CC BY
536
МОСКВА
Ю.С.ПИВОВАРОВ
ВРЕМЯ КАРАМЗИНА И "ЗАПИСКА О ДРЕВНЕЙ И НОВОЙ РОССИИ"*
Итак, время Карамзина пришло. Его имя на устах у всех. О нем пишут, говорят, наконец издают. Читают ли? Бог весть. Но то, что он стал фигурой актуальной и модной, — это факт. И далеко не неожиданный и не случайный. Наше общество исподволь подбиралось к Карамзину. Карамзин же — к новой своей славе. Ю.М.Лотман замечает, что '"с 1960-х годов происходит ощутимый процесс возрождения Карамзина как активно читаемого писателя"1 Относительно "читаемости", повторяю, вопрос неясный. Скорее постепенно зрело любопытство: почему так мало печатают Карамзина? Да и как-то выборочно. А где же его "История государства Российского"? А еще, говорят, есть какая-то "Записка о древней и новой России". Что же в них такого про нас сказано? Иными словами, Карамзин становился интересным. Ну, как Чаадаев или Розанов. Как запретный плод.
Но беру на себя смелость утверждать, что "возрождение Карамзина" имеет свой особый характер. Не в том, конечно, смысле, что оно важнее и значительнее по глубине и последствиям "возрождения" и возвращения к нам любого другого деятеля русской культуры. А в том, что именно сегодня, сейчас, в наши дни существует острая потребность разобраться с Карамзиным. Почему? Думаю, причин здесь несколько.
*
Пивоваров Ю С. Время Карамзина и "Записка о древней и новой России : [Предисловие] // Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. - М . 1991. - С.3-1 5.
1 Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина - М., 1987 - С.317.
Назову главную — в истории русской послепетровской культуры, русского просвещения Карамзин сыграл роль... Нет, пожалуй, так с ходу и однозначно не скажешь, какую роль. В общем Карамзин во многом (может даже, и в наиболее важном?) предопределил русское просвещение... Однако и это не совсем ясно — в чем предопределил, как предопределил? И Карамзин ли? А не Пушкин, который "наше все" (Ап. Григорьев)?
Впрочем, князь Петр Андреевич Вяземский через месяц с небольшим после смерти Карамзина в письме к Пушкину нашел, кажется, те самые, необходимые слова: "Все русское просвещение начинается, вертится и сосредотачивается в Карамзине". Да, да, это я и хотел сказать. Хотя... Хотя то, что было очевидно для Вяземского и Пушкина, Жуковского и Гоголя, Ап. Григорьева и всех этих людей начала и середины девятнадцатого столетия, разве столь же очевидно для поколений последующих? Для нас с вами. Полно, гак ли уж "начинается, вертится и сосредотачивается"? И "русское просвещение". Что это?
Это — русская культура петербургского периода, или в социологическом плане культурная функция русско-европейской цивилизации, сложившейся у нас в результате реформ Петра. Ее, так сказать, культурное измерение. Основным содержанием этой новой культуры и было просвещение. Но просвещение в кантовском ("Aufklärung ist Ausgang des Menschen aus seiner selbstverschuldeten Unmbndigkeit ") — и ни каком другом! — смысле. То есть работа, в ходе которой происходит взросление человека, формирование его как взрослой, "совершеннолетней" личности, без опосредований предстоящей перед Богом, природой, историей. Просвещение включает в себя и десакрализацию социальных отношений, и секуляризацию сознания, оно предполагает новый язык и новые формы быта. Оно обязательно влечет кризис веры и кризис самоидентификации личности. Просвещение означает грандиозный сдвиг в истории человечества.
Я намеренно не хочу обсуждать вопрос о том, каждый ли народ (социально-культурная общность, цивилизация) проходит эту фазу исторического развития. Но народы христианские проходят. Другое дело, в какой форме и насколько органично. У нас получилось не очень органично и не очень удачно. Не очень удачно, конечно, в плане "выхода из несовершеннолетия". Культуру-то в узком смысле, культуру как интеллектуально-эстетическое творчество мы создали потрясающую и бессмертную. "Я весь мир заставил плакать. Над красой земли моей" — не только автор этих слов, но и десятки других имеют на них право. Однако тот же Пастернак на последней странице своего романа (а значит,
выношенное, итоговое, кровное) говорит о некой коренной неудаче русского просвещения. Оно — "стало русской революцией". Там, в романе, свой ход рассуждения, свой контекст. Но знаменательно уже то, что, завершая главное дело жизни (по убеждению самого поэта), он касается темы "русское просвещение - русская революция".
И здесь Пастернак выходит на одну из центральных проблем нашего исторического самопознания. Правда, лишь выходит, но формулирует, ставит эту проблему не совсем верно, не в той плоскости. Ведь, по сути дела, каждое национальное просвещение кончается революцией. Традиционно — и, наверное, не очень точно — мы называем их буржуазными, антифеодальными и т.п. Так что и русское просвещение должно было вылиться в революцию. Вот только вопрос — в какую? Теперь-то известно в какую...
Если мы действительно хотим понять, что с нами произошло, почему русская революция приняла такой оборот и принесла такие результаты, то мы обязаны трезво и беспощадно ("с последней прямотой") проанализировать ту культуру, ту эпоху, из которой эта революция вышла. Другими словами, перед нами стоит грандиозная тема — "русское просвещение". И здесь имя Карамзина вспыхивает ярчайшим светом. Им заканчивается подготовительный период культурного развития после петровской России и им же начинается новый — зрелости, расцвета, плодоношения. Период Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Соловьева, Мусоргского и других.
Язык, на котором заговорил Карамзин, несмотря на всю свою позднейшую эволюцию и совершенствование, стал русским литературным языком, языком русского просвещения. Его "История государства Российского" не только и не просто выдающееся историческое сочинение, не только и не просто первое систематическое изложение отечественной истории — хотя уже и этого достаточно, чтобы навсегда остаться в памяти потомков — но и один из первых (может быть, первый) вариантов мифа о России. Позднее различные варианты этого мифа создавали Чаадаев, славянофилы, западники, почвенники, революционные демократы, Достоевский, народники, либералы пореформенного периода, евразийцы и многие другие. Это одна из центральных тем при изучении после петровской культуры и, если угодно, важнейшая "категория" нашей мысли XIX — первой трети XX века. Состав мифа о России крайне сложен. И прежде всего из-за наличия в нем разнородных элементов. Здесь и идеи, унаследованные от культуры Московской Руси, — разумеется, "модернизированные", вплетенные в духовно-интеллектуальную ткань
совершенно иной исторической эпохи, и идеи, заимствованные у Запада, — причем у различных школ и направлений европейского гуманитарного знания, и идеи, выработанные самостоятельно. Кроме того, каждый вариант мифа представляет собой неповторимый сплав тех или друг их идей.
Но — и это принципиально важно — при всей своей многовариантности миф все же один. Какими бы непохожими ни казались его разновидности, есть нечто, что связывает их воедино. И это нечто — не та или иная (пусть и страшно значительная) характеристика, черта. Это — общие их корни, общая "среда обитания". Это — принадлежность их к одной культуре. Миф о России представляется мне совокупностью его вариантов, где каждый в форме идеологии-утопии, опрокинутой в прошлое-будущее, выражает какую-то сторону "русской души" (ее исторически неповторимые ценности и свойства) и одновременно пытается понять день сегодняшний, а следовательно, дать ответы на вопросы: "кто виноват?" и "что делать?".
Должен сказать, что я усиленно подчеркиваю одноприродность мифа о России в связи с очень серьезным обстоятельством. В нашем обществе традиционно устойчивы воззрения, согласно которым имеется "плохая Россия" и "хорошая Россия" (разумеется, "хорошая" для одних является "плохой" для других; на различных этапах исторического развития одна и та же "Россия" оценивается совсем неодинаково и т.д.). Соответственно все плохое в современной жизни (как и в жизни каждого предшествующего поколения) списывается на "плохую Россию". Я считаю, что такой подход глубоко ошибочен. Есть одна Россия (как одна Германия, одна Италия), одна русская культура. Другое дело, что имеются субкультуры, а в рамках субкультур — их разновидности. И вся Россия, все русские субкультуры виновны в том плохом, что было.
Приведу конкретный пример. У всех сейчас на слуху движение "Память" (не называю "Память" обществом или организацией, потому что в юридическом отношении она таковым не является). И достаточно принято идеологию этого движения возводить не только к черносотенству, но и к почвенничеству и даже к славянофильству. Спору нет, в том, что говорит "Память", можно обнаружить и идеи, почерпнутые у Хомякова, Аксаковых, Леонтьева и др. Идеи, безусловно, модернизированные и приспособленные для собственных нужд. Но объявлять именно этих русских мыслителей ответственными за деятельность "Памяти" неверно. И прежде всего потому, что, хотя "Память" действительно пытается реанимировать некоторые отечественные политические и идеологические традиции, а ее теоретики берут себе на потребу (повторяю, нередко
вырывая из контекста, извращая) многое из наработанного русской консервативной мыслью, само это движение стало возможным лишь в силу определенного состояния всего нашего общества, всей нашей культуры. А поскольку к этому определенному состоянию общество и культура пришли в ходе исторической эволюции, то, для того чтобы понять феномен "Памяти" (впрочем, и все другие социоидеологические феномены), следует, видимо, проанализировать и саму историческую эволюцию русского общества и русской культуры, и вместе с тем общество и культуру как некие целостности с некими исторически сложившимися "архетипами".
Главное, убежден, не в установлении факта заимствования идей — известно, как по-разному в различные эпохи и в разных устах звучат одни и те же мысли. Главное в том, что подобный анализ неизбежно обнаружит у всех направлений русской культуры, скажем, симптомы ксенофобии и нетерпимости. И для кого более они характерны — для почвенников или революционных демократов, ответить, пожалуй, трудно. Но для меня совершенно очевидно, что наличие у русской культуры именно такого рода свойств и является основной причиной появления движений типа "Памяти". Типа — значит не обязательно с той же идеологической окраской, что у "Памяти", но обязательно — с исконным, смертельным врагом, с какой-то совершенно исключительной (социальной, национальной, культурной) общностью, чьи интересы (то или иное) движение выражает, с обещанием водворения порядка, соответствующего неким высшим идеальным нормам (универсальным историческим закономерностям, национальному духу и почве) и т.п.
Возвращаясь непосредственно к теме об одноприродности мифа о России, хочу заметить, что особенно хорошо она видна при рассмотрении вопроса "что делать?" Знаменательно, что создатели всех версий этого мифа решали его типологически одинаково. Вот Чаадаев, столкнувшись с "грубой действительностью", говорит, что, коль земные дела нам не благоприятствуют, будем штурмовать небо. Вот Гоголь от грусти и мерзости жизни спасается в утопиях второго тома "Мертвых душ" и "Выбранных мест из переписки с друзьями". Вот топор Чернышевского и разбойники Бакунина, "хождение в народ" и толстовство Толстого, вот чудотворная икона русской истории прошлого века — крестьянская община, вот шатовщина и многое другое.
В чем же общее между этими вариантами ответа на "что делать?" Оно в следующем: все это попытки "обмануть действительность". В каком смысле "обмануть"? Ну в том самом, который имел в виду Ап. Григорьев,
говоря о жизненном выборе Карамзина: "Карамзин как великий писатель был вполне русский человек, человек своей почвы, своей страны. Сначала он приступил к жизни, его окружавшей, с требованиями высшего идеала, идеала, вырабо-танного жизнью остального человечества. Идеал этот, конечно, оказался несостоятелен перед действительностью, которая окружала великого писателя... В этой действительности можно было или только погибнуть... либо... не то, что ей подчиниться, но обмануть ее... И Карамзин это сделал. Он обманул современную ему действительность. Он стал историком "государства Российского"; он, может быть, сознательно, может быть, нет, — вопрос трудный для разрешения, ибо талантливый человек сам себя способен обманывать, — подложил требования западного человеческого идеала под данные нашей истории...'"
Я не буду сейчас спорить с мнением Ап. Григорьева относительно идеала, с которым Карамзин сначала приступил к жизни, а потом, обжегшись в ней или о нее, "подложил" этот идеал под "данные нашей истории". Главное здесь другое. Были некие идеалы, не связанные кровно с действительностью, почвой, не выработанные собственной культурой, были столкновение с жизнью и затем уход в писание истории под углом зрения неких идеалов (при этом, разумеется, происходило и определенное изменение самих идеалов). Вот такой жизненный выбор и называется "обмануть действительность". То есть уйти от решения задач дня сегодняшнего, задач действительности. Убежден, что все варианты мифа о России созидались схожим образом. Сначала усвоение тех или иных идеалов, затем столкновение с жизнью и, как следствие, формулирование мифа, утопии, идеологии, позволяющих преодолеть, "снять" дурную действительность. Если не благоприятствуют обстоятельства и/или нет воли к действию, то "снятие" происходит на уровне идей. Если же складывается подходящая ситуация и наличествуют необходимые амбиции, то действительность "преодолевается" по-настоящему.
Также, как Карамзин, "обманули" действительность и Чаадаев, и Гоголь, и славянофилы, и западники, и Щедрин, и Толстой, и Леонтьев, и Чернышевский, и Герцен, и Достоевский, и другие. Но Карамзин в этом списке, пожалуй, первый. Не по ранжиру, конечно, — по времени.
Он вообще по времени первый в очень многом. Литературный язык, история Отечества, миф о России и еще — не менее значительное! — модель независимого человека. Русская модель независимого человека —
' Григорьев A.A. Эстетика и критика. - М., 1980. - С. 186.
субъекта, двигателя творца, цели, жертвы культуры Просвещения. Всей своей жизнью и деятельностью Карамзин вырабатывал эту модель.
О принципиальной новизне того, что делал Карамзин, можно говорить и дальше. Однако достаточно и этого. Достаточно для того, чтобы увидеть в нем ключевую фигуру после петровской культуры. И пришло время глубоко и многосторонне проанализировать наследие этого мыслителя и художника именно в контексте изучения темы "русское просвещение — русская революция". Именно в таком смысле, или прежде всего в таком, пришло время Карамзина.
Несколько слов о Записке Карамзина "О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях". Это произ-ведение было написано по просьбе великой княгини Екатерины Павловны, младшей сестры Александра I. Карамзин познакомился с ней в 1809 г., а в 1810 несколько раз приезжал в Тверь, где великая княгиня жила со своим мужем, принцем Георгом Ольденбургским — губернатором тверским, ярославским и новгородским. Екатерина Павловна была одной из самых блестящих и образованных женщин своего времени, она пользовалась значительным влиянием в придворных кругах, с мнением "тверской полубогини" (Карамзин) считался и ее венценосный брат. В годы, предшествовавшие войне 1812 г., великая княгиня собирала вокруг себя людей, недовольных либеральным и реформистским курсом Александра I (главным врагом почитался находившийся тогда в зените славы Сперанский); в определенном смысле ее тверская резиденция превратилась в штаб-квартиру охранительных сил русского общества.
Разумеется, Карамзин со своим резким и твердым неприятием политического реформизма, да и самого либерального духа "дней Александровых прекрасного начала" пришелся в Твери ко двору. Он читал здесь первые тома "Истории государства Российского, здесь же начинал осваивать роль "советника царей" и своеобразного светского духовника членов императорской фамилии (пройдет несколько лет, и перед нами Карамзин, вольно и даже в поучающем тоне беседующий с матерью Александра I — Марией Федоровной. Императрица Елизавета Алексеевна читает ему свои дневники, дойдя же до мест "слишком интимного свойства", протягивает тетрадь, и Карамзин дочитывает молча). Однажды между Екатериной Павловной и Карамзиным произошел разговор о политической ситуации в России, о правительственных реформах и т.п. Великая княгиня с большим интересом выслушала Карамзина и попросила изложить его мысли на бумаге. "Брат мой достоин их слышать", — сказала она.
В феврале 1811 г. историк читает свою новую работу Екатерине
Павловне. А через месяц великая княгиня представляет Карамзина императору, приехавшему в Тверь. Александр благосклонно выслушивает главы из "Истории государства Российского" и беседует с автором о самодержавии. Мнения расходятся: историк твердо отстаивает идею незыблемости господствующего порядка, самодержец склоняется к необходимости его модернизации. Ночью перед отъездом Александр читает "Записку о древней и новой России". Прощается он с Карамзиным холодно. Текст Записки остается у Екатерины Павловны.
Дальнейшая судьба оригинала Записки неизвестна. По мнению русского исследователя В.В.Сиповского, он или сгорел в 1812 г. во время пожара Аничкова дворца, или Екатерина Павловна, выйдя вторым браком за герцога Вюртембергского, увезла его в Штутгарт. Но предусмотрительный Карамзин перед поездкой в Тверь снял с оригинала несколько копий, затем, в свою очередь, с карамзинских копий были сняты новые. Они хранятся в различных отечественных архивах. Что же касается истории публикации Записки (точнее, попыток ее публикации), то она сама по себе —характерный факт нашей политической культуры. Если говорить в двух словах — ей "не повезло". До революции по одним причинам, после — по другим. Первым сделал попытку Пушкин. В 1837 г. (уже после смерти поэта) в пятом томе его "Современника" появился отрывок "Древней и новой России". Затем в несколько более полном виде этот же отрывок был воспроизведен И.Эйнерлингом в приложении к пятому изданию "Истории государства Российского" (1843). В 1861 г. свет увидело двухтомное сочинение барона М.А.Корфа "Жизнь графа Сперанского", в котором весьма обильно цитировалась карамзинская Записка. В том же году она вышла отдельной брошюрой в Берлине (издатель неизвестен). Текст был подготовлен небрежно, содержал много ошибок, искажающих смысл.
Следующую попытку предпринял П.И.Бартенев. В 1870 г. он напечатал Записку в издаваемом им "Русском архиве" (И 71, стлб. 2231-2350). Текст выглядел уже вполне сносно - чувствовалась рука опытного исследователя и издателя, цензура выбросила немногое. Но неожиданно последовала команда - Записку из номера вырезать и уничтожить. Это и было сделано, поскольку тираж еще находился в типографии. Правда, отдельные оттиски бартеневского издания сохранились.
В 1900 г. А.Н.Пыпин в приложении к третьему изданию своей книги "Общественное движение в России при Александре I" опубликовал "Древнюю и новую Россию". В целом специалисты невысоко оценивают качество пыпинского варианта Записки. Незадолго до революции, в 1914 г.,
"Древняя и новая Россия" выходит, под редакцией В.В.Сиповского. Издание текста взяла на себя правнучка Карамзина — графиня М.Н.Толстая. Она же помогла Сиповскому отыскать в Собственной Его Императорского Величества библиотеке хорошую копию Записки. Безусловно, публикация Сиповского — Толстой является лучшей из всех дореволюционных. Хотя и она далеко не безупречна.
Почти через полвека (в 1959 г.) известный американский историк Ричард Пайпс издал Записку на английском (в своем переводе) и русском языках. При этом он опирался на вариант Сиповского (с небольшими поправками и с указанием на некоторые расхождения с другими публикациями текста). И наконец, в 1988 г. Записка впервые выходит в СССР — в журнале "Литературная учеба" (№ 4). Текст подготовил и прокомментировал А.Ю.Сегень. автор вступительной статьи — Ю.М.Лотман. В научном отношении это издание, вне всякого сомнения, превосходит все предшествовавшие. Особенно важно то, что А.Ю.Сегень, воспроизведя в "Литературной учебе" текст Записки по наиболее авторитетным среди исследователей копиям, отметил расхождения своего варианта с публикациями Пушкина, Эйнерлинга, берлинской 1861 г., Корфа, Бартенева, Пыпина, Сиповского и Пайпса.
"Древняя и новая Россия", говоря современным языком, есть один из первых у нас опытов ретроспективной и сравнительной политологии. Конечно, такое заявление может показаться чересчур рискованным и вольным. Какая там политология в начале девятнадцатого века! "Последний летописец" и первый русский политолог в одном лице — смешно! Да и вообще вопрос с отечественной политологией неясен. Что она и где она? Думается, отчасти подобные возражения были бы справедливы. В моем понимании Записки Карамзина есть и определенная доля субъективности, и, наверное, элементы осовременивания (хотя не природное ли право автора — быть субъективным?). Однако вопрос-то на самом деле серьезнее и сложнее. Что есть политология? Если под ней разуметь только политическую науку с ее специфической методологией, инструментарием и языком, то, безусловно, Карамзин здесь ни при чем. Кстати, как и вся блестящая когорта русских политических мыслителей XIX — начала XX в. И подавляющее большинство по-русски пишущих о "политическом" сегодня.
Но возможно и другое понимание политологии. Не столь узкое и не столь ограниченное во временном отношении. Эта политология существует уже не одно тысячелетие, во всяком случае Платон и Аристотель — ее представители. Она является одной из важнейших
"отраслей" самопознания человечества, или, иными словами, одним из важнейших направлений гуманитарного знания и науки об обществе. Такая политология в разные эпохи и у разных народов бывает очень разной, но всегда ей свойственно стремление к постижению природы "политического". Ее можно было бы назвать политической философией, но она занимается не только общим, не только "смыслом", но и конкретным, фактом, институтами. Как правило, это политология ретроспективная и сравнительная, ибо именно компаративистика и ретроспекция создают наилучшие возможности для проникновения в природу "политического".
Подобная политология с давних пор имеется и в России. И у отечественной политологии богатые и славные традиции. Вспомним хотя бы Чаадаева, славянофилов, западников, Герцена, Данилев-ского, Леонтьева, Соловьева, Розанова и т.д. Но начиналась она именно Запиской Карамзина, а также работами все еще не оцененного нами гениального Сперанского. Начиналась в эпоху, предшествовавшую войне 1812 г., в эпоху, во многом определившую весь русский девятнадцатый век.
Вместе с тем "Древняя и новая Россия" не только один из первых наших политологических трактатов — это и яркое публицистическое произведение, интереснейший документ политической и идейной борьбы в верхах русского образованного общества в прологе прошлого столетия. Это в значительной степени и автореферат создававшейся в те годы "Истории государства Российского". Это и своеобразный манифест русского политического консерватизма. В Записке сформулированы многие важнейшие положения отечественной консервативной идеологии.
Так, утверждается, что единственно возможный для России политический строй — самодержавие (оно есть "палладиум России"). Само самодержавие понимается как "надклассовая", надсословная сила, обеспечивающая движение русского общества вперед (движе-ние вперед для Карамзина заключается по преимуществу в нравственном совершенствовании народа). В ходе исторического процесса самодержавие становится все более мягким и "разумным" — оно постепенно переходит от "самовластия" к своеобразному варианту просвещенного абсолютизма. Своеобразие это состоит в патриархальном ("отеческом") типе правления. Любые попытки ограничения самодержавия отвергаются. Монарх руководствуется не юридическим законом, а действует по "единой совести", воля самодержца — "живой закон".
Кроме того, в Записке содержатся и такие классические принципы (точнее, здесь они звучат впервые, "классикой" станут позднее) русской
консервативной идеологии: "требуем более мудрости охранительной, нежели творческой"; "всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости"; "для твердости бытия госу-дарственного безопаснее порабощать людей, нежели дать им не вовремя свободу". Классическими для отечественного консерватизма следует признать и те противоречия, которыми изобилуют рассуждения Карамзина в Записке. К примеру, с одной стороны, рисуется образ "идеального самодержавия", и этот образ занимает центральное место во всей идеологической постройке, с другой — резко критикуется самодержавие реальное (и самодержцы тоже).
По сути дела, Карамзин противопоставляет историческому самодержавию — идеальное. Наверное, он шел на это с определенным умыслом — с умыслом назидания, поучения. Как не вспомнить здесь вновь, что именно в те годы Карамзин примеривается к роли "советника царей", затем придут роли светского духовника членов императорской фамилии и даже некоего светского старца. Эти странные роли (особенно последняя) вовсе не странны в той культуре, которая окончательно сложилась в России на рубеже XVIII — XIX вв. Одной из ее особенностей было то, что в "общей диспозиции" церкви отводилось очень скромное место. И многие ее функции взяли на себя другие "институты". Одним из таких институтов стала литература — "церковь" русской интеллигенции. Правда, в эпоху Карамзина "церковью" литература еще не была, в качестве "церкви" она только созидалась. Расцвет же ее придется на вторую половину столетия. Но Карамзин приложил немало сил для ее строительства. Более того, он — первый великий "старец" этой еще создававшейся "церкви". Он первый русский литератор, присвоивший себе право поучать власть и общество. Вслед за ним явились другие "старцы", другие "учителя" — Гоголь, Достоевский, Толстой.
Но лишь назиданием и поучением объяснить противопоставление (фактическое) исторического самодержавия идеальному нельзя. Здесь все и тоньше и сложнее. И противопоставление это связано, по всей видимости, с какими-то коренными качествами мировоззрения Карамзина. Так, заметим, что самодержавие для него есть институт сакральный. Но самодержцев он критикует как "обычных политиков". Карамзинская критика практически всех русских императоров есть типично политическая (по своей природе) критика. Она характерна для европейской культуры нового времени, но ее совершенно невозможно представить в рамках той традиционной культуры, которая и выработала идею сакральной власти (в нашем случае — самодержавия).
Следовательно, налицо сочетание блоков идей, принадлежащих принципиально различным типам культур — традиционной и модернизированной (или модернизирующейся, культуры просвещения). И сочетание это весьма причудливое: сочетание несовместимых подходов и пониманий. Позднее мы будем сталкиваться с подобным сочетанием, а точнее, фундаментальным противоречием практически во всех версиях отечественной консервативной идеологии.
В заключение хочу отметить один любопытный факт. Будучи, по существу, неизвестной русскому обществу, "Записка о древней и новой России" каким-то непостижимым образом все-таки оказывала влияние на его умственное развитие. Подчеркиваю: я говорю не о творчестве Карамзина вообще, а о Записке. Откройте "Выбранные места из переписки с друзьями", и вы поразитесь схожести тона, мыслей, видений, интонации наконец. А ведь Гоголь наверняка не знал "Древней и новой России" (выжимки, подготовленные Пушкиным? — маловато). Но и не только Гоголь. Толстой, скажем. А затем Розанов. Как это понять, как объяснить? Что за странная это книга — русская культура?
