CC BY
22
в нем благодаря динамичной смене перспективы, многократному показу однотипных событий с разных точек зрения.
А.Е. Махов
2013.01.016. ШНЕЛЛЬ Р. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ И ПОЭЗИЯ: ФУНКЦИИ И ФИКЦИИ. НАБЛЮДЕНИЯ НАД КУРТУАЗНОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.
SCHNELL R. Recht und Dichtung: Funktionen und Fiktionen. Beobachtungen zur höfischen Literatur des Mittelalters // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik. - Stuttgart, 2011. - Bd. 41, H. 163. - S. 18-41.
Медиевист Рюдигер Шнелль (университет Базеля) сравнивает юридический и поэтический дискурсы Средневековья в их отношении к реальности (вернее, к тому, что средневековому человеку представлялось реальностью). Поэзия - мир вымысла; юриспруденция имеет дело исключительно с реальными событиями. Казалось бы, между сферами поэзии и права не может быть ничего общего. Однако средневековое право включало в свой круг большое количество особого рода представлений о реальности, которые Р. Шнелль называет «фикциями повседневности» (Alltagsfiktionen) (с. 18). Вот примеры подобных фикций: «Все рыжые - люди непорядочные; Бог не позволит, чтобы невиновный человек погиб в единоборстве, ставящем целью выявить виновного; раны мертвого начинают кровоточить, если его убийца подходит к гробу; дьявол спит с ведьмами» и т.п. (с. 19).
Теми же фикциями нередко оперирует средневековая (в частности, куртуазная) поэзия; таким образом, фикции повседневности представляют собой область, в равной мере принадлежащую и праву, и поэзии. Есть, однако, все основания предполагать, что отношение к подобным фикциям в праве и поэзии - принципиально разное: право, как можно предположить, должно без всяких сомнений принимать их за реальность; поэзия же, являющаяся вымыслом по самой своей сути, напротив, не должна выдвигать никаких притязаний на истинность изображаемых ею фикций повседневности.
Но что происходит при взаимодействии и взаимопроникновении юридического и поэтического дискурсов, например, в том случае, когда в поэзии изображается юридическая процедура, основанная на фикции повседневности, - такая, как вышеупомянутый
судебный поединок? Меняет ли эта фикция свои смысл и функцию, теряет ли она свой статус авторитетной реальности, вызывающей доверие, - т.е., иначе говоря, подвергается ли она дальнейшей фик-ционализации?
Данную проблему Р. Шнелль рассматривает на примере судебного поединка, который в Средние века был одновременно и юридически правомочным приемом выявления виновного (как и оправдания невиновного), и излюбленным мотивом куртуазного романа. Как правовой институт судебный поединок существовал начиная с эпохи Меровингов до ХШ-ХУ вв., т.е. фактически на протяжении всего Средневековья. В основе его лежало по сути «фиктивное» (т.е. ничем реально не обоснованное) представление о том, что Бог всегда стоит на стороне невиновного. Разумеется, реальная практика подобных поединков противоречила этому постулату, поскольку в них нередко погибали люди, чья невинность впоследствии выяснялась.
Отношение к судебному поединку в поэзии и юриспруденции оказывается совершенно различным. В области правовой ненадежность этой фикции постоянно осознается частью судей (несмотря на то, что институт поединка продолжает использоваться в судебной практике вплоть до XVI в. включительно), «ученая» же юриспруденция начинает особенно остро критиковать данный институт начиная с XII в., что в конце концов приводит к его вытеснению (вместе с другими иррациональными средствами выяснения виновности / невиновности, наподобие испытания огнем, водой и т.п.) с правового поля. В поэзии же дело обстоит обратным образом: «В немецком языковом пространстве вплоть до ХУ в. нет ни одного литературного описания судебного поединка (за исключением "Муспилли", IX в.), где правое дело потерпело бы поражение» (с. 23).
Как объяснить тот факт, что юридическая фикция обязательной победы невиновного оказывается в поэзии гораздо более устойчивой, чем в правовой практике? Р. Шнелль предполагает, что в поэзии судебный поединок изменяет свою функцию: он служит уже не обнаружению виновного, но «выражению желаний, надежд, ожиданий» (с. 24) как читателя / слушателя, так и самого повествователя. «Всеведущий повествователь» средневекового эпоса, конечно, заранее осведомлен о виновности и невиновности своих ге-
роев и потому «не может допустить сомнения в победе правого дела» (с. 24).
Функции, которые судебный поединок принимает в поэзии, могут быть весьма разнообразными, что показано Р. Шнеллем на примере куртуазного романа «Ивейн» Гартмана фон Ауэ (ок. 1200 г.). Судебный поединок изображен здесь дважды. В первом случае Ивейн посредством поединка защищает камеристку Люнету от клеветы: герой знает, что Бог и истина на его стороне, и одерживает победу в полном соответствии с правовой фикцией Божественного заступничества за невиновного.
Во втором случае ситуация оказывается сложнее. Ивейн участвует в тяжбе двух дочерей за отцовское наследство, принимая сторону младшей дочери. Однако его поединок с Гаваном (вступившимся за старшую дочь) не приносит результата, так как обрывается с наступлением ночи, а противники в порыве великодушия выражают готовность уступить победу друг другу. В итоге решать конфликт приходится самому королю Артуру, который посредством хитроумного вопроса уличает старшую дочь во лжи.
Приходится признать, что в данной ситуации судебный поединок полностью теряет свою эффективность, хотя сомнений в его юридической правомочности в тексте никем не высказывается. Какую же функцию он в таком случае выполняет? По мнению Р. Шнелля, единственная цель поединка состоит в том, чтобы зафиксировать кульминацию в становлении Ивейна как рыцаря, достигшего равенства со столь прославленным героем, как Гаван. Судебный поединок полностью меняет свою функцию, поскольку Ивейн и Гаван сражаются «прежде всего во имя чести, а не во имя Бога или истины» (с. 26). Юридическая фикция «Бог помогает победить правому и невиновному» пожертвована нарративной логике романа, которая блокирует судебный смысл поединка, выдвигая на первый план идею рыцарской чести. Фикция оказывается «заново фикционализированной» («neu fiktionalisiert») (там же). Все это, однако, не означает, что юридическая правомочность судебного поединка поставлена под сомнение, вызывает скепсис повествователя: просто ритуал поединка перенесен в иной смысловой план (с. 27).
Другая сфера, в которой куртуазно-поэтический и юридический дискурсы Средневековья также пересекаются, - представле-
ния о любви и браке. Типичное выражение «высокого любовного идеала» куртуазной культуры Р. Шнелль находит в монологе Ма-бонагрина из романа «Эрек» Гартмана фон Ауэ (ок. 1200 г.): «Чего желает она, того желаю и я, как и она дает мне то, чего я желаю. Может ли прекраснее осуществиться единство мужа и жены?»; «Быть едиными во плоти, но разделенными внутренне», - значит вовсе не быть мужем и женой («Эрек», V : 9508-19).
Принято считать, что подобный куртуазный идеал брака не имеет ничего общего ни с реальностью феодальной супружеской жизни, ни со средневековым церковно-юридическим учением о браке. Однако Р. Шнелль приводит текст XI в., показывающий, что «высокий церковный иерарх около 1100 года требовал от будущих супругов не только телесного, но и духовного единства» (с. 29), совершенно в духе того идеала, который в романе Гартмана фон Ауэ рисует Мабонагрин. Речь идет о письме папы Урбана II (10881099), в котором он советует королю Арагона не выдавать его племянницу за нелюбимого ею человека. Папа принимает сторону девушки: по его мнению, телесный союз должен подкрепляться духовным единением. Ключевое место звучит так: «Quorum enim unum corpus est, unus debet esse et animus» («У тех, чье тело едино, единой должна быть и душа») (с. 29).
«Сходство этого текста с цитированным пассажем из куртуазного романа озадачивает» (там же): создается впечатление, что идеальный брак в представлении папы римского совпадает с ры-царско-феодальным идеалом «высокой любви».
Однако к этому совпадению, по мнению Р. Шнелля, нужно относиться критически: необходимо учитывать, что высказывания Урбана II и Мабонагрина фигурируют в разных «дискурсивных контекстах». Различия между ними можно провести как в аспекте их модальности (т.е. их отношения к реальности), так и в тематическом аспекте.
В модальном аспекте текст Урбана II представляет собой требование: будущие супруги должны осуществить идеал, который еще не реализован в действительности. Мабонагрин же говорит о типе любовных отношений, которые уже осуществлены - правда, в «фиктивном мире» (с. 30) романа. В тематическом аспекте высказывания также обнаруживают существенное различие: папа римский говорит о брачных, герой романа - о любовных отношениях.
«Создается впечатление, что Гартман фон Ауэ переносит определение из церковно-правового дискурса о браке на любовные отношения как таковые» (с. 30). В самом деле: уже в пору раннего Средневековья церковь развивала теорию «консенсуса» как основы брачных отношений, которая начинает решительно доминировать в учении о браке с середины XII в. (при папе Александре III, 1159— 1181). Куртуазная поэзия воспринимает эту теорию, трактуя ее расширительно - как общую «теорию любви».
В то же время церковно-правовой дискурс резко менял свою тональность, когда речь заходила не о заключении брака, а о самих супружеских отношениях: здесь на первый план выходили понятия «долга», «обязанности» (debere, debitum), начинал звучать мотив неравенства супругов (мужчина - «глава женщины», «caput mulieris») (с. 31). Как соотносится куртуазный дискурс с учением церкви о повседневной реальности супружества?
Отвечая на этот вопрос, Р. Шнелль первым делом отмечает резкое тематическое расхождение: в церковно-правовых текстах, регулирующих реальную повседневность брака, понятие любви отсутствует вообще; для куртуазного дискурса оно всегда остается центральным, но проблематизирует бытовую реальность, которая воспринимается как нечто враждебное любви.
Чтобы разрешить конфликт любви и повседневной реальности, куртуазная словесность прибегает к двум стратегиям. Первая состоит в том, что любовные отношения вообще выносятся за рамки реальности, помещаясь в некий условный, изолированный от внешнего мира locus amoenus (примером может послужить «грот любви» в «Тристане» Готфрида Страсбургского). Вторая, более редкая стратегия предполагает перенос на реальные супружеские отношения принципов свободы, добровольности и согласия, которые постулировались и церковно-юридическим дискурсом, но лишь для стадии заключения брака.
В качестве примера Р. Шнелль приводит ситуацию из романа Готье Аррасского «Илль и Галерон» (ок. 1170/80): рыцарь, лишившийся на войне глаза, не возвращается домой к своей супруге, но удаляется на чужбину, предоставляя ей свободу решать, хочет ли она жить в браке с калекой.
В заключение статьи Р. Шнелль возвращается к проблеме соотношения поэзии и реальности: усиливается или ослабевает «ми-
метическая направленность» куртуазной словесности, когда она вступает в диалог с юридическим дискурсом? Исследования двух корпусов текстов (связанных, соответственно, с темами судебного поединка и любви / брака) в этом плане привели к противоположным результатам. Судебный поединок изображается в куртуазной поэзии правдоподобно, а порой и документально точно (так что историки права нередко используют поэтические тексты в качестве исторических документов), однако функция его меняется. Что касается любви и брака, то здесь ситуация обратная. Поэзия либо локализует любовные (супружеские) отношения в неком фиктивном мире, либо придает самим этим отношениям откровенно утопические, фиктивные черты: ведь «своей концепцией добровольности куртуазный дискурс удаляется от того "реального" мира, где право и закон устанавливают нормативные рамки для межчеловеческих отношений» (с. 41).
А.Е. Махов
ЛИТЕРАТУРА XVII-XVIII вв.
2013.01.017. ПЕРАЛЬДО Э. ИСТОРИЯ ПИРАТОВ И ПИРАТ(Ы) ИСТОРИИ В НЕКОТОРЫХ СОЧИНЕНИЯХ ДАНИЭЛЯ ДЕФО. PERALDO E. Histoire des pirates et pirate(s) de l'Histoire dans quelques écrits de Daniel Defoe // Etudes epistémè. - P., 2011. - N 20. -Mode of access: http://revue.etudes-episteme.org/?histoire-des-pirates-et-pirate-s
Эмманюэль Перальдо - преподаватель английской литературы XVIII в. в университете Жана Монне (Сент-Этьен), автор нескольких трудов о Д. Дефо. Обращаясь к проблеме взаимоотношения пиратства и большой истории, исследовательница отмечает маргинальность положения пиратов в историческом пространстве и времени. Жизнь пиратов подчинена хаотическому ритму преступных авантюр на море и заботам о сохранении своей свободы, поэтому они исключены из описаний историографов XVII-XVIII вв. Авторы таких трудов фиксируют знаменитые сражения и жизнь великих исторических личностей. Дефо же в своих сочинениях описывает и большую Историю (в той мере, в какой его интересуют исторические события), и малые истории (поскольку он манипулирует этими событиями, изыскивая в них романические анекдоты).
