CC BY
182
ЛИТЕРАТУРА XX В.
Русская литература
2004.04.026. ЗЕРКАЛОВ А. ЕВАНГЕЛИЕ МИХАИЛА БУЛГАКОВА: ОПЫТ ИССЛЕДОВАНИЯ ЕРШАЛАИМСКИХ ГЛАВ РОМАНА «МАСТЕР И МАРГАРИТА». - М.: Текст, 2003. - 189 с.
Александр Зеркалов - псевдоним писателя-фантаста Александра Исааковича Мирера (1927-2002), известного также литературоведческими работами о Н.С. Лескове и М.А. Булгакове. «Евангелие Михаила Булгакова» выходило дважды - на сербском языке в Югославии и на русском в США. В России книга публикуется впервые.
А. Зеркалов считает, что роман «Мастер и Маргарита» «выглядит предельно дезорганизованным, эклектичным», в нем «трагедия, сказка, буффонада, откровенные до дерзости литературные реминисценции, мудрость, площадной цинизм - все перемешано и семантически, и по стилю» (с. 7). Исследование охватывает лишь четыре главы романа, именуемые в тексте «вставным рассказом» или «ершалаимской частью», - они являются «шифрованным ключом» к тайнописи «Мастера и Маргариты». «Ершалаимская часть» в отличие от сказочных «московских глав» безупречно реалистична, стилистически обособленна: «...она написана сдержанно, чеканно, без тени фельетонной ухмылки» (с. 9). Являя собой парафраз евангельской истории, она, между тем, откровенно полемизирует с первоисточником.
Метод своего анализа исследователь называет имитационным: он как бы демонстрирует поведение «дотошного читателя», прервавшего чтение для ознакомления с источниками: Евангелием и другими «объявленными Мастером раритетами».
А. Зеркалов воспроизводит сюжет четырех Евангелий, отмечая «поразительную литературную несогласованность», в особенности между Иоанном и синоптиками - Матфеем, Марком, Лукой. Однако именно разночтения придают Евангелиям многомерность, позволяют рассматривать их как единое литературное произведение, первый в европейской истории полифонический роман. Вследствие того, что современный читатель, даже религиозный, чаще прочитывает избранные места из отдельных книг, а не все Евангелия совместно, полифония остается незамеченной. Она сохраняется только в оригинальном евангельском тексте, воспринимаемом через «стереоскопические очки
традиции», когда все сказанное в Четырехкнижии создает объемное изображение Иисуса. А. Зеркалов сопоставляет четыре Евангелия, последовательно переходя от одного сюжета к другому («Завязка действия. Проповедь», «Вступление в Иерусалим», «Иудея и Римская империя», «Тайная вечеря», «Арест», «Понтий Пилат у синоптиков и у Иоанна», «Иуда», «Казнь», «Нагорная проповедь») и обращая внимание на детали, ассимилированные Булгаковым, важные для понимания этико-религиозной сферы его романа.
Автор обнаруживает явные и неявные связи «ершалаимской части» не только с Новым Заветом, но и с трудами историков древности (Флавия, Тацита, Филона Александрийского), с Талмудом, с религиозным фольклором, с историко-христологическими исследованиями нового времени (Р. Виппер, А. Древс, Д. Штраус, Э. Мейер, Ф. Фаррар). На первых страницах романа писатель дает что-то вроде библиографического обзора, обычно предшествующего диссертации: «... научная информация вкладывается в уста двух категорически противостоящих персонажей - атеиста Берлиоза и антипода Бога, сатаны» (с. 49). Все это «причудливо, трюково, замаскировано». Берлиоз, идейный враг Булгакова, упоминающий «знаменитого Филона Александрийского», «блестяще образованного Иосифа Флавия», «Тацитовы "Анналы"», заявляет, что «Иисуса-то, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем - просто выдумки, самый обыкновенный миф»1. Булгаков не делает попытки доказать существование Иисуса как исторической личности, для него спор о Христе - только предлог, мистификация, указание на то, что «суть рассказа будет не религиозная, а социальная» (с. 57).
Из «булгаковского евангелия» исключено все исторически недостоверное. Не только детали, но и целые сюжетные блоки, и среди них важнейший - вся биография Иисуса и его роль мессии. Иешуа - это Иисус в арамейском произношении, а прозвище Га-Ноцри означает «Из Назарета», однако восходит оно к еврейской канонической книге Талмуду «Назорей», «назир» или «ноцри» означает отверженного, отрубленного как ветвь (эта трактовка принадлежит советскому христо-логу И.А. Крывелеву) (с. 66). Булгаковский герой не по Евангелиям
1 Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. - М., 1973. -
С. 425.
отвечает на вопросы Пилата: родом он не из Назарета, а из Гамалы, своих родителей не помнит, подкидыш. Сына неизвестных родителей - по-древнееврейски «асуфи» - считали парией, бесправным. Фраза «Я не помню своих родителей», отмечает сам факт обращения к Талмуду и готовит к последующим реминисценциям. Феномен автора романа «Мастер и Маргарита» проявляется в «умении одной короткой фразой, иногда даже одним-единственным словом решить несколько задач и через слово свести несколько плоскостей произведения в единый художественный объем» (с. 64).
Булгаков строит биографию своего героя Иешуа на основе взаимоисключающих религиозных источников, показывая, что не стремится воссоздать историческую фигуру Иисуса и что суть Христовой проповеди независима ни от «идеологических распрей», ни от «мистических одежд, в которые принято облекать Иисуса» (с. 67). Вместе с проповедью он отделяет от христианской церкви и личность Иисуса Христа, превращая его в Га-Ноцри, отрубленную ветвь.
Иешуа - «персонификация Нагорной проповеди, максималистская идея добра, воплощенная в поведении»: «Человек в расцвете молодости, но уже с сильным умом философского склада. Очень одинокий, - впрочем, такие люди в друзьях и не нуждаются, они самодостаточны. Веселый, живой и непреклонно-добрый - с фанатическим упорством считает всех людей добрыми. Необыкновенно чуток к душевным движениям окружающих, но проницательность эта в соединении с добротой дает диковинную интерференцию - дурного отношения к себе он не замечает. Попросту говоря, он бывает наивен болезненно, вплоть до слепоты. После подстроенной ловушки, тюрьмы, суда Синедриона, суда римского правителя, после утверждения смертного приговора он спохватывается: "Я вижу, что меня хотят убить..."... Короткая фраза: "А ты бы отпустил меня, игемон... Я вижу, что меня хотят убить" - не только создает объемную психологическую картину; не только отбрасывает евангельскую предопределенность, но опять, неожиданным поворотом, возвращает Иешуа к Иисусу, а нас - к Евангелию от Иоанна, которое начинается знаменитым: "В начале было Слово".» (с. 110).
Эта фраза - показатель отсутствия предопределенности. До нее Иешуа, как и евангельский прототип, шел к гибели, увлекая за собой Пилата и Иуду (в силу библейской предначертанности Христос подталкивает Иуду к предательству и гибели). «И по смыслу, и тону просьбы ясно, что Иешуа. не замечал гибели, ибо он и вправду наивен до невме-
няемости» (с. 74). Таким образом, Булгаков, отбрасывая предопределенность и библейскую, и новозаветную, вводит «иное предопределение социальное», суть которого открывается «в парадоксальной связи с Евангелиями. Просьба Иешуа: "Ты бы отпустил меня, игемон" - гениально неожиданная и нелепая, - почти калька с такой же внезапной просьбы Христа: "Авва Отче!.. пронеси чашу сию мимо меня". Трогательная попытка избежать конца, к которому оба героя, и евангельский, и булгаковский, до той секунды шли бестрепетно. Иешуа обращается к земному правителю, как его прототип - к Богу. Случайное совпадение? Никоим образом, Булгаков поставил отметку, мимо которой нельзя пройти. Последнее слово Иешуа перед смертью - "игемон...". Последнее слово Иисуса - "Отче! В руки Твои предаю дух Мой". Вместо небесного Отца - земной правитель. Гибель Иешуа Га-Ноцри предопределена земной высшей силой, именно той, что была старательно затушевана в Евангелиях - римской властью. Игемон - бессильное воплощение этой абстракции, он так же не всемогущ, как и Бог» (с. 75).
Утверждение А. Зеркалова, что в новелле нет ни одной фразы, не несущей двойной, тройной или большей нагрузки, нет плоскостей -только объемы, подтверждается еще одним неожиданным ракурсом, в котором исследователь рассматривает ту же «кроткую» просьбу: «А ты бы отпустил меня, игемон». Она сопоставляется с наивным вопросом, который задает Иисус в Евангелии от Иоанна: «За что ищете убить меня?», тогда как «всем, кроме Иисуса, понятно, за что его хотят убить» (с. 111). Облик Христа у Иоанна наиболее приближен к Нагорной проповеди, именно Иисус четвертого евангелиста заявляет: «Я есть пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин. Х, 11). Возможно, связь с Евангелием от Иоанна не задавалась Булгаковым намеренно, а возникла спонтанно. Однако и в облике прокуратора множество черт, роднящих его с Пилатом по Иоанну (с. 112).
Образ Понтия Пилата романист компилирует с безупречной исторической достоверностью; он строится в соответствии с историографическими, религиозными источниками. «Ершалаимская часть» изобилует словами-«метками», по которым исследователем идентифицируются источники заимствований, вскрывающие глубинный смысл, придающие произведению дополнительный объем.
Одной из таких «меток» является слово «игемон». Оно побуждает обратиться к русскому переводу Талмуда - к трактату «Тосефта Хуллин». «В этой талмудической агаде есть три важнейших, стержневых элемента
булгаковского рассказа: несомненно нелепое обвинение [Иисуса]; оправдание не по материалам дела, а по пристрастию судьи; путаница между судьей и отцом небесным. Это неожиданное, буффонное сочетание нелепиц... Но более всего гротескна параллель между судьей-язычником и Богом. Это - еретический обыгрыш генеральной талмудической темы божественного суда на земле» (с. 130).
Некоторые детали, важные для формирования образа Пилата, взяты Булгаковым из средневековых легенд, например, из латинской анонимной поэмы Х11 в. «Пилат». Несмотря на характерную для того времени перетасовку дат и событий, она не противоречила «булгаков-скому внимательному историзму» (с. 115). Эта легенда, упоминая о жесткости правителя Иудеи, отмечает его ум и осторожность, административные таланты. Пилат в ней предстает «мягким в обращении, но грозным в суде». У писателя нет сомнений в том, что правитель, продержавшийся, по свидетельству исторических документов, в колониях десять лет, в течение которых не допустил ни одного серьезного мятежа, умел ладить с местным населением, усмиряя свою жестокость. Отсюда «мягкость» булгаковского Пилата, отличающая его от образа судьи, созданного синоптиками. Булгаков - «скрупулезно точный специалист, не выдумывающий детали своего полотна, а пользующийся данными из надлежащих источников» (с. 116).
А. Зеркалов указывает и на другую «метку» - утверждение, что мать прокуратора Пила - дочь мельника, в то время как приведенная выше легенда называет ее крестьянкой. Автор, подчеркивая эту деталь, считает ее не случайной (в предельно сжатом тексте «ершалаимской части» нет ни одного случайного слова); так был поставлен вопрос определения источника в американском издании реферируемой книги в 1979 г. Версия оказывается небезосновательной: И.Л. Галинская в исследовании «Загадки известных книг» (М., 1986) идентифицировала другой вариант этой легенды, приведенный в книге Г.А. Мюллера «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи и судья Иисуса из Назарета» (Мюнхен, 1888) на немецком языке, где Пила, действительно, дочь мельника. По древней легенде отец Понтия Пилата - «король-звездочет». Возможность высокого происхождения прокуратора также проверяется исследователем: «В Риме королей не было, разумеется, но римский всадник мог быть сыном туземного властителя, подвластного римской державе» (с. 113).
Вопрос происхождения главных героев новеллы важен для понимания их контрастной противоположности. Иешуа и Пилат
противопоставлены по всем признакам. Пилат - профессиональный солдат, правитель, известный своей жестокостью. Иешуа - человек, никому не причинивший зла. Пилат резок и вспыльчив. Иешуа ласков и ровен. Пилат болезненно предусмотрителен. Иешуа болезненно беспечен. Пилат - богач. Иешуа - нищий. Пилат - сын короля-ведуна. Иешуа -подкидыш. Подводя итоги анализа главных действующих лиц «вставного рассказа», исследователь замечает: «В еврейских религиозных школах когда-то превыше всего ценилось знание Талмуда "на иглу". Учитель прокалывал иглой букву текста, а ученик должен был сказать, какие буквы пронизаны на следующих страницах. Буква за буквой мы прокалывали портрет Иешуа, и под ним, на портрете игемона, оказывались те же буквы, начертанные навыворот. Доброта обернулась жестокостью, земля - небесами, альтруизм - эгоизмом и отвага - трусостью» (с. 123). Это «зеркальное противопоставление» не бросается в глаза только благодаря стилистическому мастерству Булгакова, психологическому совершенству характеров обоих героев. «Впрочем, в одной точке оба героя сходятся:"...Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок!"1. Кто произносит последнюю фразу -игемон? Мастер?.. не важно это, ибо она резюмирует сквозную тему всего романа. Эти слова можно считать прямым обращением Булгакова к читателю, единственным в новелле», - отмечает А. Зеркалов, считая «власть - страх - донос» центральной темой «Мастера и Маргариты» (с. 123)2.
К.А. Жулькова
2004.04.027. ЗАЙЦЕВ В.А. ОКУДЖАВА. ВЫСОЦКИЙ. ГАЛИЧ: ПОЭТИКА, ЖАНРЫ, ТРАДИЦИИ. - М.: ГКЦМ В.С. Высоцкого, 2003. -272 с.
Доктор филол. наук В.А. Зайцев (проф. МГУ) рассматривает авторскую песню как литературное явление второй половины ХХ в., «как
1 Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. - М., 1973. -
С. 735.
2 Проблема страха была освещена Л.Д. Ржевским в статье «Пилатов грех (о тайнописи в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита)» // Ржевский Л.Д. Прочтение творческого слова. - Нью-Йорк, 1970. - С. 193-217.
