CC BY
161
УДК 882.09
Глазунова Софья Ивановна
Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
profhom@yandex.ru
ЖАНРОВО-КОМПОЗИЦИОННАЯ СПЕЦИФИКА ЭССЕ «НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ» В. НАБОКОВА
В статье рассматриваются жанрово-композиционные особенности эссе В. Набокова «Николай Гоголь». В структуре эссе обнаруживаются элементы, присущие жанру некролога, выявляется композиционная роль эпиграфа. Прослеживаются черты, характерные для многих критических работ В. Набокова.
Ключевые слова: В. Набоков, Н. Гоголь, эссе, некролог, литературная критика.
Эссе «Николай Гоголь» занимает особое место среди литературно-критических работ В. Набокова. Исследователя не может не поразить многомерность набоковского текста, которая выражается в игре автора не только с читателем, но и с образом самого Гоголя. В одном из писем Набоков называет свое эссе «Гоголь в Зазеркалье» [цит. по: 2, с. 243] - анализ текста показывает, что правильнее было бы назвать его «Гоголь в зеркале». Зеркале Набокова.
В качестве эпиграфа выбрана развернутая цитата из «Записок сумасшедшего» Н.В. Гоголя: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали, лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли мой то синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!.. А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» [4, с. 403]. Данный отрывок является финальной записью в дневнике Аксентия Ивановича Поприщина от «Чи 34, сло Мц гдао, Февраль 349» [1, с. 165]. В нем намечен вектор движения из больничного ада к свободе, возвращение посредством волшебной тройки коней домой. Этот вектор сохранен Набоковым, который начинает рассказ о жизни Гоголя именно с описания его болезни и методов, применявшихся для его лечения: «С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном:
чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок» [4, с. 404]. Эта фраза перекликается с начальными предложениями эпиграфа и позволяет Набокову показать удивительное соотношение литературного текста и судьбы автора, так же, как в статье «Предисловие к “Герою нашего времени”» [3, с. 424435] Набоков неоднократно подчеркивает пророческий характер стихотворения Лермонтова «В полдневный жар в долине Дагестана...».
Предшествующая набоковскому тексту цитата объединяет два повествования: псевдодневник, созданный Гоголем, и его собственную биографию. Эту связь подкрепляют элементы гоголевского текста, вкрапленные в эссе Набокова. У Гоголя: «Они льют мне на голову холодную воду» [1, с. 165]; у Набокова: «.Ему поливали голову холодной водой». У Гоголя: «Они не внемлют, не видят, не слушают меня», у Набокова: «Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся» [4, с. 404]. Таким образом, эссе Набокова становится своего рода продолжением гоголевского повествования. Рассказ о жизни писателя начинается с того самого момента, на котором обрываются «Записки сумасшедшего». И это не случайно. Тема душевной болезни Гоголя неоднократно затрагивается в эссе: «Гоголь был странным, больным человеком, и я не уверен, что его пояснения к “Ревизору” не обман, к какому прибегают сумасшедшие» [4, с. 446]. И далее: «У меня будет возможность описать в другой книге, как одному сумасшедшему постоянно казалось, будто все детали ландшафта и движения неодушевленных предметов - это сложный код, комментарий по его поводу и вся вселенная разговаривает о нем при помощи тайных знаков. Нечто подобное этой мрачной и чуть ли не космической пантомиме можно себе представить, размышляя о болезненном отношении Гоголя к своей внезапной славе» [4, с. 446447]; «Лихорадочное бегство было лишь первой стадией той тяжелой мании преследования, которую ученые со склонностью к психиатрии усматривают в его чудовищной тяге к перемене мест» [4, с. 412-413]; и др. Но размышления о психическом
128
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
© Глазунова С.И., 2012
состоянии Гоголя не превалируют в эссе над анализом его художественного гения. Напротив, Набоков подчеркивает, что «только тень Гоголя жила подлинной жизнью - жизнью его книг» [4, с. 423].
Параллель Гоголь - Поприщин не единственная, найденная Набоковым. Так, уже в первой части эссе он замечает, что Гоголь «потерял и свой нос так же, как его потерял майор Ковалев» [4, с. 406], а затем, глубже раскрывая перед читателем особенности гоголевского мира, сравнивает Гоголя то с убийцей из рассказа К.Г. Честертона [4, с. 484], то с женой рыбака из сказки А.С. Пушкина [4, с. 485]. Помимо этого, Набоков характеризует Гоголя, используя такие эпитеты, как «вампир» [4, с. 411] и «чревовещатель» [4, с. 411]. После этого уже не кажется столь удивительным уверение Набокова в том, что он не выдумал Гоголя. Гоголь Набокова - это странное создание (в чьих постоянных поездках было что-то «от тени или от летучей мыши» [4, с. 423]), живущее в своем собственном мире.
«Хаос мнимостей» [4, с. 504] - вот основа художественного мира Гоголя, по мнению автора эссе. Анализируя этот мир, Набоков неоднократно обращается к теме потустороннего мира, мира зеркал, теней и снов: «грандиозное сновидение поэмы» [4, с. 480]; «“Шинель” Гоголя - гротеск и мрачный кошмар» [4, с. 503]; «В письмах Гоголь как-то странно, будто сон, описывает виды Любека» [4, с. 422]; и др. Примечательно, что тема сна, связи художественной литературы и сновидения неоднократно поднимается Набоковым в его критических работах. Примером может служить комментарий Набокова к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Уже первые строки пушкинского текста, по мнению Набокова, воспроизводят «смутно-дремотные» [5, с. 103] обрывки мыслей Онегина.
Но удивительна не только интерпретация гоголевского текста. Примечательна сама композиция. Начиная эссе с описания обстоятельств смерти Гоголя, Набоков завершает его сообщением о дате рождения писателя. Следует заметить, что данная композиция является типичной для жанра некролога. Открывается эссе сообщением о смерти и ее обстоятельствах, затем следует характеристика умершего. В ряде случаев некролог завершается информацией о возрасте умершего. В качестве примера можно привести некролог «Проспер Мери-ме», написанный И.С. Тургеневым. Начиная некролог сообщением о смерти Мериме «Вчера я прочел в “1МереМапсе Ве^е” известие о смерти П. Ме-риме в Канне» [6, с. 212], Тургенев заканчивает его словами «Мериме исполнилось 67 лет: он родился 28-го сентября 1803 года» [6, с. 213].
Приступая к рассказу о Гоголе с описания его смерти, Набоков, тем не менее, быстро возвращается к нормальной хронологии событий. Так, за изображением ужасного лечения, предваряющего смерть Гоголя, следует рассказ о его детстве, учебе
в гимназии, переезде в Санкт-Петербург, и далее события жизни Гоголя описываются в их естественной последовательности.
И здесь мы вынуждены вернуться к эпиграфу эссе. В романе Гоголя датировка, проставляемая Попри-щиным у своих записок, хаотична: от 2000 года до «Чи 34, сло Мц гдао, Февраль 349». Таким образом, уже сам эпиграф в некотором роде оправдывает нарушение хронологии и парадоксальное название первой части эссе: «Его смерть и его молодость».
Несколько вольное обращение с хронологией событий также сразу дает читателю понять, что Набоков будет говорить об анализируемом авторе так, как сам пожелает. Действительно, Набоков не просто допускает достаточно вольную интерпретацию художественного текста, но и включает в структуру эссе автобиографические отступления, например: «Несколько лет назад на регбийном матче в Англии я видел, как великолепный Оболенский на бегу отбил мяч ногой и, тут же передумав, в броске поймал его руками...» [4, с. 460]; «Лет через двадцать пять я заставил себя перечесть “Вечера” и остался к ним так же холоден, как и в те дни, когда мой учитель не мог понять, почему от “Страшной мести” у меня не ползут по спине мурашки, а от “Шпоньки и его тетушки” я не покатываюсь со смеху» [4, с. 427]. Более того, Набоков не упускает возможности упомянуть в эссе о Гоголе о собственном творчестве: «У меня будет возможность описать в другой книге, как одному сумасшедшему постоянно казалось, будто все детали ландшафта и движения неодушевленных предметов - это сложный код, комментарий по его поводу и вся вселенная разговаривает о нем при помощи тайных знаков» [4, с. 446]. Нам кажется показательной следующая набоковская фраза: «Это мир Гоголя, и как таковой он совершенно отличен от мира Толстого, Пушкина, Чехова или моего собственного» [4, с. 506]. Мы видим, как невзначай в одном ряду оказываются Пушкин и Набоков. В другом случае Набоков упоминает Пушкина, чтобы оправдать свое словоупотребление: «Я употребляю слово “вульгарность” из-за недостатка более точного термина -Пушкин, в “Евгении Онегине” тоже употребляя английское слово vulgar, извинился, что не нашел в русском языке его точного эквивалента» [4, с. 444]. Как мы видим, в эссе отчетливо прослеживается желание автора говорить не только о предмете исследования - Николае Гоголе, но и о самом себе.
Удивительна трансформация, которая происходит с образом Пушкина. В начале эссе - это человек, как и Гоголь, умирающий из-за неправильного лечения, затем - предмет восхищения, друг, коллега, вдохновитель, а под конец образ Гоголя начинает пересекаться с одной из литературных героинь Пушкина («.что-то в его душе жаждало еще большей власти (правда, лишенной ответственности), как жена рыбака в сказке Пушкина - еще бо-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
129
лее пышных хором» [4, с. 485]). При этом, упоминая об использовании имени Пушкина в «Ревизоре», Набоков преподносит это так: «Когда Хлестаков рассказывает о своих богемных и литературных связях, появляется чертенок, исполняющий роль Пушкина: “С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” - “Да так, брат, - отвечает, бывало, - так как-то все...”» [4, с. 440]. Гоголя можно выдумать, но Пушкин - вот настоящая реальность русской литературы, величина, замахнуться на которую для Набокова кажется невозможным.
Рассматривая особенности композиции эссе, необходимо упомянуть о «Комментарии», завершающем текст и состоящем из описания диалога между Набоковым и его издателем. Обращает на себя внимание само название этой части эссе - «Комментарий». Действительно, Набоков здесь стремится подвести итог и обобщить свои рассуждения. В сжатом виде мы вновь узнаем об особенностях сюжетов в прозе Гоголя и о проблемах, связанных с ее изучением. Набоков подчеркивает особое значение своего исследования, поскольку, по его мнению, список достойных работ о Гоголе ничтожно мал - так, среди англоязычных исследователей он положительно отзывается только о Д.П. Мирском. Обосновывая свое нежелание составлять библиографию работ о Гоголе, помимо незначительного количества достойных, с его точки зрения, исследований, Набоков выдвигает и другой аргумент: «Беда в том, что, если я стану перечислять эти работы, я непременно попытаюсь развеять скуку, включая в список выдуманные названия и воображаемых авторов, и вы никогда толком не будете знать, в самом ли деле Добролюбов, или Иванов-Разумник, или Оссиано-Кули...» [4, с. 513-514]. Здесь мы снова встречаемся с обращением к теме мистификации читателя, возможности написать исследование о несуществующем писателе. Эта фраза является продолжением обращения к читателю из пятой части эссе «Апофеоз личины»: «Стараясь передать мое отношение к его искусству, я не предъявил ни одного ощутимого доказательства его ни на что не похожей природы. Я могу лишь положа руку на сердце утверждать, что я не выдумал Гоголя. Он действительно писал, он действительно жил» [4, с. 511]. В «Комментарии» Набоков подчеркивает, что, если бы он действительно захотел написать исследование о несуществующем писателе, он мог бы искусно «замести следы», подделав ссылки на несуществующие труды несуществующих литературоведов или критиков. Единственный выход, остающийся для читателя, - поверить автору эссе на слово. Поверить не только в реальность Гоголя, но и в правильность его оценок Набоковым.
Помимо этого, «Комментарий» дает возможность Набокову продемонстрировать свое писательское мастерство. Достаточно вспомнить описание
заката или щенков коккер-спаниеля, пробравшихся в гостиную во время беседы.
Также Набоков использует эссе о Гоголе, чтобы еще раз высказать свое мнение о некоторых аспектах литературного процесса. Большое внимание Набоков уделяет проблеме точного перевода художественного текста, и в эссе мы видим отступления, характеризующие некоторые переводы гоголевских произведений. В основном, данные отступления достаточно обширны, поскольку Набоков не упускает возможности посрамить своих предшественников. Так, говоря об описании сада Плюшкина в переводе И. Гепгуд, Набоков замечает, что она «лепит одну ошибку на другую, превращая русскую березу во всеобщий ‘beech’ (бук), осину -в ‘ashtree’ (ясень), бузину - в ‘lilac’ (сирень), черную птицу - в ‘blackbird’ (ворону), зияющую -в ‘shining’ (видимо, перепутав с “сияющей”) и т. д., и т. д.» [4, с. 467]. Большая часть характеристик носит негативный характер, и только перевод «Мертвых душ», выполненный В.Д. Герни, удостаивается похвалы: «Когда я писал заметки, из которых составлялась эта книга, и уже взял на себя труд перевести нужные мне отрывки, “Читательский клуб” в Нью-Йорке выпустил совершенно новый перевод “Мертвых душ”, сделанный В.Д. Герни. Это на редкость хорошая работа» [4, с. 447-448]. Но даже и здесь Набоков находит недостатки, правда, связанные уже не с самим переводом: «Издание портят две вещи: смехотворное предисловие, написанное одним из редакторов “Клуба”, и перемена названия на “Похождения Чичикова, или Домашняя жизнь в старой России”» [4, с. 448].
Обращает на себя внимание характерное для Набокова представление о единстве мировой литературы. Так, в список литературных героев, олицетворяющих, по его мнению, пошлость, Набоков включает «Полония и королевскую чету в “Гамлете”, Родольфа и Омэ у Флобера, Лаевского в “Дуэли” Чехова, Марион Блум у Джойса, молодого Блоха в “Поисках утраченного времени” Пруста, мо-пассановского Милого друга, мужа Анны Карениной, Берга в “Войне и мире” и множество других действующих лиц в мировой литературе» [4, с. 454]. А один фрагмент из «Мертвых душ» напоминает Набокову «Улисса» Дж. Джойса.
Анализ показывает, что в тексте эссе также присутствуют элементы, характерные для многих критических работ В. Набокова: подчеркнутый субъективизм оценок, автобиографические отступления и отступления о литературе, представление о единстве мирового литературного процесса и возможности бесконечных взаимовлияний литератур разных эпох и разных народов.
Библиографический список
1. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 3. Повести; Т. 4. Комедии. - М.: Русская книга, 1994. - 560 с.
130
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
2. Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, эссе, пародии / под общ. ред. Н.Г. Мельникова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000. -688 с.
3. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. -М.: Издательство Независимая Г азета, 1998. - 440 с.
4. Набоков В.В. Американский период. Собр.
соч.: В 5 т. Т. 1. - СПб.: Симпозиум, 1999. - 608 с.
5. Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». - СПб: Искус-ство-СПБ, 1998. - 928 с.
6. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Сочинения: В 15 т. Т. 14. Воспоминания, критика и публицистика 1854-1883 гг. - М.; Л.: Наука, 1967. - 580 с.
УДК 821.161.1
Коптелова Наталия Геннадьевна
доктор филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
nkoptelo va@yandex. ш
РОМАН Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» В ИНТЕРПРЕТАЦИИ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО
В статье раскрываются особенности интерпретации Д.С. Мережковским романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»; характеризуются черты метода критика.
Ключевые слова: роман, интерпретация, метод, автор, герой, миф, раздвоение, религия, апокалипсис, действие, христианство.
Как справедливо отмечает В.А. Келдыш, в «религиозно-философской критике кон. ца XIX - начала ХХ веков произошло второе открытие Достоевского, многое определившее в познании его творчества мировой литературой и литературной наукой» [4, с. 207]. Д.С. Мережковский, несомненно, внёс в этот процесс значительную лепту. Для него, так же как для В. Розанова, И. Анненского, А. Волынского, Н. Бердяева, Вяч. Иванова, характерно отношение к Достоевскому как к художнику, осознавшему головокружительную сложность, таинственность, вечную трагическую раздвоенность души человека.
К феномену Достоевского Мережковский обращается, в частности, в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), программируя «новый идеализм» отечественной словесности, закладывая эстетический фундамент религиозного символизма. Если ранее в статье «Достоевский» (1890) Мережковский только констатирует христианскую природу художественных прозрений писателя, то в трактате «О причинах упадка...» он уже акцентирует способность писателя чувствовать «неисчерпаемую, никем не открытую новизну величайшей книги прошлого - Евангелия» (здесь и далее в цитатах - курсив Д.С. Мережковского. - Н.К.) [6, с. 222].
Методология трактата Мережковского во многом близка подходу к творчеству Достоевского, реализованному в книге В. В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1891) [4, с. 214], написанной на материале романа «Братья Карамазовы». В рецепции феномена Достоевского, как и других писателей, у «субъективных критиков» Розанова и Мережковского весьма активную роль играет механизм лирической призмы. В итоге - оба автора склонны рассматривать творчество
Достоевского как его собственную исповедь, поражающую беспощадной искренностью. Поэтому они опосредованно соотносят, а иногда и прямо отождествляют сознание автора и сознание героев романа «Братья Карамазовы». В откровенных признаниях Ивана Карамазова и даже Великого инквизитора - создатель книги «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» [8, с. 15] и творец трактата «О причинах упадка.» видят отражение, преломление нравственно-философских исканий писателя. Авторские интенции, считает Розанов, наиболее полно воплотились в образе Ивана Карамазова: «.Всё, что говорит Иван Карамазов, - говорит сам Достоевский» [7, с. 66]. «Он извлёк из той же глубины своего духа и легенду об отце Зосиме, и бессмертный тип подлого лакея Смердякова» [6, с. 222], - указывает Мережковский.
И художественная антропология романа «Братья Карамазовы», и, соответственно, миропонимание Достоевского в трактовке Мережковского предстают антитетичными. Для критика-символиста Достоевский - «человек, дерзающий беспредельно сомневаться и в то же время имеющий силу беспредельно верить» [6, с. 223]; «пророк, ещё небывалый в истории, новой русской жалости» [6, с. 224] и «один из самых жестоких поэтов» [6, с. 226]. Причём духовная раздвоенность и максимализм Достоевского, как кажется Розанову и Мережковскому, оказываются родственными современности. Амбивалентность Достоевского-гения, сотканного из трагических противоречий, по мнению автора трактата «О причинах упадка.», не может быть постигнута в оценочных параметрах старой критики XIX века, но требует других мировоззренческих и аксиологических координат. Мережковский пишет: «Русские критики-реалисты! Что им было делать с подобным характером? <.>
© Коптелова Н.Г, 2012
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
131
