CC BY
46
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2017. № 4
И.Л. Анастасьева
"WHIPPING BOY" В АНГЛИЙСКОЙ КУЛЬТУРЕ И ОБРАЗ ЖЕРТВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования «Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова» 119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье исследуется понятие, характерное для английской культуры XV— XVI вв., — whipping boy, или мальчик для битья, — роль, отводившаяся при дворе ребенку, подвергавшемуся наказанию вместо принца. Это понятие соотносимо с темой как добровольного, так и насильственного принесения себя в жертву, на которую идут герои Ф.М. Достоевского, в частности, в романе «Преступление и наказание». Понятие whipping boy, распространившееся и в ряде других европейских культур (например, в Германии возникло тождественное ему определение prügelknabe), обусловило зарождение антагонистических характеристик в человеческой морали. В центре дискурса, с одной стороны, утвердилась идея оправдания/принятия/признания жертвоприношения, его мифологизация частью общества, а с другой стороны, идея сакрализации страдающей жертвы. Эти идеи совпадают с центральной темой книги французского философа, культуролога Рене Жирара «Насилие и священное». Обе книги — Достоевского и Жирара — обращены к понятиям, ассимилировавшим библейский миф о «козле отпущения», жертвы «удобоприносимой» и жертвы сакральной. Французский философ формулирует представление о «заместительной жертве», принимающей на себя ярость, вызванную другим существом. Определение «заместительной жертвы», ничем не заслужившей ударов насильника, кроме как своей уязвимостью и досягаемостью, становится дериватом понятия "whipping boy". Писатели доказывают тождественность дефидентов «жертва» и «убийство», подчеркивая, что между ними не существует морального различия.
Ключевые слова: Ф. Достоевский; Р. Жирар; мальчик для битья; замещение ритуального жертвоприношения; жертва; убийство.
Понятие "whipping boy" восходит к Англии XV—XVI вв.; оно использовалось для обозначения той роли, которую должны были исполнять при молодом принце мальчики — чаще всего благородных кровей, — наказываемые за провинности принцев1. Иначе говоря, они расплачивались за чужие грехи; их «друзья»-принцы (необходимое условие для достижения цели) должны были испытывать эмпа-
Анастасьева Ирина Леонидовна — кандидат культурологических наук, доцент кафедры сравнительного изучения национальных литератур и культур факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: anastasyevairina@gmail.com).
1 A boy formerly educated with a prince and punished in his stead (New Collegiate Dictionary).
тию, чтобы, наблюдая за расправой над другим, наследник престола пережил раскаяние. Образы «мальчиков для битья» не раз появлялись на страницах литературных произведений, достаточно вспомнить «Принца и нищего» Марка Твена и награжденный Медалью Ньюбери роман Сида Флейшмана «Мальчик для битья».
Примерно в то же время в Германии возникает понятие prügelknabe. Венгерский юрист и писатель, живший на рубеже XIX—XX вв., Иштван Рат-Вег в книге курьезов «История человеческой глупости» с присущими ему сарказмом и иронией, с одной стороны, и с другой — с желанием достичь дидактических целей, создал свой вариант «Похвалы глупости». Это произведение представляет собой разрозненные картинки из истории мировой культуры, и в нем, в частности, заходит речь о таком явлении, как «прюгелькнабе» (prügelknabe) или "whipping boy". Оба термина парадигматически восходят к понятию «козла отпущения». Автор пишет: «Ребенок растет, ему надо учиться, а он не хочет. В буржуазных семьях в таких случаях леность духа лечили камышовыми розгами. Аристократический фотоэлемент этого не позволял. В княжеских домах эту трудность преодолевали с помощью многоумного заведения: при княжичах держали компаньонов по играм, которые вместе с ними росли, подбирая крохи науки с их стола. Но каким бы тихоней ни был товарищ по играм, как бы хорошо он ни учился, вместо княжича били всегда его, если тот безобразничал или не знал урока. Прюгелькнабе — так называли жертву. Он появился впервые в XVI в. в Германии. Даже императора Максимилиана, по его собственному свидетельству, учитель примерно колошматил, если он не учил урока. Это жизненно важное заведение внедрилось и в Англии, там страдающий субъект звался "уиппинг бой". Казалось бы, бессмысленнее и глупее этих затей вельможная спесь не могла и придумать. А ведь придумала-таки. Изабелла Баварская, супруга французского короля Карла VI, заставляла вместо себя творить девяти -дневную молитву придворного врача. Она же дала обет совершить паломничество в Авиньон, но послала туда своим заместителем скорохода. Из придворных счетов тоже всплыла интересная статья расходов: в 1417 году королева уплатила одному человеку 9 ливров и 6 су за то, что тот вместо нее постился 36 дней <...>» [Рат-Вег, 1932] .
В данном дискурсе нас более всего интересует образ жертвы, т.е. образ того персонажа — исторического ли, литературного ли, — по отношению к которому применяется насилие. Интерес исследователей может быть прикован к возникновению и генезису самого понятия whipping boy, однако это сфера этнодискурса, рассматривающего социальную жизнь с точки зрения языка2.
2 См.: Загрязкина Т.Ю. Этнодискурс в пространстве языка и культуры // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. № 2. С. 52—65.
До сегодняшнего дня удивительным образом оказались не сопоставлены две выдающиеся книги: «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского (1866) и «Насилие и священное» французского философа, культуролога, антрополога Рене Жирара (1972). Антиномия, заложенная в основу названия того и другого произведения, предполагает исследование темы жертвы добровольной и жертвы страдающей, жертвы мифологизированной и идеи жертвоприношения, самопожертвования и угнетенной невинности.
Поначалу обратимся к «безобразной мечте» Родиона Романовича Раскольникова, допускающего пролитие крови по совести в обстоятельствах, которые обусловят «всеобщее преуспеяние». «<...> Единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел!» — прояснит суть его идеи Свидригайлов [Достоевский, 1973: 378]. Бедный петербургский студент полагает, что построение счастья всего человечества не плохо бы начать с маленькой жертвочки, да и жертвой-то ее по сути назвать невозможно, коли в качестве таковой избирается «вошь», сосущая кровь других страдальцев, а потому обязанная расплатиться за это собственной кровью. «Преступление? Какое преступление? — вскричал он <Раскольников. — И.А.> вдруг, в каком-то внезапном бешенстве, — то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смывать его не думаю» [Достоевский, 1973: 400]. Ситуация, как видим, амбивалентная, ибо убийство Алены Ивановны вполне соответствует понятию жертвоприношения, в то время как сам Раскольников к страдающим причисляет себя. Он точно вписывается в ряд героев-идеологов, заселяющих страницы романов Достоевского, к числу которых относятся и Иван Карамазов и его детище — Великий Инквизитор. Противоречивая натура среднего карамазовского сына уже не приемлет пролития невинной крови, уже движется дальше в своих построениях. «Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, — скажет он Алеше, — дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка (тут именно впервые образ "мальчика для битья" всплывает безо всякого вуалирования. — И.А.), бившего себя кулачон-ком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился бы ты быть архитектором на этих условиях <...> И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?» [Достоевский, 1976: 224]. Алеша, как помним, возразит Ивану: есть Один, кто
может всех простить, Тот (доскажем за него — мальчик для битья. — И.А.), который отдал неповинную кровь свою за всех и все, т.е. Иисус Христос. Таким образом, Сын Божий также выступает в роли «мальчика для битья» — и тут мы не сделаем никаких открытий. Как уже было отмечено, идея, обозначенная как whipping boy, восходит к образу козла отпущения: «<...> у некоторых народов во время похоронного обряда черный козел приносился в жертву, чтобы служить умершему пищей, которая поможет ему возродиться (следы этих представлений прослеживаются в библейском сюжете "козла для отпущения грехов")» [Топоров, 1997: 663]. Образ этот характерен для ветхозаветной традиции, «Бог повелел израильтянам раз в год проводить очищение народа от всех грехов, чтобы быть чистыми перед Господом <...> В новозаветном Послании к евреям Иисус символически изображается пострадавшим "вне врат", дабы взять на себя наши грехи (Евр. 13:12). Но, принеся себя в жертву за грех, Иисус тем самым положил конец жертвоприношениям и навсегда воссел одесную Бога (Евр. 10:12)»3.
К этому разговору мы еще вернемся, а пока необходимо определиться с тем, что включают понятия жертвоприношения и убийства в творчестве Достоевского и Жирара. «Во множестве ритуалов жертвоприношение предстает в двух противоположных аспектах: то как "весьма святое дело", уклониться от которого было бы серьезным прегрешением, то, наоборот, как своего рода преступление, совершить которое — значит подвергнуться столь же серьезной угрозе», — пишет Рене Жирар [Жирар, 1972]. Если античное искусство набрасывает на жертвенное убийство покров романтизации и сакрализации, то с точки зрения сегодняшнего дня этот акт — лишь вуалирование жестокости, свойственной древним культурам. Иначе говоря, убийство и жертвоприношение — понятия, взаимно замещающие друг друга; и наступила наконец пора, когда необходимо поставить вопрос о связи жертвоприношения и убийства. Поиск жертвы, пусть и сакральной (в представлении исключительно того человека, который совершает насилие), — в действительности всего лишь патологическая жажда этого насилия, уверен философ. «Жажда насилия, стоит ей проснуться, приводит к определенным физиологическим изменениям, готовящим человека к схватке. <...> Неутоленное насилие ищет и в итоге всегда находит заместительную жертву. Вызвавшее ярость существо вдруг заменяется на другое, ничем не заслужившее ударов насильника, кроме как своей уязвимостью и досягаемостью. Эта способность добывать заместительные объекты, как указывает множество фактов, не ограничена человеческим насилием. Лоренц в "Агрессии" говорит о виде рыб, которые, если их лишить обычного
3 Словарь библейских образов / Под общ. ред. Лиланда Райкена, Джеймса Уилхойта, Тремпера Лонгмана III. СПб., 2005. С. 536.
противника, то есть самцов того же вида, с которыми они конкурируют за контроль над определенной территорией, непременно обращают свои агрессивные тенденции против собственной семьи и в итоге ее уничтожают» [Жирар, 1972].
Подобные физиологические метаморфозы с легкостью обнаруживаются в характеристиках персонажей Достоевского. Катерина Ивановна, затравленная жизнью, больная чахоткой, бьющая детей, ибо не может слышать их голодного плача, вымещает зло на Сонечке — выталкивает ее на улицу, превращая в блудницу, приносит ее в жертву ради плачущих голодных детей. Вернувшись домой, Соня Мармела-дова кладет перед ней тридцать целковых, тридцать сребреников, за которые продала душу свою и во имя которых ее духом пожертвовала Катерина Ивановна4. И эта пытка, своего рода Голгофа, повторяется ежедневно: «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!» [Достоевский, 1973: 25]
Пульхерия Александровна, мать Раскольникова, готова совершить подобное же преступление, но ее жертвой, «заместительным объектом», приносимым вместо сына, должна была стать родная дочь. И стала бы, если бы не воспрепятствовал Родион Романович. Это своего рода «ритуальное жертвоприношение», основанное на «замещении», если пользоваться определением Жирара, когда необходимо отвратить «насилие от одних существ, которых нужно защитить, перенеся его. — И.А.> на других, смерть которых имеет меньшее значение или вообще никакого». Кроткие, невинные жертвы Соня и Дуня могут быть причислены к тем самым «прюгелькнабе», "whipping boys/ girls", если угодно, образы которых так волновали Достоевского. Интересно, что обе матери умирают в состоянии, близком к помешательству, и их во многом трагическая смерть вплетена в историю пушкинских героев так называемых петербургских повестей, Германна («Пиковая дама») и Евгения («Медный всадник»). Оба теряют рассудок, сознательно вступив в спор с инфернальными силами и безуспешно пытаясь разобраться в том, кто оказался виновником обрушившейся на них трагедии. Безумие, в представлении поэта, — Божья кара («не дай мне, Бог, сойти с ума»).
В контексте сказанного становится проясненным глубинный, потаенный смысл совершенного Раскольниковым убийства старухи про-
4 Особый удельный вес в данном дискурсе приобретает понятие "дома", традиционно призванного оберегать членов семьи, но использованного Достоевским в травестий-но-зеркальном осмыслении. См. о лингвокультурологической составляющей концепта «дом» в английской и русской культурах: Михайлова Е.М. Понятие «дом» — "home"/ "house" в русской и английской картинах мира // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. № 3. С. 151—163.
центщицы, помимо известного истолкования сделанной им «пробы». Ее смерть трактуется как своеобразное замещение тех ритуальных жертв, которые приносить не хотелось бы в силу их невинности и чистоты (уж не в этих ли строчках М. Булгаков позаимствовал идею, с помощью которой профанируется один из наиболее значительных христианских обрядов — литургия — во время бала сатаны, когда чистая кровь Христа подменяется кровью новоявленного Иуды — барона Майгеля, как кровь старухи процентщицы должна пролиться вместо крови чистых младенцев, Дуни и Сони). Исследуя психологическую мотивацию язычников, совершавших обряд жертвоприношения, Рене Жирар делает вывод: «Коллектив пытается обратить на жертву сравнительно безразличную, на жертву "удобоприносимую" то насилие, которое грозит поразить его собственных членов, тех, кого оно хочет любой ценой защитить. Все свойства, делающие насилие ужасным, — его слепая жестокость, абсурдность его порывов — имеют и оборотную сторону: они совпадают с его странной склонностью обрушиваться на заместительную жертву, они помогают хитрить с этим врагом и в удобный момент подбросить ему ничтожную добычу, которая его утолит. Волшебные сказки, где волк, людоед или дракон хотят съесть ребенка, а проглатывают вместо него камень, были, вполне возможно, связаны с жертвоприношением» [Жирар, 1972].
Раскольников пытается как бы «перехитрить» насилие, создавая собственный «миф жертвенной системы», манипулируя «жертвенным насилием». Манипуляция эта проистекает, во-первых, из понимания бесполезности святой жертвы, ненужности и бессмысленности ее (здесь Жирар фактически вторит Достоевскому: «жертвоприношение ничему в реальности не соответствует. Нужно без колебаний квалифицировать феномен жертвоприношения как «ложный»). В этом контексте слова о том, что Христос смертью смерть попрал, должны быть прочитаны как попытка подчеркнуть антигуманный, античеловеческий смысл самого обряда жертвоприношения. Родион Раскольников обвиняет Соню в том, что она убила себя, что принесла себя в жертву никому не нужную: «<...> а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну (курсив Достоевского. — И.А.) умертвила и предала себя...<...> никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь!» [Достоевский, 1973: 247] Уж коли необходимо принести жертву, пусть ею станет старуха процентщица, которая должна сыграть роль заместителя жертвы.
Раскольникову абсолютно ясно, что окружающие Соню люди, среди которых и Катерина Ивановна, и ее отец, не вполне осознают тонкости механизма запущенной ими жертвенной системы. Ежедневное восхождение несчастной страдалицы на Голгофу — не только следствие их короткой памяти и короткого сострадания («поплакали и привыкли»), но и следствие определенного недопонимания проис-
ходящего. Обратимся вновь к книге Жирара: «Верующие не осознают и не должны осознавать роль насилия. Ясно, что это непонимание обеспечивается в первую очередь теологией жертвоприношения. Считается, что это бог требует жертв; это только он, в сущности, наслаждается дымом всесожжения; это ему нужны груды мяса на его алтарях. Жертвоприношения умножают, чтобы успокоить его гнев» [Жирар, 1972]. Недопонимание Мармеладовым той роли, которую он сам сыграл в уничтожении дочери, ужасающее своей очевидностью, обнаруживается в эпизоде знакомства его с Раскольниковым. Он объясняет молодому человеку, что купил полуштоф на деньги дочери, на те тридцать копеек, которые она ему вынесла (вновь семантика чисел должна подсказать читателю иудин характер преступления отца). «А ведь и ей они теперь нужны, а? <...> Ведь она теперь чистоту наблюдать должна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете?» [Достоевский, 1973: 20] Происходит полная подмена понятий в сознании героя, их зеркальное искривление: блудница, сброшенная в грязь реальной петербургской жизни мачехой при полном попустительстве отца, не воспринимается им как жертва, хотя бы в той степени, в каковой должна восприниматься. Жертвой он видит прежде всего себя: «Жаль вам теперь меня, сударь, аль нет? Говорите, сударь, жаль али нет?»
И тут, наконец, обнаруживается обратная сторона жертвенного мифа Раскольникова, ибо и он мнит себя страдающим. В одном из диалогов Порфирий Петрович спросит его, верит ли тот в Новый Иерусалим, и молодой студент ответит «да». Если попытаться вникнуть в аллегорический смысл слов следователя, то получится, что он выпытывает у Раскольникова, в какой степени тот осознает свою вину, верит ли в то, что ему предстоит гореть в аду за содеянное. Подобно Великому Инквизитору, Родион Романович отлично понимает, кому он служит — Богу или сатане, но сакрализует свою жертву попыткой спасти малых сих, оправдывая тем самым и принесение в жертву некоторых из них. Истоки его мук проистекают из осознания того факта, что он несправедливо манипулирует понятиями «актуальной» и «потенциальной» жертвы, хотя это понимание и доводит бедного героя до полнейшего исступления. Стремясь подменить жертву Сони жертвой процентщицы, он абсолютно забывает о том, что убил Лизавету, он даже как-то совсем потерялся, когда Соня, сложив руки на груди таким образом, каким это делала Лизавета, вдруг напомнила ему о ней.
Эта сцена и подводит черту под размышлениями Раскольникова, «имеет ли он право» переносить на себя жертвенный подвиг Христа, хотя герой и не сразу сдается, и даже на каторге будет продолжать вести спор с самим собой. Не существует морального различия между «удобоприносимой» жертвой и священной — эту мысль и пытаются подчеркнуть в своих произведениях Ф.М. Достоевский и Р. Жирар.
Список литературы
1. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. VI. Л., 1973.
2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. XV Л., 1976.
3. Жирар Рене. Насилие и священное, 1972. URL: e-libra.ru/books/336042-nasilie-i-svyashennoe.html (дата обращения: 30.03.2017).
4. Загрязкина Т.Ю. Этнодискурс в пространстве языка и культуры // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2016. № 2. С. 52-65.
5. Михайлова Е.М. Понятие «дом» — "home"/ "house" в русской и английской картинах мира // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2015. № 3. С. 151—163.
6. Рат-Вег Иштван. История человеческой глупости. Нью-Йорк, 1932. URL: http://storyo.ru/ist_chel_gluposti/18.htm (дата обращения: 30.03.2017).
7. Топоров В.Н. Козел // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. Т. 1. М., 1997.
I.L. Anastasyeva
"WHIPPING BOY" IN THE ENGLISH CULTURE AND THE IMAGE OF THE VICTIM IN THE WORKS OF F.M. DOSTOEVSKY
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
The article deals with the concept actual for the English culture of the 15th—16th centuries, — whipping boy. Whipping boys were established in the English court during the monarchies of the Early Modern Period. The purpose of a whipping boy was to receive the punishment that was assigned to the young prince for general misbehavior. This concept is correlated with both voluntary and forcible self-sacrifice, the giving up of what F.M. Dostoevsky's characters, in particular, in the novel «Crime and Punishment» wanted so that other people could have what they needed. In the center of the discourse, on the one hand, is the idea of acquittal/acceptance/recognition of sacrifice, its mythologization by a part of the society, and, on the other hand, the idea of sacralization of the suffering victim, correlated with the central theme of the book «Violence and the Sacred» by the French philosopher, culturologist René Girard. The two books — by Dostoevsky and Girard — appeal to the concept of the victim both «digestible» and sacred, based on the biblical myth of the «scapegoat» paradig-matically leading to the image of a «whipping boy». Both writers prove the identity of the concepts of «victim» and «murder» emphasizing that there is no moral difference between them.
Key words: F. Dostoevsky; R. Girard; a whipping boy; substitution of ritual sacrifice; victim; murder.
About the author: Irina L. Anastasyeva — PhD, Ass. Professor, Department of Comparative Literature and Culture, Faculty of Foreign Languages and Area Studies, Lomonosov Moscow State University (e-mail: anastasyevairina@gmail.com).
References
1. Dostoevsky F.M. 1973. Prestuplenie i nakazanie [Crime and Punishment]. FCW in 30 vs.: vol. VI. Leningrad. (In Russ.)
2. Dostoevsky F.M. 1976. Bratia Karamazovy [The Karamazov brothers]. FCW in 30 vs.: vol. XV Leningrad. (In Russ.)
3. Girard René. 1972. Nasilie i sviashennoe [Violence and the Sacred]. URL: e-libra.ru/books/336042-nasilie-i-svyashennoe.html (accessed: 30.03.2017). (In Russ.)
4. Zagryazkina T.Yu. 2016. Etnodiskurs v prostranstve yazyka i kul'tury [Ethno-discourse in the Space of Language and Culture]. Moscow State University Bulletin. Series 19: Linguistics and Intercultural Communication, no. 2, pp. 52—65. (In Russ.)
5. Mikhailova E.M. 2015. Ponyatie «dom» — "home"/ "house" v russkoi i an-gliiskoi kartinakh mira [The notion "dom" — "home" / "house" in the Russian and English world view]. Moscow State University Bulletin. Series 19: Linguistics and Intercultural Communication, no. 3, pp. 151—163. (In Russ.)
6. Ráth-Végh István. 1932. Istoria chelovecheskoy gluposti [A short introduction to the history of human stupidity]. New York. URL: http://storyo.ru/ ist_chel_gluposti/18.htm (accessed: 30/3/2017) (In Russ.)
7. Toporov V.N. 1997. Kozel [Goat]. Encyclopedia: Myths of the peoples of the world. Vol. 2. Moscow. (In Russ.)
