CC BY
267
УДК 130.2
Дакоро Мария Анатольевна
докторант кафедры социологии, политологии и права ИППК Южного федерального университета Milena.555@mail. ru Maria A. Dakoro
Doctoral student of the chair of Sociology, Political sciences and Law of the Institute of Retraining of Southern Federal University Milena.555@mail .ru
Ю.М. Лотман о специфике российской интеллигенции Y.M. Lotman about the specifics of the Russian intelligentsia
Аннотация. Статья посвящена интерпретации российской интеллигенции, предложенной Ю.М. Лотманом. Концепция Лотмана рассматривается в контексте основных подходов к пониманию феномена отечественной интеллигенции, сложившихся в отечественной науке. Концепция Лотмана используется для понимания нынешнего положения российской интеллигенции.
Ключевые слова: интеллигенция, интеллектуалы, культура, модернизация, русская идея, идентичность, дискурс, национальное сознание.
Annotation. Article is devoted to the interpretation of the Russian intelligentsia, proposed by Y.M. Lotman. Lotmans' concept is discussed in the context of the main approaches to understanding of the phenomenon of Russian intelligentsia, established in Russian science. Lotman concept used to understand the current situation of the Russian intelligentsia.
Keywords: intelligentsia, intellectuals, culture, modernization, Russian idea, identity, discourse, national consciousness.
В российской философии и российском обществоведении проблема интеллигенции занимает заметное место, тесно связана с проблемой «особого российского пути», специфики российской культуры. Можно сказать, что проблема российской интеллигенции является едва ли не ключевой в поисках национальной и культурной идентичности России. Неудивительно, что многие крупные отечественные исследователи обращались к теме интеллигенции.
В отечественной и зарубежной мысли существует два основных подхода по отношению к определению сущности русской интеллигенции. Один подход рассматривает русскую интеллигенцию как феномен, аналогичный западным интеллектуалам. (Такова, например, точка зрения М. Гаспарова, С. Сергеева и др.). Другой подход видит в русской интеллигенции нечто специфическое, значительно отличающейся от западного
интеллектуализма. И этот подход преобладает в отечественных исследованиях. Позицию Ю.М. Лотмана можно считать неким синтезом этих крайних подходов. Знакомство с его анализом российской интеллигенции позволяет сделать вывод, что российская интеллигенция обладала определенной спецификой, но специфика эта была обусловлена не столько объективными социальными характеристиками этой группы, сколько её собственным самопониманием и самоописанием.
Ю.М. Лотман в своем анализе российской интеллигенции подчеркивает сложность определения этого понятия, его включенность в весьма обширное и разнообразное содержательно смысловое пространство, обусловленную этим невозможность сформулировать некую универсальную и общезначимую дефиницию. Отмечает он и такую специфическую черту дискурса об интеллигенции, как отказ части интеллигенции признавать себя таковой, что характерно для многих выдающихся представителей данного слоя.
Для российской интеллигенции характерен напряженный самоанализ и поиск собственной идентичности. В ходе этого самоанализа вырабатывалось представление как о позитивных, так и негативных чертах российской интеллигенции, причем и те и другие нередко представляли собой скорее мифологемы и идеологемы, чем реально присутствующие социальные признаки. Весь интеллигентский дискурс об интеллигенции оказывается весьма и весьма эмоциональным, что нередко наносит ущерб исследовательским целям.
Лотман полагает, что более плодотворным, чем поиск определения интеллигенции, может быть описание самого дискурсивного пространства, где происходило становление российской интеллигенции и которое непосредственно влияло на характеристики этого социального слоя.
В становлении дискурса Лотман выделяет три этапа, обозначая границы между ними знаковыми персоналиями либо событиями:
- от Кантемира до Белинского;
- от Белинского до «Вех»;
- после «Вех».
В первый период интеллигенции как таковой еще не существует, однако формируется пространство для неё, следующий период характеризуется появлением группы со своими устойчивыми темами для размышлений, которые сохраняются и воспроизводятся потом с редкой устойчивостью, образуя смысловое пространство существования российского образованного слоя. Эти темы могут быть не быть собственно интеллигентскими и российскими. Но специфику им придает то, как они осмысливаются и обыгрываются.
Лотман выделяет следующие темы/оппозиции: «свое - чужое», «жертва - работа», «отщепенцы - соль земли»; «интеллигенты - евреи», «истина - Родина», «правда - истина», «русская идея», «литературность -мифологизм».
Странно, что среди этих тем Лотман не выделяет такие, как «интеллигенция и народ», «народ и власть», хотя они являются для самоописания интеллигенции центральными. Рассмотрим предложенные Лотманом темы подробнее.
Говоря об оппозиции «свое - чужое». Лотман подразумевает уже затрагиваемую выше двойственную позицию по отношению к западной культуре. Чужое становится своим для образованных людей и в то же время парадоксальным образом вызывает некое отторжение. Поскольку эту амбивалентность мы уже рассмотрели, остановимся подробнее на других характеристиках интеллигентского дискурса.
«Жертва - работа».
Для русской интеллигенции слово «жертвенность» было одним из наиболее важных для понимания её собственной функции в обществе. Настоящий интеллигент должен был жертвовать собой - своим благополучием, счастьем, даже жизнью для общего блага, под которым понималось благо «народа». Интеллигенция, как правило, не задавалась вопросом, нужна ли народу её жертва. Можно сказать также, что интеллигенция в каком-то смысле узурпировала право говорить от имени народа и выступать его защитником перед властью.
Жертвенность (или установка на жертвенность, признание жертвенного поведения как образца) присуща, по мнению Лотмана, таким разным представителям отечественной интеллигенции как Ленин и Солженицын. Эти две персоналии свидетельствуют и об устойчивости данного представления.
Жертва в интеллигентском сознании соотносится с «работой» - работа выступает как форма осуществления жертвенного поведения. Понимание работы как жертвы означает презрение к материальному вознаграждению, особую «духовность», работу «за идею». Можно добавить, что даже сегодня у части практически деклассированной бывшей советской интеллигенции сохраняется некое высокомерие по отношению к тем, кто стремится «заработать». И это высокомерие едва ли можно списывать только на «рессентимент» социальных неудачников, хотя и этот момент тоже имеет место.
По мнению Лотмана, отношение к работе как к жертве, служению демонстрирует определенное сходство с описанной М. Вебером протестантской этикой. Однако он отмечает и существенное различие. В протестантской этике ценен результат, эффективность труда, приносящего зримый успех. В интеллигентском жертвенном труде важен именно сам процесс, его трудоемкость, изнурительность - без учета конечного результата и материального вознаграждения. Другое различие Лотман видит в том, что протестантская этика поощряла профессионализм, а интеллигентская этика труда способствовала скорее дилетантизму.
Подобная этика, возвеличивающая труд и превращавшая его в подвиг, с другой стороны, парадоксальным образом оправдывала безделье - ведь нельзя от каждого человека требовать подвига. А всё, что не подвиг, в черно-
белой этике интеллигенции теряло смысл вообще. Отсюда проблема утраты смысла жизни, специфическая «безбытность» российской интеллигенции, презрение к тем, кто хочет «обустроить свою жизнь», ненависть к «мещанству».
Лотман отмечает, что российские критики интеллигенции, в частности, авторы «Вех», почувствовали это странное отношение к труду и критиковали его. Но и до «Вех» в рядах самой же интеллигенции существовали некоторые попытки изменить отношение к труду, хотя они принимали несколько карикатурные формы.
Лотман пишет: «Надо сказать, что Чернышевский и нигилисты почувствовали эту проблематику задолго до «Вех», и возникновение русского утилитаризма следует рассматривать именно в этом контексте. Так, разработанная Чернышевским этическая доктрина «разумного эгоизма» в принципе отвергает саму идею жертвенности («жертва — сапоги всмятку»). Этот русский утилитаризм имел вполне отчетливые западноевропейские истоки. Примечательно, однако, что Чернышевский (экономист!) ориентируется не на Адама Смита, а на Гельвеция и вообще традицию французского сенсуализма ХУШ века. Еще важнее другое: показной цинизм «разумного эгоизма» есть чистая литературность, характерная разве что для героев самого Чернышевского и отчасти для тургеневского Базарова. Все это — литературные фикции; если же подобные им персонажи и появлялись «в жизни», то именно как реализация литературных идеалов. «Разумный эгоизм» годился для героев Чернышевского, но не для него самого, не для Добролюбова, не для нигилистов, не для народников — все они чуть ли не наперегонки спешили к мученическому финалу; символическим идеалом интеллигенции становится горение»[1].
Это горение, превращение жертвенности в самоцель, могло вести к забвению того, ради чего, собственно, жертва приносилась. Средство подменяет цели, и, как отмечает Лотман, это напоминает явление, хорошо известное из истории религий, когда ритуал заменяет духовное содержание. И, наконец, было еще негативное следствие у развития жертвенной установки: «В жертве за свободу в центре внимания находится жертва, а не свобода. Последняя понимается крайне упрощенно, чуть ли не как механическое следствие жертвы. Свобода есть внешнее по отношению к субъекту пространство, куда, если воспользоваться выражением А. И. Солженицына, нужно «продавиться». А следует ли это пространство искать на Западе или Северо-востоке с точки зрения логики дискурса — вопрос в достаточной степени второстепенный» [2].
Следующая важная тема интеллигентского дискурса -оторванность интеллигенции от народа, которому она служила и за свободу которого боролась. Лотман обозначает эту тему как «отщепенцы vs. соль земли».
В ней соединилось самобичевание интеллигенции за её «оторванность от корней» и - в то же время - самовозвеличивание интеллигенции, приписывание ей - ею же самой - великой миссии. Проявлением этого
преувеличенного представления о собственной значимости является и стремление подчеркивать свою «особость» по сравнению с представителями интеллигенции других обществ, в отождествлении истории культуры России с историей интеллигенции. Как писал Иванов-Разумник, «история русской общественной мысли есть история русской интеллигенции» [3].
Рассуждения о беспочвенности русской интеллигенции, её внесистемности, отсутствии четкого места в социальной структуре - все это часто связано с представлением об особой значимости этой группы, особой её культурной роли и социальной функции. Самоосмысление российской интеллигенции определяется дихотомией «отщепенец - избранный». Отсюда - элитаризм интеллигенции, находящийся в противоречии с её декларируемым стремлением к равенству и свободе, тенденция к «кружковщине», выработке собственной субкультуры, реализуемой среди своих, с достаточно жесткими критериями отбора. Но отбор этот производится не столько по неким четким социальным маркерам, сколько по критерию сходства взглядов. Довольно часто тот, кто отличается от принятого в интеллигентской среде идеала, «отлучается» от интеллигенции -ему отказывают в праве именоваться «интеллигентом». В качестве примера Лотман приводит А.Солженицына, который доводит эту тенденцию до крайности, отказывая практически всем советским интеллигентам в праве называться интеллигентами. (Он предлагал называть их «образованщиной»).
Самоопределение интеллигенции не связано с умом, образованием, ни тем более с профессиональной деятельностью. Интеллигент определяется через то, как он думает и говорит, иначе говоря - через соотнесение с дискурсом.
Таким образом, опираясь на идеи Лотмана, мы можем сделать важное заключение: специфика интеллигенции определяется не её функцией, ни её сущностными чертами, которые позволили бы выделить данную группу объективно, - но именно дискурсивно. Упрощая, можно сказать - специфика российской интеллигенции во многом заключается в том, что она считает себя специфичной. В осознании своей миссии и избранничества и есть её специфика. Эта специфика лежит в плоскости конструирования социальной идентичности, но не реальной деятельности. Что касается собственно деятельности, то в ней нет ничего особо специфичного - это функции интеллектуалов везде и всюду: трансляция смыслов, критический анализ реальности, легитимация существующего порядка. Правда, тех, кто осуществляет последнюю функцию, российская интеллигенция не считала «своими». Но и на Западе те, кто критиковали интеллектуалов, себя в их число не включали - мы видели это в предыдущей главе. Так же поступали и российские консервативные интеллектуалы - они не считали себя интеллигенцией.
Вернемся к концепции Лотмана. Интересной чертой российской интеллигенции является терпимость в «национальном вопросе». Идейные враги и критики интеллигенции часто упрекали её в близости к евреям, сама интеллигенция часто едва ли не отождествляется с евреями. Действительно,
для российской интеллигенции национальная принадлежность и национальная идентичность не играли роли. И это странно, поскольку в иных вопросах интеллигенция не была толерантной, напротив, склоняясь к сектантству и фанатизму. Но «национальная» тема была для неё запретной. Межнациональные конфликты попадали в поле её интереса лишь в контексте неправильной политики власти, угнетающей другие народы. Власть оказывалась автоматически ответственной за все проявления национальной нетерпимости. Отсюда логически вытекают и симпатии к евреям - как к угнетаемому властью национальному меньшинству. «Народы делились на угнетателей (римляне, филистимляне, татары, турки, немцы и др.) и угнетенных (евреи, поляки, греки, болгары, армяне и др.), причем основания для такого разделения были скорее мифические, чем реальные общественно-политические или даже исторические» [4].
Социальные и даже /же - политические отношения заслоняли отношения межнациональные, упрощали последние, но только в таком упрощенном виде они и попадали в интеллигентский дискурс. Следует сказать, что до сих пор национальная тема является для части постсоветской интеллигенции запретной в любой форме - кроме сочувствия к угнетаемым. Даже тогда, когда «угнетаемые» ведут себя как явные агрессоры. Здесь характерным примером может быть, например, отношение В. Новодворской к кавказским террористам. Идеологическая заряженность национального вопроса ведет к тому, что данная тема вообще выпадает из сферы нормального общественного диалога. Этот диалог происходит только в рамках жесткой дихотомии «угнетаемые - угнетатели».
«Юдофилия» российской интеллигенции объяснялась не только особой ущемленностью евреев в российском государстве, но и тем, что из еврейской среды действительно выходило довольно много представителей интеллигенции, стремившихся, получая образование, порвать всякую связь с породившим их миром «местечек». Они были «отщепенцами» - и это роднило их с «отщепенческой» русской интеллигенцией.
«Истина vs. родина» - еще одна важная для интеллигентского дискурса дихотомия, выделенная Лотманом.
«Интеллигенты — правдоискатели и правдолюбы — постоянно обрушивались не только на все институты российской власти, но и на все существующие нормы и традиции общественного устройства как на неправильные и неправые. В ответ на это интеллигенции постоянно приходилось выслушивать встречные обвинения в отсутствии патриотизма, пренебрежении национальными интересами» [5].
Эта позиция восходит еще к Чаадаеву и Радищеву, оказавшим на формирующийся интеллигентский дискурс определяющее воздействие. И эта же позиция вызывала довольно сильную «антинтеллигентскую» реакцию среди тех слоев культурной элиты, которая не отождествляла себя с критической интеллигенцией - от Достоевского до авторов «Вех».
«Истина» фигурирует в еще одной дихотомии, характерной для интеллигентского сознания - дихотомии «правды и истины». Истина как
нечто отвлеченное и рациональное противопоставлялась «правде» как целостному понятию, отражающему единство истины и справедливости. И эта дихотомия была характерна не только для критически мыслящей интеллигенции, но и для её оппонентов. Защитникам идеи самобытности России было свойственно противопоставлять западную ограниченную «истину» русской целостной «правде».
«Антиинтеллигентский» дискурс, который конструировался представителями образованного сообщества, придерживающихся иных идеологических ориентиров, породил специфическое направление мысли, связанное с поиском «русской идеи». Русская идея должна была выразить сущность особой российской культуры, особой миссии России в мире. Создатели разнообразных концепций «русской идеи», как отмечает Лотман, были выходцами из тех же слоев, что и критическая интеллигенция. Собственно, сущностно это тоже была интеллигенция. Но мы уже отмечали выше значимость для интеллигентской идентичности не сущностных, а дискурсивных критериев для самоопределения.
Как отмечал Лотман, было два «извода» русской национальной идеи. Первый восходил к творчеству официальных идеологов и был связан с уваровской формулой «Православие. Самодержавие. Народность».
Второй восходит к работам В.С. Соловьева и других российских философов и публицистов «Серебряного века». Этот второй вариант перемещает размышления о русской идее в сферу метафизики, причем религиозной метафизики. В конечном итоге, под «русской идеей» понимается «замысел Бога о России». Поиски Русской идеи связываются с устойчивой темой российской специфики, содержательно это подразумевает воспроизводство славянофильских идей с некоторыми вариациями.
Интересно, что поиск «русской национальной идеи» воскрес после распада СССР. Это не удивительно, поскольку возник идеологический вакуум, который было необходимо чем-то заполнить. Показательна и сохранившаяся тяга к описанию России в некоторых туманных, мифологизированных категориях вместо рационального научного анализа её истории, социальной структуры и культуры. Точнее, этот анализ тоже осуществляется, но приверженцы наличия особой русской идеи развивают свои построения за пределами научного дискурса, зато опираясь нередко на политическую поддержку.
Подводя итог своим размышлениям о сущности и специфике российской интеллигенции, Лотман приходит к следующему выводу:
«Причины живучести русской интеллигенции связаны не с ее идеологией или общественным статусом, и уж тем более не с какими-то конкретными событиями русской истории или потребностью в ней униженных и оскорбленных — они лежат в дискурсивной сфере.
Интеллигентский дискурс есть своего рода метаязык русской культуры, порожденный ею, гомоморфный ей и семантически от нее зависимый. .. .Вся интеллигентская проблематика, вся полемика между интеллигенцией и адептами «Русской Идеи» есть вариант извечной в русской культуре тяжбы
«новизны» со «стариной», причем «старина», как правило, моложе «новизны» и формируется в противовес последней.
...Интеллигентский дискурс есть функция русской культуры, а сама интеллигенция - голос этого дискурса, и она будет существовать до тех пор, пока такая потребность в самовыражении в русской культуре будет сохраняться и отличаться от интеллектуальной элиты других народов в той же мере, в какой их культуры отличаются от русской» [6].
Основываясь на идеях Лотмана, можно сделать вывод, что российская интеллигенция имела своеобразный этос, обусловивший её социальные самопрезентации и отличающий её от аналогичных социальных группы на западе. Однако для нас важно, что в плане содержательном, плане собственно конструирования идей и смыслов, российская интеллигенция оставалась «отводком западной культуры», как называл её Гаспаров. Идеи, которые российская интеллигенция усваиваивала и распространяла, были по происхождению западными идеями, выросшими на западной культурной почве. Проблема была не в том, что эти идеи были «чужды» России. Проблема была в другом - собственный российский исторический и культурный опыт не породил собственного языка самоописания. Поэтому, когда отечественные критики западной традиции пытаются противопоставить ей нечто свое, они неизбежно скатываются к синтезу идей западной же критики культуры с собственным мифологизированием на темы отечественной истории. Мифологизирование - универсальный способ когнитивного освоения мира, но рациональное познание и критическая рефлексия известны практически только цивилизации Запада.
Литература
1. Лотман Ю.М. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса) // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: История и типология. М.: О.Г.И., 1999. - С. 132
2. Лотман Ю.М. Указ. тч.- С. 133
3. Иванов-Разумник Р.В. Что такое интеллигенция? -Электронный ресурс. Режим доступа -
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/intell/ivan_chtotak.php
4. Лотман Ю.М. Указ. тч. - С. 136
5. Лотман Ю.М. Там же.
6. Лотман Ю. М. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса) //Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: История и типология. М.: О.Г.И., 1999.- С. 149.
Literature
1. Lotman Y.M. Intellectuals and freedom (to the analysis of discourse intelligentsia) // Russian intellectuals and Western intellectualism: History and typology. Moscow: OGI, 1999. - P. 132.
2. Lotman Y.M. Ibid. - P. 133.
3. Razumnik R.V. Ivanov-What is the intelligentsia? - Electronic resource. Access Mode -http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/intell/ivan_chtotak.php
4. Lotman Y.M. Ukaz.Soch. - P. 136.
5. Lotman Y.M. Ibid.
6. Lotman Y.M. Intellectuals and freedom (to analyze the discourse of the intelligentsia) / / Russian intellectuals and Western intellectualism: History and typology. Moscow: OGI, 1999. - P. 149.
