CC BY
39
Осипова Нина Осиповна, доктор филол.наук, профессор, Московский гуманитарный университет,
Москва, Россия
«ЖИЗНЬ ЗВАНСКАЯ» КАК ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ МИФ В ПОЭЗИИ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ
Аннотация
В системе историко-культурных доминант литературы русского зарубежья, одно из важных мест отводится мифологии «золотого века», отражением которой стал идиллический хронотоп усадьбы как образа культурной памяти и квинтэссенции художественного образа России.
Автор прослеживает державинскую традицию идиллического хронотопа «жизнь Званская» в канонизации этого мифа и его художественные транскрипции в лирике русской эмиграции (Саша Черный, В. Набоков, Д. Бобышев и др.)
Ключевые слова: русское зарубежье, поэзия, историко-культурный миф, Державин
В последнее время появляются материалы, освещающие рецепцию Державина и в целом русской культуры XVIII в. на литературу эмиграции, но в основном либо это касается литературной критики, гораздо реже - самой литературы причем с опорой на высказывания самих писателей [6]. Говоря о Державие, Цветаева, на мой взгляд, выразила это ощущение по-своему: «Мало люблю «Евг. Онегина и очень люблю Державина» [10, 639]. «В ком, в какой...реке мне уже так просторно плялось и покоилось? [9, 439]; «...Державин, за отдаленностью времен, как Гомер, как Микеланджело, уже почти стихия, такой же первоисточник, как природа, то же, что гора или воспетый им водопад.. .»[8, 440].
В то же время яркий интерес творчеству и личности Державина и в целом русскому XVIII веку нуждается в дополнительном осмыслении. Один из аспектов этого осмысления - историко-культурный миф. Еще Б. Грифцов в статье о Державине 1914 г. подчеркивал, что поэзия Д. является не копированием реальности, а скорее созданием мифа, который в том или ином своем качестве получает конкретно-образное выражение в художественной культуре, становясь культурным архетипом, закрепляется в ней и в каждую новую эпоху наслаивает новые смыслы - в какие-то периоды уходя на второй план, в какие-то становясь ведущим вектором художественного сознания.
Одним из таких историко-культурных мифов об идеальных началах бытия и человека в нем является «жизнь Званская» (кстати, эта всеобщность заложена уже в названии - не
«Званская жизнь», что, вроде, логично, а виде инверсии «жизнь званская», что придает названию онтологический смысл. Именно с ним связано формирование усадьбы как устойчивого архетипа русского самосознания, глубоко проникшего в художественное сознание.
Возвращаясь к поэзии эмиграции, зададимся вопросом, в чем заключается востребованность именно державинской темы в кругу русской эмиграции? Что делало её современной, почему, по словам Д. Святополк-Мирского, эмиграция «через голову XIX века подаёт руку Державину»? Звучание этого историко-культурного мифа только усилилось трагедией революции, гражданской войны и эмиграции - пожалуй, нет ни одного эмигрантского поэта или писателя, в творчестве которого не отразилась бы какая-либо сторона усадебного мифа.
Но мы говорим прежде всего о мифе державинском. Почему не Тургенев, не Аксаков, не Пушкин, а именно державинский архетип усадьбы становится своеобразной эмблемой русской эмиграции? Почему Державин воспринимался ими как художественный, культурный, государственно-патриотический ориентир в ситуации изоляции от России.
Здесь нужно обозначить два обстоятельства: во-первых, шлейф прочтения и нового открытия Державина идет от «Серебряного века». На фоне равнодушия второй половины XIX в. к Державину гротовский девятитомник его сочинений, статьи В. Ходасевича, Б. Садовского и Б. Грифцова, вышедшие в к 100-летию со дня смерти поэта, способствовали новому открытию его творчества и в целом русского XVШ века. Поэтому биографический роман 1931 года о Державине В. Ходасевича не стал неожиданностью для эмигрантских кругов.
Во-вторых, именно именно эта державинская «стихийность», разрушение всех норм языка и стиля, абсолютная свобода самовыражения были близки художественным исканиям русского модернизма, возложившего на себя миссию поиска новых форм художественного выражения.
П. Бицилли, откликаясь в эмиграции на выход романа Ходасевича, писал, что «благодаря своей безграмотности Державин и создал свой собственный, единственный, неподражаемый по дикости, но и по могучей выразительности поэтический стили <.. .> Он грубо и дерзко ломал слагавшиеся каноны литературной речи» [2, 316] (не случайны здесь отмеченные параллели между русским авангардом и Державиным).
Наконец, именно в русской культуре Серебряного века первоначально феномен русской помещичьей усадьбы стал историко-культурным мифом, превратился в живую национальную традицию. Другими словами, к Серебряному веку относится своеобразная общественная канонизация русской усадьбы как средоточия семейных ценностей, многих сторон русской культуры и воплощения национального понимания красоты. Это новое качество «всеобщности» сделало усадьбу в сознании эмиграции своеобразным воплощением самой России-родины, квинтэссенцией ее художественного образа, соединявшего теплоту отчего дома с бескрайними природными просторами Отечества.
Вспоминая в эмиграции былое, А.Трубников, видный искусствовед, сотрудник Эрмитажа, один из авторов знаменитого журнала «Аполлон», писал: «В дворянских усадьбах сгустилась вся суть русской культуры; то были интеллектуальные теплицы, в которых распускались самые красивые цветы. .Если русско-византийская культура проявилась в богоносной красоте икон, то эволюция нашего общества после Петра проявилась. в рождении очень своеобразного и ни на что не похожего мира русских усадеб» [4, 116 ]. При этом для каждого поколения поэтов-эмигрантов было свое восприятие «званского» культурного мифа, наложенного на мотив пассеизма в отражении навсегда «уходящей натуры».
Используя термин Петра Савицкого, можно сказать, что усадьба — это эпицентр месторазвития. Именно так ассоциировала себя русская эмиграция в европейском пространстве. Культурный ландшафт державинской Званки создавал фактически готовые фреймы восприятия места на границе высокой и низкой, элитарной и народной/массовой культур, городского и сельского ландшафтов. Ведущий образ-архетип в данном случае — это «дистиллированная» культура, обладающая идеалом чистой, «незамутненной» природы и пасторального пейзажа. «Жизнь Званская» воспроизводила образ такого пространства, мира в миниатюре, островков культуры и творчества, пространства «без истории», маленькой России, окруженной чуждым, враждебным, огромным пространством. Именно так позиционировала себя эмиграция первой волны, стремясь сохранить свою русскость и определенную отдаленность от европейского мира. Жизнь званская и была таким топосом, Аркадией со своим распорядком дня, сельскохзяйственными работами, невинными забавами, природой, семейными традициями, лечебницами, школами (не случайно в рамках этой же мифологии была написана даже кулинарная книга «Русская кухня в эмиграции»). Державинская Званка в этом контексте - это остров Утопия, граница истории и не-истории, своего и чужого. государство в государстве, за границами которого тревожный двор царей, служба и т.д.
Усадьба становится формой эмигрантского эскапизма, стремления уйти от одиночества и страданий в идеализированное прошлое, наделив его светом очарования. Прежде всего, потерянный рай включается в систему автобиографического текста.
Символьно-метафорический комплекс державинского усадебного мифа первой эмиграции формирует и поэтический мир эмигрантской поэмы-воспоминания, становясь фактором культурной памяти в её пассеистическом мироощущении. При этом писатели-эмигранты воссоздавали не только собственную вселенную детства - для них детство было еще и символом прошлой России, которую они потеряли, и оттого приобретало особую притягательность и идиллическую окраску.
В основе этой «детской идиллии» лежит художественная идея «домашнего эллинизма» (О. Мандельштам) - традиция, идущая от Державина, сутью которой является достижение гармонии через уход из большого мира в малый локус, маркированный уютом и покоем. Первичным здесь является пространство, которое благодаря своей локализованности и однородности обусловливает циклическое движение времени. Званское время - бесконечно длящееся, оно не имеет ни начала, ни конца, оно циклично, несмотря на довольно 46
подробное описание званского дня (один день длится вечность). И в то же время это статическое, остановившееся время «золотого века». Способом перемещения в инобытие является сон («сон дальний, сон неверный» («я помню, мне чудится», «я помню», «и слышу я...», «мне грезится»). На этом основана поэтическая вселенная В.Набокова, В. Ходасевича, Саши Черного, И. Северянина, Н. Злобина, В. Туроверова... Отсюда символы Атлантиды, сада (парка), внимание к самым мельчайшим деталям (бинокулярное зрение), переходящим в крупный план почти кинематографического видения «рая зеленого», Аркадии.
Наиболее адекватной для интерпретации единства идиллического пространства и времени представляется модель замкнутого круга-острова, который характерен для Державинского усадебного топоса. Мифологема острова, которая является основным топосом Золотого века, реализуется в пространственно-временных границах, где исчезает само время - оно переходит в вечность - создавая особый вариант архетипа «прекрасного места» (locus amoenus).
На этом образе «прекрасного места» - острова построено пространство в поэме Саши Черного «Дом над Великой», где модификацией замкнутого пространства, острова, является усадьба, отгороженная от остального мира плотным забором, увитым зеленью, центром которой выступает Дом (как родовое гнездо). При этом эмигрантская идиллия детства в соответствии с традицией, сложившейся в русской литературе, определяет композиционное решение поэмы, представляющее своего рода «матрёшку» со встроенными друг в друга пространствами - от панорамы ландшафта, ограду, густо увитую плющом, сад. до дома, столовой, стола, мифологической персонализации деталей, составляющий ядро поэтического экфразиса-натюрморта (традиция русской поэзии XVIII века). В соответствии с литературной традицией эмоциональное состояние героя, показанное через мир вещей, запахов, сохраняет свои типологические особенности в поэме С. Черного.
Любование деталями, оттенками цветов, таинственным блеском посуды, узором клеенки, тычинками хмеля, лазурными окнами, «абажуром укропа», «лоснящейся сетью» шелка, кружевным веером и гранатовой застежкой, шариками райских яблок и канарейкой в клетке - все это создает уютный домашний космос, который, хотя в него и проникают люди и события из внешнего мира, сохраняет свою неприкосновенность и целостность.
Связующим звеном этого космоса является семья: усадебная идиллия переходит в семейную, в которой слуги, хозяева, гости описаны теми же образными средствами, что природа и интерьер - не случайно упоминаются висящие на стене эстампы с пасторальными сюжетами. Пространство домашней идиллии венчают столовая и обеденный ритуал, описанный с такими подробностями и деталями, звуками и запахами, мерцающими цветами и оттенками, что преемственная связь с «гастрономическими» мотивами и литературными «натюрмортами» XVIII века:
Любой пустяк из прежних дней
Так ненасытно мил и чуден.
В базарной миске средь сеней
На табуретке стынет студень.
Янтарно-жирный ободок
Дрожит морщинистою пленкой,
Как застывающий прудок
Под хрупкой корочкою тонкой. [7].
Многочисленные описания блюд, всевозможной снеди усиливает идиллическую составляющую поэмы - пространство столовой, обеденного ритуала и его культа определяют жанровый принцип идиллии, отмеченный М.М. Бахтиным: «Еда и питье носят в идиллии или общественный характер, или - чаще всего - семейный характер, за едой сходятся поколения, возрасты» [1, 376].
В то же время пространство воспоминаний поэтов выходит далеко за рамки идиллии в историко-философскую плоскость. Оба плана (враждебная реальность эмиграции и идеализированное прошлое, между которыми был еще октябрьский разлом) соотносятся по принципу палимпсеста, где эпохи «просвечивают» друг через друга с помощью авторского сознания. При этом сквозь простые радости естественного человека, воплощенного в ребенке, проступает трагизм идиллического сюжета - это идиллия, «вывернутая наизнанку».
Оксюморон «трагическая идиллия» - это выражение особого дискурса, имеющего глубокие традиции в русской литературе, где за безмятежно счастливым существованием скрывается «экзистенциональный вакуум», который, по В. Франклу, связан с ощущением пустоты и разрушением сложившейся системы ценностей [5, 308-321]. Эта традиция тоже была заложена мифом державинской Званки, омраченной размышлениями о конечности человеческой жизни, пониманием ничтожности человека на фоне этого сверкающего мира. Державин помнит, что смерть и счастье, ничтожество и величие, мизерность и огромность -два состояния одного и того же: сегодня Бог, а завтра - прах». И в этом плане Державин провиденциален. Используя символьно-метафорический пласт державинской поэтики, поэтику его натюрмортов, С. Черный с одной стороны, передает любование предметным и природным миром, снедью, с другой - вносит в этот мир горько-ироническую ноту разрушенного революцией и гражданской войной мира. С одной стороны, написанная в Риме, поэма детально воспроизводит образ потерянного рая в буколических картинах «благодатного» «зеленого мира», с другой - прекрасная Аркадия усадебного мифа сменяется «хтоническим» образом разрушенной Аркадии, где «густой узор людского кала/ Обвил гирляндой все кусты»; «лопух разросся, словно спрут», торчит «обуглившийся остов» дома.
В идиллическом пространстве эмиграции всегда обозначена граница между нынешней реальностью и прошлым (по принципу видения в зеркале). Так, в стихотворении-поэме В. Набокова «Детство» время и пространство постоянно перемещаются из настоящего в прошлое и обратно, что отражает ассоциативные свойства сознания, его фрагментарность. Созданный в преддверии эмиграции (1918), образ «восставших младенческих годов» сохранится и в лирике поэта 1920-х гг. («Березы», «Прелестная пора»).
Послание Державина удивительно современно в художественном отношении:
написанное в XVIII веке, оно построено по принципу монтажной поэтики и стилистики кинематографа. По такому же принципу построены и идиллии Рафальского, усадебные тексты Туроверова, Набокова.. Принцип кинокамеры, лежащий в основе художественного видения державинской Званки, игра планами (общими и крупными), переходе от панорамы к укрупнению мелких деталей, светящихся, искрящихся, и от энергетики событийности, сюжета, движения, пульсации - к быстрой смене картин-кадров, ритмов, панорам, усиленных энергией действия в настоящем времени, принцип свободных смещений (то, что потом футуристы назовут «сдвигологией»). Все это делает идиллию Державина вполне современным текстом.
И то же время идиллия «усадебного мифа» в ряде стихотворений проявляет тенденцию к разрушению, обладает амбивалентными чертами, связанными с мотивами смерти, одиночества, скитаний, чужбины. Собственная судьба соотносится со странничеством и страданием, мотивами одиночества, отверженности.
Еще одна особенность заключается в том, что «званский миф» в его художественном выражении реализуется и в произведениях, казалось бы, не связанных с усадьбой (поэтому я практически не использую сочетание «усадебный миф»). По этой модели строится и Петербургский миф эмиграции (у В. Набокова, например), и мир казачьего хутора у Н. Туроверова, и станичный миф С. Рафальского. Более того, летняя идиллия превращается в идиллию зимнюю, и «зимний» код встраивается в пространственную модель северной столицы (Петербург В. Набокова).
Еще один аспект освоения державинского мифа связан творчеством поэтов 1960-1980 гг., которых называют представителями необарокко (Ю. Иваск, И. Чиннов, Н. Моршен, Д. Бобышев, И. Бродский). Помимо тематических пересечений поэзии двух эпох и использования классических жанров (оды, идиллии, послания), имела также место и мифологизация некоторых поэтов XVIII века. «Державщина», «рай державинской Званки», восемнадцатый век и Петербург XVIII века стали самостоятельными темами поэзии Ю. Иваска и его поэтического ученика Д. Бобышева.
Ю. Иваск находится в «плену у Державина», постоянно ощущает на себе его тень и влияние. Это - «медвежий» мощный поэт, «любовник славы России» («Я - мещанин»); масштабная, «обжорливая» фигура. Язык Державина подобен «рычанью из берлоги» и реву «моржовых труб». Державинское «изобилье харчей» и его бурлящая речь - это кирпичики для строительства «божедома», ключи к воротам рая, миф о котором Иваск также культивировал в своей поэзии.
Поколение новой эмиграции устремилось к своему, во многом постмодернистскому «изводу» восприятия Державина - с его языковой свободой, стиранием границ между высоким и низким, игровым началом, иронией, пародированием, смысловыми перевертышами. В этом художественно-эстетическом контексте миф державинской Званки стал также объектом поэтического обыгрывания обрел новые грани у И. Бродского и Д. Бобышева. Оба говорили о значимости русской классицистической поэтики, об особом отношении к Державину.
Примером постмодернистского осмысления «званского» мифа стало стихотворение-поэма Д. Бобышева «Жизнь Урбанская» (1986), которое он сам называл в ироническом стиле Одой Оно построено по прямой аналогии с посланием «Евгению. Жизнь Званская» (1807). Урбана-Шампейн - университетский городок, где преподавал поэт. Интересна судьбы поэмы, которую советовали Бобышеву не печатать, чтобы не вызвать гнев эмиграции («они Вам этого не простят»). Это пародийное описание эмигрантского «рая» жизни американской эмиграции со всеми ее бытовыми подробностями, от домика в «Иллинойщине» и преподавания в местном университете до описания ломящегося от яств супермаркета - этого маркера общества потребления:
Вот лазает в воде чудовищный омар, а скинут с кипятка, зане прекрасен витязь, что - красен, и в броне. Крушите, стар и мал, с топленым маслом насладитесь! Вон кружка: бок в росе и пена набекрень, -отрадно-горек Пабст, и Огсбургер, и Пильзень, Колбасный арсенал, ветчинный потетень! Копченых дрынов полный список... [3].
Написанная в свободной повествовательной манере, архаичной и просторечной, поэма Д. Бобышева содержит глубокую грусть по утраченной России, дому, державинской Званке. Принцип стилевого сдвига позволяет представить ироническое и язвительное описание «американского рая», с его идиллией кукурузного поля, купами экзотических растений в виде пальм, гингко, секвой, изысканными винами, разноцветными студентами, новыми технологиями, и интертексты Державина лишь усиливает мотив утраченного рая.
Список литературы
1 Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе: очерки исторической поэтики //М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975.
2 Бицилли П.М. Державин <Рец. На биографию Ходасевича «Державин»>. М.: Книга, 1988. С. 314-316
3 Бобышев Д. Жизнь Урбанская //Знакомство слов: Избранные стихи. URL: http://www.vavilon.ru/texts/bobyshev1-1.html (Дата обращения: 02.04.2018)
4 Трофимов А. (Александр Трубников). От Императорского музея к Блошиному рынку. М., Наше наследие, 1999.
5 Франкл В. Человек в поисках смысла.М.: Прогресс, 1990.
6 Черкасов В.А. Ч-48 Державин и его современники глазами Ходасевича. Белгород: Изд-во БелГУ, 2009.
7 Чёрный А. Собр. соч.: В 5 т.Т.2. Москва: Эллис Лак, 1996. URL: http://ruslit.traumlibrary.net/book/cherniy-ss05-02/cherniy-ss05-02.html#work006001 (Дата обращения: 1.04.2018).
8 Цветаева М.И. Собр.соч.: В 7 т. Т.4. М.: Эллис Лак, 1994.
9 Цветаева М.И. Собр.соч.: В 7 т. Т.5. М.: Эллис Лак, 1994.
10 Цветаева М.И. Собр.соч.: В 7 т. Т.6. М.: Эллис Лак, 1995.
