CC BY
162
ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ НАУКА ВУЗАМ УДК 82
ББК 83.3 (2РОС=РУС)1-8 ЧЕХОВ А.П.
ВОЗМОЖНОЕ СОБЫТИЕ В «СКУЧНОЙ ИСТОРИИ» А.П. ЧЕХОВА
I А.Е. Агратин
408
Аннотация. Актуальность статьи определяется необходимостью более полного изучения нарративных особенностей прозы А.П. Чехова. В статье рассматривается повесть «Скучная история». Цель работы - объяснить противоречивость исследуемого текста, который воспринимается читателем как повествовательный, но, тем не менее, не содержит в себе явных признаков событийности. В статье поднимается несколько важных для современного литературоведения проблем: художественное изображение события в творчестве писателя, связь чеховского нарратива с традициями русской классической литературы, его философское содержание. В результате нарратологического анализа произведения «Скучная история» оказывается, что Чехов изображает событие, происходящее, однако, не в прошлом, а в возможном будущем. Потенциальная история формирует особый повествовательный план, который позволяет раскрыть мировоззренческую позицию автора, а также показать ментальный кризис, испытываемый главным героем повести. Писатель осмысляет и трансформирует нарративные стратегии, разработанные еще А.С. Пушкиным.
Ключевые слова: А.П. Чехов, событие, анарративный текст, нарра-тив, возможное событие, возможная история.
THE POSSIBLE EVENT IN A.P. CHEKHOV'S "THE BORING STORY"
| A.Eu. Agratin
Abstract. The relevance of the article is determined by the need for a more detailed study of the narrative features of the prose of A.P. Chekhov. The article discusses the novel "Boring story". The aim of the work is to explain the inconsistency of the studied text, which is perceived by the reader as a narrative, but, nevertheless, does not contain any obvious signs of eventness. The article raises several problems important for modern literary criticism: an artistic representation of the events in the writer's works, the relationship of Chekhov's narrative with traditions of Russian classical literature, its philosophical content. As a result of narratological analysis of the work "Boring story" is that Chekhov tells a story about the events that happens not
in the past, but in the possible future. Potential story forms a special narrative plan that allows you to understand the ideological position of the author, as well as to show the mental crisis experienced by the main character. Writer conceives and transforms narrative strategy, developed by A.S. Pushkin.
Keywords: A.P. Chekhov, event, anarrative text, narrative, possible event, possible story.
Изучение событийности в произведениях А.П. Чехова все чаще привлекает внимание современных литературоведов. По мнению В. Шмида, в чеховском наррати-ве парадоксальным образом ничего не происходит, поскольку автор про-блематизирует сам феномен события, последовательно нарушая все критерии его идентификации [1, с. 17]. К.А. Баршт полагает, что писатель формирует «особый тип отношения между нарратором и описываемым им миром» [2, с. 12], когда «за тривиальными происшествиями, банальными речами и поступками людей... начинает маячить нечто значительное и важное — само Бытие как таковое», а «событием оказывается. выход к видению мира с точки зрения всего сущего» [там же, с. 13-14]. В.И. Тюпа делает вывод о «вероятностной картине мира» в рассказах Чехова, которая предполагает принципиальную незавершенность повествуемой в тексте истории [3, с. 127].
С нашей точки зрения, все три позиции, приведенные выше, в большей или меньшей степени справедливы в отношении творчества писателя, однако ни одна из них недостаточна для объяснения противоречивой природы чеховского текста, который воспринимается читателем как нарративный, но, тем не менее, не
содержит в себе явных признаков событийности. Эта проблема, не нашедшая пока адекватного научного решения, будет рассмотрена нами на примере повести «Скучная история» (1889).
На первый взгляд, произведение как будто лишено повествовательного начала и представляет собой воссоздание обыденной жизни профессора Николая Степановича, состоящей из перечня временных циклов, масштабы которых могут измеряться минутами, часами, днями и даже годами.
Любой день Николая Степановича — это повторяющийся ряд одних и тех же ситуаций. «Ровно в полночь (курсив здесь и далее наш. - А.А.)» 409 [4, с. 252] герой ложится спать, но «скоро, во втором часу просыпается» и «час или два ходит из угла в угол по комнате» [4, с. 254]. Крик петуха означает, что «через час внизу проснется швейцар» [там же, с. 254]. Утром персонаж вступает в ритуальный диалог с женой. «В без четверти десять» [там же] — идет читать лекцию студентам. После занятия -«сидит у себя дома и работает» [там же, с. 264], периодически отвлекаясь на общение с посетителями (товарищем, студентом, докторантом), напоминающее заранее отрепетированный спектакль. «В исходе четверто-
410
го часа в зале и гостиной начинается движение» [там же, с. 274], и герою приходится вести беседу с родными, гостями. «После обеда» [там же, с. 279] возобновляется бесполезный разговор с женой. Вечером Николай Степанович отправляется «к Кате» [там же, с. 280]. Там вынужден вести «сценарный» диалог с Михаилом Федоровичем, который всякий раз делится «анекдотами из университетской жизни» [там же, с. 285] и заводит невыносимые дискуссии об «измельчании» [там же, с. 287] нравов молодежи.
Изложенный выше распорядок дня действует зимой. Однако рано или поздно «наступает лето, и жизнь меняется» [там же, с. 291], вернее — строится по новому «расписанию». «Ночью» [там же, с. 292] герой по-прежнему страдает от бессонницы, правда, «утром» [там же, с. 292] не общается с женой, а лежит в постели, «в полдень» [там же, с. 292] «не работает, а развлекает себя французскими книжками в желтых обложках» [там же]. Потом снова, как и зимой (хоть и не каждый день), принимает посетителей — Николая и Петра Игнатьевича. Первый «приходит обыкновенно. по праздникам, как будто за делом, но больше затем, чтоб повидаться» [там же, с. 294]. Второй — «тоже по праздникам специально затем, чтобы проведать и поделиться со мною мыслями» [там же]. «Обед... проходит скучнее, чем зимою» [там же, с. 296]. Катя бывает у Николая Степановича «каждый день перед вечером» [там же, с. 297].
Заранее заданный «сценарий» жизни при определенных условиях лишь незначительно варьируется. Так, швейцар Николай, впустив
главного героя в здание университета, произносит: «Мороз, ваше превосходительство!» либо «Дождик ваше превосходительство!» — в зависимости от того, мокрое пальто у Николая Степановича или нет [там же, с. 258]. Анекдоты в исполнении Михаила Федоровича начинаются со слов «Иду я сегодня с лекции и встречаю на лестнице этого старого идиота, нашего NN». Однако допустим и другой вариант: «Был вчера на публичной лекции нашего ZZ» [там же, с. 285]. Запланированное поведение Петра Игнатьевича легко подстраивается под изменившиеся обстоятельства: «Случается, что он остается. обедать, и тогда в продолжение всего обеда он рассказывает все те же пикантные истории, наводящие уныние на всех обедающих» [там же, с. 295].
Несмотря на возможность выстроить порядок коммуникации разными способами, герои не в состоянии изменить привычный круговорот обыденности и в конечном итоге сдвинуть повествование с мертвой точки.
Повторяемость прослеживается не только в малых временных диапазонах (дни, месяцы, сезоны), но и более крупных (года, десятилетия). Жизнь Николая Степановича в какой-то момент потеряла динамику и «последние 25-30 лет» [там же, с. 251] не менялась. Устойчивость существования приобретает экпансио-нистсткий характер и распространяется также на явления общественной и культурной жизни, не имеющих прямого отношения к будням ученого. Так, в восприятии рассказчика «театр не стал лучше, чем он был 3040 лет назад» [там же, с. 269], а все
произведения изящнои словесности, созданные «в последние 10-15 лет» [там же, с. 292], кажутся ему несовершенными, поскольку никогда не сочетают в себе полный перечень необходимых признаков: «Умно, благородно, но не талантливо; талантливо, благородно, но не умно, или, наконец — талантливо, умно, но не благородно» [там же].
Практически все действия, описанные в «Скучной истории», итеративны, даже те, которые принято считать единичными, случайными. Ночью главный герой слышит множество разных звуков: «Люблю прислушиваться к звукам. То за две комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит коробку со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или неожиданно загудит горелка в лампе...» [там же, с. 254]. Падение спичек в данном ряду — деталь, имеющая амбивалентный смысл. Это неожиданное происшествие, которое, условно говоря, вписывается в распорядок дня Николая Степановича. Аналогичную подробность находим в описании Кати: «Она порывисто надевает свою шубку, и в это время из ее небрежно сделанной прически непременно падают на пол две-три шпильки» [там же, с. 274-275].
Анализируемые компоненты фикционального мира не реализуют свою окказиональную природу и поэтому не исключаются из общей картины повседневности. Мы наблюдаем процесс, прямо противоположный тому, который описывает Баршт: если в рассказе «Гусев» единичное всегда событийно, потому что выра-
жает «причастность к временной и пространственной бесконечности Целого» [2, с. 12], то в «Скучной истории» сингулярное, непредсказуемое (падение спичек или шпилек), напротив, лишний раз подчеркивает тотальную бессобытийность окружающего человека универсума.
Из представленного обзора следует, что произведение анарративно: описанные в нем акты не удовлетворяют критериям событийности [1, с. 19], так как нерелевантны, регулярны, не приводят ни к каким результатам. Тогда мнение Шмида, указанное в начале статьи, довольно точно отражает специфику чеховского повествования. Неслучайно, как отмечает Т.В. Коренькова, главенствующее место в «Скучной истории» занимают неповествовательные фрагменты — рассуждения профессора о театре, литературе, молодых людях, о себе [5, с. 36].
Вместе с тем, в произведении встречаются нарративные «вкрапления», сообщающие о прошлом главного героя, когда он еще не был именитым ученым, писал «первое любовное письмо к Варе» [4, с. 257], переживал «короткие, но светлые» «праздники» [там же, с. 277], обедая с женой и детьми, становясь участником «маленьких обеденных скандалов вроде драки под столом кошки с собакой или падения повязки с Катиной шеи в тарелку с супом» [там же, с. 277]. Кроме того, событийна вставная история о судьбе Кати: говорится о том, как она оказалась на попечении Николая Степановича после смерти его «товарища окулиста» [там же, с. 268], решила посвятить себя театру, разочаровалась в своем выборе, пережила смерть ре-
411
]ЕК
412
бенка. Если бы повесть Чехова ограничивалась перечисленными событиями, мы имели бы дело с историей, рассказанной от лица престарелого профессора, который с тоской и разочарованием вспоминает собственную жизнь, людей, сыгравших в ней важную роль. Но писатель выводит на передний план именно настоящее — прошлое носит вспомогательный характер и необходимо рассказчику, чтобы прояснить состояние, в котором он пребывает последние годы. Иногда Николай Степанович сравнивает прошедшее и нынешнее, например, рассуждая о навыке чтения лекций. Раньше профессор с легкостью следил за поведением аудитории, умел «изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора» [там же, с. 262], теперь в ходе занятий он «испытывает одно только мучение» [там же, с. 263].
Может сложиться впечатление, что перед нами анарративный текст, включающий в себя несколько повествовательных пассажей. Но более пристальный взгляд на структуру чеховской повести позволяет интерпретировать ее иначе.
Несмотря на однообразие повествуемой истории, в произведении возникают эпизоды, когда у героя появляется возможность изменения привычного хода жизни. Николай Степанович думает о том, как эксцентричный поступок способен привести к нарушению тех «сценариев», которые управляют его существованием. Во время очередного занятия со студентами профессор воображает себя инициатором такого поступка: «Мне хочется прокричать громким голосом, что меня, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной
казни, что через каких-нибудь полгода здесь в аудитории будет хозяйничать уже другой. Я хочу прокричать, что я отравлен. И в это время мое положение представляется таким ужасным, что мне хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с мест и в паническом страхе, с отчаянным криком бросились к выходу» [там же, с. 264]. Также фантазия героя конструирует другую реальность, в которой есть место приключению, а сам он оказывается победителем в борьбе с родными: «Я в состоянии в продолжение всего обеда мечтать о том, как Гнеккер окажется авантюристом, как Лиза и жена поймут свою ошибку и как я буду дразнить их.» [там же, с. 296].
В некоторых случаях намерения и желания персонажа актуализируются. Не в силах больше слушать Михаила Федоровича, он «вспыхивает» [там же, с. 289] и кричит: «Замолчите, наконец! Что вы сидите тут, как две жабы, и отравляете воздух своими дыханиями? Довольно!». В другой раз Николай Степанович крайне болезненно реагирует на замечание жены по поводу его частых визитов к Кате: «Вся кровь вдруг отливает от моего мозга, из глаз сыплются искры, я вскрикиваю и, схватив себя за голову, топоча ногами, кричу не своим голосом:
— Оставьте меня! Оставьте меня! Оставьте!
Вероятно, лицо мое ужасно, голос странен, потому что жена вдруг бледнеет и громко вскрикивает каким-то тоже не своим, отчаянным голосом. На наш крик вбегают Лиза, Гнеккер, потом Егор. . .
— Оставьте меня! — кричу я. — Вон! Оставьте!
Ноги мои немеют, точно их нет совсем, я чувствую, как падаю на чьи-то руки, потом недолго слышу плач и погружаюсь в обморок, который длится часа два-три» [там же, с. 297].
Хотя ни одно из указанных происшествий не деформирует прецедентную картину мира, которую надежно поддерживают члены семьи и знакомые ученого (Михаил Федорович и Катя, не обращая внимания на негодование Николая Степановича, продолжают «злословить» [там же, с. 290], а его истерический припадок и обморок, вероятно, довольно быстро забываются и не имеют никаких видимых последствий), мы, тем не менее, можем вести речь о потенциальных событиях в дискурсе рассказчика.
Иногда о них сообщается в беседах Николая Степановича с Катей. Героиня предлагает ему альтернативный вариант будущего: «По-моему, прежде всего вам нужно окончательно порвать с семьей и уйти... бросьте все и уезжайте. Поезжайте за границу. Чем скорее, тем лучше» [там же, с. 283].
Постепенно в «Скучной истории» формируется повествовательный план, в котором рассказано не об уже произошедшем, а о том, что может случиться, иными словами — излагается потенциальная история: она фрагментарно проступает сквозь статичное изображение повседневности.
Завязка этой истории, по всей видимости, наступает, когда Николай Степанович осознает неестественность и странность окружающей его действительности, по выражению Т.В. Демидовой, отчуждается от нее [6, с. 80-83]: «У меня такое чувство,
как будто когда-то я жил дома с настоящей семьей, а теперь обедаю в гостях у не настоящей жены и вижу не настоящую Лизу» [4, с. 278]. В герое рождается желание перемен, в результате чего он начинает подробно анализировать свою жизнь в попытке отыскать в ней хотя бы намек на событие, воображает кардинальный переход от обычного к экстраординарному, от смирения к бунту.
Возможная история переживает два кульминационных момента: первый — «беспрецедентное событие «воробьиной ночи», второй — «маловероятные события заключительной главы» [3, с. 127].
Однажды «после полуночи» [4, с. 300] Николая Степановича неожиданно охватывает предчувствие близкой смерти, после чего он становится свидетелем припадка Лизы, наконец, в непривычное время появляется Катя, которая жалуется герою на плохое самочувствие и предлагает ему деньги на лечение. Ни одно из описанных «смещений» в равномерном течении жизни не изменяет его направления, однако предполагает реальные возможности подобной перспективы.
Появление Кати в Харькове — тоже непредвиденное «искажение» предсказуемой картины мира Николая Степановича, который «оравно-душел ко всему»: «Дверь отворяется, и я, удивленный, делаю шаг назад и спешу запахнуть полы своего халата. Передо мной стоит Катя» [там же, с. 308]. Герой снова оказывается перед выбором — но теперь ему приходится отвечать не за свою, а за чужую судьбу, ведь героиня обращается к престарелому ученому с мольбой: «Помогите! — рыдает она, хватая
413
вЕК
меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мой единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать?» [там же, с. 309]. Однако персонаж говорит, что не в состоянии помочь Кате — событие не происходит, «наступает молчание» [там же, с. 266], обладающее в данном контексте символическим смыслом: Николай Степанович утрачивает последний шанс изменить существующее положение дел — на этот раз в жизни самого близкого человека — и окончательно понимает, что «дальше ничего» [там же, с. 307].
Потенциальная история — далеко не новая нарративная модель для русской литературы. Ее активно применял еще А.С. Пушкин в романе «Евгений Онегин», что было отмечено С.Г. Бочаровым, обратившим пристальное внимание на фразу главного героя романа в стихах «Я выбрал бы другую.»: «В этих словах Онегина впервые в романе завязываются отношения его и Татьяны. эта завязка осуществляется в форме 4'4 возможности. Этой завязке, этой возможности в заключительной сцене романа откликается признание развязки (уже устами Татьяны) как неосуществившейся возможности: «А счастье было так возможно, / Так близко!..». Итак, мы видим, что осуществившийся между героями драматический сюжет, в котором они потеряли друг друга, как бы взят в кольцо неосуществившимся идеальным возможным сюжетом их отношений» [7, с. 21].
Нечто подобное мы наблюдаем и в повести Чехова, однако писатель значительно трансформирует повествовательную стратегию, выработанную его предшественником.
В произведении Пушкина рассказ о возможных событиях, хоть и представлен посредством реплик героев, ведется будто сторонним наблюдателем. Здесь уместным будет вспомнить мысль М.М. Бахтина, прекрасно характеризующую подобный тип возможного сюжета: «Другой человек для меня весь в объекте, и его я - только объект для меня. Я могу помнить себя, могу частично воспринимать себя внешним чувством, отчасти сделать себя предметом желания и чувства, то есть могу сделать себя своим объектом. Но в этом акте самообъективации я не буду совпадать с самим собой» [8]. Такое несовпадение совершенно естественно для пушкинских персонажей, повествующих не о себе, а об ирреальных актантах, которые могли бы быть на их месте, но чрезвычайно проблематично для главного героя «Скучной истории».
Дело в том, что Николая Степановича совершенно не занимает возможное будущее своего идеального «двойника» — ученого, чье имя «известно каждому грамотному человеку» [4, с. 251]. Это будущее абсолютно прозрачно и представляет собой прогрессивный путь к главной цели — бессмертию: «Очевидно, громкие имена создаются для того, чтобы жить особняком, помимо тех, кто их носит. Теперь мое имя безмятежно гуляет по Харькову; месяца через три оно, изображенное золотыми буквами на могильном памятнике, будет блестеть, как самое солнце, — и это в то время, когда я буду уж покрыт мохом.» [там же, с. 308].
Николай Степанович, разоблачая иллюзорный образ «ученого имени» [там же, с. 251], мучительно
строит потенциальную историю вполне реального «человека 62 лет, с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым Мс'ом» [там же, с. 252]. Данная история, в отличие от оптимистичного сюжета о взаимной любви Евгения и Татьяны или о растущей славе всеми почитаемого профессора, в любых вариациях завершится смертью — финальной границей всего, что может произойти в действительности: «Допустим, что я знаменит тысячу раз, что я герой, которым гордится моя родина; во всех газетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики, но все это не помешает мне умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном одиночестве...» [там же, с. 306]. По верному замечанию В.Н. Чубаровой, «Ключевое слово СМЕРТЬ первым появляется в дискурсе героя» [9, с. 36]. Т.Б. Зайцева подчеркивает: «Чеховский герой остается в финале повести один на один со своей смертельной болезнью.» [10, с. 38].
Чехов продолжает нарративный эксперимент, предпринятый автором романа в стихах, и доводит возможную историю до логического конца, замыкая потенциальным эпизодом смерти героя.
Подведем итоги. В произведении писателя возможная история позволяет не просто создать альтернативный вариант жизни главного героя, а восполнить и преодолеть тотальную анарративность текста. Повествовательная структура «Скучной истории» держится на «каркасе» потенциальных событий: кульминационные моменты произведения — это не то, что случилось, а то, что могло бы про-
изойти в неожиданных обстоятельствах («воробьиная ночь», приезд Кати в Харьков). Также Чехов, вопреки пушкинской традиции, изображает смерть в качестве потенциального события, в результате чего преце-дентность повествуемого мира раскрывается на новом уровне. Нам известно, что смерть неизбежна, подобно основным моментам семейной и профессиональной жизни ученого, однако мы не знаем, когда и где она настигнет героя (тогда как день Николая Степановича расписан буквально по минутам). Автор выстраивает трагическую интригу, весь смысл которой заключается в ожидании неотвратимой гибели персонажа.
В заключение следует подчеркнуть: чеховский текст, безусловно, повествователен, однако он содержит новый тип события, который лишь частично разработан в классической литературе и может быть условно назван потенциальным.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Шмид, В. Нарратология [Текст] / В. Шмид.
- М.: Языки славянской культуры, 2003.
- 312 с.
2. Баршт, К.А. О формах событийности в произведениях Чехова [Текст] / К.А. Баршт // Известия РАН. Серия литературы и языка. - М., 2010. - Т. 69, № 4.
- С. 12-21.
3. Тюпа, В.И. Дискурсные формации: Очерки по компаративной риторике [Текст] / В.И. Тюпа. - М.: Языки славянской культуры. - 2010. - 320 с.
4. Чехов, А.П. Скучная история [Текст] / А.П. Чехов // Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Соч.: в 18 т. - М.: Наука, 1974-1982. - Т. 7. - С. 251-310.
5. Коренькова, Т.В. О некоторых особенностях жанра повести «Скучная история» и художественной философии А.П. Чехова
415
вЕК
416
[Текст] / Т.В. Коренькова // Вестник Российского ун-та дружбы народов. Сер.: Литературоведение. Журналистика. - М., 1996. - № 1. - С. 35-39.
6. Демидова, Т.В. Проблема отчуждения личности в повести А.П. Чехова «Скучная история» // Гуманитарные науки в контексте современных проблем. Ч. 1. -Комсомольск-на-Амуре, 2001. - С. 80-83.
7. Бочаров, С.Г. О возможном сюжете: «Евгений Онегин» // Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. - М.: Языки русской культуры, 1999. - С. 17-46.
8. Бахтин, М.М. Автор и герой в эстетической деятельности. Проблема отношения автора к герою // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979 [Электронный ресурс] / М.М. Бахтин. - URL: http://www.gumer.info/bibliotek_ Buks/Literat/Baht_AvtGer/01.php (дата обращения: 21.12.2014).
9. Чубарова, В.Н. «Скучная история» А.П. Чехова: опыт интерпретации [Текст] / В.Н. Чубарова // Известия Южного федерального университета. - Ростов-на-Дону, 2009. - № 4. - С. 24-33.
10. Зайцева, Т.Б. Экзистенциальная психология отчаяния в повести А.П. Чехова «Скучная история» [Текст] / Т.Б. Зайцева // Мировая литература в контексте культуры. - Пермь, 2008. - С. 36-38.
REFERENCES
1. Bahtin M.M., Avtor i geroj v jesteticheskoj dejatelnosti. Problema otnoshenija avtora k geroju, in: Jestetika slovesnogo tvorchestva. Moscow, 1979, available at: http://www. gumer.info/bibliotek_Buks/Literat/Baht_ AvtGer/01.php (accessed: 21.12.2014) (in Russian)
2. Barsht K.A., O formah sobytijnosti v proiz-vedenijah Chehova, Izvestija RAN. Serija literatury i jazyka. Moscow, 2010, Vol. 69, No. 4, pp. 12-21. (in Russian)
3. Bocharov S.G., O vozmozhnom sjuzhete: "Evgenij Onegin", in: Sjuzhety russkoj literatury, Moscow, 1999, pp. 17-46. (in Russian)
4. Chehov A.P., Skuchnaja istorija, in: Polnoe sobranie sochinenij i pisem: V 30 t. Soch.: v 18 t. Moscow, 1974-1982, Vol. 7, pp. 251310 (in Russian)
5. Chubarova V.N., "Skuchnaja istorija" A.P. Chehova: opyt interpretacii, Izvestija Juzhnogo federalnogo universiteta, Rostov-na-Donu, 2009, No. 4, pp. 24-33. (in Russian)
6. Demidova T.V., Problema otchuzhdenija li-chnosti v povesti A.P.Chehova "Skuchnaja istorija", Gumanitarnye nauki v kontekste sovremennyh problem. Ch. 1. Komsomolsk-na-Amure, 2001, pp. 80-83. (in Russian)
7. Korenkova T.V., O nekotoryh osobennostjah zhanra povesti "Skuchnaja istorija" i hu-dozhestvennoj filosofii A.P. Chehova, Vest-nikRossijskogo un-ta druzhby narodov. Sen: Literaturovedenie. Zhurnalistika, Moscow, 1996, No. 1, pp. 35-39. (in Russian)
8. Shmid V., Narratologija, Moscow, 2003, 312 p. (in Russian)
9. Tjupa V.I., Diskursnye formacii: Ocherki po komparativnoj ritorike, Moscow, 2010, 320 p. (in Russian)
10. Zajceva T.B., Jekzistencial'naja psihologija otchajanija v povesti A.P. Chehova "Skuchnaja istorija", in: Mirovaja literatura v kontekste kultury, Perm, 2008, pp. 36-38. (in Russian)
Агратин Андрей Евгеньевич, аспирант, кафедра русской литературы, Институт филологии и иностранных языков, Московский педагогический государственный университет, andrej-agratin@mail.ru
Agratin A.Eu., Post-graduate Student, Russian Literature Department, Institute of Philology and Foreign Languages, Moscow State Pedagogical University, andrej-agratin@mail.ru
