CC BY
44
тина к В.Н. Турбину носят более деловой характер по сравнению с посланиями к В.В. Кожинову, но и в них содержатся, например, такие размышления: «... чистая серьезность лишена всяких творческих потенций. Даже простое сравнение или метафора предполагают какой-то минимум смеховой вольности. В атмосфере абсолютной серьезности (в пределе) невозможно никакое движение мысли (всякой мысли, а не только художественной)» (с. 651). В комментариях к письмам автор монографии вводит в научный обиход многие архивные документы.
Материалы, составившие книгу, публиковались Н.А. Панько-вым на русском и английском языках в журналах «Вестник Московского университета» (Сер. Филология)», «Вопросы литературы», «Диалог. Карнавал. Хронотоп», «Dialogism», «Знамя», «Известия РАН» (Сер. лит-ры и яз.), а также в сборниках статей «М. Бахтин и гуманитарные науки», «Лицом к лицу: Бахтин в России и на Западе», «Наука о литературе в ХХ в.: (История, методология, литературный процесс)», «М. Бахтин и культурная теория»1 и др.
А.А. Холиков
2010.03.002. ЕВРОПЕЙСКИЙ КОНТЕКСТ РУССКОГО ФОРМАЛИЗМА: (К ПРОБЛЕМЕ ЭСТЕТИЧЕСКИХ ПЕРЕСЕЧЕНИЙ: ФРАНЦИЯ, ГЕРМАНИЯ, ИТАЛИЯ, РОССИЯ): Коллективная монография по материалам русско-французского коллоквиума 1-2 ноября 2005 года / Под ред. Дмитриевой Е. (отв. ред.), Земскова В., Эспаня М. - М.: ИМЛИ РАН, 2009. - 287 с.
Книга продолжает серию публикаций материалов русско-французских коллоквиумов, посвященных проблеме культурных перемещений и трансплантаций, которая известна во Франции и других европейских странах как теория культурного трансфера2.
1 См.: M. Bakhtin and humanities. - Ljubljana, 1997; Face to face: Bakhtin in Russia and the West. - Sheffield, 1997; Наука о литературе в ХХ в.: (История, методология, литературный процесс. - М., 2001; M. Bakhtin and cultural theory. - Manchester; N.Y., 2001.
2 В этой серии вышли книги: Литературный пантеон: Национальный и зарубежный / Под ред. Дмитриевой Е., Земскова В.,Эспаня М. - М.: Наследие, 1999; Кануны и рубежи: Типы пограничных эпох - типы пограничного сознания: Материалы российско-французской конференции / Под ред. В.Б. Земскова. - М.:
Ее основные положения во вступительной статье «О понятии культурного трансфера» излагает профессор Мишель Эспань, возглавляющий лабораторию «Трансфер. Культурные перемещения германского мира» и представляющий Национальный центр научных исследований Франции (CNRS).
«Под культурным трансфером, - пишет он, - мы подразумеваем особое методологическое направление в области гуманитарных наук, цель которого - выявление взаимосвязей и взаимопроникновений национальных культурных пространств», изучение «механизмов, при помощи которых сходные формы культуры способны воспринимать внешнее воздействие» (с. 7). Начало этому направлению положила компаративистика. Долгое время ее критиковали за то, что сравниваемые элементы рассматривались ею вне динамики своего генезиса, как инвариантные данные.
При расширении национальных рамок истории культуры проблема влияния и силы этого влияния еще более усложняется. Когда мы говорим, что «книга или какое-либо философское направление вышли за границы национального контекста, породившего их, то с точки зрения изучения перемещений в культуре (культурного трансфера) прежде всего встает вопрос об определении способов экспорта. Описание самого процесса восприятия должно заменить оценочные суждения о глубоком отличии оригинала от имитации. Вопрос о том, что Гёте или Кант, возможно, неправильно поняты во Франции или России в XIX в., не столь уж важен; важнее четкое выявление вызванных ими к жизни новых литературных и философских построений, которые следует рассматривать как оригинальные объекты» (с. 8).
Исследователи перемещений (трансферов) в культуре изучают новые возможности выхода за национальные рамки истории культуры, рассматривая процесс перехода объекта из контекста, в котором он сформировался, в новый инонациональный контекст. Тут особое внимание уделяется посредникам (путешественникам, переводчикам, книготорговцам, издателям, библиотекарям, коллекционерам и т.п.) и неизбежной семантической трансформации,
ИМЛИ РАН, 2002. - Ч. 1, 2; Искусство versus литература: Франция - Россия -Германия на рубеже XIX-XX веков: Материалы русско-французского коллоквиума / Под ред. Дмитриевой Е. - М.: ОГИ, 2006. и др.
вызываемой восприятием. Налицо трансформация контекста восприятия под воздействием «культурного импорта» и вместе с тем его воздействие на смысл воспринимаемого объекта. Таким образом, замечает М. Эспань, «необходимым оказывается соединение социологического и герменевтического подходов» (там же).
Ученый считает перевод не менее легитимным, чем оригинал: эта идея, которую вслед за Гердером подхватили писатели-переводчики эпохи немецкого романтизма, главная в исследованиях перемещений в культуре, «рассматривающих семантические изменения, связанные с переводом, не как потери, но как новую конструкцию» (с. 9). Возможно ли адекватное импортирование? «Ведь каждый литературный язык определяет для себя Пантеон иностранных классиков, имеющий мало общего с Пантеоном классиков, признанных на родине» (там же), поэтому нужно по-новому оценить выбор зарубежных классиков каждой национальной культурой. Французские поэты второго ряда времен Французской революции - Парни или Мильвуа в переводах А.С. Пушкина и его современников - стали в России зарубежными классиками.
«Изучение культурного трансфера невозможно без осознания того, что понятия, используемые в гуманитарных и общественных науках в различных европейских странах, для успешной коммуникации нуждаются в историческом исследовании их специфического смысла» (там же).
М. Эспань придает особое значение тому, что исходный контекст может быть определен как в национальных, так и в религиозных, династических, этнических, лингвистических и даже профессиональных терминах. В Средние века и в XVI в. религиозные и династические воззрения имели в Западной Европе большее значение, чем национальные. Гуманитарные же науки начали развиваться лишь с середины XVIII в., т.е. параллельно процессу зарождения наций. Но каким бы способом ни были определены контекст восприятия и исходный контекст, в процессе трансфера их надо «рассматривать как устойчивые величины, между которыми разворачивается динамика трансфера» (с. 10). Однако признание какого-либо контекста временно устойчивой величиной (например, немецкого общества в 1840 г.) не означает его восприятия как выражения национальной сущности, которой противополагается другая национальная сущность (например, французское общество 1840 г.). Кон-
текст восприятия, как и исходный контекст, еще до всякого трансфера гибриден. Исследователи давно отказались от мысли, что существовали изначально чистые этнические и национальные сущности, которые потом подверглись скрещиванию. «Всякое национальное образование есть результат предыдущих скрещиваний. С другой стороны, почти невозможно изучать последовательность встреч в культуре, не выделяя устойчивые моменты и не рассматривая их как относительно однородные» (там же).
Всякое исследование в области гуманитарных и общественных наук неотделимо от вопроса о точке зрения, он важен и для компаративистики. Любого исследователя можно заподозрить в том, что он проецирует систему категорий, в которой он был взращен, на свои изыскания, тем самым ставится под сомнение обоснованность его результатов. Процесс исследования заведомо предполагает «учет» личности наблюдателя. Опасность ограничения горизонта наблюдения можно уменьшить двумя способами. Научная социализация в европейском пространстве более не ограничена строго национальными рамками: многие авторы и теории являются авторитетными источниками для ученых разных стран. Вместе с тем источник преодоления крайне субъективных мнений - межкультурная история гуманитарных наук; важная для нее история книги - служит источником критического взгляда на субъективные точки зрения.
Книгу можно переместить из собственного культурного пространства в другое пространство либо в оригинальной форме, либо в форме перевода. «Восприятие книги на языке оригинала предполагает основательное знание этого языка» (с. 12); например, в России XVIII, XIX и начала XX в. существовало значительное число читателей, хорошо знавших французский, немецкий, английский. Но обычно перевод имеет более широкое воздействие, ибо ближе новому контексту восприятия. Перемещение книги в виде перевода ставит прежде всего лингвистические проблемы. Однако систематическое изучение работы переводчиков в контексте проблем перемещения книги еще не проводилось, и этот пробел, по мнению М. Эспаня, нужно восполнить.
Интерес к культурному трансферу ориентирует исследователя на изучение средств, делающих возможным межнациональное перемещение произведений и теорий: переводов, издательств, сис-
темы преподавания, научных дисциплин. Вопрос о культурных перемещениях, замечает М. Эспань, «нарушает линейность национальных историографий и заставляет переписать историю национальных литератур и гуманитарных наук» (с. 14). Работа лаборатории «Трансфер. Культурные перемещения германского мира» (Эколь Нормаль Супериор) началась с изучения французской составляющей немецкой культуры. Сотрудничество с начала 1990-х парижской группы «Культурный трансфер» с ИМЛИ придало более завершенную и адекватную форму представлению о европейском культурном сообществе, ибо франко-германо-русская ось, начиная с эпохи Просвещения и вплоть до формализма, была одним из основных элементов интеллектуальной истории не только каждой из этих наций, но и общей интеллектуальной истории Европы. По сути об этом и идет речь в этой книге.
«История литературы, эстетики, философии, замкнутая в национальные границы, устарела, ей на смену должны прийти более сложные конфигурации» (с. 15). Этот вопрос возникает как на уровне произведений искусства, так и на уровне эстетических воззрений, которые позволяют их понимать и оценивать. Необходимо выявление системы связей поверх границ. В пространстве, охватывающем Францию, Россию, Германию, а также Италию, Англию и другие страны, М. Эспань предлагает исследовать «горизонтальную генеалогию». Изучение произведений искусства предполагает и одновременное изучение контекста интерпретации, постижимого только через историю гуманитарных наук.
В 1900-е годы в России произошел взрыв в области гуманитарных наук, и эта эпоха оказала огромное влияние на развитие гуманитарных наук и литературу всей Европы. «Лингвистика, антропология, этнология, литературный анализ, философия участвовали в этом обновлении, о котором дает некоторое, хотя и отчасти схематичное представление, термин "формализм". Открывая заново европейское воздействие немецких гуманитарных и общественных наук во второй половине XIX в., мы ясно видим их родство и связи. Сравнительный метод в литературоведении, от А. Веселов-ского до В. Жирмунского, связан с психологией, разрабатываемой Х. Штейнталем. Новограмматики и психологи в Лейпциге создали свою школу в Восточной Европе. Философ Г. Шпет, сыгравший неоценимую роль в импортировании в Россию основных понятий
философии Гумбольдта, учился в Геттингене и был учеником Э. Гуссерля» (там же). «Германо-русским» является понятие «внутренней формы слова». Подобные же явления характерны и для французского контекста. Началась «гигантская интеллектуальная стройка». Историю гуманитарных наук «необходимо анализировать в том числе и как интерпретацию текстов, чье общеевропейское содержание возникло как результат многочисленных культурных перемещений. Отталкиваясь от этого общего основания, мы сможем предпринять новые уникальные исследования того, как складывались те или иные эстетические каноны и явления литературной истории и какие интеллектуальные средства использовались для их разработки и передачи» (с. 16).
Таким образом, основной тезис статьи М. Эспаня: задача построения транснациональной истории формирования гуманитарного знания, истории литературы, истории культуры по важнейшей оси Франция-Германия-Россия (с XVIII в.) отвечает таким общим тенденциям современной науки, как универсализация и интегрирующий междисциплинарный подход во всех форматах.
В реферируемом сборнике два раздела. Центральная тема первого раздела - европейский контекст русского формализма. На разнообразном материале русские и французские исследователи отвечают, по сути, на один и тот же вопрос: «Как идеи западных гуманитарных наук, например, психологической школы Х. Штейнталя, эстетики Гербарта или искусствознания в лице Г. Вёльфлина, оказали воздействие на русскую формальную школу (Ю. Тынянов, Б. Шкловский, Б. Эйхенбаум, О. Брик, В. Жирмунский и др.), которая, в свою очередь, стала мощным источником воздействия на европейское гуманитарное знание ХХ в., будучи при этом воспринята как сугубо русское явление» (с. 5). В этот раздел вошли статьи: Селин Тротман-Валер (Университет Париж-3, Новая Сорбонна) «Народная литература, коллективный автор и социальные характеристики повествовательных форм: немецко-русский переход от психологии к формализму и структурализму»; Сергея Зенкина (ИВГИ - РГГУ, Москва) «Вещь, форма и энергия (русские формалисты и Дюркгейм»; Кароль Мэнь (Университет Париж-4, Сорбонна) «Формальная эстетика И.-Ф. Гербарта и ее отражение в русском формализме»; М. Эспаня «Синтезирование и спасение немецких гуманитарных наук (случай Жирмунского)»;
Екатерины Дмитриевой (ИМЛИ) «Генрих Вёльфлин в России: Открытие Италии, барокко или формального метода в гуманитарных науках?»; Юлии Маричик (РГГУ) «Лингво-поэтическая теория Ан-ри Мешонника и ее франко-русско-немецкие истоки».
Основной тезис второго раздела книги - «Культурный трансфер: Эстетические пересечения»: методология культурного трансфера имеет солидную теоретическую базу, не простую в практическом применении, о чем свидетельствуют методологические расхождения авторов сборника. Его редакторы не пытались «нивелировать различия в подходах, считая, что даже имеющиеся просчеты в дальнейшем будут стимулировать размышления о сущности культурных перемещений» (с. 6).
Профессор Валерий Земсков (ИМЛИ) в статье «О значении критерия различий в изучении транснациональных взаимодействий», открывающей второй раздел книги, оценивает в целом теорию М. Эспаня. Одним из важнейших последствий нового подхода он считает признание того, что «базовые принципы культурного трансфера подрывают всякие изоляционистские идеи в области истории культуры, представления об обреченно "центровых" и "периферийных" культурах, о развитых и "недоразвитых" культурах как слишком простые сегодня представления о влияниях и заимствованиях в духе старой, "доброй" компаративистики, идет ли речь о сферах художественной или научной» (с. 154). Очевидно, что «динамичные и способные к активным адаптационно-трансформационным процессам культуры на каком-то историческом этапе достигают уровня зрелости и "перенасыщенности" собственного контекста и активно вступают в процессы взаимодействия. Такие культуры достигают подобных уровней состояния онтологической системности, обнаруживающей и сущностные особенности, и способность к иррадиации своих идей» (с. 155). К этому ведет путь предыдущих скрещиваний и трансформации воспринятого «свое-иное».
При этом существенны понимание «механизмов», определяющих «технику» переносов, и разработка инструментария для изучения семантических трансформаций, происходящих при переносе объекта из одного контекста в другой. Очевидно, что различные области гуманитарного, научного дискурса и художественной литературы имеют разные уровни возможности адаптации и
трансформации «другого» в своем контексте. Тут крайне важен вопрос перевода и переводимости, содержащий драматичную и едва ли разрешимую проблему достижения полной смысловой гомогенности, т.е. переноса в иной контекст, даже научного «объекта», без всяких изменений: «... налицо границы, лимитирующие возможность "гладкого" единого смыслового поля. Любой объект, даже научный, при переносе будет испытывать "давление" другого языка, научной традиции, другого смыслового поля» (с. 156). Здесь и заложен ответ: различия не только неизбежны, но и необходимы. Переводимые слова, понятия, тексты в каждой культуре включаются в иной культурный «космос», принимающий или же отторгающий их. Эти объекты могут подвергаться смысловым сдвигам, а в наиболее продуктивных вариантах возникают условия для возникновения новых «объектов». В сущности, «история культурного трансфера в своих высших примерах есть история продуцирования из исходных концептов, идей и т.д. - новых, других» (там же). Так в один из наиболее плодотворных периодов развития русской литературы - в XIX в. русская литература многое воспринимала из французской культуры (от Руссо до Флобера), но воспринимала полемически, создавая свои культурно-художественные «объекты», затем оказывавшие воздействие на западный культурный контекст (Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой).
Что касается научного дискурса, то тут яркий пример - русский формализм: связанный своим зарождением с идеями немецкой науки, он, несомненно, - легитимное оригинальное явление русской научно-культурной мысли, школа, давшая многое мировой литературной теории (прежде всего французскому структурализму и постструктурализму1) и другим областям гуманитарного знания. Большое воздействие на западный котекст оказал и оппонент формальной школы - М.М. Бахтин. Его идеи о диалогизме были трансформированы во Франции Ю. Кристевой в «теорию взаимодействия текстов» - в теорию интерконтекстуальности, впоследствии интегрированную и в русский контекст. «Идеи Бахтина и идеи Кристевой глубоко различны, отражают различный культурно-
1 См.: Зенкин С.Н. Русская теория, 1920-1930-е годы. - М.: РГГУ, 2004. -
С. 9.
духовный опыт, но в итоге мы получаем умножение идей путем трансформации исходных смыслов» (с. 157).
При осознании невозможности «семантической зеркальности» остается лишь признать истину, сформулированную Гердером и упоминаемую М. Эспанем: перевод (перенос) не менее легитимен, чем исходный образец. Новый «объект», как и объект исходный, обретает самостоятельность и возможность менять контексты. «Таковы высшие образцы трансфера как в области гуманитарных наук, так и в области перевода художественных произведений, высшие, так как они ведут к увеличению числа значимых культурных объектов, расширению мирового культурного поля» (там же). Таким образом, «плодотворность взаимонепониманий» в стремлении приспособить «чужое» к «своему» чревата не только культурным драматизмом, но продуктивностью, порождаемой энергией столкновения культурных различий.
Далее ученый характеризует историю вхождения русской культуры во взаимообмен с культурами западными и приводит пример параллельного движения русской и французской мысли и разграничений между ними, отражающих различия их культурных онтологий.
Россия - наиболее молодой участник культурного трансфера Нового времени, до рубежа XVII-XVШ вв. развивавшийся вне тех глубоких связей, которые существовали между западноевропейскими контекстами. На протяжении XVIII в. Россия становится активным рецептором, а в XIX в. - она уже не только рецептер: русская культура быстро и оригинально перерабатывает художественные, философские, историософские ценности, почерпываемые на Западе. «Примерно с середины XIX в. Россия превращается в самостоятельный творческий субъект литературного творчества, а с конца XIX в. и до конца 20-х годов ХХ в. также в ряде областей гуманитарного знания» (с. 158). При этом следует учесть особенность новых культурных «объектов», которые Россия посылает на Запад, -ведь они есть плод взаимодействия западного и другого - восточноевропейского - контекстов единого общего европейского культурного поля. Восточноевропейский мир, в сравнении с западным, имеет другие матричные основания, его исходные источники -православные, греко-византийские. Исключительно значение и для России, и для западноевропейских стран русской художественной
классики. «Русская "истина" оказывается "зарытой" в художественной материи.» (с. 158). Русская классика обретает свои оригинальные смыслы в полемическом восприятии рационалистической, «фаустовской» западной традиции. Это противостояние, острота которого превышает культурные расхождения между Францией и Германией и которое ярко раскрывает творчество Достоевского и Толстого, проявляется в расколе русского символизма в отношении к Ницше и ницшеанству (Вяч. Иванов), не говоря уж о неприятии русской классической культурой декаданса. Для русского сознания подмена Бога сверхчеловеком неприемлема. Именно русская религиозно-философская мысль рубежа XIX-ХХ вв. и далее ее различные проекции в философию культуры наиболее четко формулируют неприятие Сверхчеловека. От Достоевского, Л. Толстого, Н. Федорова, Вл. Соловьева берет начало то направление русской философии, которое противопоставляет западному рационалистическому антропоцентризму - антропокосмизм. Среди философов, ему наследующих, - Бердяев, о. С. Булгаков, о. П. Флоренский, В.И. Вернадский и др. Идеи Вернадского использовал французский математик, палеонтолог и философ Ле Руа. Он ввел в оборот понятие «ноосфера». В 1930-х годах В. Вернадский и Тейяр де Шарден написали одновременно работы о ноосфере. В теориях Ле Руа и Тейяра де Шардена итог эволюции - эсхатологический финал, предполагающий переход человеческого в дух и слияние с Богом. Идеи Вернадского предполагают не эсхатологический финал и исчезновение человека, но его преображение. Такой поворот не кажется неожиданным, если вспомнить о слиянии теургии у Федорова и Флоренского, духовную почву исканий Циолковского. «У Вернадского ноосфера имеет антропокосмическое содержание, т.е. "вещественное", "человеческое" сохраняется в претворенном виде. Можно сказать, что это еще один срез русской утопии» (с. 159).
В сущности, западный и русский варианты ноосферы не одно и то же. Но «главное в операциях переноса - сотворчество различий, порождение новых смыслов, способных вернуться в преображенном виде в исходный контекст и тем самым продолжить культурное взаимодействие» (с. 160).
Перевод с необходимостью - это переговор, «пересказ», парафраз. Отсюда и неизбежные смысловые сдвиги. Такое понимание взаимодействия дает возможность по-новому взглянуть на конфи-
гурацию европейской культуры, увидеть ее сложное внутреннее строение. Долгое время в Европе господствовало представление о России как о «не-Европе» в связи с «гибридным» ее характером, открытостью в сторону Востока. «Истинно восточное или африканское было для Западной Европы безусловно "чужим", но славянское - и в общекультурных масштабах именно русское - в силу активного трасфера становится... не чужим, а "другим-своим", по крайней мере, в "большой культуре". После Достоевского, Толстого, Чехова, Станиславского, русского балета, музыкального, театрального, изобразительного авангарда, после русского кино состав крови западноевропейской культуры, получившей русскую прививку, изменился. Полную культурную карту Европы, с рядом переходов через славянство к России, можно представить как целостную земную "ноосферу", и по универсальному закону изоморфизма как мозговой шар, который функционирует только в единстве двух полушарий. Западная Европа не полна без Европы Восточной» (с. 161), - пишет В.Б. Земсков. Они не могут существовать полноценно в отрыве друг от друга, подобно левому и правому полушариям мозга.
При фундаментальном единстве исходных христианских матричных основ западная и восточная сферы имеют в общем составе особые функции. Особые стратегии левополушарной части мозга - аналитическое расчленение действительности, у правопо-лушарной - познание мира путем создания целостных образов реальности. У левой, «западной» части сферы европейской культуры, ведущая - рационально-логическая, аналитическая функция, у правой, «восточноевропейской», - интуитивно-образная. Хотя, конечно, в обеих сферах действуют все стратегии, но преобладание той или иной на Западе и на Востоке очевидно. В западной традиции, уходящей своими корнями в римско-латинскую культуру, системообразующими элементами являются рационально-логическое, формальное начала; в восточной традиции с ее греко-византийской основой явно «фундаментальное значение теургического, мистико-религиозного, образно-интуитивного начал в классический период ее развития» (с. 161). На Западе «преобладает детеизация, на Востоке теизм жив и поныне, как и высоко значение. православных экзистенциальных, этических ценностей. Рационализм и мифоло-гизм: так заостренно можно было бы противопоставить западную и
восточную стратегии в культуре, хотя, естественно, всякая абсолютизация чревата ошибками.» (с. 161).
Коммунистическую прививку Россия получила с Запада, «теургически воплотила ее в жизнь и, хотя это признано не в полной мере, возвратила Западу то ценное, что породил этот драматический опыт. Русская антиутопия была также и утопией, а утопия всегда имеет положительные рефлексы. Кризис буржуазного мира в середине ХХ в., решительно изменивший облик культуры, не был бы возможен без русского опыта, как и кризис восточной системы не был бы возможен без влияния Запада» (с. 162). Таким образом, обобщает В.Б. Земсков, «трансъевропейскую культурную карту надо строить сквозь призму различий частей единого, как "родственную гетерогенность". Европейская культура функционирует в "соединительно-разрывном" режиме своих различных частей, и обе части равно важны для поддержания единого культурного поля» (там же).
Еще один важный вопрос, рассматриваемый В. Б. Земсковым, -выдающаяся роль «общих языков» в формировании общих культурных нормативов, теорий, концепций, текстов, культурного наследия. В Западной Европе латынь переняла цивилизаторскую роль древнегреческого, но со времен Ренессанса, с формированием национальных европейских языков, ведущая роль переходит сначала к итальянскому, потом - к французскому и немецкому языкам, особенно с эпохи Просвещения. На Востоке «общий язык» - язык на кириллице, связанный с византийско-греческой культурой. В период Просвещения «общие языки» в Москве и Петербурге - французский и немецкий, вплоть до культурного «обвала» Октябрьской революции 1917 г., когда русская культура (кроме официозной) уходит со сцены. «В эпоху глобализации по-американски, формирования новой всемирно "экономистичной" (а не культурной) реальности, засилья массовых информационных технологий, возникновения электронно-виртуальной "культуры" сокращаются и возможности гуманитарных областей и художественного творчества, подменяемого поп-культурой в разных ее вариациях» (с. 163). Это ограничивает возможности «культурного трансфера»: с уменьшением различий в культуре уменьшается и энергия взаимообмена.
Во вторую часть вошли также статьи по конкретной проблематике «культурного трансфера»: «К проблеме трансплантации произведений искусства: Немецкие копии "Лоджий" Рафаэля в
России» с приложением «Документы РИА и ОР Эрмитажа» Ирины Лагутиной (ИМЛИ), «Скромное обаяние заглавия: тайны Лондона -Флоренции - Петербурга - Марселя» Кирилла Чекалова, «Несколько замечаний по поводу формирования архитектурной эстетики мирискусников: немецкие и французские ориентиры» Евы Берар (Национальный центр научных исследований, Франция), «Параллельное движение: Футуризм, futurismo, унанимизм» Тамары Балашовой (ИМЛИ), «Транспозиция психоанализа З. Фрейда в театральной эстетике французских сюрреалистов (А. Бретон, Р. Витрак, А. Арто)» Елены Гальцовой (ИМЛИ), «"Смеющиеся львы" европейской истории (по материалам переписки М. Горького и Р. Роллана)» Марины Ариас-Вихиль (ИМЛИ), «Замысел киносценария "В прошлом году в Мариенбаде" А. Роб-Грийе и роман А. Касареса "Изобретение Мореля"» Василины Тагировой (МГУ).
Т.Н. Красавченко
НАПРАВЛЕНИЯ И ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ
2010.03.003. МОРАНТЕН М. «УСТАНОВКИ РОМАНА ДЛЯ УСТАЛОЙ ЛИТЕРАТУРЫ»: ИНСТРУМЕНТАЛИЗАЦИЯ РОМАНА НА СЛУЖБЕ КОНЦА ЛИТЕРАТУРЫ. MORANTIN M. «Usages du roman pour une littérature usagée»: L'instrumentalisation du roman au service de la fin de la Littérature // Revue LHT (Littérature. Histoire. Théorie). - P., 2009. - N 6. - Mode of access: http://www.fabula.org/lht/6/dossier/122-morantin
Французский литературовед Ришар Милле в критической трилогии «Последний писатель», «Место мыслей», «Разочарование в литературе» (2007) обвинил современных романистов, в частности М. Уэльбека и У. Селфа, в том, что они способствовали разрушению института литературы. С этими именами Р. Милле связывает неприятные ему ценности демократии, рекламы, журналистики, телевидения, противопоставляя им необходимость для литераторов отстаивать идеи «нации, языка, величия, чистоты, элитарности, постоянства, картин природы, христианства, способности суждения критического разума, размышления». Писатели не согласились с мнением критика. Матильда Морантен в статье для специального
