CC BY
86
Пономарева Ольга Александровна, Бакалдин Игорь Петрович ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ В РУССКИХ РОМАНАХ-АНТИУТОПИЯХ
Статья раскрывает особенности антиутопического жанра, который не теряет своей актуальности на протяжении века. Основное внимание авторы уделяют анализу женских образов, раскрывая их специфику, характерную именно для антиутопии: раскрепощенность, демонизм, инфернальность, "греховность", эмансипированность. Женские персонажи выступают своеобразным двигателем в судьбах главных героев, а следовательно, социально активны, что объясняется жанровой природой антиутопии.
Адрес статьи: отм^.агат^а.пе^т^епа^^СИУ/б-З/в.^т!
Источник
Филологические науки. Вопросы теории и практики
Тамбов: Грамота, 2017. № 5(71): в 3-х ч. Ч. 3. C. 35-37. ISSN 1997-2911.
Адрес журнала: www.gramota.net/editions/2.html
Содержание данного номера журнала: www .gramota.net/mate rials/2/2017/5-3/
© Издательство "Грамота"
Информация о возможности публикации статей в журнале размещена на Интернет сайте издательства: www.aramota.net Вопросы, связанные с публикациями научных материалов, редакция просит направлять на адрес: phil@aramota.net
УДК 8; 21:161.1
Статья раскрывает особенности антиутопического жанра, который не теряет своей актуальности на протяжении века. Основное внимание авторы уделяют анализу женских образов, раскрывая их специфику, характерную именно для антиутопии: раскрепощенность, демонизм, инфернальность, «греховность», эмансипированность. Женские персонажи выступают своеобразным двигателем в судьбах главных героев, а следовательно, социально активны, что объясняется жанровой природой антиутопии.
Ключевые слова и фразы: антиутопия; женский образ; греховное начало; распущенность; демонический, инфернальный образ.
Пономарева Ольга Александровна, к. филол. н. Бакалдин Игорь Петрович, к. филол. н., доцент
Пятигорский государственный университет zigmunda@rambler. т
ЖЕНСКИЕ ОБРАЗЫ В РУССКИХ РОМАНАХ-АНТИУТОПИЯХ
В антиутопическом жанре женский образ представляется как демонический, инфернальный. Женщина делает первый шаг навстречу сближению партнеров, ее сексуальная активность опережает мужскую. Этим она, по мнению О. Е. Крыжановской, «восполняет недостаток внимания к собственной персоне, в этом же находит возможность самоутвердиться в мире, где только мужчина имеет право на активную социальную позицию» [3, с. 126-127].
Нельзя не вспомнить первую антиутопию, в которой так ярко реализуются указанные признаки, - роман «Мы» Е. Замятина. Б. Ланин отмечает: «греховное начало в женских образах здесь гораздо более обусловлено жанровой природой антиутопии», а не пропагандой идеи изначальной испорченности женской сущности [4, а 150].
Главная героиня романа состоит в организации Мефи, которая называется так в честь Мефистофиля. Может быть, именно этот роман дал начало традиции наделять женские образы антиутопий греховностью, дьявольщиной.
Антиутопия характеризуется активностью плоти, протестом тела против рациональности безжизненной мысли. К330 сексуально активна, это помогает ей пробудить любимого ею по-настоящему мужчину к полноценной духовной жизни. Она является воплощением запретного, и это проявляется во всех деталях ее образа жизни: возможность менять одежду, пользоваться косметикой, употреблять алкоголь и, что важнее всего, любить.
Сексуальная активность женщины в антиутопии опережает мужскую. В русской антиутопии нет женских персонажей, которые бы не сделали первый шаг навстречу сближению с мужчиной, не проявили бы решительность и бесстрашие.
В начале романа Т. Н. Толстой «Кысь» Оленька Кудеярова - скромная, застенчивая девушка, которая работает вместе с Бенедиктом. Главный герой относится к ней с большим интересом, все время мечтает о ней. Но в сознании героя живут две девушки: реальный образ рядом сидящей коллеги и его собственные фантазийные представления о ней. В волшебных видениях Бенедикта Оленька - воплощение недоступности: «расфуфыренная, сама не шелохнется» [6, а 81], в роскошном наряде (новая кацавейка, сарафан с пышными рукавами), за богатым столом, она, белолицая, с пышущем во всю щеку румянцем, с сияющими глазами, с ровным пробором в светлых чистых волосах, с ямочкой на подбородке, - воплощение необыкновенной небесной красоты. Реальная же Кудеярова «попроще и личиком, и одежей, и повадками» [Там же, а 81-82], занята работой, находится рядом, в Рабочей Избе. С ней и пошутить можно: толкнуть локтем, косу к табурету привязать. И когда Бенедикт представлял Кудеярову нарядной, белолицей и неподвижной, особенное волнение посещало его сердце, но все же герой решается подойти к объекту мечтаний, поздравить с Женским днем и, не без помощи Оленьки, неожиданно для себя предлагает ей «руку, сердце и пуденциал» [Там же, а 118].
После свадьбы Оленька становится обычной женщиной, женой. Бенедикта уже не посещают прежние видения, и его это печалит: «Теперь вот она, Оленька. Тут, под боком» [Там же, а 184]. Главный герой увлекается чтением книг и забывает о жене, в результате чего у нее появляются первые претензии к мужу, ревность к его увлечению: «Он про баб читает! А на жену не смотрит! Вот порву все книжки-то ваши!» [Там же, а 202].
В отношениях супругов наступает некоторое перемирие, когда книги в библиотеке тестя заканчиваются. Бенедикт видит, что его супруга изменилась (он даже ее не сразу узнает), но она приходится ему еще по нраву: «Красота несказанная, страшная; да нешто это Оленька? - царица шемаханская» [Там же, а 216]. Этим эпизодом заканчивается счастливая жизнь семьи, заканчивается и серьезное отношение героини к браку. В результате равнодушного отношения к ней мужа Оленька находит человека, который смог дать ей то, чего она не могла получить в браке и который смог оценить ее новую красоту по достоинству.
Кудеярова очень изменилась внешне: «расперло <...> вширь и поперек», вместо одного подбородка с ямочкой теперь восемь, «сидит на пяти табуретах» [Там же, а 278], дверной проем из-за этого был расширен. Бенедикта эта пышность больше не интересовала.
Оленька Кудеярова быстро находит замену игнорирующему ее Бенедикту в облике перерожденца Терентия Петровича. Героиня уверенно заявляет Бенедикту, что ее красоту оценит такой человек, как Терентий Петрович, и отправляет его ночевать в другую горницу. Оленька не скрывает ничего от мужа, не мучится
36
^БЫ 1997-2911. № 5 (71) 2017. Ч. 3
угрызениями совести, а, наоборот, приводит поклонника в дом и закрывается с ним в отдельной комнате. Бенедикт сначала страдает от распутства своей жены, ревнует, желает ворваться в комнату и избить обоих. Но вскоре он становится равнодушным к сложившейся ситуации.
В образе Кудеяровой Т. Н. Толстая создает типичную героиню антиутопического пространства, для которой важны собственные интересы, чувства и желания.
В. В. Десятов проводит аналогию между Оленькой и целым рядом набоковских героинь, таких как Поленька, Машенька, Марфинька, Зина Мерц. «Восприятие Оленьки Бенедиктом пародирует не только отношения той или иной пары набоковских персонажей, а саму концепцию любви писателя, согласно которой мечта, воспоминание о возлюбленной предпочтительнее реальной женщины» [2, с. 49].
Часто в русской антиутопии брак и семейные отношения становятся жертвой женской сексуальной распущенности и неуемности. Подавлен и истерзан развратом своей жены Марфиньки Цинциннат Ц. из «Приглашения на казнь» В. Набокова.
В глазах Цинцинната она предстает почти ребенком: «кукольный румянец, блестящий лоб с детской выпуклостью»; он продолжает представлять «лепет Марфиньки, ее ноги в белых чулках и бархатных туфельках <...> розовые поцелуи со вкусом лесной земляники» [5, с. 14, 19]. Но столь невинная и чистая героиня, от которой, наверное, и нельзя ожидать подобного, начинает изменять мужу в первый же год семейной жизни «с кем попало и где попало» [Там же, с. 21]. Отчужденность становится основным признаком их взаимоотношений. Это пример полного развенчания статуса жены. Марфинька, не скрывая того, что с ней произошло за день, сообщала мужу об этом совершенно спокойно (в конце ее реплики стоит точка) и в третьем лице: «А Марфинька нынче опять это делала» [Там же]. Реакция на эти откровения проходила в три этапа: несколько секунд безмолвствовал, воя, уходил (отдалялся от жены) и запирался в замкнутом пространстве (создавал шум, маскируя рыдания). Марфинька, как будто не понимая, что она причиняет боль близкому человеку, находит оправдание своей развращенности - это доброта, которая приносит «облегчение» другим, а ей ничего не стоит. Таким существованием героиня превращала жизнь Цинцинната в ад. Зная и помня все это, он продолжает любить ее «безысходно, гибельно, непоправимо» и не оставляет попыток достучаться до ее души. Но скоро начинает понимать, что брак с ней, его безответная любовь - всего лишь очередной обман его жизни.
Отчуждение царит и в отношениях Адама Красовского и Евы Войкевич, героев пьесы М. Булгакова «Адам и Ева». Главная героиня вступает в новые отношения с академиком Ефросимовым, которого считает гением, и оставляет своего мужа одного в лесу. Ева убеждена в твердости своих чувств к новому избраннику, в ее голове точный план разрыва, в сердце - никаких переживаний и терзаний по отношению к Адаму: она решительно заявляет о том, что теперь ее Адамом является Ефросимов.
В романе В. Н. Войновича «Москва 2042» женский персонаж не выполняет функцию жены и не приносит беды, а, наоборот, дарит приятные минуты, выполняя свою работу. Искрина выполняет поручение Верховного пятиугольника и должна провести с главным героем Виталием Никитичем Карцевым (впоследствии ему дадут звездное имя Классик Никитич) курс интенсивной индивидуальной подготовки. Искрина уверенно, без стеснений заявляет о необходимости ее переселения к нему в номер и о дальнейших интимных отношениях. В свою очередь, сам Карцев находится в замешательстве: неужели эта женщина «может спать с кем попало и даже получать от этого удовольствие?» [1, с. 189]. Искрина же убеждена, что у гостя весьма странные, диковатые, отсталые и глупые представления о сексуальных отношениях, как и обо всем другом. Героиня живет по законам антиутопического общества, поэтому ее «греховность» оправдана: она выполняет долг перед государством. В ней устойчиво живет идея о том, что она получает удовольствие от выполнения таких решений руководства, как и от всякого другого полезного труда. На фоне решительной, смелой, стойкой Искрины Карцев выглядит наивным романтиком, считая, что перед таким делом необходимо разогреться: «чего-нибудь выпить, Пушкина-Есенина почитать, и вообще для начала нужны какие-нибудь такие вздохи, намеки, касания» [Там же, с. 191].
Вспомним еще несколько антиутопий. В повести Н. Аржака «Говорит Москва» разрешение гражданам совершать убийства приводит героиню к мысли убить своего мужа, чтобы утвердить свои отношения с Анатолием Карцевым. В «Граде обреченном» братьев Стругацких Сельма, будущая жена Андрея Воронина, настойчиво зазывает его к себе. В «Лазе» В. Маканина беспортретный, невзрачный, незаметный Ключарев пользуется необыкновенной популярностью у женщин подземелья. И даже спасенная им от насилия девушка готова здесь же в знак благодарности отдаться ему. Серафима Петровна, героиня «Любимова» А. Терца, с легкостью рассказывает своему мужу о блудной жизни в мельчайших подробностях, видя, как нервно он воспринимает подобные истории.
Таким образом, женские образы в русских романах-антиутопиях зачастую наделяются максимальной «эмансипированностью», доходящей до цинично-благочестивой «инфернальности», что во многом обусловливается жанровой спецификой антиутопии с ее вывернутой наизнанку действительностью.
Список источников
1. Войнович В. Н. Москва 2042. М.: Эксмо, 2004. 384 с.
2. Десятов В. В. Русские постмодернисты и В. В. Набоков: интертекстуальные связи: дисс. ... д. филол. н. Барнаул,
2004. 439 с.
3. Крыжановская О. Е. Антиутопическая мифопоэтическая картина мира в романе Т. Толстой «Кысь»: дисс. ... к. филол. н.
Тамбов, 2005. 198 с.
4. Ланин Б. Мир без женщин, или Целомудренность разврата // Общественные науки и современность. М.: Наука,
1994. № 2. С. 150-158.
5. Набоков В. В. Лолита: романы. М.: Эксмо, 2004. 544 с.
6. Толстая Т. Н. Кысь. М.: Эксмо, 2004. 368 с.
FEMALE IMAGES IN RUSSIAN ANTI-UTOPIAN NOVELS
Ponomareva Ol'ga Aleksandrovna, Ph. D. in Philology Bakaldin Igor' Petrovich, Ph. D. in Philology, Associate Professor Pyatigorsk State University zigmunda@rambler. ru
In the article the peculiarities of the anti-utopian genre which has not lost its relevance throughout the century are identified. The authors focus on the analysis of female images, revealing their specificity typical for anti-utopias: liberatedness, demonism, infernality, "sinfulness", and emancipation. Female characters are a kind of engine in the fates of the main heroes, and therefore, they are socially active, which can be explained by the genre nature of anti-utopias.
Key words and phrases: anti-utopia; female image; "sinful" nature; dissoluteness; demonic, infernal image.
УДК 821.161.1
В статье в ходе анализа обстоятельств публикации, критики и научного осмысления очерков И. А. Гончарова «Иван Савич Поджабрин» исследуется вопрос о создании молодым писателем-романтиком индивидуальной мифологии на основе творческого синтеза традиций русской и мировой литературы и тенденций, связанных с натурализмом. Особая роль при этом принадлежит архетипической образности («огонь»), которая соотнесена Гончаровым с творческим началом, а также античным и библейским мифам, обнаруживающим значение образа художника и его идеала. Уже в раннем произведении писателя проявились характерные для него избирательность и одновременно широта художественного контекста образов, переосмысление традиционного, нередко в форме травестирования. Все это расширило жанровые рамки очерков, явившихся образным, сюжетным и интонационным предшествованием зрелых романов писателя.
Ключевые слова и фразы: И. Гончаров; очерки; мифология; романтизм; образ рассказчика; физиологизм; синтез традиций; архетипическое; ирония.
Рецов Василий Вячеславович
Средняя общеобразовательная школа № 1 Аксайского района, г. Аксай goustking@yandex. ги
ОСОБЕННОСТИ ИНДИВИДУАЛЬНОЙ МИФОЛОГИИ И. А. ГОНЧАРОВА В ОЧЕРКАХ «ИВАН САВИЧ ПОДЖАБРИН»
Очерки «Иван Савич Поджабрин» (1842), в отличие от двух ранних повестей И. А. Гончарова, которые остались в рукописных альманахах, были опубликованы в журнале «Современник» в 1848 году, уже после выхода в свет романа «Обыкновенная история» (1847). Громкий успех первого крупного творения обеспечил им внимание читателей и критиков, однако, по словам А. А. Григорьева, это произведение «многим показалось недостойным писателя, так блестяще выступившего на литературное поприще» [2, с. 667].
После повторной публикации в сборнике «Для легкого чтения» (1856) А. В. Дружинин дал очеркам более взвешенную оценку. В своей рецензии он отметил, что «"Иван Савич Поджабрин" был написан прежде "Обыкновенной истории", хотя был напечатан после», и при этом критик утверждал: «...разбираемый нами очерк отличается зрелостью и твердостью пера сильного и уже выработанного» [Там же, с. 666]. Дружинин первым соотнес главного героя произведения и его слугу с Дон Жуаном и Лепорелло.
Сдержанный прием произведения, возможно, усилил критическое отношение к нему самого писателя. А. Г. Филонов, включивший очерки в собрание сочинений 1896 года, писал: «.этот рассказ, согласно воле автора, признававшего его не заслуживающим перепечатки, при жизни его не был напечатан в полном собрании его сочинений» [11, с. 11]. Речь шла о публикации собрания 1884-1889 годов. Объясняя включение очерка в новое издание, Филонов отметил следующее: «.ввиду того, что знатоки нашей литературы выражали сожаление, что рассказ "Иван Савич Поджабрин" не вошел в собрание произведений нашего писателя, и кроме того для полноты представления о Гончарове как литераторе - рассказ этот в настоящем издании первый раз печатается в собрании его сочинений» [Там же, с. 11-12]. Однако издатель указал в нем только на приметы «физиологического очерка».
Осмысление произведения единственно как «физиологического очерка» было продолжено советским литературоведением. А. Г. Цейтлин, А. П. Рыбасов, В. Ф. Переверзев подчеркивали очерково-нравоописательный характер сочинения, считая обращение к нему писателя «важным шагом. на пути к реализму» [9], и ставили его в один ряд с физиологическими очерками Н. Некрасова, Д. Григоровича, И. Панаева, В. Даля. При этом образ Поджабрина рассматривался в русле гоголевской традиции, герой - «младший брат Ивана Александровича Хлестакова» [9; 12, с. 47]. Цейтлин отметил также связь очерков с романным творчеством, выраженную через образ слуги: «.в образе Авдея Гончаров, несомненно, сделал новый шаг к созданию того типа крепостного слуги, который был им увековечен в Захаре» [12, с. 49].
