CC BY
98
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 130.31
ЯЗЫК ЖЕСТОВ КАК СПОСОБ ДИАГНОСТИКИ ДУШИ ГЕРОЯ ПРОЗЫ А.П.ЧЕХОВА 1886—1896 ГГ.
К.В.Борисова
GESTURE AS A SYMPTOM OF MENTAL CHARACTER IN A.P.CHEKHOV'S STORIES 1886—1896
K.V.Borisova
Набережночелнинский филиал СГА, barinov_av@inbox.ru
В ряде текстов Чехова второй половины 1880-х — начала 1890-х гг. действуют герои эмоционально тонкие, впечатлительные, с обостренным восприятием мира. Писатель не делает акцента на душевных болезнях своих персонажей; симптомов явных психических отклонений он не приводит, но психологию их поведения выстраивает настолько грамотно и убедительно, насколько это доступно человеку, получившему специальное образование. Интерес А.П.Чехова к психиатрии, факт, подтверждаемый свидетельствами современников, сказался на способе изображения его персонажей. Одним из способов диагностики в психиатрии, по словам И. М. Беккера, принято считать внешние поведенческие реакции — жестово-мимические, интонационные особенности, характеризующие человека. Неразрывная связь психологии и психиатрии проявилась в прозе Чехова рассматриваемого периода. Ключевые слова: А.П.Чехов, проза, психологический портрет, жест
In 1880s and 1890s Chekhov wrote several stories which showed the hero of his time, neurotic man. This characters were depicted through the facial expressions and gestures that related to his spiritual experiences. The writer does not focus him reader on mental illness characters and symptoms of apparent mental illness he does not describe. But Chekhov show the psychology of their behavior so convincingly that it gives the person who studies psychiatry. Keywords: A.P.Chekhov, prose, psychological portrait, gesture
Во многих образах Чехова, особенно в его поздней прозе, отразилось желание изобразить человека своего времени, и рассказы, появившиеся в итоге творческих размышлений, настолько неоднозначны, что постоянно находятся в центре внимания критиков и литературоведов [1, с. 593]. Описание «движений души», эмоциональных подъемов и спадов персонажей в художественном произведении невозможно для писателя без указания на внешние симптомы их проявления — это общая закономерность в его рассказах зрелого периода — с 1886 по 1896 годы. Между тем, в объяснении внутренних конфликтов действующих лиц в этих произведениях детали, характеризующие эмоциональное состояние человека — в частности, жестово-мимические реакции в процессе общения — оставались незамеченными и не подвергались специальному анализу.
Связь «между психическими функциями и физическими отправлениями организма» была научно доказана в 1880-х годах [2]. Способом диагностики состояния человека с того времени стали не только патологические отклонения в функционировании организма, но его внешний облик, его манера поведения, речь. Наблюдение требовало от врача не только необходимых специальных знаний, но и большой наблюдательности. Чехов, будучи еще студентом медицинского факультета, по отзывам современников, и
тем и другим обладал в полной мере, и свою дальнейшую практическую деятельность связывал с врачебным делом. Правда, «уход» в литературу для него не означал отказа от приемов, выработанных врачебной практикой, напротив, увлечение психиатрией сказалось на представлении писателя о душевном мире человека, значительно углубив и расширив его. Писать «кратко и по существу» - творческий принцип, выработанный, вероятно, не только опытом сотрудничества в малой прессе, но и врачебной практикой: ведение историй болезни, заполнение врачебных карточек пациентов не могло не сказаться на стиле описаний Чехова, необходимость оценивать состояние больного по его внешности, внимательное, вдумчивое отношение к каждому обратившемуся за помощью, наблюдательность и привычка мыслить аналитически — все нашло отражение в его творчестве.
Писатель, как известно, отличался точностью и скрупулезностью в описании человека и писал с убежденностью, что только тщательно выверенные, достоверные знания о характере переживаний и о формах их выражения помогут создать убедительный художественный образ. Если в его ранних рассказах были значимы отдельные внешние проявления характера, заданные ситуативными-ролевыми условиями, со второй половины 1880-х гг. наблюдается освоение писателем «психиатрического метода» в понимании
личности, выведении им связи между жестово-мимическим поведением и соответствующим ему душевным состоянием героя. Внешние действия и проявления персонажей фиксируются беспристрастно, согласно завету самого писателя и созвучно принципу «беспристрасности» в оценке состояния человека, провозглашенному К.Ясперсом уже в начале XX века. Однако поэтика и общее настроение, которым проникнута зрелая проза Чехова созвучна этому принципу - во многом за счет разведения авторской позиции и позиции героя; читателю предоставлена свобода в выборе точки зрения и понимании характера и логики действий героя.
Феноменологический метод К.Ясперса направлен на изучение личностного мира человека, на героя поздней прозы Чехова. Общий психологический склад субъекта, согласно этой теории, «вырастает до масштабов целого мира, который проявляет себя субъективно, в форме эмоционального настроя, чувств, состояний Духа, и объективно в форме мнений, содержательных элементов рассудка, идей и символических образов» [3, с. 344]. Понятно, что целостное представление об объекте исследования — в нашем случае о герое зрелой прозы писателя — можно составить только после анализа и соотнесения всех данных о нем.
Ретроспективный взгляд на художественную систему Чехова из ХХ1 века, сквозь толщу литературного процесса прошедшего столетия, дает основание говорить о явной типологической общности творчества Чехова как целостного художественного феномена и литературного направления европейского экзистенциализма. Об этом свидетельствует «общее чувство жизни» (термин А.Скафтымова): абсурдность мира, его непрозрачность для разума и безучастность к человеку, исключительная ценность человеческой индивидуальности, глубокое отчуждение личности от общества, любого «другого» и себя самой, повышенное внимание к проблеме свободы выбора в критической ситуации, трагически обостренное ощущение конечности и однократности каждого отдельного существования. Чехова в конце 1880-х-1890-х гг. интересует психология и поведенческие приемы персонажа именно с таким мироощущением.
Способ характеристики персонажей в этот период творчества значительно меняется по сравнению с юмористическими рассказами с их типичными и узнаваемыми действующими лицами. В малой прессе портрет героя, как правило, статичен и ограничивается указанием автора на внешние особенности. При анализе такого способа характеристики уместно говорить о «статусном срезе» мимики или жестов: в восприятии читателя, когда некая особенность облика человека связывается с определенным качеством, как, к примеру, волевой подбородок или чувственные губы.
При описании нового типа героя внешние параметры приобретают динамические возможности — они становятся выражением эмоциональной жизни человека. «Не сама по себе улыбка или слезы, грусть или гнев, поселившиеся на лице, имеют определяющее значение, - отмечает в одной из работ по психи-
атрии М.Беккер, характеризуя способы диагностики пациентов с нервными расстройствами, — а те быстрые изменения выражения лица: мимолетно брошенный взгляд, украдкой выкатившаяся слеза, молниеносно мелькнувшая на лице тень — все то, что отражает тонкие колебания душевной жизни человека» [4, с. 22]. На этом же принципе построен портрет персонажа в поздних рассказах Чехова. Писатель не физи-огномист, он не указывает на характерные детали внешности своих героев, тем самым давая им косвенную характеристику [5]; динамика характера создается им не за счет внешних событий, в каждом из которых раскрывается новый аспект характера персонажа, — герой действует в рамках одной ситуации, но в заданных условиях успевает продемонстрировать целый ряд переменчивых настроений, рефлектируя по поводу своего прошлого, настоящего и будущего, связанного с данным моментом его бытия.
Героям часто свойственно обостренное восприятие действительности; феномен, описанный Чеховым имеет в психиатрии название — нарушение привычного восприятия [4, с. 28]. Это явление заключается в неожиданном для самого человека осознава-нии сенсорных, чувственных стимулов, которые в норме не достигали порога сознания. При этом нарушении развивается гиперчувствительность воспринимающего сознания.
Ощущение отделенности себя от мира, разобщения с людьми, склонность к рефлексии и следующее из этого поведение героя воспринимаются со стороны как отклонение от нормы, но он сам этого часто не осознает. Анализ поведенческих реакций и возможность суждения о них остается за читателем, поле зрения которого повествователь не ограничивает позицией героя.
Современный исследователь Л.Е.Бушканец справедливо отмечает: «Чехов констатирует , что движение времени проявляется прежде всего на уровне физиологии, которая порождает "психологию", а она, в свою очередь, — "настроения", "философию"» [1, с. 603].
Проблеме становления человека, вхождению его во взрослый мир посвящен рассказ «Володя» (1887). Юношеский кризис, объясненный изменяющейся физиологией и поиском своего места в жизни. Желание любви приводит его в объятия замужней, порочной и довольно ограниченной женщины; связь не приносит ничего, кроме отвращения: не так представлялась юноше его первая любовь. Нюта нужна ему и для самоутверждения. По природе своей замкнутый и нерешительный главный герой рассказа с трудом преодолевает себя, чтобы вести себя так, как подобает светскому молодому человеку: «Он решился войти смело, глядеть прямо, говорить громко, несмотря ни на что» [6, т. 6, с. 200]. Однако справиться со свойственными его возрасту переменами настроения он справиться не в силах. Положение матери-приживалки, объясняющее ее поведение, подчас заискивающее, оскорбляет самолюбие молодого человека и доводит его до отчаяния. Во всем ее облике он находит причины своего к ней отношения: «ложь чувствовалась в ее манере говорить, в выражении
лица, во взгляде, во всем» [6, т. 6, с. 212], и он позволяет себе публично оскорбить мать, высказать ей в лицо свое негодование: «— Вы лжете! — повторил Володя и ударил кулаком по столу с такой силой, что задрожала вся посуда и у maman расплескался чай» [6, т. 6, с. 212]. Ощущение фальшивости человеческих отношений, разочарование в семье и в любви доводят молодого человека до трагического конца. Не сумев и не захотев принять существующего порядка вещей, он заканчивает жизнь самоубийством.
При максимальной сконцентрированное на себе герои Чехова очень наблюдательны по отношению к окружающим. Их сознание замкнуто на восприятии отношений "я"—"другой", "я" и мир. Фиксируются не столько словесные высказывания собеседника (собеседников), сколько их жесты в самом широком смысле этого слова и интонации, та невербальная составляющая коммуникации, которая определяет ее результат. Этим знакам герой может приписывать иное, большее, чем они имеют значение и сделать выводы, которые ограничены его представлением о ситуации и эмоциональным настроем на момент повествования.
Душевное потрясение, вызванное смертью сына, обостряет чувствительность доктора Кириллова, героя рассказа «Враги» (1887). Семейное горе делает его безучастным ко всем иным событиям — Чехов внимательно наблюдает за своим героем, выводя из его машинальных, бессознательных действий глубину его душевного потрясения. «Судя по его неверной, машинальной походке, по тому вниманию, с каким он поправил на негоревшей лампе мохнатый абажур <...> в эти минуты у него не было ни намерений, ни желаний. <...> Идя из залы к себе в кабинет, он поднимал правую ногу выше, чем следует, искал руками дверных косяков, и в это время во всей его фигуре чувствовалось какое-то недоумение» [6, т. 6, с. 32-33]. В момент столкновения с Абогиным он обретает способность видеть, что происходит вокруг него, но переживания другого кажутся ему плохо разыгранной мелодрамой. «Абогин тяжело и широко шагнул на середину гостиной, согнулся, простонал и потряс кулаками. <...> Слезы брызнули у него из глаз. Он перевернулся на одной ноге и зашагал по гостиной. <...> На равнодушном лице доктора засветилось любопытство» [6, т. 6, с. 39]. Он не хочет увидеть и понять, что переживания Абогина столь же сильны, но выражаются иначе. Всякое стороннее воздействие эмоционально подавленного человека действует раздражающе, особенно, когда от него требуется участие. В медицинских исследованиях это явление получило название искаженного восприятия, когда действие внешних раздражителей кажется сильнее, чем оно есть на самом деле (в похожей ситуации показан герой рассказа «Тиф» (1887), но там его положение осложняется болезнью). Накопившееся от внешних событий раздражение находит выход в их личном конфликте, причина которого не столько в разнице социального и материального положения, сколько в неспособности человека переступить через себя, стать выше своей боли и попытаться понять ближнего.
«Внутренняя конфликтность и дисгармоничность» [7, с. 67] героя прозы Чехова этого периода определяет его желание "вписаться" в определенную нишу в социальной иерархии, добиться стабильного положения и принять на себя ту или иную общественную роль. Персонаж, «уровень внутреннего содержания которого высок, может принять временную роль — следствием подавления им внутреннего начала становятся страдания, душевные мучения» [7, с. 68]. Так осознает свою неспособность исполнить уготованный сценарий жизни Мисаил Полознев, персонаж повести «Моя жизнь» (1889). Разлад с отцом, уход из дома, неудачи на службе создают ему репутацию человека непрактичного, не умеющего жить; сам он долгое время не может преодолеть робости в отношениях с отцом, подчиняясь его деспотичным методам внушения: «В детстве, когда меня бил отец, я должен был стоять прямо, руки по швам, и глядеть ему в лицо. И теперь, когда он бил меня, я совершенно терялся и, точно мое детство всё еще продолжалось, вытягивался и старался смотреть прямо в глаза» [6, т. 9, с. 198]. Его уход в рабочие всеми воспринят как нарушение социальных устоев, пренебрежение фамильной честью и неуважение к окружающим, но только в этом новом положении Полознев постепенно приобретает спокойствие и становится естественнее и непринужденнее и в поведении и в разговорах. Он болезненно чуток и щепетилен в поддержании своего достоинства. Идефикс Мисаила — мысль о необходимости заниматься честным и приносящим пользу трудом, но и осуществив ее, герой словно не до конца уверен в себе и в своей правоте — его не покидает страх, что к нему относятся без должного уважения. «Инженер стеснял меня, и в его присутствии я чувствовал себя связанным. Я не выносил его ясных, невинных глаз. <...> Правда, он брал меня за талию, ласково хлопал по плечу, одобрял мою жизнь, но я чувствовал, что он по-прежнему презирает мое ничтожество и терпит меня только в угоду своей дочери; и я уже не мог смеяться и говорить, что хочу, и держался нелюдимом, и всё ждал, что, того и гляди, он обзовет меня Пантелеем, как своего лакея Павла. Как возмущалась моя провинциальная, мещанская гордость!» [6, т. 9, с. 238-239].
Сосредоточенность сознания на "сверхценной" идее может стать предпосылкой развития психического расстройства.
У душевной болезни, как показал врачебный и писательский опыт Чехова, могут быть реальные истоки — об этом он пишет в рассказе «Припадок» (1889). В сознании героя существует стереотипный образ страдающей обманутой женщины [8], вынужденной ступить на путь порока; во время своего визита в публичный дом он надеется подтвердить свои ожидания: «Воображение Васильева рисовало, как минут через десять <...> он, воспользовавшись потемками, чиркнет спичкой и вдруг осветит и увидит страдальческое лицо и виноватую улыбку» [6, т. 7, с. 202]. Для него такое отношение женщины к своему положению представляется очень естественным, неопытный герой воспринимает виноватое лицо и "печать страданий" как знак возможности спасения, воз-
вращения к чистой добродетельной жизни. «Он увидел какой-то другой, совершенно особый мир, ему чуждый и непонятный» и «стал напряженно вглядываться в лицо каждой женщины и искать виноватой улыбки» [6, т. 7, с. 208-209]. Донесшийся до него плач заставляет искать униженное существо: «Он разглядел страдальческое, мокрое от слез лицо, протянул к этому лицу руки, сделал шаг к столу, но тотчас же в ужасе отпрянул назад. Плачущая была пьяна» [6, т. 7, с. 211]. Образ падшего ангела теряет свою привлекательность, но потрясение оказывается настолько сильным для студента, что приводит к расстройству его душевного здоровья.
Болезненно обостренное восприятие мира определяет судьбу главных героев рассказа «Палата № 6» (1889). В повествовании об Иване Дмитриче Громове его жесты, все его внешние проявления симптоматичны и свидетельствуют о его психическом заболевании уже с первых страниц рассказа о нем: он «страдает манией преследования. <...> Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. <...> И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение. <...> Гримасы его страшны и болезненны; но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием» [6, т. 8, с. 77]. В своем бредовом расстройстве он воспринимает собственную улыбку как знак оправдания перед вымышленными преследователями: «чтобы не подумали, что это он убил, ходил по улицам и улыбался, и при встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что нет подлее преступления, как убийство слабых и беззащитных» [6, т. 8, с. 79]. Автор создает достоверную клиническую картину болезни Громова и других обитателей палаты № 6: возбуждение у него сменяется упадком настроения и депрессивным состоянием; остальные пациенты демонстрируют признаки слабоумия — покачивания из стороны в сторону, несвязная речь, бессмысленные пустые взгляды в психиатрии указываются как внешние признаки болезненного расстройства.
У доктора Андрея Ефимыча Рагина «отклонение» другого рода — он принадлежит к разряду людей очень чутких и восприимчивых. Общение с добропорядочным обывателем, порой сентиментально чувствительным, порой грубовато откровенным, уверенным в своей правоте знании жизни действует на доктора болезненно. Его разговоры, его попытки втянуть Рагина в ту жизнь, которую он ведет, доставить ему развлечения, ему свойственные, приводят к тому, что у доктора случается нервный срыв. Не умея дальше сдерживать себя, он высказывает Михаилу Аверьянычу свое недовольство: «Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и поднял их выше головы. — Оставьте меня! — крикнул он не своим голосом, багровея и дрожа всем телом. — Вон! Оба вон, оба! Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него сначала с недоумением, потом со страхом» [6, т. 8, с. 117]. Расстроенное здоровье, незнание жизни, неумение в ней ориентироваться отличают его от физически и нравственно здоровых людей вроде его попутчиков, бла-
годаря которым он, будучи с медицинской точки зрения здоровым, оказывается в психиатрической лечебнице.
Похожий герой действует в ранее написанном рассказе «Неприятность» (1888) — земский врач Григорий Иванович Овчинников, «известный своим товарищам <...> горячею привязанностью к так называемым «бытовым вопросам» [6, т. 7, с. 141]. Ссора с фельдшером, результат несдержанности доктора, заставляет его мучительно анализировать свое положение и характер отношений с окружающими. Всем сослуживцам он приписывает столь же глубокие переживания, какие свойственны ему самому. «В самый разгар приемки ему стало казаться, что и акушерка, и сиделки, и даже больные нарочно стараются придать себе равнодушное и веселое выражение. Они как будто понимали, что ему стыдно и больно, но из деликатности делали вид, что не понимают» [6, т. 7, с. 148]. Болезненная мнительность героя не позволяет ему ни разобраться в самом себе, ни разрешить свой конфликт с фельдшером. То, что окружающим кажется бытовой ситуацией, которая может случиться с каждым, то у него вызывает бесплодное отчаяние: «С таким выражением, как будто терпение его наконец лопнуло, он поднялся из-за стола, раздраженно морщась, пожимая плечами, сказал: - Прогнать! Как вы все рассуждаете, ей-богу. <...> Глаза доктора налились слезами и голос дрогнул; он отвернулся и стал глядеть в окно» [6, т. 7, с. 153-154]. Разрешение конфликта, предложенное председателем, доктора не может устроить — он возводит житейскую неурядицу до масштабов философии и тщетно пытается найти решение поставленной задачи.
Душевные переживания, сфера, до сих пор не познанная наукой, для литературы была и остается семантически многоплановым понятием, часто вырастающим до масштаба символики, когда «включается смысловая оппозиция: дух-тело, представляющая болезнь не только как физиологическое состояние», — пишет современный исследователь [9], и, на наш взгляд, это вполне справедливо. А.П.Чехов размышляет о неустойчивости здоровья человека и его подвластности духовным заблуждениям, выстраивая картину душевных переживаний героя с пониманием их психической подоплеки.
1. Бушканец Л.Е. «Он между нами жил...». А.П.Чехов и русское общество конца XIX — начала XX века. Казань: Казан. ун-т, 2012. 756 с.
2. Каннабих Ю.В. История психиатрии. Л.: Государственное медицинское издательство, 1928 [Электр. ресурс]. URL: http://psylib.org.ua/books/kanny01/txt30.htm (дата обращения 25.07.2015).
3. Ясперс К. Общая психопатология. М.: Практика, 1997. 1053 с.
4. Беккер И.М. Школа молодого психиатра. Избранные главы общей психопатологии и частной психиатрии. М.: БИНОМ, 2011. 424 с.
5. Ср. с образом Печорина: «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов: Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от
природы, так живописно обрисовывали его бледный благородный лоб, на котором только по долгом наблюдении можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства» // Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: В 6 т. М.; Л.: АН СССР, 19541957. Т. 1. С. 143.
6. Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974-1983.
7. Францова Н.В. «Футлярные» люди Н.В.Гоголя и «мертвые души» А .П.Чехова // Чеховские чтения в Ялте: вып. 14. Чехов и Гоголь: к 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя. Сб. науч.тр. / Дом-музей А. П. Чехова в Ялте. Симферополь: ДОЛЯ, 2009. С. 62-71.
8. Общественное представление о падшей женщине нашло отражение в повести «Дуэль» (1891). Знакомая Надежды Федоровны, пеняя той за ненадлежащее поведение, говорит: «Вы ступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость; другая в вашем положении укрылась бы от лю -дей, сидела бы дома запершись, и люди видели бы ее только в храме божием, бледную, одетую во все черное, плачущую, и каждый бы в искреннем сокрушении сказал: "Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе." [6, т. 7, с. 408]».
9. Белякова М.М. Парадокс душевной болезни в рассказе А .П.Чехова «Черный монах» // Филология и лингвистика в современном обществе: Материалы II междунар. науч. конф. (г. Москва, февраль 2014 г.). М.: Буки-Веди, 2014. С. 42-50.
References
1. Bushkanets L.E. ["He lived among us". A.P.Chekhov and Russian society of end XIX — beginning XX cent.]. Kazan', Kazan, un-t Publ., 2012. 756 p.
2. Kannabikh Yu.V. [History of Psychiatry]. Leningrad, State med. publ., 1928. Available at: http://psylib.org.ua/books/kanny01/txt30.htm (accessed 25.07.2015).
3. Yaspers K. [General Psychopathology]. Moscow, Praktika Publ., 1997. 1053 p.
4. Bekker I.M. Shkola molodogo psikhiatra. Izbrannye glavy obshchey psikhopatologii i chastnoy psikhiatrii [School of a young psychiatrist]. Moscow, BINOM Publ., 2011. 424 p.
5. Lermontov M.Yu. Complete coll. of works in 6 vols. Moscow; Leningrad, AN SSSR Publ., 1954-1957. Vol. 1, p. 143.
6. Chekhov A.P. Complete coll. of works in 30 vols. Moscow, Nauka Publ., 1974-1983.
7. Frantsova N.V. ["Men in a case" of N.V.Gogol' and "dead souls" of A.P.Chekhov]. Proc. of "Chekhovskie chteniya v Yalte: vyp. 14. Chekhov i Gogol': k 200-letiyu so dnya rozhdeniya N.V.Gogolya". Simferopol', DOLYa Publ., 2009, pp. 62-71.
8. Chekhov A.P. Opus cit., vol. 7, p. 408.
9. Belyakova M.M. [The paradox of mental illness A.P.Chekhov's "Black Monk". Proc. of "Filologiya i lingvistika v sovremennom obshchestve". Moscow, Buki-Vedi Publ., 2014, pp. 42-50.
