CC BY
451
И. А. ВИНОГРАДОВ
Институт мировой литературы РАН, г. Москва
«Я БРАТ ТВОЙ» О повести Н. В. Гоголя «Шинель»
Повесть Гоголя «Шинель» (1842) интерпретируется обычно как произведение о «маленьком» обездоленном человеке, погибающем в тисках бездушного государственного механизма. Современная Гоголю революционно-демократическая критика и «продолжившее» ее марксистское советское литературоведение, истолковывая главные творения писателя, комедию «Ревизор» и поэму «Мертвые души», в духе политической сатиры, в число таких «разоблачительных» произведений неизменно пытались включить и «Шинель». Чувством «сострадания» к «маленькому» герою «Шинели» — чиновнику Акакию Акакиевичу Башмачкину — полагалось прямо питать чувство «классовой ненависти» к «эксплуататорам». При этом, конечно же, радикальная критика старалась не замечать, что предлагаемое ею истолкование повести резко расходилось с действительным отношением самого Гоголя к России, российской государственности и, в том числе, к государственной службе, что Гоголь является не только «автором "Шинели" и "Ревизора"» (как замечал, в частности, Н. Г. Чернышевский1), но и создателем проникнутой глубоким религиозно-патриотическим пафосом повести «Тарас Бульба». Намеренному умолчанию подвергалось тем самым главное — и, пожалуй, наиболее неприемлемое для западнической критики — содержание гоголевского творчества. Ибо замысел «Тараса Бульбы», первая редакция которого была опубликована Гоголем за год до создания «Ревизора», а вторая, расширенная, — одновременно с выходом в свет «Мертвых душ» и «Шинели», объясняется именно активным неприятием Гоголем западного развращающего влияния — истока общемировой
©"Виноградов И. А., 2001
1 Чернышевский Н. Г. Сочинения и письма Н. В. Гоголя // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 4. М., 1948. С. 663.
215
апостасии, изображению плодов которой в России (от причин внутренних и внешних) и посвящены «Ревизор», «Мертвые души»2, «Шинель». Главное препятствие к постижению подлинного содержания гоголевского творчества в том и заключалось, что осмысление этого авторского контекста было не в интересах радикальной критики. «Когда мы хвалили сочинения Гоголя, — заявлял, например, В. Г. Белинский, — то не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях.. ,»3.
Тема служения Отечеству буквально пронизывает гоголевское творчество — от самых ранних произведений до позднейших: «.после долгих лет и трудов, — замечал Гоголь в "Авторской исповеди", — <...> я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека — служить и вся жизнь наша есть служба»4. В книге своих избранных писем, «Выбранных местах из переписки с друзьями», Гоголь пояснял: «Служить же теперь должен из нас всяк <...> так, как бы служил он в <...> небесном государстве, главой которого уже Сам Христос.» (VIII, 344).
Тема жертвенного служения на благо Отечества во многом и определяет замысел
«Шинели». Широких (хотя и смутных) планов о благородном труде на государственном поприще Гоголь был исполнен еще в 1820-х годах — в то время, когда он учился в Нежинской гимназии высших наук. В свою очередь заметное влияние на формирование замысла «Шинели» оказали личные впечатления писателя, из-за петербургской дороговизны испытавшего сильную нужду по приезде в северную столицу в конце 1828 года. Эти впечатления явились тем бытовым, житейским материалом, который был использован Гоголем при изображении тяжелого материального положения своего героя. В 1829 году Гоголь, в частности, писал матери, что проживание его в одном из петербургских доходных домов было «очень ощутительно» для его кармана: «За квартиру мы
2 См.: Виноградов И. А. Завязка Ревизора // Гоголь Н. В. Ревизор. С приложениями. М., 1995. С. 5—52; Виноградов И. А., Воропаев В. А. «Дело, взятое из души...» // Гоголь Н. В. Мертвые души. М., 1995. С. 5—35.
3 Белинский В. Г. Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1982. С. 237.
4 Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: В 14 т. Т. 8. <Л.>, 1952. С. 462. Сочинения и письма Гоголя, помимо особо отмеченных случаев, цитируются по этому изданию. В дальнейшем ссылки на него даются в тексте с указанием римской цифрой — тома и арабской — страницы.
216
плотим восемьдесят рублей в месяц <...> здесь покупка фрака и панталон стоила мне двух сот <...> да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до 80 рублей» (X, 137). «Есть в Петербурге, — добавлял позднее Гоголь в "Шинели", — страшный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья, или около того (сам Гоголь получал "до 500"; X, 169. — И. В.). Враг этот <...> мороз.» (III, 147). Непосредственное отношение к сюжету повести имеет и сообщение Гоголя в письме к матери из Петербурга от 2 апреля 1830 года о том, что, будучи не в состоянии заказать себе теплую одежду, он «привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели» (X, 170).
Однако в конце 1820-х — начале 1830-х годов эти бытовые реалии еще не получили у Гоголя того глубокого осмысления, которое они приобрели позднее в «Шинели». По свидетельству одного из биографов писателя, П. В. Анненкова, непосредственное возникновение замысла повести относится к середине 1830-х годов. В присутствии Анненкова Гоголю был рассказан анекдот о бедном петербургском чиновнике, потерявшем дорогое «лепажевское» ружье. (Лепаж — парижский оружейник.) Анекдот этот, по словам мемуариста, «был первой мыслию чудной повести его "Шинель", и она заронилась в душу его в тот же самый вечер»5. Подтверждение свидетельству Анненкова можно найти в статье Гоголя «Петербургская сцена в 1835—36 г.», написанной вскоре после первой постановки «Ревизора» — в конце апреля 1836 года. В этой статье содержится как бы самое ядро замысла повести. Внимание к себе привлекают приводимые здесь Гоголем характеристики двух противоположных подходов к исполнению служебного долга.
С одной стороны, как бы подводя итог своих творческих усилий в изображении положительных и отрицательных художественных типов, Гоголь ставит в статье задачу создания принципиально нового художественного образа, который, в отличие от «уродов» «Ревизора», носил бы положительный характер, а в отличие от «Тараса Бульбы», был почерпнут из современной действительности. «Изобразите нам, — писал Гоголь, — нашего честного, прямого человека, который среди несправедливостей, ему наносимых <...> исполнен той же русской безграничной любви к Царю своему, для которого бы он и жизнь <...> готов принесть, как незначащую
5 Анненков П. В. Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года // Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 55.
217
жертву. Пусть он <...> не разглагольствует об этих чувствах, но упорно хранит в душе их, как старую свою святыню <...> воспитанную тысячелетием» (VIII, 561). С другой стороны, в числе отрицательных героев, заслуживающих обличения на русской сцене, Гоголь упоминает в статье о чиновнике канцелярии, «который вместо того, чтобы исполнять священные обязанности наложенной на него должности, думает только за тем, чтобы красиво была написана бумага» (VIII, 562).
Слова Гоголя о преданном Государю и Отечеству, готовом к самопожертвованию человеке, а также размышление о чиновнике, озабоченном только внешним оформлением бумаги, в равной степени могут служить авторским комментарием к «Шинели». Прежде всего обращает на себя внимание то, что строки статьи о «русской безграничной любви к Царю своему» (для которого подданный и жизнь «готов принесть, как незначащую жертву») прямо соответствуют тексту российской присяги на верность Государю — «верно и нелицемерно служить, и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови»6, — присяги, которую, конечно же, принимал при поступлении на службу и сам Гоголь. Тема долга и является ключевой для замысла «Шинели». «Долг — Святыня, — замечал позднее Гоголь в отдельном наброске. — Человек счастлив, когда исполняет долг.»7 Как подчеркивает Гоголь в самой повести, должностное занятие Акакия Акакиевича — переписывание бумаг — является для него почти «религиозным» служением и доставляет едва ли не «духовное» утешение. В первоначальных набросках «Шинели» эта мысль была выражена Гоголем с большей определенностью: «В службе его было все существование, источник радостей и всего» (III, 452); «Он совершенно жил и наслаждался своим должностным занятием <...> Словом, служил очень ревностно на пользу отечества, служил так ревностно, как решительно нельзя уже ревностнее» (III, 446—447). Эта почти религиозная сосредоточенность Башмачкина на своем ничтожном деле виделась Гоголю отнюдь не просто комической чертой характера, но осмыслялась куда серьезнее — как извращение присущей каждому человеку способности к самуглублению, к творчеству.
6 Свод законов Российской Империи. СПб., 1832. Т. 1. С. XI.
7 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. М., 1994. С. 282.
218
Самоотверженная любовь героя «Шинели» к своему должностному занятию свидетельствует, по замыслу Гоголя, не о чем ином, как о погребенном в Акакии Акакиевиче незаурядном таланте, а именно, таланте. «художника». При переписывании бумаг, — замечает рассказчик о Башмачкине, -— «наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался [то чувствовал такой восторг, что описать нельзя] был сам не свой: и посмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его» (III, 144, 447). Это описание прямо напоминает «ухватки» другого героя «петербургских» повестей Гоголя — погруженного в работу художника в «Портрете»:
Чартков <...> позабыл даже, что находится в присутствии аристократических дам, начал даже выказывать иногда кое-какие художнические ухватки, произнося вслух разные звуки, временами подпевая, как случается с художником, погруженным всею
душою в свое дело (III, 101).
На «художническое» начало в занятиях Акакия Акакиевича указывает и сходство его поведения с сосредоточенной отрешенностью от окружающего мира другого гоголевского художника, выведенного в «Невском проспекте»:
Он никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно <...> он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса. (III, 17).
Сходное замечание встречается в описании ничтожного Башмачкина:
.Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки. (III, 145).
Сходство погруженного в свое должностное занятие героя «Шинели» с петербургскими художниками этим не ограничивается. В «Портрете» Гоголь описывает постепенное падение художника, погубившего свой талант. Это в свою очередь перекликается с некоторыми чертами образа Башмачкина. Напомним, как «один директор, будучи добрый человек», приказал однажды дать Акакию Акакиевичу «что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье» — «дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье». Однако это «задало» Башмачкину такую работу, «что он
219
вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь"» (III, 144—145). Речь здесь идет, очевидно, о тех же самых «границах и оковах», в которых оказался погребенным и талант художника Чарткова в «Портрете» — заключенный в рутинных, лишенных внутреннего содержания формах:
Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные, давно изношенные формы (III, 109).
Предпринятая впоследствии попытка художника Чарткова написать настоящую картину определенно перекликается с поручением Акакию Акакиевичу «доброго» директора выполнить работу «поважнее». И в этой попытке Чарткова, как и Акакия Акакиевича, постигает неудача:
.фигуры его, позы, группы, мысли ложились принужденно и несвязно <.> бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные <.> отзывался неправильностью и ошибкою (III, 113).
Конечно же, говоря о «художнических» чертах образа Башмачкина, следует сделать оговорку. «Художником» герой «Шинели» является не в собственном смысле, но лишь как человек, наделенный соответствующими незаурядными способностями для «искусного», самоотверженного служения в своей особой, должностной сфере. Пример такого идеального «художника»-чиновника Гоголь дал в заключительной главе второго тома «Мертвых душ» в образе молодого человека, занимающегося «с любовью» («con amore») «делопроизводством» и испытывающего от раскрытия «запутаннейшего дела» такую радость, как если бы «радовался ученик, когда пред ним раскрывалась какая-нибудь труднейшая фраза и обнаруживался настоящий смысл мысли великого писателя» (VII, 120). Однако отличием «художника»-чиновника от настоящего художника значение личности Акакия Акакиевича не умаляется, ибо именно сочувствием к погубившему свой «должностной» талант чиновнику-«художнику» в значительной мере и
определяется, согласно замыслу Гоголя, знаменитое «гуманное место» «Шинели», — тот эпизод, где в «проникающих словах» Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», «звенят» другие слова: «Я брат твой» (III, 144). Как явствует из содержания повести, в этих словах героя заключается не только мольба о снисхождении к слабому, беззащитному человеку,
220
сострадании к его тяжелому положению, но и прямой призыв к помощи погибающему таланту. Свидетельством тому и служит отношение самого автора к своему герою не как к безнадежному «идиоту» и «уроду», но как к возможно полноценному и даже гениально одаренному человеку.
Для понимания этой стороны замысла «Шинели» важное значение имеют две приметы, относящиеся к образу Акакия Акакиевича: указание на его изрядный возраст («Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят»; III, 167), а также на место проживания героя — петербургскую Коломну8, окраинную часть старого Петербурга, куда, по словам рассказчика «Портрета», «не заходит будущее», но где «все тишина и отставка» (III, 119). К судьбе состарившегося, нуждающегося в сострадании бедного чиновника из петербургской Коломны имеет прямое отношение замечание рассказчика «Портрета» о нищих «старухах» Коломны, называемых здесь «самым несчастным осадком человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние» (III, 120—121). Эти строки «Портрета» непосредственно связаны с размышлениями Гоголя над судьбой Акакия Акакиевича — раздумьями над тем, каким образом можно было бы в действительности «улучшить состояние» «несчастного осадка человечества».
Еще в Нежине Гоголь задумывался над тем, как «извести нищету». Его школьный товарищ В. И. Любич-Романович вспоминал: «.Гоголь относился к бедности с большим вниманием и, когда встречался с нею, переживал тяжелые минуты. "Я бы перевел всех нищих, — говорил он иногда, — если бы имел на то силу и власть." "Но как бы вы это сделали?" — спрашивали его. "Да всем бы построил дома, дал бы им земли и заставил бы работать для себя. А то ведь им головы преклонить некуда, потому они и побираются. При доме же и земле они этого не захотели бы для себя." По свидетельству мемуариста, Гоголь "никогда не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, что мог."»9 Дядька Гоголя Симон, живший при нем в Нежине, также сообщал, что юный Николай часто готов был даже отказаться от лакомств (до которых был «большой охотник»), чтобы помочь
8 См.: Раков Ю. Где жил Башмачкин // Ленинградская правда. 1984. 28 июля; Его же. Где мог жить Башмачкин? // Лит. Россия. 1985. 29 марта; Его же. Петербург — город литературных героев. СПб., 1997. С. 47—48.
9 Глебов С. И. Гоголь в Нежинском лицее (Из воспоминаний В. И. Любича-Романовича) // Лит. Вестник. 1902. № 2. С. 556.
221
бедному10. Вполне естественно, что в 1844 году Гоголь деньги, выручаемые от продажи его «Сочинений», определил на оказание помощи «бедным, но достойным» студентам Петербургского и Московского университетов (XII, 390; распоряжаться этим фондом он поручил в Петербурге П. А. Плетневу и Н. Я. Прокоповичу, в Москве — С. П. Шевыреву и С. Т. Аксакову). В 1847 году Гоголь писал С. П. Шевыреву: «Еще прошу особенно тебя наблюдать за теми из юношей, которые уже выступили на литературное поприще. В их положение
хозяйственное стоит, право, взойти. Они принуждены бывают весьма часто из-за дневного пропитанья брать работы не по силам <...> Сколько ночей он должен просидеть, чтобы выработать себе нужные деньги, особенно если он при этом сколько-нибудь совестлив и думает о своем добром имени!» (XIII, 386; письмо от 8 сентября н. ст.).
К испытываемому с юных лет состраданию позднее, в зрелом возрасте, пришло к Гоголю и понимание того, что в оказании помощи ближним создания для них одних внешних условий — хотя и необходимых -— бывает порой еще недостаточно. «Любовь <...> велит нам гораздо больше любить ближнего и брата, чем мы любим, — писал он в "Правиле жития в мире", — она велит нам оказывать не только одну вещественную помощь, но и душевную.»11. («Вещественник — материалист.» — пояснял он тогда же в составленном им «объяснительном словаре» русского языка; IX, 472.)
Проблему оказания «душевной помощи» современнику — проблему возрождения его «мертвой души» Гоголь непосредственно связывал с служением Отечеству — на конкретном должностном месте каждого. В «Авторской исповеди» он замечал: «Трудней всего тому, кто не прикрепил себя к месту, не определил себе, в чем его должность.» (VIII, 462). В конечном счете исполнение служебных обязанностей — в их подлинном, не подмененном «мертвой бумажной перепиской» (VIII, 358) значении — решило бы, по Гоголю, и проблему «шинели», проблему материального достатка. «О главном только позаботься, — писал он в "Выбранных местах из переписки с друзьями", — прочее все приползет само собою. Христос недаром сказал: "Сия вся всем приложится"» (VIII, 323).
10 Дмитрий Прокофьевич Трощинский. 1754—1829 // Русская Старина. 1882. № 6. С. 676.
11 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 283.
222
В «Шинели» Гоголь «дерзнул», таким образом, спросить и с «маленького», рядового человека: как он исполняет свой долг? как блюдет свою должность? — иначе говоря, как «обыкновенный» человек «отрабатывает» данный ему Богом талант — пусть даже этот талант у него и единственный.
Как бы прямо указывая на забвение героем «Шинели» «священных обязанностей» его должности, Гоголь писал: «Нужно напирать на то, чтобы каждый <.> видел сам, чем он подлец перед своей должностью; словом — чтобы он был введен в значенье высшее своей должности» (VIII, 357—358; «Занимающему важное место»). Изобразив в «Тарасе Бульбе» образец исполнения воинского долга, Гоголь обратился в «Шинели» к теме такого же самоотверженного служения на гражданском поприще.
Держава всякая сильна, Когда устроены в ней мудро части: Оружием — врагам она грозна, А паруса — гражданские в ней власти, —
цитировал он в «Переписке с друзьями» строки крыловской басни (VIII, 393). Именно жертвенное «богатырство» запорожцев служило Гоголю прообразом исполнения не менее важного и ответственного гражданского долга. «В России теперь на всяком шагу можно сделаться богатырем, — писал он. — Всякое званье и место требует богатырства. Каждый из нас опозорил до того святыню своего званья и места (все места святы), что нужно богатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту» (VIII, 291—292).
Тему неисполнения высоких, священных обязанностей государственной службы
(«Не забывать только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить на нем Государю Небесному.»; VIII, 462) Гоголь поднимал еще в 1835 г. в «Записках сумасшедшего», героем которых является во многих чертах схожий с Акакием Акакиевичем обладатель старой шинели «чиновник для письма» Аксентий Поприщин (состоящий, кстати, в свою очередь в чине титулярного советника). Содержится в этой ранней повести Гоголя и определенное указание на одну из причин несоответствия героев-чиновников их высокому призванию. «Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности, — вопрошает герой "Записок сумасшедшего". — Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником?» (III, 206).
223
Разгадка неразрешимой задачи Поприщина — а также уяснение причины именования героя «Шинели» «вечным титулярным советником», заключаются в том, что, согласно указу российского правительства 1809 года, титулярный советник мог быть произведен в следующий служебный чин — чин 8-го класса (коллежский асессор) лишь при условии окончания университета или же сдачи соответствующих экзаменов по установленной программе12. («Майор» Ковалев, например, в повести Гоголя «Нос», стремясь из титулярных советников, отправляется даже на Кавказ, где чин коллежского асессора — или, согласно военной табели о рангах, «майора» — присваивался без аттестата и экзаменов.) В 1834 году, с вступлением в должность министра народного просвещения С. С. Уварова, в России был издан также специальный указ «О допущении к слушанию университетских лекций служащих и неслужащих чиновников»13. «Беспристрастное испытание <.> чиновников, требующих назначенных Указом 6 августа 1809 года аттестатов, — писал Уваров, — есть один из важнейших способов к поощрению учения и к отвращению многих неудобств.»14 Однако о сдаче необходимых экзаменов на получение следующего чина тщеславный герой «Записок сумасшедшего» — как и нетщеславный герой «Шинели» — даже не помышляют.
12 Причиной издания самого указа явилось «малое число учащихся» в университетах и то, что дворянство «в сем полезном учреждении менее других» принимало участия. Для обучения чиновников определено было «в тех городах, где находятся университеты», открыть ежегодные курсы, продолжавшиеся с мая по октябрь, на которых занятия полагалось начинать «не ранее 2 часов пополудни, дабы утро могло быть употребляемо на исправление дел службы» (Августа 6 <1809>. Именный, данный Сенату. — О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках, для производства в коллежские асессоры и статские советники // Полн. собр. законов Российской Империи, с 1649 года. Т. 30. СПб., 1830. С. 1054, 1056—1057. № 23771). Добавим, что в 1832/33 учебном году из подвергавшихся испытанию чиновников в Петербургском университете были удостоены получения аттестатов лишь три человека (см.: Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. 48).
13 Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 4. С. XVII.
14 1833. Маия 27. Статьи, на которые, по циркулярному предложению г. управляющего Министерством, гг. попечители и помощники попечителей должны обращать особенное внимание при обозрении учебных округов // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. LXV.
224
Акакий Акакиевич занят в свободное время своим любимым «делом» — переписыванием (ставшим для него своего рода «искусством для искусства»: «Приходя домой <.> снимал нарочно, для собственного удовольства, копию для себя.»; III, 145—146). Аксентий Поприщин заполняет свой досуг посещением
театров, народных гуляний, а еще более — лежанием на кровати:
После обеда ходил под горы (записывает этот герой в дневнике 8 декабря. — И. В.). Ничего поучительного не мог извлечь. Большею частию лежал на кровати и рассуждал о делах Испании (III, 207).
Октября 4. <...> Дома большею частию лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки. (III, 197).
Ноября 9. <.> После обеда большею частию лежал на кровати (III, 199). Ноября 12. <.> Большею частию лежал на кровати (III, 201).
В черновой редакции «Шинели» Гоголь в свою очередь отмечал, что и Акакий Акакиевич в свободное от службы время «отлеживался во всю волю на кровати» (III, 448). После приобретения шинели герой еще более начинает напоминать «титулярного советника» Поприщина:
Пообедал он весело и после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постеле, пока не потемнело (III, 158).
(Еще об одном — столь же «дельном» — занятии титулярных советников упоминает Гоголь в «Женитьбе»: «А пьет, не прекословлю, пьет. Что ж делать, [на то] титулярный советник»; V, 23, 247.)
Понятно, таким образом, почему герой «Записок сумасшедшего», как и герой «Шинели», не «генерал», а только титулярный советник. Напоминая о «зарытых», погубленных талантах многочисленных героев своих произведений, Гоголь в шестой главе первого тома «Мертвых душ» писал, в частности, о «ничтожном», «окременевшем» Плюшкине:
Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет <.> все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! (VI, 127.)
«.пересмотри жизнь всех святых, — добавлял он позднее в статье «Христианин идет вперед», — ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти <.> у них пребывала
225
всегда та стремящая сила, которая обыкновенно бывает у всякого человека только в лета его юности.» (VIII, 264).
Очевидно, что «Шинель» — это не только повесть о бедном петербургском чиновнике. О том, сколь широко понимал Гоголь характер своего героя, свидетельствует, в частности, тот факт, что именно положение «титулярных советников» Башмачкина и Поприщина, не одолевших ступени университетских экзаменов и не сумевших реализовать свой талант в подлинном служении Отечеству, служило Гоголю неким подобием состояния духовного и интеллектуального образования критика В. Г. Белинского, погубившего, по оценке Гоголя, свой талант в «ожесточении и ненависти» (XIII, 444).
Смысловая параллель между Белинским и героем «Шинели» обнаруживается в содержании первой главы второго тома «Мертвых душ», а также в строках двух писем Гоголя 1847 года — к С. П. Шевыреву и к самому Белинскому. Во втором томе «Мертвых душ» намек на незавершенное образование Белинского содержится в перечислении лиц, составивших некое тайное «филантропическое» общество: «Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, да [недоучившийся студент] недокончивший учебного курса эстетик.» (VII, 26, 149). В письме к
С. П. Шевыреву от 11 февраля н. ст. 1847 года Гоголь, порицая приятеля за излишнюю осторожность по отношению к себе, писал: «Лучше бы ты эту осторожность наблюдал в своих прежних перепалках с Белинским и другими литераторами; подслащиванье можно употреблять в деле с людьми, стоящими на низшей перед нами ступеньке воспитанья...» (XIII, 215). В неотправленном письме к самому Белинскому Гоголь в том же году писал: «.посмотрим на себя [честно]. Будем стараться, чтоб не зарыть в землю талант свой <.> Возьмитесь снова за свое поприще, с которого вы удалились с легкомыслием юноши. Начните сызнова ученье <.> Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса» (XIII, 444—445).
Здесь необходимо сделать одно существенное замечание. Для того чтобы понять характер некоего «уподобления» Гоголем духовного и университетского образования, следует учитывать само содержание и основные принципы тогдашней университетской программы. Как известно, в период обучения Гоголя в 1821— 1828 годах в Нежинской гимназии высших наук (занимавшей, кстати сказать, «первую степень после университетов» и дававшей своим выпускникам
226
право на получение высших чинов без экзаменов15) повышенное внимание в светских учебных заведениях России стало уделяться именно религиозному образованию, призванному противостоять распространившемуся тогда в Западной Европе политическому вольнодумству. С этой целью в России в 1817 году было создано особое соединенное министерство — Министерство Духовных дел и Народного Просвещения, в манифесте о создании которого объявлялось желание правительства, «дабы Христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения»16. Во главе нового министерства встал один из наиболее приближенных к Императору Александру I лиц, князь А. Н. Голицын, в деятельности которого, однако, с самого начала обнаружилась и негативная сторона — распространение идей так называемого «универсального христианства», размывавших границу между православным вероучением и заблуждениями инославных конфессий и открывавших тем самым широкую дорогу как религиозному, так — в итоге — и политическому вольнодумству, борьбу с которым было призвано осуществлять «сугубое» министерство. В 1824 году Голицын был отправлен Александром I в отставку, а его преемником на посту министра стал адмирал А. С. Шишков, занявший более последовательную позицию: положивший в основу своей деятельности укрепление Православия и народности. Эти исконные начала — Православие, Самодержавие, Народность — в качестве основ народного образования были открыто провозглашены позднее С. С. Уваровым — новым (с 1834 года) министром народного просвещения. О следовании этим началам Уваров впервые заявил в Отчете по обозрению Московского университета от 4 декабря 1832 года17 и еще раз напомнил об этом в обращении 21 марта 1833 года к попечителям учебных округов при вступлении в должность управляющего Министерством Народного Просвещения. Последнее обращение нового главы министерства было напечатано в 1834 году в первом номере
15 См.: Устав Гимназии высших наук князя Безбородко // Дополнение к Сборнику постановлений по Министерству Народного Просвещения. 1803—1864. СПб., 1867. Стб. 209—210, 225—226.
16 Учреждение Министерства Духовных дел и Народного Просвещения. Октября 1817 // Полн. собр. законов Российской Империи, с 1649 года. Т. 34. СПб., 1830. С. 814.
17 См.: Дополнение к Сборнику постановлений по Министерству Народного Просвещения. Стб. 348 —349.
основанного Уваровым «Журнала Министерства Народного Просвещения»: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего Монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности»18. До настоящего времени исследователями гоголевского творчества, к сожалению, не было обращено внимания на то, что именно Гоголь (вместе с его близкими друзьями — П. А. Плетневым, М. П. Погодиным, М. А. Максимовичем, С. П. Шевыревым и др.) стал одним из первых сотрудников Уварова на посту министра народного просвещения. Результатом этого сотрудничества явилось поступление Гоголя в 1834 году адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории Петербургского университета, а кроме того публикация писателем в том же 1834 году в журнале Уварова четырех статей, тесно связанных с замыслом «Тараса Бульбы» (написанного позднее). В частности, опубликованный во втором номере журнала гоголевский «План преподавания всеобщей истории» (позднейшее название — «О преподавании всеобщей истории») звучал здесь как статья прямо программная, созвучная взглядам на этот предмет самого министра, — чему в действительности и соответствовало содержание гоголевской статьи. «Цель моя, — писал Гоголь, — образовать сердца юных слушателей <.> чтобы <.> не изменили они своему долгу, своей Вере, своей благородной чести и своей клятве — быть верными Отечеству и Государю» (VIII, 39). Очевидно, что Гоголь имел, таким образом, все основания видеть в университетском образовании не только средство получения необходимых знаний, но и одну из ступеней духовного образования.
Уместно еще раз обратиться здесь к интерпретациям гоголевского творчества в революционно-демократической критике. Нельзя сказать, чтобы радикальные критики совсем не замечали в «Шинели» тему «мертвой души» рядового, «маленького» человека — основополагающую тему повести. Однако выводы отсюда эти критики делали прямо противоположные гоголевским. Всю проблему героя «Шинели» радикальная критика предпочитала видеть исключительно
18 Циркулярное предложение г. управляющего Министерством Народного Просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление Министерством // Журнал Министерства Народного Просвещения. 1834. № 1. С. —L. См. также: Сборник распоряжений по Министерству Народного Просвещения. Т. 1. СПб., 1866. Стб. 838.
228
в «вещественной», материальной стороне дела. Н. Г. Чернышевский, например, писал: «.Акакий Акакиевич <.> был круглый невежда и совершенный идиот <. > Зачем же Гоголь прямо не налегает на эту часть правды об Акакии Акакиевиче? <.> Говорить всю правду об Акакии Акакиевиче бесполезно и бессовестно <.> Будем же молчать о его недостатках <.> Нет, Акакий Акакиевич безусловно прав и хорош; вся беда его приписывается бесчувствию, пошлости, грубости людей, от которых зависит его судьба <.> подлецом почел бы себя Гоголь, если бы рассказал нам о нем другим тоном»19.
Вопреки этим заявлениям критика, сострадание Гоголя к своему герою носило принципиально иной характер. В «Переписке с друзьями» Гоголь, обращаясь к поэту Н. М. Языкову, восклицал: «На колени перед Богом, и проси у него Гнева и Любви! Гнева — противу того, что губит человека, любви — к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам» (VIII, 281). Неблагополучие социальной среды — якобы единственной виновницы в произрастании «совершенных идиотов» — Гоголь объяснял не влиянием некоей
группы злонамеренных лиц, но видел в этом проявление присущей каждому человеку общей греховности человеческой природы — неблагополучного состояния души каждого из членов этой «среды». Утопическим упованиям на социальные реформы и революции Гоголь противопоставлял трезвое понимание необходимости духовного воспитания каждого члена общества. «А вы думаете, легко воров выгнать? — писал он в 1849 году последователям Белинского. — <...> Что спьяна передушите всех, думаете поправить? <.> Те, которых шеи потолще, останутся. Что, те святые, что ль. Еще больше станут допекать друг друга» (VII, 382). «Нужно вспомнить человеку, — замечал Гоголь, — что он <.> высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданства, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство» (XIII, 443).
Вместо «классовой ненависти» к власть предержащим — при снисходительном в то же время взгляде (и плохо скрываемой досаде) на «недозревших» до этой ненависти подчиненных — Гоголь с подлинным состраданием отнесся к самой гибнущей душе человека. Эта требовательная любовь— не
19 Чернышевский Н. Г. Не начало ли перемены? // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 7. С. 857—859.
229
чуждающаяся, по словам Гоголя, самого «смрадного дыханья уст несчастного» (VIII, 413) — и определила «тон» рассказа о ничтожном чиновнике Акакии Акакиевиче. Ибо несмотря на резко критическую оценку Гоголем незавершенного образования новейших «недорослей» (о чем предлагал попросту «молчать» Чернышевский), отношение Гоголя к герою «Шинели» (как и отношение к Белинскому) — отнюдь не чувство вражды и ненависти. В «Переписке с друзьями» Гоголь прямо сравнивал гордого своей чистотой непримиримого «праведника» с евангельским богачом, отталкивающим «покрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего» (VIII, 413). «Не нужно отталкивать от себя совершенно дурных людей и показывать им пренебрежение, — писал Гоголь сестре Елисавете, — лучше стараться иметь на них доброе влияние» (XII, 343; письмо от 15 сентября н. ст. 1844 года). В послании к князю П. А. Вяземскому от 11 июня н. ст. 1847 года Гоголь, имея в виду Белинского и его сторонников, которым Вяземский публично выразил в печати свое неодобрение, замечал: «Выразились вы несколько сурово о некоторых моих нападателях <.> может быть <.> многие из них <.> влекутся даже некоторым <.> желанием добра <.> может быть, и нам будет сделан упрек в гордости за то, что несколько жестоко оттолкнули их.» (XIII, 321).
В самом деле, глубокое сострадание и жалость вызывает человек, для которого самым «светлым» праздником — настоящим «воскресением» и «пасхой» становится день приобретения новой шинели. Это душевное состояние своего «титулярного советника» рассказчик «Шинели» подчеркивает неоднократно: «Это было <.> в день самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича.» (III, 156); «.Акакий Акакиевич шел в самом праздничном расположении всех чувств.» (III, 157); «Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно самый большой торжественный праздник» (III, 158).
Взгляд Гоголя не останавливается при этом на одном Акакии Акакиевиче. Ибо не только ничтожный Башмачкин испытывает эти «торжественные», «праздничные» чувства. Сами окружающие героя чиновники, считающие себя и умнее, и образованнее Акакия Акакиевича — никогда ранее, до приобретения им новой
шинели, не оказывавшие ему «никакого уважения», — вдруг проникнувшись почтением к обновке, «великодушно» принимают Башмачкина в свое «братство» и приглашают разделить приятельскую вечеринку. Очевидно, однако, что «радушное» «братство» чиновников — отнюдь
230
не духовное братство героев «Тараса Бульбы»; это лишь жалкая пародия на «святые узы товарищества», и «торжество» чиновников по поводу новой шинели — лишь подмена «того святого дня, в который, — по словам Гоголя в "Переписке с друзьями", — празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого.» (VIII, 411; «Светлое Воскресенье»).
Петербургское «братство», в которое вступает Башмачкин с приобретением новой шинели, заключается, согласно с содержанием повести, вовсе не в обретении героем подлинно братских отношений, но лишь в «новых», сомнительного качества, «возможностях», которые открываются Акакию Акакиевичу с изменением его «вещественного» облика. «.что это! — восклицает, например, герой "Невского проспекта" художник Пискарев при взгляде на свой "нещегольской", "запачканный красками" сюртук. — <.> Он покраснел до ушей <.> Он уже желал быть как можно подалее от красавицы с прекрасным лбом и ресницами» (III, 25). Точно так же — по необходимости «скромно» — ведет себя при встрече с красавицей и герой «Записок сумасшедшего»:
Она не узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более, потому что на мне была шинель очень запачканная и притом старого фасона (III, 194).
Но новая шинель придает «отваги» и ничтожному Акакию Акакиевичу. Прогуливаясь после «приятельской» вечеринки, он «даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения» (III, 160). Так, с приобретением новой шинели Башмачкин, подобно другим чиновникам, становится «полноправным» обитателем северной столицы — и ее «всеобщей коммуникации» Невского проспекта:
Здесь вы встретите почтенных стариков <.> бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы. (III, 15).
Само воинское, «рыцарское» братство изменяется в «цивилизованном» Петербурге до неузнаваемости. Поручик Пирогов, например, ничем не выделяется среди «пошлых» завсегдатаев Невского проспекта. То же самое следует сказать и об отважном капитане Копейкине из вставной новеллы в десятой главе первого тома «Мертвых душ» -— герое Отечественной войны 1812 года, потерявшем в сражении руку и ногу («жизнию жертвовал, проливал кровь»; VI, 200),
231
но ставшем впоследствии — по невоздержности к чужеземным соблазнам петербургской жизни (и вследствие «распеканья» важного генерала) — прямым врагом Отечества — опустошающим «казенный карман» разбойником. (Напомним о вечернем преследовании Копейкиным — обнадеженным получением денежного пенсиона — «какой-то стройной англичанки» на тротуаре; VI, 202.) Нетрудно заметить, что судьба этого бравого «капитана» (а чин капитана в русской армии прямо соответствовал гражданскому чину титулярного советника) во многом напоминает судьбу «незлобивого» чиновника Акакия Акакиевича — героя, который
в конце концов сходит с мирного гражданского поприща и, подобно Копейкину, вступает на путь «воина»-«разбойника» — загробного демонического мстителя.
Все сказанное дает возможность по-новому осмыслить агиографический подтекст гоголевской «Шинели» (Акакий Акакиевич Башмачкин — св. Акакий) — тему, ставшую уже общепризнанной в работах о Гоголе (внимание исследователей в этой связи обычно привлекают необыкновенные «самоограничение» и «подвижничество» героя на его незавидном поприще). Очевидно, однако, что герой, вложивший всю без остатка душу в «шинель» — в свою самозащиту и самоукрашение, вряд ли может быть назван подлинным христианским подвижником. Страдания его — сначала по приобретению шинели, потом от ее утраты — прямо противоположны мученичеству тезоименитого ему св. Акакия из сорока мучеников, пострадавших за исповедание Христа в 320 году в Армении — произвольно вдавших себя на мучения: замерзнувших во льду Севастийского озера, совлекшись тем самым и одежды и самой плоти20.
На эту неприглядную сторону героя «Шинели» (заслуживающего не только сострадания, но и порицания) в свое время уже было обращено внимание. Критик Ап. Григорьев писал в 1847 году в статье «Гоголь и его последняя книга»: «.в образе Акакия Акакиевича поэт начертал последнюю грань обмеленья Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя,
20 На связь «Шинели» со страданием сорока мучеников Севастийских впервые указано в работе Э. Пеуранена «Акакий Акакиевич Башмачкин и Святой Акакий» (Slavica Finlandensia. Т. 1. Helsinki, 1984).
232
до того, что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного.»21
Очевидно, что Башмачкин, при всем своем «самоотвержении», мало чем отличается от окружающего мира с его показным «благоприличием» и внутренней пустотой. Обретая с новой шинелью новое «качество», Башмачкин становится способен даже и сам посмеяться над своим старым «капотом»:
Он <...> нарочно вытащил, для сравненья, прежний капот свой <...> взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была далекая разница! И долго еще потом за обедом он все усмехался, как только приходило ему на ум положение, в котором находился капот (III, 158).
С другой стороны, окружающий мир в свою очередь мало чем отличается от ничтожного Башмачкина. Согласно замечанию рассказчика «Невского проспекта», из обитателей Петербурга многие лишь тем и примечательны, что «превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое» (III, 13). В мир, озабоченный приобретением шинелей, сюртуков (или столь же «самоотверженным» ухаживаньем за «чудными» усами и бакенбардами), входят не только «ничтожные» мелкие чиновники вроде Акакия Акакиевича. К этому миру, несомненно, принадлежит и самый избранный великосветский бомонд — к примеру, недостижимый для бедного художника Пискарева в «Невском проспекте» мир «молодых людей в черных фраках», которые «были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстук <.> что он растерялся вовсе» (III, 24).
Тема показного светского блеска является сквозной для замысла «Шинели».
Лицемерие, прикрывающее внутреннюю пустоту, пронизывает не только частную жизнь петербургских обитателей, но буквально все сферы деятельности «цивилизованного» Петербурга. «Боже, какие есть прекрасные должности и службы! — восклицает не без иронии рассказчик "Невского проспекта", — как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть
21 Григорьев А. А. Гоголь и его последняя книга // Русская эстетика и критика 40--50-х годов XIX века. М., 1982. С. 113—114.
233
тонкое обращение с собою начальников» (III, 12). «.у нас служба благородная, — замечает в свою очередь герой "Записок сумасшедшего", — чистота во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению, столы из красного дерева, и все начальники на вы» (III, 194).
Здесь необходимо еще раз обратить внимание на автобиографическое начало «Шинели», — в частности, на отразившиеся в повести впечатления Гоголя, полученные им во время его собственной службы в 1830—1831 годах в должности мелкого чиновника в одном из петербургских департаментов. Именно в то время, когда Гоголь — еще неизвестный тогда никому литератор — сообщал матери, что «отхватал всю зиму в летней шинели», он поступил на службу канцелярским чиновником в департамент уделов. «После бесконечных исканий, — писал он матери 2 апреля 1830 года, — мне удалось наконец сыскать место, очень однако ж незавидное.» (X, 168—169).
В департаменте уделов Гоголь прослужил около года, с апреля 1830-го по февраль 1831-го. Именно этот департамент был в России первым по части внешнего европейского «облагороживания» присутственных мест. Эти преобразования были сделаны здесь в 1827 году министром Императорского Двора и уделов князем П. М. Волконским, после чего в следующем, 1828 году, 21 января, департамент посетил, с целью осмотра, Император Николай Павлович. Непосредственный начальник Гоголя в департаменте уделов В. И. Панаев (крайне неодобрительно, кстати, отзывавшийся позднее о гоголевском «Ревизоре»: «Вдруг какой-то коллежский регистраторишка дерзает осмеивать <.> даже самих губернаторов»22) вспоминал: «Столы, стулья, конторки, шкафы, все явилось новое, просто, но изящно сделанное. Для хранения дел придуманы форменные картонки; на столах однообразные чернильницы; пол парке, ковровые дорожки через анфиладу комнат. Это был первый пример благоприличного устройства присутственных мест, поданный князем Волконским»23.
Во втором томе «Мертвых душ» Гоголь так описывал поступление своего героя, юного помещика Тентетникова, на государственную службу:
22 Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1956. С. 159.
23 Воспоминания В. И. Панаева // Вестник Европы. 1867. № 12. С. 143.
234
.проведя два месяца в каллиграфических уроках, достал он наконец место списывателя бумаг в каком-то департаменте <...> Когда ввели его в великолепный светлый зал с паркетами и письменными лакированными столами, походивший на то, как бы заседали здесь первые вельможи государства, <...> и увидел он легионы красивых пишущих господ, шумевших перьями, <...> и посадили его самого за стол, предложа тут же переписать какую-то бумагу, как нарочно несколько мелкого содержания, <...> необыкновенно странное чувство его проникнуло. Ему на время
показалось, как бы он очутился в какой-то малолетней школе, затем, чтобы сызнова учиться азбуке, как бы за проступок перевели его из верхнего класса в нижний (VII, 136, 15).
Очевидно, именно европейскому показному блеску — европейской светскости и европейской бюрократии, прикрывающим внутреннюю пустоту и бессодержательность, — во многом и обязан, по мысли Гоголя, чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин, с одной стороны, поглотившим всю его душу пристрастием к внешнему «благолепию» (к «шинели»), с другой — самым характером своей формальной служебной деятельности. Об этом, в частности, можно судить из содержания одной из сцен незавершенной комедии Гоголя «Владимир 3-ей степени», опубликованной еще в 1836 году под заглавием «Утро делового человека». Здесь как бы прямо изображается формирование «сферы» служебных занятий будущего героя «Шинели». Прообразом Башмачкина является в этой сцене «чиновник для письма» с университетским образованием «немец» Шрейдер, вынужденный заниматься бессмысленным переписыванием лишь потому, что, как замечает его начальник, «поля по краям бумаги неровны». Начальник этот, правитель канцелярии Иван Петрович Барсуков, обращается здесь к чиновнику Шрейдеру: «Что это значит? у вас поля по краям бумаги неровны. Как же это? Знаете ли, что вас можно посадить под арест?.. » В разговоре с приятелем он добавляет:
Порядочный молодой человек, недавно из университета, но вот тут (показывая на лоб) нет. Вы себе не можете представить <.> скольких трудов мне стоило привесть все это в порядок <.> Вообразите, что ни один канцелярский не умел порядочно буквы написать. Смотришь: иной «къ» перенесет в другую строку; иной в одной строке напишет «си», а в другой: «ятельству» <.> Теперь возьмите вы бумагу: красиво! хорошо! душа радуется, дух торжествует (V, 106—107).
Вполне очевидно, что должной стойкости в реализации своего таланта «прототип» Акакия Акакиевича чиновник
235
Шрейдер из «Владимира 3-ей степени» при этом не проявляет, обещая тем самым вполне уподобиться впоследствии своему начальнику, — погубив, таким образом, данный ему от Бога талант в «им самим на себя наброшенных» оковах. В 1882 году исследователь Н. Я. Аристов писал по поводу образа Акакия Акакиевича: «Мелкое чиновничество тянулось за крупным и подражало ему во всем <.> созданное искусственно на бюрократический немецкий лад, оно размножало класс нищих в Петербурге, как прекрасно изображено в повести "Шинель".»24.
Однако с «значительного лица» вину за превращение «художника»-Башмачкина в Башмачкина-«идиота» Гоголь тоже не снимает. Вина европейски «образованного» начальства Акакия Акакиевича в том, что, несмотря на столы из красного дерева и «тонкое обращение» с подчиненными, отношения между людьми в «благородных» службах не приобретают «благородства» — и маленький чиновник Башмачкин оказывается «существом, никем не защищенным, никому не дорогим, ни для кого не интересным»:
Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически <.> Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия. (III, 169, 143).
Эта настоящая цена европейской светскости и открывается молодому чиновнику, услышавшему «немой» возглас Башмачкина «я брат твой»:
.и много раз содрогался он потом на веку своем, видя <.> как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и <.> даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным. (III, 144).
Как бы подытоживая многовековой опыт заблуждений человечества, Гоголь в отдельном наброске писал: «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии. Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось. Несколько раз совершит человечество свое кругообращение <.> и возвратится вновь к Евангелию, подтвердив опытом событий истину каждого его слова»25. Этот
24 Аристов Н. Я. Иноземное влияние в России, изображенное Гоголем в его сочинениях // Аристов Н. Я. Сочинения Н. В. Гоголя со стороны отечественной науки. СПб., 1887. С. 96.
25 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 383.
* * *
236
вывод вполне может быть отнесен и к размышлениям писателя о судьбе героя «Шинели». Подчеркивая отличие подлинной, христианской образованности от лицемерной «утонченной» светскости, Гоголь в «Переписке с друзьями» замечал: «.настоящее comme il faut <комильфо — букв.: как надо, как следует; фр> есть то, которое требует от человека Тот Самый, Который создал его, а не тот, который приводит в систему обеды <.> и не тот, который сочиняет всякий день меняющиеся этикеты.» (VIII, 340).
В «Размышлениях о Божественной Литургии» Гоголь указал и на основу подлинно братских отношений между людьми: «.если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату»26. Как бы прямо обращаясь к «значительному лицу», сыгравшему роковую роль в судьбе «маленького» чиновника Башмачкина, Гоголь писал: «.если только молившийся благоговейно и прилежно следит за всяким действием, покорный призванью диакона <.> он невольно становится милостивей и любовней с подчиненными»27.
С другой стороны, имея в виду задачу, поставленную в 1836 году в статье «Петербургская сцена.», — изобразить «нашего честного, прямого», верного присяге человека, Гоголь в качестве источника жертвенного служения на воинском и гражданском поприще опять-таки указал на Божественную Литургию.
Несомненно, Гоголю было хорошо известно употребление слова «литургия» в значении «общественное служение или служба». Об этом значении, в частности, упоминал — со ссылкой на св. Иоанна Златоуста — И. И. Дмитревский, чьими изъяснениями на Литургию Гоголь пользовался в работе над «Размышлениями.»: «Св. Златоуст называет литургиею благочестивую жизнь всякого христианина»28. «Верховнейшая минута» Евхаристии, пресуществление, писал Гоголь в книге о Литургии, «есть минута и жертвоприношенья, и напоминанья всякому о жертве Творцу»29.
26 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 372.
27 Там же. С. 371—372.
28 Цит. по: Дмитревский И. Историческое, догматическое и таинственное изъяснение Божественной Литургии. М, 1897. С. 52 / Репринт. изд. Московский Патриархат, 1993.
29 Гоголь Н. В. Там же. С. 358.
Наиболее яркий пример преломления литургической темы у Гоголя в художественном произведении — в его повести-эпопее «Тарас Бульба». Знаменитая сцена мученической смерти Остапа прямо перекликается с гефсиманским молением Сына к Своему Небесному Отцу перед Его крестными страданиями30. Так же, как взывающий с колен Спаситель «услышан был за Свое благоговение» (Евр. 5:7), и «явился Ему Ангел с небес и укреплял Его» (Лк. 22:43), так Остап, подобно многим другим христианским мученикам и исповедникам, получает утешение в свои предсмертные минуты:
.когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила <.> хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и выкликнул в душевной немощи:
— Батько! где ты? слышишь ли ты все это?
— Слышу! — раздалось среди всеобщей тишины .31
Такое же «литургическое» значение Гоголь придавал и гражданскому служению. Об этом, в частности, позволяет судить появившийся в 1842 году, в соответствии с «рекомендациями» его ранней статьи «Петербургская сцена.», образ страдающего, но не изменяющего голосу совести честного чиновника в «Театральном разъезде.». Один из героев пьесы по поводу его восклицает:
Да хранит тебя Бог, малознаемая нами Россия! В глуши, в забытом углу твоем, скрывается подобный перл, и, вероятно, он не один. Они, как искры золотой руды, рассыпаны среди грубых и темных ее гранитов (V, 149).
Образ этого честного труженика («имя» которого — «Очень скромно одетый человек» — прямо напоминает о герое «Шинели») был, в частности, навеян Гоголю письмом матери. 1 сентября 1842 года он отвечал ей: «Из всех подробностей письма вашего <.> более всех остановило меня известие ваше о чиновнике, которого вы встретили в Харькове <.>
30 Впервые отмечено в неопубликованной диссертации Г. Грабовича 1975 г. (ср.: Грабович Г. Гоголь i мiф Украни // Сучастшсть. 1994. № 10. С. 149; Багрий Р. Шлях сера Вальтера Скотта на Украшу. Ки!в, 1993. С. 119, 276; см. также: Каганская М., Бар-Селла З. Мастер Гамбс и Маргарита. Тель-Авив, 1984. С. 18; Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. М., 1993. С. 456; Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 6. С. 398—399 (коммент.), и др.).
31 Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 1/2. С. 314.
238
скажите или напишите ему, что его благородство и честная бедность среди богатеющих неправдой найдут ответ во глубине всякого благородного сердца, что уже есть выше многих наград <.> Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждующего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и выслушайте Божественную Литургию <.> Тот, Кто умел все в жизни претерпеть за нас, Тот вооружит твердостью и силой его душу, о которые разлетятся земные несчастия» (XII, 101).
Как позволяют судить строки черновика этого письма, упоминание здесь о Литургии прямо связано с представлением Гоголя о всяком подвиге как «жертве» — подобной Жертве, приносимой за весь мир на Литургии. «Скажите ему, — писал Гоголь матери, — <.> что как бы ни казалась ему ничтожна приносимая им доля на жертвенник правды, эта малая доля многое сделает <.> Тот, Кто все вытерпел из любви к человекам <.> Тот услышит и оценит всякую жертву.» (XII, 578).
Образ готового к самопожертвованию незаметного честного труженика стал одним из важнейших для «Выбранных мест из переписки с друзьями». Его имеет в
виду Гоголь, когда упоминает в письме к А. О. Смирновой «Что такое губернаторша» о неподкупном уездном судье М*** уезда, которого она как «губернаторша» вызвала к себе с тем, чтобы «почтить его радушным угощением и дружеским приемом за прямоту, благородство и честность». «Мне нравится при этом случае то, — добавлял Гоголь, как бы вновь напоминая о герое "Шинели", — что судья (который, как оказалось, был просвещеннейший человек) одет был таким образом, что его <.> не приняли бы в переднюю петербургских гостиных» (VIII, 314). В том же письме Гоголь, говоря о необходимости занятия дворянами «невидных должностей и неприманчивых мест» провинциального управления, опять напоминает о «жертве»: «.ни в каком случае не должно упускать из виду того, что это те же самые дворяне, которые в двенадцатом году несли все на жертву, — все, что ни было у кого за душой» (VIII, 315).
Непосредственно к самому безвестному честному труженику — своему читателю — обращался Гоголь в «Переписке с друзьями» в письме «Напутствие»: «Все вижу и слышу: страданья твои велики <.> Но вспомни <.> всех нас озирает свыше Небесный Полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от Его взора» (VIII, 367—368). Так в «Выбранных местах.» Гоголь очертил иную судьбу и иное,
239
подлинное назначение героя «Шинели». «Монастырь ваш — Россия! — обращался он к графу А. П. Толстому, вышедшему в 1840 году в отставку, но впоследствии вернувшемуся к служебной деятельности и занявшему пост обер-прокурора Святейшего Синода (возможно, произошло это не без влияния Гоголя). — <.> Не отговаривайтесь вашей неспособностью, — у вас есть много того, что теперь для России потребно и нужно» (VIII, 301—302). «Не уклоняйся же от поля сраженья, — обращался Гоголь к читателю в статье "Напутствие", — не ищи неприятеля бессильного <.> Вперед же, прекрасный мой воин! <.> С Богом, прекрасный друг мой!» (VIII, 368).
