CC BY
15
2010.01.016-020. ВНУТРЕННИЕ И МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ «РЕВОЛЮЦИИ ТЮЛЬПАНОВ» В КИРГИЗИИ: МОТИВЫ, МОБИЛИЗАЦИЯ И ЗНАЧЕНИЕ.
Domestic and international perspectives on Kyrgyzstan's «tulip revolution»: Mobilization and meanings // Centr. Asian survey. - Oxford, 2008. - Vol. 27, N 3-4.
From the cont.:
2010.01.016. CUMMINGS S. Introduction: «Revolution» not revolution. - P.223-228;
2010.01.017. MARAT E. March and after: What has changed? What has stayed the same? - P. 229-240;
2010.01.018. JURAEV SH. Kyrgyz democracy? The Tulip revolution and beyond. - P. 253-264;
2010.01.019. LEWIS D. The dynamics of regime change: Domestic and international factors in the «Tulip revolution». - P. 265-277;
2010.01.020. RYABKOV M. The north-south cleavage and political support in Kyrgyzstan. - P. 301-316.
Во введении к специальному номеру журнала, посвященному «революции тюльпанов» в Киргизии, его редактор Салли Каммингс (Школа международных исследований Университета Св. Андрея, Великобритания) (016), в 2007-2009 гг. работавшая в Американском университете Центральной Азии в Бишкеке, напоминает о бегстве из столицы первого президента республики А. Акаева 24 марта 2005 г. после недолгих уличных демонстраций, подчеркивая непредвиденность этих событий, а также негативное отношение к ним значительной части населения.
Ночь с 24 на 25 марта запомнилась своими грабежами, разрушениями в городе, сопровождавшими вакуум власти; последующие три года принесли разочарование по поводу растущего авторитаризма и недовольство экономическим положением. Интерпретация происшедшего различна в столице и деревне, в южных и северных районах Киргизии; термин «революция» употребляется всеми критически и со значительными ограничениями, ибо события 2005 г. «значительно отличаются от любого классического определения революции. Однако они стали водоразделом в короткой истории независимости республики» (016, с. 224). Каммингс все же считает возможным употреблять термины «революция» и «рево-
люция тюльпанов» (РТ) для событий марта 2005 г. наряду с обозначением других «цветных революций» на постсоветском пространстве.
К 2005 г. Киргизия все еще была самой либеральной из республик Центральной Азии (ЦА), несмотря на рост влияния семьи президента, коррупцию и прочие злоупотребления, включая манипуляции на парламентских выборах февраля-марта 2005 г. После бегства Акаева и прихода к власти Курманбека Бакиева коррупция и политическое насилие не прекратились, что и привело к возобновлению волнений осенью 2006 г. Новые выборы в парламент в декабре 2007 г. характеризовались массовыми подтасовками результатов. Поэтому статьи в специальном номере должны попытаться ответить, что изменилось в Киргизии после РТ.
Первая статья в номере не случайно ставит в своем названии два вопроса: «Что изменилось? Что осталось прежним?» Ее автор Эрика Марат (Университет Джонса Хопкинса, Вашингтон) (017) констатирует, что через три года после РТ в стране возник серьезный гидроэнергетический кризис, огромная инфляция, в парламенте доминируют прорежимные партии, повсеместна коррупция, Ба-киев гораздо больше, чем Акаев, вовлечен в проталкивание на высшие политические посты и в руководство бизнесом своих родных и друзей. «Организованная преступность процветает и все больше свидетельств сотрудничества (соПаЬогайоп) государства и криминальных структур. Любые изменения после "революции тюльпанов" представляются в основном негативными и нежелательными» (017, с. 229).
Тем не менее, если сравнить с соседними странами ЦА, в Киргизии остается свобода прессы, растет активность гражданского общества, многочисленны НПО, играющие значительную роль в различных сферах общественной жизни.
Таким образом, «хотя революция тюльпанов не смогла выполнить своих обещаний и оправдать надежды граждан Киргизии, тем не менее она доказала существование и стабильность гражданского общества республики» (017, с. 239). Теперь власти, принимая решения, должны учитывать возможность публичных выступлений оппозиции против них.
Ш. Джураев (Американский университет Центральной Азии, Бишкек) (018) отмечает, приводя многочисленные примеры из вы-
сказываний специалистов, разноречивость мнений о причинах и характере РТ, причем особое значение придается вопросу, можно ли ее назвать «демократической революцией» (018, с. 253).
Подобная разноречивость, по мнению Джураева, объясняется, во-первых, тем, что мартовские события удобно причислить к волне «цветных революций», во-вторых, специфической интерпретацией предшествующего режима в Киргизии как демократического исключения в ЦА, прямым продолжением которого была и РТ.
Характеристика Киргизии как «острова демократии» была связана в значительной мере с личностью А. Акаева, тогда как необходимо учитывать состояние общества. Последнее относится и к попыткам причислить РТ к «демократизации через электоральные революции», и к последующим событиям. Обычно говорят о до-современных демократических традициях у кочевых племен и сохранении политической конкуренции в Киргизии. Однако уместность приравнивания конкуренции в киргизской политике к развитию демократической системы находится под вопросом. Та же соревновательная политика может рисоваться как конкуренция между местностями, родовыми группами, а не как соревнование идей, что ведет к «трибализации» политики в ущерб развитию политических партий. Фрагментация называется характерной чертой политики в Киргизии: группы, основанные на кровнородственных связях и географическом положении, - два самых важных элемента фрагментированного киргизского общества. Первый элемент сохранялся в советский период как неформальное покровительство личностной сети теми, кто стоит у власти, второй проявляется как регионализм, как соперничество между северными и южными областями. Традиционная кровнородственная солидарность повсеместно используется для мобилизации народной поддержки на выборах всех уровней или, напротив, для организации движений протеста. Однако «политическая конкуренция, движимая фрагментацией в соответствии с неформальными, кровнородственными принципами, не может быть принята как путь к устойчивому демократическому режиму... Существуют противоположные взаимоотношения между конкурентной племенной/клановой политикой и демократизацией, которая требует господства формальных законов» (018, с. 261).
Джураев приходит к выводу о том, что различные корни конкуренции (или солидарности), основанной на кровнородственной преданности, и той, которая базируется на либеральных ценностях и направляется формальными законами, «предотвращают рождение функционирующих демократических институтов и норм» (018, с. 262).
Д. Льюис (Брэдфордский университет, Брэдфорд, Великобритания) (019), по сути дела, продолжает линию рассуждений Джу-раева, развенчивая миф о большом значении международных факторов в РТ, которую один из цитируемых им авторов называл «очень нереволюционная революция» (019, с. 265).
В сообщениях прессы и комментариях специалистов влияние международных факторов преувеличивалось, поскольку НПО, имеющие иностранную поддержку, организации гражданского общества играли положительную роль, но она не была решающей. Большинство НПО действовали только в Бишкеке, им лишь удавалось поддерживать независимые СМИ, распространявшиеся почти исключительно в столице и совершенно незнакомые жителям деревень. Их финансирование организациями США или ЕС было весьма скромным. Тем не менее точка зрения о том, что РТ «планировалась и финансировалась институтами США или НПО, поддерживаемыми США», приобрела большее доверие, особенно среди российских наблюдателей событий (019, с. 270-271).
Подобное преувеличение внешних факторов, которые на деле оставались маргинальными, объясняется несколькими причинами: «Для Акаева и правящей элиты оно давало возможность объяснения их отстранения от власти, сместив фокус с их собственных неправильных расчетов и недостатков. Для международного сообщества сохранялся полезный миф, что оно смогло оказать значительное воздействие (хорошее или плохое) на внутренние события в киргизском обществе. Для журналистов это был рассказ, который они могли преподнести читателям, мало знакомым со сложностями внутренней политики Киргизии. Для России, Китая и Узбекистана объявленное вовлечение Запада в события в Киргизии обеспечивало превосходный предлог закрыть или ограничить деятельность НПО в собственных странах и достичь геополитических целей в регионе за счет США» (019, с. 271). Сам Льюис убежден, что решающее значение имели не внешние, а внутренние факторы: кор-
рупция в президентском окружении, нищета большинства населения, конечно, вели к непопулярности Акаева, многочисленные высказывания которого свидетельствовали, что он был далек от реальной жизни народа.
Все это вело к разрыву в элитных кругах. Многие были «вынуждены присоединиться к оппозиции» ради победы в предвыборной гонке или в целях повышения своего места в политическом процессе (019, с. 273). Лидеры оппозиции в основном были из южных областей. «Курманбек Бакиев, ранее работавший в правительстве и хорошо известный северным лидерам, рассматривался частью умеренной элиты, как приемлемый компромисс, как полезный противовес тем, кого правительство часто называло "радикальной оппозицией"» (019, с. 274). Раскол север-юг определяется и культурными различиями, но главное - борьбой за доступ к ресурсам и выгодным постам. 15-летнее правление Акаева породило множество недовольных среди бывших чиновников, завидующих господству членов семьи Акаева. Иными словами, его режим не только привел к расколу элиты, но и заставил объединиться различные группы недовольных: «Север и юг, старая и новая оппозиция оказались объединенными против Акаева» (4, с. 275).
Таким образом, заключает Льюис, «киргизская революция была комплексным политическим процессом, в котором действовали и внешние и внутренние факторы. но первые были относительно незначительными в марте 2005 г. Реальные причины свержения президента коренятся во внутренней политике, хотя по разным обстоятельствам международным и местным политическим деятелям оказалось выгодным преувеличение роли внешних факторов... Реальное движение, стремящееся к политическим изменениям, возникло из местных протестов, но оно оказалось сфокусированным на устранении Акаева и продвижении во власть новой элиты, в которой доминировали южные политики» (019, с. 275-276).
М. Рябков (Американский университет Центральной Азии, Бишкек) (020) напоминает, что в политической жизни Киргизии традиционно отмечается разрыв между севером и югом страны, но характер этого разрыва характеризуется в литературе расплывчато. Во-первых, авторы фокусируются на политике элиты, тогда как необходимо показать отношение всего населения. Во-вторых, не находит должного понимания региональная динамика после РТ.
На основе данных трех опросов, проведенных в республике в 2006-2007 гг., Рябков предлагает пользоваться для характеристики разницы в политической поддержке того или иного курса правительства на севере и юге следующими показателями: этничность и урбанизация (см. табл. 1-2); потенциально можно было бы включить такой показатель и как язык, но в опросах эти данные не собирались.
Таблица 1 (020, с. 306) Урбанизация по регионам
Север (%) Юг (%)
Село 49,8 73,8
Город 50,2 36,2
Данные табл. 1. свидетельствуют о том, что север значительно более урбанизирован, чем юг.
Политика Акаева, продолжавшего после выборов 2000 г. концентрировать власть в руках своей семьи за счет уменьшения представителей юга, способствовала появлению объединенной южной оппозиции, которая путем РТ и привела к власти К. Бакиева. Он расценивался как «южанин, который восстановит баланс власти, нарушенный в пользу севера при Акаеве» (020, с. 307).
Таблица 2 (020, с. 307) Этничность по регионам
Север (%) Юг (%)
Киргизы 73,6 63,2
Узбеки 1,5 33,2
Русские 16,7 1,2
Другие 8,3 2,4
Данные табл. 2 показывают, что на севере значительно больше удельный вес киргизов, сохранилась заметная доля русских, а также другие этнические группы, тогда как на юге концентрируется узбекская община. На севере сложилась самая активная оппозиция президенту Бакиеву, но она не смогла добиться победы. Непосредственно после РТ и еще два года политики обвиняли своих
противников в расколе «север - юг», а себя позиционировали как защитников национального единства страны. Что показали опросы общественного мнения по критериям поддержки его институтов или оппозиции? Критерий «поддержка государства» измерялся по степени удовлетворенности политическим развитием страны и возможностью влиять на правительство посредством голосования; «поддержка институтов государства» - по предпочтению президентской или парламентской республики; «поддержка гражданских протестов» - по приемлемости для опрошенных различных форм этих протестов.
Опросы 2006-2007 гг. продемонстрировали, что «юг значительно больше, чем север, удовлетворен общим и политическим развитием страны» (020, с. 308-309). Это частично объяснялось тем, что узбеки и сельские жители чаще, чем другие группы, высказывались положительно, а русские и горожане были менее оптимистичны.
Далее Рябков приводит величины коэффициентов влияния различных факторов (logistic regression) (020, с. 310-311). Эти коэффициенты свидетельствуют, что разделение «север - юг» идет по географическим, а не этническим или социоэкономическим линиям. Не только киргизы, но и русские или узбеки высказывают большую поддержку государства, если они живут на юге, а не на севере.
Хотя в целом этой поддержки не хватает на севере, тогда как на юге она преобладает, можно ли сказать, что отсутствие поддержки политики государства означает 1) поддержку оппозиции; 2) всеобщее политическое отчуждение? Скорее второе, что видно из ответов на вопрос о том, могут ли опрашиваемые влиять на правительство своим голосованием: 50% северян считают, что не могут, а на юге 78% верят, что они могут (020, с. 310). Частично это объясняется большей урбанизированностью и концентрацией русских на севере, но не только; «северяне в большей мере, чем южане, чувствуют, что они не могут влиять на решения государства причем независимо от того, живут ли они в городе или деревне, киргизы ли они или принадлежат к группам меньшинств... Напротив, независимо от этничности или урбанизации юг и поддерживает государство, и верит, что может влиять на его политику» (020, там же). Сходная картина складывается из ответов о поддержке
институтов государства (президента, парламента), гражданских протестов и отдельных политиков.
Таким образом, заключает Рябков, «север скептичен, пессимистичен и, быть может, пассивно нелоялен по отношению к государству. Он отказывается поддерживать политические институты и личности, включая оппозицию, высказывает высокую степень отчуждения от политики. Юг лоялен и оптимистичен, поддерживает политическую систему в целом, включая ее негосударственные элементы. Разрыв «север - юг»... не является следствием этнической дифференциации. Этот разрыв на уровне элиты не воспроизводится в политической позиции населения. Отсюда вытекает заключение, что массовая мобилизация на севере очень низка, несмотря на негативное отношение к Бакиеву» (020, с. 313). Администрация Бакиева, используя образ централизованного, умеренно авторитарного государства, отвечает ожиданиям юга.
В дальнейшем Рябков считает необходимым анализировать расхождение между географическими и этническими факторами в политической жизни Киргизии. Например, северные и южные киргизы могут иметь противоположные взгляды на государство, а северные узбеки придерживаться воззрений, свойственных северным русским, а не южным узбекам. Необходимо также изучить языковый фактор.
«Что приводит к тому, что люди разного социально-экономического статуса и разной этничности, но живущие в одном регионе, придерживаются одинаковых политических взглядов? Можно предположить, - заключает Рябков, - что общая экономическая инфраструктура, общее информационное поле с доступом к одним и тем же СМИ и, возможно, общая образовательная инфраструктура являются ключевыми факторами» (020, с. 314).
С.И. Кузнецова
