поэтического слова как такового. Бицилли совмещает столько идейных «движений», что одно их перечисление может занять немало места:
— Дает свой «исходный тезис» (который мог бы лечь в основу большого теоретического труда): «Истинно поэтическое произведение — единый образ, одно Слово, слагающееся из отдельных “словарных слов”»7).
— Ставит проблему точности перевода, иногда в неожиданном ракурсе (у французов александрийский стих — это «нейтральный» размер, у русских — это стих «чрезвычайный»).
— Очерчивает вопрос о соотношении размера и ритма.
— Выводит две категории поэтов: «у одних “смысл” существует ради ритма, у других ритм ради “смысла”...»8). В законченном произведении ритм и «смысл» — «одно и то же». Но при рождении стихотворения одни (Данте, Пушкин) начинают с «волнения мыслей», другие (Лермонтов, Блок, Петрарка) начинают с «музыки» стиха.
Каждая идея в рецензии порождает множество идеек меньшего «размера», но той же остроты, пробуждает и неожиданные аналогии («чистая» музыка у Баха или Моцарта — и музыка Бетховена, которая «рождается из какого-то вне-музыкального “содержания”...»9)). Все это разнообразие мыслей сводится к изначальной теме рецензии: «У Бодлера ритм вполне адекватен первоначальному “смыслу”. Его глав-
6) «Числа». № 2. С. 242- 243.
7) Там же. С. 243.
8) Там же. С. 244.
9) Там же.
ная функция — выдвигать “ключевые” слова, воплощать эмоциональные изгибы мысли. И именно потому, что всякая мысль конкретна, индивидуальна, становится другою, будучи выражена другим языком, — она может быть переведена лишь с приблизительной точностью»1^.
Конец словно «снижает» полет мысли. Высвечивая новые и новые проблемы, Бицилли не отрывается от жанра рецензии. Но внутри этого жанра он создает целый «котел идей», которые кипят, клокочут, рождая в сознании читателя новые и новые вопросы.
Одна из вершин Бицилли-рецензента — его отклик на «Божье древо» Бунина («Числа» № 5), написанный вопреки всяким «нормам». Все начинается с Леонардо да Винчи и Ботичелли, живописцев, по первому впечатлению, не имеющих никакого отношения к бунинской книге. Ботичелли губку, напитанную краской, бросает на полотно и глядя на цветовое пятно начинает «сочинять» из него картину. Леонардо движется иным путем — не от «аналогии», но от изучения предмета. Те же два «метода» Бицилли видит и в литературе. У Олеши есть «переулочек», идущий «суставчиками», и есть герой, который движется по этим суставчикам «ревматизмом». Метод Ботичелли (все на все похоже) вспыхивает при таком рождении образов. Бунин, последний русский классик, идет путем Леонардо: вглядываясь в предмет, изучая его, а не «средства выражения». Своим методом Бунин противостоит современным писателям (Набокову, Олеше, Белому, Цветаевой, Пастернаку), но зато роднится «с наиболее правдивыми русскими писателями: с Пушкиным, Толстым, Чеховым:
честность, ненависть ко всякой фальши, — как раз то, за что более всего достается Бунину»11).
Идея, которая легла в основу рецензии, могла дать больше, нежели две журнальные страницы12). Но именно побочный «живописный» сюжет в самом начале рецензии позволил сжать всю сумму высказанных идей (а в рецензии звучит и любопытное сопоставление Бунина с Тургеневым) в две страницы.
10) «Числа». № 2. С. 242- 243.
11) Числа. № 5. С. 223.
12) Действительно, она нашла выражение в других работах Бицилли. См. его статью «Бунин и его место в русской литературе» (Россия и славянство. 1931. 27 июня), а также статью «Трагедия русской культуры» (Современные записки. 1933. № 53).
Сделать рецензию чем-то большим, чем обычный отзыв на книгу, — неизбывная черта Бицилли-критика. В отклике на сборник Довида Кнута «Парижские ночи» («Числа» № 6) будет сказано не только о разбираемом поэте, но и о многом другом. О произведениях, которые становятся «несомненной эстетической реальностью» (в отличие от иных, пусть виртуозно выполненных, но как бы «необязательных»); о неизбежности воздействия современников на даже очень самостоятельных художников; о ходячем «лексиконе» современных поэтов. О том, к чему это «воздействие атмосферы» приводит: «Создается положение для поэта поистине трагическое: он выражает в своей поэзии себя, а читателю кажется, что он выражает другого, или, вернее, — просто что он “упражняется в поэзии”...»13).
Последняя рецензия Бицилли в «Числах» — отклик на 2-й том «Очерков по истории русской культуры» Милюкова — так относится к первой рецензии Бицилли (на 3-й том того же труда), как высшая математика относится к арифметике. По обилию поднятых вопросов этот отзыв, наверное, перекрывает все, что было сделано ученым в «Числах»:
— возможность шпенглеровского противопоставления «цивилизации» и «культуры» (в романских языках это одно и то же);
— относительно сходная идея противопоставления «органических» и «критических» периодов истории у Огюста Конта;
— своеобразие использования этих контовских понятий Милюковым;
— параллель «между духовной эволюцией русского народа и народов западноевропейских»;
— «трагичность русского развития»;
— невозможность русской культуры на сегодняшний день «стать предметом спокойно-сочувственного созерцания»;
— опора Милюкова в описании «критических периодов» на отрицательный признак (Россия, вступившая в «европейскую» стадию, утеряла какие-то черты);
— проблема определения национальной стороны «русской мировой культуры»;
— история культуры, как сумма «историй» литературы, музыки, стихосложения, железных дорог, церковных догматов и прочих сфер
13) Числа. № 6. С. 258.
жизни (то, что и воплотил в себе труд Милюкова), — и история культуры, как история национального духа, воплотившегося в этих сферах...
И далее, далее — еще около половины рецензии — новые и новые встающие вопросы и скрытые наброски для большого теоретического труда. В этом отзыве Бицилли с большей энергией отдается именно критике труда Милюкова, хотя и старается смягчить ее многочисленными оговорками (де, теоретические промахи Милюков искупает инстинктивным движением в нужном направлении). Критический пафос вызван, несомненно, особым интересом Бицилли к вставшим проблемам (о чем говорят многие его статьи). Сама рецен -зия превращается в исследование с неисчислимым количеством «измерений».
По широте кругозора и свободе движения мысли рядом с Би-цилли стоит и Г.Федотов. Он поместил в «Числах» лишь две рецензии. Но отклик на «Опавшие листья» в № 1 — несомненная классика жанра. Рецензия превратилась в источник постоянного цитирования розановедов.
Достаточно привести почти случайно выхваченный «пунктир» характеристик, пронизывающий это произведение Федотова, чтобы уловить «колорит» этой рецензии:
— «За видимым хаосом, разорванностью, противоречивостью приоткрывается тихая глубина»14).
— «В предчувствии гибели, но все еще отрочески влюбленный в жизнь, в мельчайшие ее явления, Розанов достигает предельной метафизической зоркости»15).
— «Противоречия Розанова? Они на каждой странице. Но в них уже нет ничего от игры, от резвости ума, дерзости иррационализма. Он просто слишком ясно видит обе стороны медали, говоря языком его любимой нумизматики. Он часто видит их одновременно, и не имеет ни силы, ни желания преодолеть их актом воли. В выборе для него, вероятно, всегда есть что-то насильственное, бесчеловеч-ное...»16).
14) Числа. № 1. С. 223.
15) Там же.
16) Там же.
Все положения отточены до слова, до запятой. И не случайно они граничат с афоризмом, иногда и превращаясь в афоризм, как в реплике: «Эта книга — настоящая энциклопедия Розанова, малый карманный Розанов«17), — или: «Его любовь к телу оказывается любовью к “душе тела”. А дух лишь “запахом тела”»18). В одном же «повороте мысли» Федотов достигает почти ясновидения: «Вся изумительная вспышка розановского гения питается горючими газами, выделяющимися в разложении старой России. Думая о Розанове, невольно вспоминаешь распад атома, освобождающий огромное количество энергии»19). Не этот ли мимолетный, но яркий образ скоро подтолкнет Георгия Иванова к его «Распаду атома», — очень «розановскому», хотя и совершенно «ивановскому» произведению, где крушение мира высвобождает чудовищную, гибельную для человека энергию, превращая и его сознание в «распад атома»?..
Почти все, сказанное об этом отзыве Федотова можно повторить и о другом — на книгу Шестова «На весах Иова». Те же отточенные афоризмы, характеристики, выписывая которые приходится, в сущности, переписывать всю рецензию, вплоть до ее сокрушительного вывода: «Быть предтечей инквизиторов — в этом, по-видимому, историческое предначертание Шестова — рыцаря свободы. Такова, впрочем, судьба всякого анархизма — утвердить тиранию»20).
Но «культурологические» отклики — лишь одна грань того «юпыта рецензирования», который явили собой «Числа». Столь же «весомы» для создания облика «Чисел» отзывы, сила который не в общем знании и «широте кругозора», но в редкой интуиции. Ведь даже самый скандальный отзыв такого «интуитивиста» Г.Иванова на прозу Набокова-Сирина заставляет не только вспомнить начало их литературной войны.
«Так по-русски еще никто не писал», — фраза, ставшая лейтмотивом рецензии Иванова, повторяется им в самых «острых» местах отзыва, и каждый раз — с новой смысловой окраской: «по-французски и по-немецки так пишут почти все...» Или: во французском журнале «Защита Лужина» могла бы пройти не замеченной «в
17) Числа. № 1. С. 223.
18) Там же. С. 224.
19) Там же. С. 225.
20) Числа. № 2. С. 263.
сером ряду таких же, как она, “средних” произведений текущей французской беллетристики»21).
Уколы, наносимые Ивановым, — сколь бы ни были они справедливы или несправедливы, — изумительно точны:
— «...слишком уж явная “литература для литературы”»22).
— «...хорошо сработанная, технически ловкая, отполированная до лоску литература»23).
— «...большой напор, большие имитаторские способности...»24).
— «...автор... ничуть не сложен, напротив, чрезвычайно «простая и целостная натура». Это знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка-журналиста, «владеющего пером», и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, «закручивает» сюжет «с женщиной», выворачивает тему, «как перчатку», сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно
доволен»25).
Подобный пассаж может показаться «чрезмерностью». Но достаточно вспомнить позже написанное Набоковым эссе «Николай Гоголь», с рассуждением о немецкой пошлости, или его статью «Пошлость» в лекциях по русской литературе, чтобы ощутить, насколько болезненно точный «удар» был нанесен Ивановым.
И это попадание рецензент усиливает, усложняет, «возгоняя» свое неприятие до невероятной степени:
«В кинематографе показывают иногда самозванца, — графа, втирающегося в высшее общество. На нем безукоризненный фрак, манеры его “сверх благородства”, его вымышленное генеалогическое дерево восходит к крестоносцам... Однако, все-таки он самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд»26). (Образ окажется стойким. В одном из писем Владимиру Маркову, т.е. уже в послевоенные годы, Иванов образ «графа-самозванца» Набокова доведет до кратчайшей формулы: «метафизический смерд».)
В рецензии Г.Иванова обычно видят «месть» за жестокий отзыв Набокова о книге Одоевцевой. Не будь этого мотива, рецензия могла
21) Числа. № 1. С. 234.
22) Числа. № 1. С. 234.
23) Там же.
24) Там же. С. 235.
25) Там же. С. 234- 235.
26) Числа. № 1. С. 235.
стать менее резкой, но вряд ли могла «поменять знак». Иванов не случайно тут же противопоставляет Набокову других молодых прозаиков — Газданова и Фельзена, у которых с французской литературой «органическая и творческая связь» (невзирая на то, насколько «ловко» они могут справиться с чисто литературной задачей).
Две другие рецензии Иванова лишь подтверждают продуманность его выпада в сторону Набокова-Сирина. В стихах Алексея Хол-чева он «за каждой, даже неудачной строкой» находит «большое человеческое содержание»27) (т.е. нечто противоположное Сирину, у которого есть литературная ловкость, но нет, по Иванову, именно человеческого содержания). Рецензия пересыпана замечаниями о недостатке «выучки» у Холчева, недостатке «литературной грамотности», о неумении поэта обуздать «клокочущую в нем подлиннопоэтическую стихию»28), почему и будущее поэта — пока лишь «возможность». Но зато в главном — важный «росчерк» Иванова — Хол-чев верен русской литературе, которую «мутит» от «изящного мастерства».
Эта рецензия не могла не «настигнуть» Набокова, хотя в прямую о нем здесь не было сказано ни слова. Автор «Лужина» литературного недруга не мог не прочесть, и к тому же — очень внимательно. Некоторые строки Холчева, процитированные Ивановым:
Одна за другой зажигаются спички,
Одна за другой папироса дымит... —
тоном и «обстановкой» напоминают более позднее стихотворение Набокова «Поэты» («Из комнаты в сени свеча переходит...»). Стихотворение, ставшее и «розыгрышем», и ответом литературным противникам.
В рецензии на «Флаги» Поплавского, слишком известном произведении Г.Иванова, чтобы останавливаться на нем подробно, снова проявится эта тема: «Если из поэтического опыта последней четверти века можно сделать полезный вывод, то вывод этот, конечно, тот, что
27) Числа. № 2. С. 267.
28) Там же.
все внешние «достижения» и «завоевания» есть нелепость и вздор...»29). Возможно, новое чтение Набокова родило и мимолетную фразу о даровитых «физически» строках Игоря Северянина. Фраза о стихах, лишенных «человеческого содержания и глубины, даже глубины пошлости»30) — звучат эхом из той, «набоковской» рецензии Иванова.
Есть в отзыве на книгу Поплавского и особый «цитатный ход», превращающий обычный отклик в своеобразное художественное произведение. Иванов вызывает в памяти читателя тени из прошлого. Появляется старенький, сумрачный Сологуб, прочитавший с восторгом нового поэта: «Люблю грозу в начале мая — люблю стихи Игоря Северянина». Фраза Сологуба, уже включившая в себя цитату из Тютчева, перелицовывается на новый лад: «“Люблю грозу в начале мая — люблю стихи Бориса Поплавского!” — невольно хочется по-вторить...»31). Уже в этом «невольно хочется» Иванов оберегает себя от давней ошибки Сологуба, столь быстро пришедшего в восторг от неглубокого Северянина, делая свое признание условным. Несколькими оговорками Иванов еще более удаляется от безоговорочного признания Поплавского. И, в то же время, он заставляет проблему возможного «рождения» большого поэта из несомненных к тому задатков повернуть самыми разными гранями. Сама цитата-«лейтмотив» при таких «поворотах» начинает «звучать» уже настоящей метафорой:
«Ни то что показано в стихах Поплавского, ни то как показано не заслуживало бы и десятой доли внимания, которого они заслуживают, если бы в этих стихах почти ежесекундно не случалось — необъяснимо и очевидно — действительное чудо поэтической «вспышки», удара, потрясения, того, что неопределенно называется frisson inconnue, чего-то и впрямь схожего с майской грозой и чего, столкнувшись с ним, нельзя безотчетно не полюбить»32).
Образ «грозы» еще не раз «громыхнет» в рецензии, делая слово Иванова невероятно объемным. А вскользь брошенные замечания о Блоке и Белом еще острее подведут к выводу, в котором увидена и
29) Числа. № 5. С. 232.
30) Числа. № 5. С. 231.
31) Числа. № 5. С. 232.
32) Там же.
судьба других русских поэтов, и скорая судьба самого Поплавского: «...дело поэта, — создать “кусочек вечности”, ценой гибели всего временного — в том числе, нередко, и ценой собственной гибели»33).
То личное, трагическое «неблагополучие», которое слышалось в поэзии Поплавского звучало тоже резким контрастом к удачной литературной судьбе Сирина.
Общий «анти-сиринский» пафос выступлений Иванова был в «тоне» журнала. Он мелькает и в рецензии Терапиано на «Камеру Обскура», где замечен «дар внешнего выражения» Сирина, звучит признание, что чтение некоторых страниц романа «доставляет как бы физическое удовольствие», но звучит и серьезное возражение: «Чувство внутреннего измерения, внутренний план человека и мира, лежат вне восприятия Сирина». В целом же в этой прозе много «прихоти автора», и потому «повесть внутренне безответственна»34).
Тот же пафос легко уловить в рецензии В.Варшавского на роман «Подвиг», с резким противопоставлением «последнего из Могикан» Бунина — Сирину:
«Побеждает раса более мелкая, но более гибкая и живучая. Именно какое-то несколько даже утомительное изобилие физиологической жизненности поражает, прежде всего, в Сирине. Все чрезвычайно сочно и красочно, и как-то жирно. Но за этим разлившимся в даль и ширь половодьем — пустота как мель, страшная именно отсутствием глубины»35).
Та же «установка» прочитывается и в репликах Оцупа, вроде: «...школа жизни важнее всего»36), или: «Я думаю, что вообще профессиональной поэзии нет и быть не может. Поэт — человек не обязательно одного ремесла, но одной, символист сказал бы — «музыкальной», судьбы»37).
Точно в этом же «ключе» выдержана рецензия Терапиано в девятом номере на «Отечество» Т.Таманина, начинающего писателя, для которого «идея» важнее «внешнего блеска», как и его же отклик на «Счастье» Ю.Фельзена в номере седьмом. Слышно созвучие с вы-
33) Числа. № 5. С. 233.
34) Числа. № 10. С. 288.
35) Числа. № 8. С. 266.
36) Числа. № 10. С. 285.
37) Там же.
ступлениями Г.Иванова и у второго рецензента-«интуитивиста», Георгия Адамовича.
В «Числах» его перу принадлежат семь рецензий. Две из них, в номере седьмом и десятом, на прозу Бурова не могли не «стеснять» рецензента — слишком очевидна была финансовая зависимость «Чисел» от этого автора. Здесь проявилось не столько «искусство рецензии», сколько искусство «литературной дипломатии» Адамовича, поэтому их сразу стоит вынести «за скобки». Четыре мимолетныгх «коротышки», помещенных в 4-м номере под псевдонимом «Ю.Сущев», не могли оставить заметный след в отделе библиографии. Похоже, рецензии на «Рождение героя» Либединского и «По следам героя» Дм. Лаврухина, опубликованные след в след, быши писаны не без расчета на игру в названиях книг. Замечательны «творческие портреты» в двух других «коротышках» — отзывах на книгу М.Кузмина «Форель разбивает лед» и сборник «В раздвинутой дали» К.Бальмонта. Характерные критические «ходы» и мысли Адамовича здесь узнаются мгновенно, особенно — рассуждение, что Бальмонт не стал хуже, но время заставляет слышать его голос иначе, с большею строгостью. Рецензии-«малютки» написаны легко, с изяществом, но и без особого старания. По-настоящему искусство Адамовича-рецензента сказалось в одном лишь отзыве на книги «Союз молодых поэтов в Париже» и «Перекресток»38).
Неуверенность поэтов первого сборника, стремление к строгой форме у вторыгх. И — жесткий «отхлест» именно «перекресточников», этой квазипушкинской поэзии, этой «строгой» формы. Разумеется, выступление полемическое. Разумеется, за ним стоит большой спор с Ходасевичем о современной поэзии, о литературе вообще. Адамович не пытается «выстраивать» свою рецензию, она более походит на поток фраз, которые выплеснулись «разом». Но энергия слова здесь по-настоящему заразительна. И литературный анекдот, о страдающем от «невозможности» писать Тургеневе и жизнерадостном Боборыкине, который хлопает себя по ляжкам: «А я пишу много и хорошо!» — не мог не «застрять» в памяти. Наконец, отдельные «возгласы» Адамовича звучат почти как «исповедь», для тех, кто вступал на литературное поприще:
38) См. «Числа». № 2.
«Как будто поэзия — это стакан, который можно сначала отшлифовать, а после налить в него вина. Как будто, это птица, которую можно принарядить, пригладить и выпустить на свободу. Все в поэзии есть связь между человеком и словом, вся истинная строгость только в соответствии между начальным звуком и последующим отзвуком, и договорим до конца: неряшливая по внешности строчка может быть формально — строжайшей, и самый блистательный александрийский стих может быть вялым и полным промахов. Для “соответствий” александрийскому стиху, особенно сейчас, какая нужна жизнь, какое сознание! Написать его — для одних очень легко, для других невозможно, но те для которых это невозможно, пожалуй, все-таки больше знают о “строгости формы”, чем беспечные “продолжатели классиков”...»39).
И, разумеется, принцип, взятый у Гёте, — «умри и воскресни»,
— звучал не только как «программа», но почти как смысл жизни.
Николай Оцуп в своих отзывах почти во всем равен своим давним товарищам по «Цеху поэтов», Г.Иванову и Г.Адамовичу. «Закалка» «Цехом» ощутима и в интонации «наставника», которая нет-нет, да и пробивается в общем тоне рецензии, если Оцуп пишет о молодых. И совсем очевидна эта школа в «цепких», иногда и многосмыс-ленных характеристиках:
— «...смесь провинциального декадентства с немного комическим футуризмом» (о Формакове)40).
— «Он силится сказать что-то необычно важное и с трудом связывает фразы. Стихи Мамченко напоминают отчаянные жесты глухонемого, которого хочешь, но часто не можешь понять»41).
— «Очень интересен А.Гингер, всегда верный себе, но, кажется, слишком рано и слишком бесповоротно себя нашедший»42).
— «Это стихи чуть-чуть гимназические, «для себя», но осторожность и робость автора скорее от вкуса, чем от беспомощности» (о Бранде)43).
39) Числа. № 2. С. 239- 240.
40) Числа. № 4. С. 266.
41) Числа. № 4. С. 265.
42) Числа. № 5. С. 230.
43) Числа. № 7/8. С. 275.
Столь же четко Оцуп может очертить образ книги. В изящно исполненной рецензии-коротышке на «Хрестоматию по истории русской литературы» П.Бицилли очень точно уловлено «...действенное присутствие составителя, скромно отошедшего на задний план, но все оживляющего вкусом в подборе вещей, в устранении лишнего, в сопровождении текста меткими и нужными пояснениями и справ-ка-ми...»44).
В лучшие мгновения Оцуп-рецензент способен на своеобразный «метафизический взлет». Воссоздав «удушливо-зловонную» атмосферу по-своему талантливой прозы В.Яновского, вспомнив вроде бы «сходное» нечто у Достоевского, Оцуп восходит к тонкому и точному обобщению:
«Кошмар и ясновидение — не одно и то же. В кошмаре утрачено чувство пропорции, в ясновидении оно достигает высшей силы. В том и другом случае человек считает свое видение более достоверным, чем действительность. Но если ясновидящий чем дальше, тем больше притягивает к себе людей, если история целой страны постепенно могла стать продолжением и развитием одного из романов Достоевского, — у автора, одержимого кошмаром, нет и доли такой убедительности: все, что он описывает, может быть подтверждено фактами и все-таки все неверно»45).
И все-таки по плотности мысли («количество идей на единицу текста») рецензии Оцупа вряд ли могут соперничать с откликами Иванова и Адамовича. Да и там, где он пишет «о своих», его апологетика не находит подлинного воодушевления. С одной стороны, русский Монпарнас стал «местом каких-то хлыстовских радений, где живые тени, невидящие и неслышащие ничего, кроме стихов (увы, не всегда и хороших) — окончательно отвыкают от реального мира и, сами погибая, губят и свою поэзию, так как нельзя поэзию боготво-рить...»46). С другой стороны, стихи Червинской, этот «типичный продукт русского Монпарнасса», эта «полужизнь, полусуществование, полулюбовь, полуотчаяние», эта «литература, литература, литература» полна «покорной скромности, вялой и нежной верности, вдумчивой
44) Числа. № 7/8. С. 285.
45) Числа. № 6. С. 263.
46) Числа. № 10. С 286.
и вкрадчивой, полузадушенной правдивости». И этим «Червинская реабилитирует Монпарнасс»47).
В репликах Оцупа проскальзывает что-то до невероятного близкое интонациям товарищей по «цеху»: стихи Червинской —это «повесть о том, что все равно никто не услышит, да и не надо, чтобы услышал»48). Эхом эти «не» и «не надо» отзываются у Георгия Иванова («...И никто нам не поможет, и не надо помогать»). Только у Иванова сказано безошибочней и окончательней.
Есть несомненная прямолинейность суждений и в рецензии на «Вечер у Клэр» Г.Газданова. Оцуп слишком нажимает на расхожее сравнение Газданова с Прустом (книга попала «в русло величайшей поэмы о творческом припоминании»)...49)
И все-таки, не всегда умея «проявить» до последней ясности свои ощущения, Оцуп стоит в ряду рецензентов «с чутьем» и «с языком». После него (не говоря уж о всех выше перечисленных рецензентах) критика «младших» выглядит бледнее, чем могла бы выглядеть в соседстве менее одаренных «судей».
* * *
Н.Андреев, В.Варшавский, Л.Кельберин, Ю.Мандельштам, Ю.Терапиано, Ю.Фельзен... Еще — Л.Червинская и Е.Бакунина. Это те из «молодых», кто в жанре рецензии появлялся на страницах «Чисел» часто. В сумме количество их рецензий превышает написанное «стариками» раза в два. Обычно эти рецензии выполнены «на уровне». Но с рецензиями-«произведениями» «старших» они выдерживают сравнение не часто.
Публикации Ю.Фельзена в библиографическом отделе выдают знание «литературного ремесла», т.е. понимание тех «ступеней» мастерства, по которым с неизбежностью проходит почти каждый автор. Но какая-то чрезмерная старательность, с какою пишутся отзывы, и вялость тона выдают внутреннюю скованность рецензента. Он почти не выходит за пределы рецензируемой книги, разве иногда вспомнит (кратенько-кратенько) творческую биографию автора или нынеш-
47) Там же.
48) Числа. № 10. С. 287.
49) Числа. № 1. С. 232.
нюю литературную ситуацию. Так же, «без полета» (ни особенного стиля, ни особого своеобразия в мыслях) пишет и Ю. Мандельштам. Когда он говорит о том, что написано на русском языке, — похваливает ли Нину Смирнову за «таежный, крепкий земной дух» (напомнивший критику почему-то тургеневского Хоря) или Веру Булич за «свой голос» вопреки очевидным влияниям, поругивает ли авторов «Красной нови» за «политическую благонадежность» или югославских поэтов (в довольно «средних» русских переводах) за «общую незрелость», — везде видна кропотливость разбора, но не ощущается лицо критика. Две рецензии Мандельштама по-настоящему живы — на Ф.Мориака (здесь из общей «старательности» автора рецензии пробиваются интересные реплики о «моменте исповеди» в этой прозе) и Жана Жироду. Творчество последнего (невзирая на несколько «отрицательное» отношение к нему со стороны Ю.Мандельштама) вызвало маленький «взрыв» — довольно яркую характеристику: «Самое искреннее волнение представлено им до того блестяще и остроумно, что за умом и юмором исчезает причина самого волнения».
Примерно «равен» Фельзену и Мандельштаму Лазарь Кельбе-рин. Преобладает та же «прилежность», желание хорошо выполнить литературную работу. Есть, правда, и отзывы, написанные «не без вдохновения»: на прозу Селина, на «Декабристов» М.Цетлина, на философское творчество Анри Бергсона, на «Образ Николая Чудотворца» Ремизова (книга, которая — по ощущению критика — во время ее чтения начинает «как бы светиться»). Но и Кельберин (если не считать его «мемуарного» фрагмента в бергсоновской рецензии) не выходит из круга, «очерченного» разбираемым произведением.
Этой очевидной боязнью слишком далеко отойти от предмета их критики поражены все «молодые» рецензенты. Чаще всего они замкнуты в круге идей и образов разбираемой книги. И лишь в отдельных откликах им удается достичь большей широты видения.
Юрий Терапиано писал уже и ранее проблемные статьи. В «Числах» он выходит на этот «вопросительный тон» в упомянутой выше рецензии на прозу Фельзена.
Одна из лучших рецензий Терапиано по тщательности, с какою прописана проблема, поставленная автором книги, — на «Иисуса Неизвестного» Д.С.Мережковского в 9-м номере. Другая, тоже примечательная, в номере 7-м, рассказывает о поэзии Арсения Несмело-ва (одарен «мускульной силой», искренен, и все же лишен должной
литературной «атмосферы»50)). Но первый из этих откликов замкнут в круге вопросов, затронутых работой Мережковского, и до хрестоматийных характеристик Г.Федотова, как и до «полета» и «оригинальных поворотов» мысли Бицилли, явно не дотягивается. Второй — дает рецепт, к этому времени слишком уж известный в истории русской литературы: «Нужно потерять свою душу, чтобы обрести ее вновь». («Умри и воскресни» Гёте—Адамовича звучало резче, собранней и убедительней.)
Все подобные «изгибы» и «пороки» мысли проступают и в откликах Владимира Варшавского. Его пересказ «Изольды» Одоевцевой в номере 2-м не лишен своеобразия, «напитан» философией (светлое пространство вокруг героини, где весело, где танцуют, пьют и ездят в автомобилях — и гибельный мрак за чертой этого круга). Схвачена здесь и важная (пусть и преувеличенная) особенность автора «Изольды»: Одоевцева, с ее очень женским взглядом на вещи, первая из женщин-писательниц, не побоялась изображать мир не «по-мужски». Но живое своеобразие рецензии гасится некоторой громоздкостью в самом ее строении. И подобная композиционная «тяжесть» ощутима во всех отзывах Варшавского, будь то прочтение «Любовника леди Чаттерлей» Д.Лоренса, книги «Ранней весной» Сергея Горного или романа Мариенгофа «Бритый человек». Наиболее «читаемым» писателем Варшавского стал Марк Алданов. О нем критик писал трижды, примерно одинаково «одобривший» и роман «Ключ» (в № 1), и книгу «Земля и люди» (в № 7), и «Портреты» (в № 5). В этих рецензиях, особенно в последней, наиболее высветились и сильные, и слабые стороны критика. Варшавский по свободе изложения, по умению строить сюжет способен приблизиться к «старикам». Он легко находит нужные образы, поясняющие аналитическую мысль. Но образов находит слишком много. В алдановских «Портретах» обнаруживает контраст: «неизнашивающаяся» воля «исторических героев» — и бессмысленное, темное, фатальное в их жизни. Свое впечатление рецензент передает несколько раз:
1) эти исторические лица — лишь актеры в драме, которым кажется, что они ее знают, «что-то говорят и делают жесты»51), на самом же деле драма эта написана на непонятном человеку языке;
50) Числа. № 7. С. 276.
51) Числа. № 5. С. 227.
2) они — лица на поверхности исторического процесса; Алда-нов же изображает не «поток» истории, не «реку», которая уносит людей, но только «высовывающиеся из воды головы»52);
3) он «описывает только трагические жесты и улыбки своих ге-роев»53), а непознаваемой глубины «истории и жизни», которая находится тут же, не хочет показывать;
4) Алданов — скептик, аналитический ум, умеющий писать занимательно и с блеском; он «трет» некую «переводную картинку», каждой книгой стирая «слой иллюзий», но изображения «сущности» все нет, и, быть может, «он дотрет до дыры», а, может быть, считает это занятие («тереть переводную картинку») «вовсе напрасным»54).
Есть в этом образном ряду ненужная избыточность. Аналогии — жизнь как драма, как река, как «переводная картинка» — наплывают друг на друга, мешая высветить нужное впечатление от книги. Георгий Иванов бросал фразу, потом — если надо — возвращал ее, заставляя звучать в новом контексте, с «перевернутыми смыслами». Варшавский меняет образы, но говорит все о том же, с настойчивым усердием повторяя одну и ту же мысль.
Некоторая «скованность» в попытках выразить мысль заметна почти у всех постоянных рецензентов младшего поколения. Николай Андреев — единственный из них, кто свободен в языке, тверд в самом тоне своих отзывов и смел в суждениях. Среди «парижан» он, живший в Праге, должен был выглядеть провинциалом. Но по умению давать четкие, отточенные характеристики (черта «петербургская», «столичная») Андреев превосходит других «молодых». Некоторые из этих «изображений» схватывают образ автора или его книги лишь несколькими штрихами:
— «Юрий Олеша — чужд аффектации, в нем нет срывов, но нет и непредвиденного парения»55).
— «Катаев отлично передает эту лихорадку соревнования, этот азарт рабочих дружин, эту почти спортивную горячку соревнующих-
52) Там же. С. 228.
53) Числа. № 5. С. 227.
54) Там же. С. 228-229.
55) Числа. № 6. С. 275.
ся», но «все же лирика окисляется, при прибавке скольких-то капель ядовитой идеологии...»56).
— «Саранчуки» — производственная повесть. По характеру своему она стоит почти у порога ударного очерка, посвященного специальной и как будто бы сухой теме — о борьбе с саранчей. Но Леонов — с искусством чрезвычайным — создает интереснейшую завязку, намечает возможность романического развития темы, снижает лирический план до бытового, вводит элементы очерка, и, в итогах, оказывается поднятой проблема о назначении человека, о смысле его работы, о человеческом достоинстве»57).
Даже резкость рецензии у этого критика не лишена своеобразия: «Ильф и Петров — стандартны, как и все изделия для “ширпотреба”»58).
В некоторых рецензиях Андреева оживает внутренняя «драма суждений». Он может «положительно очернить» — и тут же «опровергнуть». И вот, отмеченный им Пильняк, помещен в непростое положение: «гибельное» для России время внесло «неизбежную условность в творчество». Поэтому: «Уже сейчас Пильняк кажется каким-то анахронизмом»59). Так же, обращаясь к двухтомному произведению Л.Никулина «Время, пространство, движение», критик готов хвалить автора за многие мелочи, за умение строить произведение и делать его интересным, чтобы все перечеркнуть из-за глубинной «неправды» написанного: «...читатель устает не от многообразия материала, не от иногда неестественной приподнятости тона, — он устает от недоверия писателю»60).
В отзыве на леоновские «Саранчуки» Андреев бросит замечание-ключ к своим рецензиям: «Субъективизм читательско-
критических оценок... был бы оправдан не делением авторов на первых, вторых и третьих, но единственно выяснением индивидуальных черт каждого»61). То, что и сам критик старался подойти к каждому писателю «своим путем», дабы увидеть его «заново», дало ему свободу и широту в оценках.
56) Числа. № 9. С. 218.
57) Числа. № 6. С. 276.
58) Числа. № 10. С. 292.
59) Числа. № 5. С. 239-240.
60) Числа. № 10. С. 292.
61) Числа. № 6. С. 276.
Женщины-рецензенты, как правило, выдерживают «мужской» уровень. Лидия Червинская пишет в духе идей «парижской ноты», в ее репликах, вроде: «Притупилось только какое-то чувство нюансов, полутонов»62), — звучит общий «тон» журнала. Но рецензия, давшая эту фразу, на 2-й сборник поэтов «Перекрестка», несопоставима с «перекресточной» рецензией Адамовича, она «аккуратнее» и бледнее. Екатерина Бакунина в отзывах бывает обстоятельнее и подробней Червинской. Но чрезмерная кропотливость оборачивается слабостью, когда она долго «жует» одну и ту же мысль, когда и сами отзывы становятся чересчур «рыхлыми».
* * *
«Рецензионный» опыт «Чисел» достаточно «полон». Он говорит то же, что вычитывается из истории русской рецензии как таковой. Главное — не в том, писал ли рецензию «поэт» (т.е. критик «с чутьем») или «ученый» (критик с широким кругозором). Главное — степень свободы рецензента. Свободное «владение» темой мог дать и кругозор, и «острая интуиция». И Бицилли, и Федотов, и Адамович, и Георгий Иванов были свободны в своих откликах. Им всем свойствен особый, неповторимый взгляд на «героев» рецензий, широта и глубина зрения. В отдельных абзацах приближался к ним и Николай Оцуп.
До второй, более скромной «умелости», когда автор находится примерно на уровне рецензируемого произведения, поднимались критики младшего поколения эмигрантских литераторов. Третий (попытка увидеть «объект» со своей точки зрения, невзирая на то, насколько она соответствует предмету) и самый «малый» уровень (стремление просто познакомить читателя с той или иной книгой), почти невозможный у лучших рецензентов, в «Числах» встречается не так часто.
В целом, отдел «библиографии» в журнале был поставлен на очень высокий уровень. Здесь есть «классические» рецензии (хотя все они написаны представителями старшего поколения). Слабости, ко-
62) Числа. № 5. С. 234.
торые обнаружились в младшем поколении рецензентов, не были слабостью журнала, поскольку и эти отзывы выполнены «должным образом». Пусть ни один из них не претендует на то, чтобы стать «необходимым объектом ссылок», пусть трудно обнаружить в этих рецензиях умение начертать «исчерпывающе» объемный образ разбираемого автора или его книги, но ни одно периодическое издание не способно в этом жанре публиковать только шедевры.
К моменту возникновения журнала «Опыты» именно младшее поколение эмигрантов 1-й волны должно было стать главной силой библиографического отдела нового журнала. В реальности все вышло несколько сложнее.
* * *
Журнал «Опыты» и журнал «Числа» разделяет менее двух десятков лет. И в то же время между ними — вторая мировая война. Литературные силы первой эмиграции, которых и без того осталось не так уж много, распылились. «Опыты» не только успели их «застать», но смогли и привлечь к сотрудничеству.
Оглядка на «Числа» со стороны «Опытов» очевидна даже в оформлении журнала (хотя «Опыты» скромнее — не публикуют иллюстраций — и заметно тоньше). Но дело не только во «внешности». В «Опытах» сохранился самый дух первой эмиграции, и в сравнении с другими послевоенными изданиями русского зарубежья — сохранился в наибольшей степени, несмотря на то, что утраты были невосполнимы. Публикации Г.Адамовича. В.Вейдле, Г.Иванова, Ф.Степуна, Г.Газданова, В.Набокова и других эмигрантов первой волны — на уровне их лучших довоенных публикаций. Но могли ли «Опыты» сравняться с «Числами» в разделе библиографии?
Уже нет Бицилли и Георгия Федотова. Ни Георгий Иванов, ни Адамович не стремятся выступить в роли рецензентов. «Полторы» рецензии Адамовича (заметка по поводу собрания сочинений Мандельштама и отзыв на «Лица» Замятина) — почти случайность. Тем более, что реплика о Мандельштаме вряд ли может быть названа «рецензией», скорее это — маленькое воспоминание. Нельзя не признать случайностью и короткое, хотя и замечательное выступление Вейдле о плохо составленной антологии русской поэзии. «Почти случайностью» можно считать въедливый критический разбор книги Марка
Слонима «Современная русская литература», выполненный Глебом Струве. «Коротышка» о Цветаевой того же критика в последнем номере журнала стоит близко к информационной заметке.
Больше всего из эмигрантов первой волны в библиографическом отделе печатались М.Кантор и Ю.Терапиано, опубликовавшие по семь рецензий. Кантор как бы «заменил» Бицилли, Терапиано, представил собою добротный «второй ряд» рецензентов «Чисел», в котором он некогда числился. Прочитывая эти отзывы, испытываешь, по большей части, крайнее разочарование. Терапиано, который способен был в «Числах» подниматься до проблемных рецензий, превратился в тот расхожий тип критика, над которым в романе «Дар» посмеивался Набоков: все его «размышления» ложатся «мостиками» между стихотворными цитатами. Кантор, всегда писавший без особой живости, опубликовал довольно средние рецензии, две из которых — на «Одиночество и свободу» Адамовича и «Андрея Белого» Мочульского — ценны как свидетельство человека, близко знавшего авторов. Отзыв на книгу «Петлистые уши» Бунина не лишен любопытного, хотя и не развитого автором, сопоставления «Деревни» с творчеством Фолкнера. Более или менее «на уровне разбираемой книги» написан отклик на антологию русских философов С.Жаба. О «степени таланта» Кантора-рецензента говорит уже самый финал его старательного пересказа книги Вейдле: «Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы дать представление о богатстве содержания книги “Задачи России”»63). И это была далеко не самая слабая работа Кантора. Решительно «провалился» отзыв на «Избранное» Розанова (автор настолько не мог скрыть своего неприятия розановского творчества, что договорился до смешных «пророчеств», вроде: «Сборник... представляет большую ценность не только вследствие отсутствия собрания сочинений Розанова, а и потому, что такое собрание состояло бы в значительной части из материала, который рядового читателя оттолкнул бы по своей безнадежной устарелости»64)). Невероятно банальна, стилистически вяла и рецензия на книгу А.Гольденвейзера «В защиту права»65).
63) Опыты. 1956. Кн. VII. С. 102.
64) Опыты. 1956. Кн. VIII. С. 144.
65) См. Опыты. 1953. Кн. I.
Русские довоенные парижане так и не смогли придать сколько-нибудь интересные черты «лицу» библиографического отдела «Опытов». Все легло на плечи Юрия Иваска. Ему принадлежит наиболее значительное количество рецензий в «Опытах». (Если обзор новых сборников стихов в издательстве «Рифма» в книге первой разбить на отдельные разборы, — он и сам распадается подобным образом, — то рецензий Иваска можно насчитать более двадцати.) В отделе библиографии это, действительно, главное имя.
Юрий Иваск, до войны живший в Эстонии, не очень заметный среди литераторов первой волны, хотя и мелькнувший в «Числах», оказался не просто талантливым, но иногда — изощренным рецензентом. Он умеет вслушиваться в поэтические голоса и отдать должное тем, кто никогда не был ему близок. Всегда ценивший петербургскую «школу» поэзии66), ценивший, даже если в ней обнаруживался мотив «незнакомый, неожиданный»67), он готов был заранее морщиться от клюевской «сусальной китежной Руси»68), но, прочитав поэта, не мог не признать: «Это — прекрасная поэзия»69). Иваск, словно усвоив опыт старшего поколения рецензентов «Чисел», способен сыпать афоризмами:
— «...соловьиные трели о волчьем ужасе» (о поэзии Г.Иванова)70);
— «...если это гармония — то не Парнаса, а скорее Тартара» (о поэзии Ю.Одарченко)71);
— «Люди-объекты нужны были ему, чтобы было что уничтожить и чтобы было с кем уничтожать» (о М. Бакунине, герое книги Гуля «Скиф в Европе»)...72).
В рецензиях Иваск способен и на совершенно «противозаконные» вольности, в чем-то подобные «живописному отступлению» в отзыве Бицилли на «Божье древо» Бунина. Рецензия на «Огонь ве-
66) Рецензии на А.Величковского, Т.Величковскую в кн. I, на Л.Червинскую в кн. VIII и др.
67) Рецензия на Владимира Злобина в кн. I.
68) Рецензии на антологию В.Маркова «Приглушенные голоса» и на собрание сочинений Клюева в кн. I и IV.
69) Опыты. Кн. IV. С. 104.
70) Опыты. Кн. I. С. 196.
71) Там же. С. 202.
72) Опыты. Кн. IX. С. 105.
щей» Ремизова состоит из краткого предисловия и длинного каскада колоритнейших цитат из «писателя-колдуна». И как Бицилли «расширял» рецензиями горизонт научных интересов, так и Юрий Иваск готов строить внутри рецензии литературные проекты. Он пишет о мемуарах Федора Степуна, об образе матери в «Бывшем и несбыв-шемся», — и вдруг уносится в «Литературные мечтания»:
«Когда-нибудь должна была бы быть написана книга о матерях в русской литературе или вообще о русских матерях. Самый сияющий, поистине бессмертный образ — это княжна Марья, графиня Ростова — созданная гениальным усилием любви — любви сына, своей матери почти не помнившего. В наши дни замечательны образы матери в Путешествии Глеба Зайцева и в Других берегах Набокова. Пусть “художественные средства” этих и многих других писателей ничего общего друг с другом не имеют, пусть они неравноценны, — своеобразной остается их чисто художественная и вне-художественная живая реальность (которую художник обнаруживает, даже вымышляет, но из чего-то ведь, а не из ничего, ибо он не Бог)»73).
В своих ощущениях поэтического слова Иваск иногда приближается к Адамовичу. Фраза «сквознячок из небытия» (в рецензии на «Денек» Одарченко) сама собой ложится рядом с определением поэзии в «Комментариях»: «Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок». Есть у Иваска целые пассажи, словно «вырезанные» из какой-то статьи Адамовича и лишь чуть-чуть стилистически «измененные»:
«По собственному признанию, “безголосым соловьем” был Иннокентий Анненский. Но этот “безголосый соловей” — изумительный, единственный: его теперь едва ли кто-нибудь променяет на голосистого Бальмонта, звонкого “до неприличия”, пустозвонного. Кое-кто не променяет Анненского и на Блока. Если Блок — это пение, музыка (и никто в этом сомневаться не может), то не-пение Анненского, его тоска по песне — это то же поэзия, не в меньшей степени поэзия, хотя она и не захватывает нас стихийностью, музыкальным “ напором ”»74).
73) Опыты. Кн. VII. С. 103.
74) Опыты. Кн. VIII. С. 136.
И все же в своих ощущениях Иваск не только «следует» Адамовичу, но и противостоит ему. В рецензии на книгу Глеба Струве «Русская литература в изгнании» звучит сама «возможность» такого несогласия: «...всякое единство (стиля, тематики) для искусства губительно. Чем оно разнообразнее, противоречивее, тем лучше»75). (Адамович, смущавший молодые писательские души в «Комментариях» «непоправимо белой страницей», которая была пределом самоограничения писателя, не мог быть «созвучен» идеям «пестрого» разнообразия.) В рецензии на книгу Гингера — уже очевидное несогласие с недавним идеологом «парижской ноты»: «Риторическая поэзия имеет плохую репутацию. От риторики часто “веет холодом”, но не всегда. Риторические эффекты, жестикуляция могут быть внутренне оправданы и “согреты” страстностью, темпераментом»76). Наконец, в рецензии на книгу Червинской «Двенадцать месяцев» почти заявлена программа:
«Как бы там ни было, искусство должно одарять и (да не убоимся мы этого кажущегося легкомысленным утверждения) — оно должно развлекать (по Аристотелю). Развлечения — не спасают, но есть в них крупицы (и не малые) самого убедительного добра. И если ни себя и никого вообще спасти нельзя, то отчего же не развлечь ближнего, особенно при наличии таланта...»77).
Иваск, действительно, сумел «вытянуть» отдел библиографии на должный уровень. И все-таки он «не дотягивал» до лучших рецензий «Чисел». И Бицилли, и Федотову, и Г.Иванову, и Адамовичу он, несомненно, проигрывал, одним — в широте кругозора, другим — в «полете мысли». Стилистически одаренный, много знающий, почти во всем «равный» лучшим, он все-таки не обладал главным качеством «великого рецензента»: в нем не было того внутреннего единства, которое отчетливо ощущается у каждого из четырех названных рецензентов «Чисел».
И все же «эклектичный» Иваск, благодаря именно некоторой внутренней «разбросанности», сумел не только «заполнить» рецензиями журнал, но и сделать сами эти рецензии достаточно разнообразными. Здесь нет «полифонизма мысли» Бицилли, столь плотной
75) Опыты. Кн. VII. С. 106.
76) Опыты. Кн. VIII. С. 135.
77) Опыты. Кн. VIII. С. 138.
афористичности Георгия Федотова, «переворачивания смыслов» Георгия Иванова и полета «получувства-полумысли» Георгия Адамовича. И, в то же время, все это есть. Пусть — в меньшей степени и в меньших «дозах». Зато чуть-чуть «полифонизма», немного «афористичности», минуты «взлета», мгновения рождения новых смыслов и идей сливаются в особое качество. Нет полноты в каждой черте, но есть их разнообразие.
В идеологию «Опытов» Иваск не только внес свою «ноту», но сумел заставить и другие «критические силы» звучать в той же «тональности». Замечательные, но «разовые» рецензии Вейдле и Адамовича, как и въедливый разбор Струве, не могли «поддержать» вялые писания «старой школы», уныло исполненные Кантором и Терапиано. Зато две рецензии Владимира Маркова, эмигранта второй волны, на стихотворный сборник Виктора Мамченко и поэтическую книгу Рильке в переводе А.Биска, рецензии яркие, «сочные», с хорошей филологической школой, Иваска поддержали.
* * *
В 9-м номере «Опытов» появилась статья Георгия Адамовича «Невозможность поэзии». То, о чем ранее говорилось в его «Комментариях», — сначала в «Числах», затем в других изданиях, в том числе и в «Опытах», — в статье как бы «доведено до предела». Поэзия — это нечто «по образу и подобию», она идет от «в начале было Слово», и без божественного в себе — она не есть поэзия. Но когда чувствуешь на себе дыхание Божье, ни к чему «украшения», не нужны ни пафос, ни риторика. За всем «лишним» обычно скрывается фальшь. Поэтому в каждой строчке следует быть проще, скромнее, из всего набора поэтических средств брать лишь самое необходимое. Конечно, поэзия, равная Слову Божьему, невозможна. Но потому, когда она все-таки «случается», — это равносильно чуду.
Это грубое, приблизительное толкование статьи Адамовича необходимо здесь лишь для того, чтобы очертить ее «направленность». 9-й номер «Опытов», сделавший ее «литературным фактом», был последним. Иваск ответил Адамовичу уже на страницах «Нового журнала». В статье «Возможность поэзии» он и с сочувствием «вслушивается» в «символ веры» Адамовича, и опровергает его. Позиция Адамовича — «максимализм», который отзывается «нигилизмом»,
поскольку при абсолютных требованиях поэзия, действительно, невозможна. И чувствуя «опасность» столь крайней, «беспощадной» точки зрения для современной поэзии, которая все-таки еще существует, Иваск берет на себя защиту «минимализма». Он не опровергает «веру» Адамовича. Он лишь строит «мостик» к этому идеалу, протягивает «нить» от обыденности — к «божественным высотам», привлекая как орудие философию Хайдеггера.
Человек к подлинному бытию приближается лишь в моменты заботы и ужаса. «Только на краю бездны он на самом деле сознает, что он есть»78). Поэты, вообще художники, «пробуждают, оживляют нас, марионеток будничного театра жизни»79). Искусство не спасает. Но, все же, «напряженно выражая и доброе, и злое, и существенное, и незначительное, и ничего как будто не меняя, не исправляя, оно все же делает нас более достойными нашего, хотя бы и мифического, богоподобия. В мире искусства мы лучше не делаемся, но в нем мы пробуждаемся и начинаем видеть вещи в новом свете, т.е. говоря проще — мы эти вещи замечаем и, тем самым, соприкасаемся с бытием, в котором они укоренены»80). И потому — и «шумная», «грубая» поэзия (Державин, Цветаева, Джон Донн и др.) не обязательно фальшива. В ней тоже может звучать «благодарение Богу за все вещи»81). И «бронзы многопудье» — это не только «красочная» риторика, от которой передернуло Адамовича. На этой «бронзе» Маяковского есть отблеск не часто замечаемой критиками иронии. В конце концов, чрезмерная «истошность» Маяковского и Цветаевой — не поза. «Им обоим всегда хотелось орать, вопить. Это может не нравиться, но жульничества здесь нет! Очень уж сильные были у них голосовые связки»82).
Все, что сказано в статье Иваском, ранее уже мелькало в его статьях, его рецензиях. «Возможность поэзии», как апология «всякой» лирики перед лицом «Невозможности поэзии» пришла в «Опыты» вместе с этим критиком и вместе с поколением эмигрантов второй волны. Идею «чистого листа» еще могли выдержать — в той или
78) Ю. Иваск. Возможность поэзии // Воздушные пути. № 1. С. 250.
79) Там же.
80) Там же. С. 251.
81) Там же. С. 253.
82) Там же. С. 255.
иной мере — писатели первой волны. Но Бунин ушел из жизни в 1953-м, Георгий Иванов — в 1958-м, совпав здесь с окончанием журнала «Опыты». Вторая волна была художественно слабее первой. Идея «невозможности поэзии» перечеркивала почти все, что могло выйти из-под пера этих представителей русского зарубежья. «Опыты» начались с традиции «Чисел». Вейдле и Адамович (наиболее часто печатаемые критики старшего поколения) в своей эссеистике задали литературе невероятно высокие «критерии подлинности». Удовлетворить им даже из писателей старшего поколения могли только единицы. С приходом идеологов младшего поколения — Иваска, Маркова — заметно «размывание» этой «незыблемой» идеологической твердыни. Но если на пространстве всего журнала между старшим и младшим поколением установилось пусть и неустойчивое, но равновесие, то в отделе библиографии младшее поколение торжествует над стариками. И если на всем пространстве «Опытов», пусть и с поправками, готова была восторжествовать идея «невозможности поэзии», то в библиографии — главным образом через титаническую деятельность Иваска — торжествует «возможность поэзии», а вместе с ней и более мягкий подход к литературе.
«Числа», с их вниманием к молодым, не могли не публиковать вещи слабые (правда, и здесь от них требовалось хотя бы своеобразие). Но идеологическая «твердость», идея «непоправимо белой страницы», отдел библиографии, критика вообще — в «Числах» задавали тон всему изданию. «Опыты» в библиографическом отделе оказались «снисходительнее». Поэтому вряд ли на этих страницах мы найдем и рецензии-шедевры. Да и в чертах этого отдела «Опытов» различим лишь условный «традиционализм». И все же, при общей усталости старшего поколения, при недостаточной закалке молодого иного результата быть и не могло. И через свою «эклектику» «Опыты», несомненно, внесли и свой вклад в «искусство рецензии», как сумели — в меру своих сил — продолжить традицию довоенных журналов русского зарубежья.
