CC BY
118
Е. А. Яблоков (Москва)
«Воет в трубе, истинный Бог, как дитя.. .»* (Мифопоэтика рассказа М. А. Булгакова «Стальное горло»)
К 125-летию со дня рождения М. А. Булгакова
В статье показано, что наряду с «внешней» фабулой в рассказе Булгакова существует подтекстный мифологический сюжет, который выводит ситуацию из конкретных исторически-бытовых условий, придавая ей «вневременной» характер. Анализ мифопоэтических мотивов существенно усложняет интерпретацию рассказа, обогащает его проблематику, заставляет по-новому взглянуть на систему персонажей. Ключевые слова: М. А. Булгаков, поэтика, «Записки юного врача», мифологические мотивы.
Говоря о Михаиле Булгакове, часто цитируют (принимая за чистую монету) его ироническую самохарактеристику из письма (1930) Правительству СССР: «...я - мистический писатель»1. Куда точнее будет сказать, что Булгаков - писатель мифологический. Одна из важнейших тем его творчества - миф как структурообразующее начало культуры. В сущности, все произведения Булгакова повествуют о «встречах» человека с воплощенными мифами, принимающими разнообразные формы - от «потусторонних» существ и реалий до фундаментальных гносеологических моделей, ментальных структур, в относительности (и неуничтожимости) которых убеждаются персонажи, а вместе с ними и читатели.
Данное свойство булгаковской поэтики соответствует культурным тенденциям эпохи: «.пафос мифологизма XX в. [...] в выявлении неких неизменных, вечных начал, позитивных или негативных, просвечивающих сквозь поток эмпирического быта и исторических изменений»2. Для неомифологического литературного сознания характерно, в частности, что носителем непознаваемой и таинственной сущности выступает «повседневность с ее рутинным социальным и житейским опытом; отсюда возможно сращение мифологизма с натуралистически-бытовой, протокольной манерой письма»3.
Применительно к Булгакову эта мысль обычно не вызывает возражений, если подразумеваются такие произведения, как «Мастер и
Цитата из пьесы М. А. Булгакова «Александр Пушкин» (1935).
Маргарита», «Собачье сердце» или «Белая гвардия». Когда же речь заходит о семи рассказах (опубл. 1925-1927) цикла «Записки юного врача» (далее «Записки»), читатели и исследователи чаще воспринимают их как сугубо жизнеподобные художественные очерки. И как раньше говорилось, что «Записки» мало похожи на другие произведения писателя, поскольку «лишены игры воображения»4, так и сегодня многие усматривают в «медицинских» рассказах Булгакова лишь «традиционное бытописательство»5.
Авторы подобных поверхностных утверждений не учитывают, что в «Записках» наряду с «бытовыми» фабулами выстроен системный мифологический подтекст, выводящий ситуации далеко за пределы исторической конкретики. Структурообразующее значение мифологических мотивов здесь не просто велико - пожалуй, у Булгакова нет другого произведения, где они играли бы столь важную роль, как в «Записках». Мифологические мотивы важны также в повести «Роковые яйца» (1924), однако реализованы в травестиро-ванно-памфлетном виде6, в то время как в «Записках» доминирует драматический пафос, герой претерпевает «серьезные» испытания.
В качестве примера обратимся к рассказу «Стальное горло»* (далее «СГ»), автобиографическая основа которого, кстати, подтверждена первой женой писателя7. Мы постараемся не только обнаружить «знаки» мифологического подтекста, но и показать, что он самым серьезным образом влияет на интерпретацию рассказа, «подрывая» оптимистичные выводы, которые, казалось бы, следуют из истории о чудесном спасении Юным врачом (далее ЮВ) его первой пациентки - трехлетней девочки, погибавшей от дифтерийного крупа.
Известно, что «Записки» в первичной редакции существовали еще в 1918 г.**, раньше всех дошедших до нас произведений писателя, и отразили реальные события: в 1916-1917 гг. Булгаков служил в сельской глубинке (Никольская больница Сычевского уезда Смоленской губернии) земским врачом. Есть соблазн объяснить этим и мифоло-гизм «Записок»: в Никольском Булгаков, по сути, впервые «лицом к
* Из всех рассказов «Записок» он был опубликован первым - в середине августа 1925 г., в ленинградском двухнедельном журнале «Красная панорама» (№ 33).
** По воспоминаниям Л. С. Карума (мужа сестры писателя), в 1918 г. Булгаков в Киеве читал родным и друзьям «несколько рассказов о своей деятельности земского врача», и они «производили между его приятелями фурор» (Булгаков М. Записки юного лшаря. Ки!в, 1995. С. 274-275).
лицу» встретился с крестьянской культурой*. Впрочем, вряд ли он мог за год столь глубоко «усвоить» константы мифологического сознания, чтобы они кардинально повлияли на его мироощущение. Скорее всего, уже в середине 1920-х гг., когда «Записки» готовились к публикации, писатель специально интересовался подобными вопросами и читал соответствующие работы. Данный вопрос ждет исследователей, хотя некоторые из возможных источников указаны - например, отмечалось предположительное знакомство автора «Мастера и Маргариты» с книгой С. В. Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1903). Со своей стороны, добавим, что в романе «Белая гвардия» (1924) образы грабящего Василису бандита-«волка» по кличке «отаман Ураган»8 и явившихся Василисе во сне поросят в «волчьем» облике9 могут свидетельствовать о знании писателем книги А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865-1869) или, по крайней мере, одной ее главы - «Собака, волк и свинья»10.
Развивая тезис о том, что художественный мир булгаковских рассказов образован диффузией бытового и мифологического пластов, можно сопоставить «Записки» с «Вечерами на хуторе близ Диканьки» (1832) - как известно, Н. В. Гоголь был для Булгакова одним из главных авторитетов, характерно риторическое обращение в одном из булгаковских писем (1932): «.о, великий учитель [...] Укрой меня своей чугунной шинелью!»11 Но при этом отметим существенную разницу. У Гоголя рассказчики о мифологическом12 повествуют о сверхъестественных персонажах именно как таковых, осознавая и подчеркивая их онтологическое отличие от «обычных» людей. У Булгакова же герой-врач - по определению настроенный атеистически - «не видит», что в описываемых им ситуациях задействованы потусторонние силы. Для него (как в фабульном прошлом, так и в нарративном настоящем) события мотивированы конкретно-историческими обстоятельствами либо индивидуально-психологически, экзистенциально. Соответственно, мифологический модус интерпретации превышает «горизонт» героя-рассказчика и отнесен к сфере автора/читателя.
* Вынесенное впечатление оказалось не слишком благоприятным -по крайней мере, на допросе в ОГПУ 22 сентября 1926 г. Булгаков говорил: «На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать» (Булгаков М. А. Собрание сочинений: В 8 т. М., 2008. Т. 2. С. 466).
Вместе с тем ЮВ практически в каждом случае замечает, что благополучный выход из очередной медицинской коллизии оказался возможен вследствие некоей «чудесной» случайности - лишь благодаря ей ЮВ удается сделать то, что с обычной точки зрения казалось невозможным. Однако «снижающим» фактором здесь выступает врачебная неискушенность героя, который попросту не может адекватно оценить трудность того или иного случая - для него, в сущности, все является экстремальным. Сама формула «юный врач», соединяющая профессиональную (неопытный) и возрастную (незрелый) характеристики, показывает, что метасюжетом «Записок» является инициация героя*. Каждый непростой медицинский случай, в который он попадает, эквивалентен посвятительному обряду - характерна в «СГ» деталь, представляющая ЮВ как «новообращенного»: «...не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии»13 (курсив в цитатах здесь и далее - мой). В этом смысле почти все рассказы «Записок» венчаются благополучными (по крайней мере, на первый взгляд) финалами; так, в «СГ» герой, спасший девочку, обретает высочайший авторитет у крестьян.
Из заглавия цикла ясно также, что врач не только лечит, но и «записывает». Для самого Булгакова «врачебные» очерки второй половины 1910-х гг. (превратившиеся в известные нам рассказы) были, по-видимому, первым опытом серьезной литературной деятельности; и можно сказать, что под «юным врачом», помимо неопытного медика, подразумевается литератор-неофит. Соответственно, инициация касается как врачебной, так и писательской сфер - близость которых обусловлена культурной традицией: «В русском языке понятия врачевания и говорения связаны этимологически», предпосылкой объединения медицины и литературы служит «риторико-коммуника-тивная специфика самой медицинской профессии»14. Связь врачевания и слова подкреплена традицией восприятия Христа как врача15 -это весьма существенно, поскольку одной из важнейших проекций образа ЮВ является мифологема Спасителя. И не случайно первой пациенткой героя оказывается девочка, впрямую сравниваемая с ангелом («Ангелов так рисовали»): греч. аууеХо^ - «вестник», поэтому судьба слова имеет в рассказе особое значение.
* В рассказе «Полотенце с петухом» возникает образ «сакрального предка» - врача-предшественника по имени Леопольд Леопольдович (см.: Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 2. С. 270-271), к профессиональному уровню которого ЮВ мечтает приблизиться.
С темой инициации в «СГ» перекликается тема хирургической операции как кровной жертвы16. Трехлетняя девочка с кудрявыми волосами напоминает агнца - ассоциация тем более закономерная, что при трахеотомии, как поясняет ЮВ, «нужно будет горло разрезать». Бабка и мать девочки, малограмотные крестьянки (чьи «наивные» реплики играют остраняющую роль, актуализируя важные дополнительные смыслы), интерпретируют это как «горло резать» -подразумевая значение «перерезать». Показательна также «внутренняя» фраза ЮВ, колеблющегося перед операцией: «Ведь я же зарежу девочку». «Жертвенные» коннотации стимулируются также «брутальными» деталями: «Ее повалили на стол, прижали. и я взял нож»; «Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку».
Разумеется, мотив кровной жертвы функционирует здесь в «инвертированном» виде: условием «инициации» является как раз то, чтобы живое существо, которому «режут горло», не было «зарезано». Услышав отказ матери от операции, ЮВ облегченно думает: «.я спасен». Однако звучащий помимо его воли «чужой голос» толкает к иному поступку - навязывая самому ЮВ роль спасителя и провоцируя ситуацию, которая для него самоубийственна независимо от результата операции. Смерть девочки означала бы профессиональный провал врача - но и успех «инициации» парадоксальным образом приводит не к ритуальному «воскресению» неофита, а к его «смерти». Дело именно в сверхъестественности, «чудотворности» достигнутого результата - из-за него на ЮВ обрушивается «гибельная» слава: «.прием мой все возрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица сказала мне:
- За такой прием благодарите трахеотомию».
Фигурально выражаясь, ЮВ, совершивший успешную врачебную манипуляцию над горлом Лидки, «зарезал сам себя», превратившись из «жертвователя» в «жертву»; сравним Спасителя, погибающего «за друзей своих»17. При этом чудесное спасение девочки ассоциируется с ее вторым рождением, сопряженным с сакрализацией: возникший среди крестьян миф о «стальном горле» (переосмыслена такая медицинская реалия, как «серебряная трубка»: ср. магическую и лечебную функции серебра18) - знак «конвенциональной» приобщенности ЮВ и, через его посредство, Лидки к «иному» миру (хотя не вполне ясно, «светлому» или «темному»).
Мотив второго рождения подкреплен важной ролью, которую играют в рассказе акушерки. Именно они ставят диагноз (ЮВ отмечает, что одновременно с ними определил заболевание), затем надежно ассистируют во время операции (фельдшер же, не выдержав, падает в обморок). Существенно, что в больнице девочка первоначально попадает в руки акушерки - это специально подчеркнуто: ЮВ приказывает фельдшеру взять девочку, однако мать подает ее акушерке. Отметим также один из «роковых» вопросов, которыми мучается ЮВ в начале рассказа: «А. а. роды! Роды-то забыл! Неправильные положения. Что ж я буду делать?» Характерно, что у него на столе «под левой рукой» лежат «все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн»*. Однако элементы натального дискурса служат лишь подтекстными «знаками» - на фабульном уровне тема родовспоможения в «СГ» не присутствует (она воплощена в другом рассказе «Записок» - «Крещение поворотом»).
В силу медицинской специфики (дифтерийный круп - закупорка и отек дыхательных путей) основная коллизия «СГ» стимулирует комплекс мифологических мотивов, реализующих связь горла и души. «В основе русского народного взгляда на душу лежит именно понятие дыхания: дух, дышать, дыхание, душа. [...] У большинства народов слова дух, душа, дыхание, ветер - восходят к одному корню. Местожительство души - в нижней части шеи, где при дыхании "живчик бьется"»19.
Принципиально важно, что данная тема корреспондирует с образом снежной стихии20, которым открывается рассказ: «Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло». С этим «внешним» катаклизмом наглядно сопоставлено «визуализированное» заболевание: «В горле было что-то клокочущее, белое, рваное» (ср. также стихию в рассказе «Вьюга»: «Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек»21). В связи с «заваленным» домом приведем содержащееся в словаре В. И. Даля одно из объяснений слова «завалить»: «Мне или у меня завалило грудь, горло и пр. от прилива мокрот сделалось удушье, боль, непропуск воздуха, застой»22. Существенна и такая деталь, как вой в трубах: «Все двадцать четыре года моей жизни я. думал, что вьюга воет только
* Последним словосочетанием создается впечатление, будто в кабинете ЮВ в миниатюрно-«детском» облике присутствует лично немецкий акушер Альберт Дёдерляйн, автор книги «Краткое руководство к акушерским операциям» (рус. пер. - 1895).
в романах. Оказалось: она воет на самом деле». Предваряется мотив трахеотомии, когда ЮВ посредством трубки делает горло «проницаемым» в обе стороны («Лидка дико содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свистом вошел к ней в горло»). С учетом мифологемы души в горле можем сказать, что ЮВ, спасши девочку, вместе с тем помог ее душе «отделиться» от тела - такой результат нельзя считать однозначно положительным. А поскольку вихрь, вьюга отождествляются с инфернальными существами, ЮВ своей операцией «изгнал бесов»23, выпустив их в окружающее пространство.
Трахеотомия приводит к тому, что девочка «стала реветь»* -с медицинской точки зрения это обстоятельство оценивается явно положительно. Но вполне нормальный в детском контексте глагол «реветь» ассоциируется со зверем - который, едва «оставив» Лидку, успел «вселиться» в окружающих: у ее матери, когда ЮВ сообщает о благополучном исходе операции, «глаза. как у дикого зверя». Вместе с тем «рев», прозвучавший благодаря серебряной трубке, «поднимает» лежавшего в обмороке помощника ЮВ: «Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный», - отметим традиционное представление о Страшном суде, в день которого мертвые воскреснут при звуке трубы архангела24.
Образ вихря, вьюги в булгаковских «Записках» опосредован стихотворением А. С. Пушкина «Зимний вечер» (1825; рассказ «СГ» опубликован ровно сто лет спустя) - строки из него использованы как эпиграф к рассказу «Вьюга» (тема которого перекликается с зачином «СГ»): «То, как зверь, она завоет, / То заплачет, как дитя»**25. Сочетание двух «ипостасей» бури - звериной и детской - в «СГ» фактически выведено на фабульный уровень. Успешная врачебная манипуляция ЮВ содержит коннотации как укрощения стихии, так и ее высвобождения. Девочка-«ангел» выступает «средоточием» хаоса, в ее образе амбивалентно сочетаются сакральное и инфернальное начала.
В связи с этим имеет смысл поставить (парадоксальный на первый взгляд) вопрос о соотношении «ангельского» и «человеческого». Отметим, во-первых, что с ортодоксальной точки зрения существу-
* В связи с мифом о «стальном горле» отметим фразеологизм «луженая глотка», обозначающий способность издавать «нечеловеческие» звуки.
** Соответствующий романс (очевидно, на музыку М. Л. Яковлева) станет лейтмотивом пьесы «Александр Пушкин».
ют ангелы не только добрые, но и злые - «отпадшие от Бога»26, а во-вторых, что в рассказе «ангельскую» природу имеет, по-видимому, не только девочка - сравним первое появление ее матери: «Она как бы влетела, скользя в валенках».
Характерно, что внешность Лидки не просто описана через непосредственное впечатление ЮВ, а передана как именно «портрет» -остраненно, с установкой на традиционный, «массовый» образ: «Только на конфетных коробках рисуют таких детей - волосы сами от природы вьются в крупные кольца цвета спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так рисовали». «Небесные» черты, явленные в «земном» существе, опосредованы кукольно-бонбоньерочной, китчевой эстетикой. В связи с темой инициации такой лубочный «ангел» предстает пародийной инверсией восходящего к Ф. М. Достоевскому (роман «Идиот», 1869) мотива «спасающей красоты»27. Может показаться, что именно «нездешняя» внешность девочки заставила ЮВ предпринять «сверхусилия» по ее спасению; однако намеков на это в тексте нет*. Зато возникает мотив инфернального соблазна - тем более диссонирующий с «бытовой» ситуацией, что речь идет о трехлетнем ребенке**. Характерны ощущения героя: «Я посмотрел на нее и забыл на время оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл все решительно из-за красоты девочки». «Соблазн» тем сильнее, что речь идет об умирающей, - таким образом, ангельская красота переходит в дьявольскую***.
Нет оснований усматривать в образе Лидки ведьмовское начало, приписывать ей «злокозненность» и т. п. - скорее она представлена «игрушкой» противостоящих злых и добрых сил. Так, в свете распространившегося мнения о якобы внедренном «стальном горле» хирургическая операция начинает выглядеть как «ремонт» некоего
* Кстати, мать Лидки говорит про своего мужа: «.узнает, что я наделала, - убьет меня!» Соответственно, ЮВ спасает от смерти их обеих.
** Ср. в романе «Преступление и наказание» (1866) сон Свидригайлова накануне самоубийства, в котором возникает образ развратной пятилетней девочки (см.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1973. Т. 6. С. 393).
*** В булгаковских произведениях имеется ряд персонажей, воплощающих тип «дьявола в ангельском облике». Таков, например, в комедии «Зойкина квартира» (1926) китаец Херувим, у которого, при «небесном» имени и таком же лице, вытатуированы на груди «драконы и змеи» (Булгаков М. А. Собр. соч. М., 2009. Т. 4. С. 111).
механизма (ср. «кукольность» девочки). Заметим, что в рассказе не говорится про удаление трахеотомической трубки - отмечено лишь, что на шее у Лидки остался «вертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных от швов» (кстати, такая конфигурация напоминает один из видов православного креста - шестиконечный). Тем самым «поддерживается» версия, что трубка и впрямь стала частью организма, вроде протеза. Ситуация обсуждается в финале в разговоре ЮВ с фельдшерицей: «Так и живет со стальным? [...] Так и живет»), причем никаких знаков (несомненной) иронии по отношению к подразумеваемой «некультурной» точке зрения опять-таки нет - медики воспроизводят ее якобы всерьез, словно сами верят сказанному.
Одно из проявлений болезни - утрата способности к говорению: « .у нее не выходил уже голос»; после операции ЮВ объясняет матери: «. пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить». Но и позже Лидка не произносит ни слова - сущностный признак «оживления» не продемонстрирован. Это также позволяет «усомниться» в том, что трубка действительно была изъята, и «подозревать», что врачебные манипуляции обеспечили лишь сохранение внешних атрибутов жизнедеятельности, но не восстановление «человеческого» начала в полном объеме.
Особенно показательно молчание девочки в ситуации, когда по этикетным, «ритуальным» условиям требуется произнести вполне конкретное слово: «- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: - Скажи дяденьке спасибо!» (сокращенное «спаси Бог!»28). Промолчав (видимо, из застенчивости), девочка фактически отказалась благословить «спасителя», назвать имя Бога. С учетом амбивалентности мотива избавления от инфернальной стихии такая «неблагодарность» может восприниматься как «бездушие» в буквальном смысле, то есть отсутствие души - «неодушевленность», «кукольность». «Голос как природная функция человека служит приметой "этого", земного, звучащего мира в противоположность
29
тому , потустороннему миру, лишенному звуков и голосов»29; немота воспринимается как знак принадлежности к нечистой силе30. Это тем более знаменательно в аспекте «ангельских» коннотаций девочки (которая с учетом роли ЮВ как врача-литератора может восприниматься в том числе как «муза»). Если герою и сообщена какая-то «весть» (ведь случай с Лидкой отразился в «записках», привел к созданию конкретного текста), то источник вдохновения амбивалентен: неясно, «сверху» или «снизу» оно поступило.
У девочки на протяжении всего рассказа «нет» голоса - под этим словом мы подразумеваем не простое использование находящихся
в горле связок, а способность издавать артикулированные звуки, то есть говорить. Что касается ЮВ - у него наблюдается «избыток» голосов, причем один из них звучит помимо воли героя, так что вопрос о его «субъекте» остается открытым: «.другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил». Как уже отмечалось, «двойник» играет в судьбе ЮВ амбивалентную роль, выступая «помощником-вредителем». Именно этот «другой» уговаривает мать девочки на операцию, заставляя «собственно» ЮВ преодолеть нерешительность, сделать операцию «наобум», иррационально, но с блестящим результатом -и вследствие этого не просто пройти «инициацию», а обрести «сакральный» авторитет. Фактически именно «другой» навлекает на «ЮВ» «смертоносную» лавину пациентов - тот же мотив видим в рассказе «Вьюга»: «Я. прославился настолько, что под тяжестью своей славы чуть не погиб»31.
Проявленная героем-рассказчиком способность к «смене голоса» в традиционных представлениях воспринимается как атрибут нечистой силы32. Данное качество вполне соответствует образу ЮВ как колдуна - недаром «версия» крестьян о том, что он вместо живого горла вставил стальное, напоминает соответствующие коннотации кузнеца, которому приписывается способность перековать голос33.
Однако девочка, хотя и не произнесшая ни слова, все же проходит несколько «акустических» стадий. Сравним сцену первого появления матери: «В руках у нее был сверток, и он мерно шипел, свистел»; далее: «девочка все дышала со змеиным свистом», «я слышал. свист девочки». Затем произойдет переход к «реву» (тоже неартикулированному, «хаотичному» звуку), а в финале - к «немоте». Подчеркнутая в «СГ» связь свиста со змеями не только подкрепляет параллель между болезнью и стихийным метеорологическим явлением (вихрь, буря)34, но и актуализирует в образе девочки присутствие демонического начала35. Особое значение обретает «бытовая» деталь: «Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза» (один из путей проникновения дифтерийной палочки). Помимо переносного значения оборота «плюнуть в лицо» (возможное проявление недовольства «нечистой силы», воплощенной в девочке) обратим внимание на то, что плевок «ядом», причем именно в глаза жертвы, - вполне «змеиный» прием*.
* Ассоциации с атакующей коброй заставляют вспомнить сказку Р. Киплинга «Рикки-Тики-Тави» (1894), тем более что в фельетоне Булгакова «Багровый остров» (1924) имя Рики-Тики-Тави носит один из
Выше подчеркивались некоторые признаки, объединяющие девочку с ее матерью; это касается и «змеиных» черт. Женщина обещает «удавиться», если дочь умрет. Но первичная причина ее горя в том, что, промедлив с визитом к врачу (ЮВ говорит: «.пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня») и доведя дело до дифтерийного крупа, мать сама едва не «удавила» ребенка. Фельдшер саркастически замечает, что подобный образ действий (игнорирование врачебной помощи) свойствен крестьянам вообще: «Так они все делают. На-род». Непросвещенность (сравниваемая в одном из рассказов «Записок» с «тьмой египетской»36) ассоциируется со «змеиным царством», и девочка, едва не погибшая из-за «темноты» матери, несет на себе его отпечаток.
Змеиные коннотации как знак болезни и свойство «среды», которым противостоит ЮВ, актуализируют змееборческую тему. Это позволяет, в частности, объяснить датировку событий. Первую в своей жизни операцию ЮВ производит в ночь с 29 на 30 ноября - Булгаков выбирает момент «посредине» между Михайловым днем 21 (8) ноября (который в славянской мифологии связывался с началом зимы37 и который Булгаков считал своими именинами) - и Юрьевым днем 9 декабря (26 ноября). «Осенний Егорий завершал начинающийся. в день архангела Михаила период ритуалов, связанных с защитой от всякой нечисти, которая пробуждается в период самых коротких, холодных и голодных дней. Представление о драконах и змеях, выползающих в эту пору, лежит в основе этих поверий»38.
С другой стороны, змеиными коннотациями осложнен образ самого врача-«змееборца»*. Бог медицины и врачевания Асклепий (Эскулап) изображался в виде змея либо с целительным змеем в качестве атрибута39. Кроме того, благодаря мифу о «стальном горле» ЮВ, обретший у крестьян сакральный ореол, переходит в статус повелителя «змеиного царства».
Впрочем, есть другая (не противоречащая первой) версия датировки. 29 (16) ноября - день памяти евангелиста Матфея. Эпизод его призвания Иисусом40 изложен в главе Евангелия от Матфея, где, в частности, присутствует тема врачебной деятельности Иисуса, исце-
персонажей - туземный военачальник (см.: БулгаковМ. А. Собр. соч. М., 2009. Т. 3. С. 321).
* «Сходство» змей и змееборца реализовано также в финале повести «Роковые яйца». Образ действий спасающего Россию «морозного бога» (Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 2. С. 143) напоминает поведение самих «гадов»: «Их задушил мороз» (Там же. С. 144).
ления духовного и физического; в частности, он говорит: «.не здоровые имеют нужду во враче, но больные»41. В той же главе Иисус воскрешает «дочь начальника» (у Марка и Луки назван начальник синагоги Иаир42), сказав: «.не умерла девица, но спит»43, - данный мотив отчасти соотносится с фабулой «СГ».
С евангельскими коннотациями связано и упоминание ЮВ о том, что он окончил университет «сорок восемь дней тому назад» : можно предположить, что операция была им сделана на исходе 49-го дня -это вызывает ассоциации с Великим постом, по истечении которого совершились символические смерть и воскресение героя. Ассоциация подкреплена суточной хронологией: подчеркнуто, что девочку привезли в 11 часов вечера, и, глядя на нее, ЮВ думает, что она «умрет через час», - тем самым основные события приурочены к полуночи.
Системность мифологического подтекста заставляет задуматься об имени, которым Булгаков назвал героиню. Попутно заметим, что антропоним употребляется в тексте (16 раз) всегда в одной и той же форме «Лидка» и принадлежит исключительно к речевой сфере героя-рассказчика, причем никогда не адресуется непосредственно девочке - даже фраза ЮВ в финале «А, Лидка! Ну, что?» обращена к матери, а не к ней. В «СГ», кажется, нет явных «аргументов», позволяющих объяснить выбор данного имени и конкретной его формы, поэтому выскажем лишь гипотетические предположения.
1) Имя Лидия (которое, кстати, кажется «стилистически» диссонирующим с крестьянской средой) восходит к названию страны в Малой Азии (VII-VI вв. до н. э.), славившейся богатствами. С этим топонимом связано понятие «лидийский камень» (лат. lydius lapis) - название кремнистого сланца, с помощью которого определяется проба благородного металла (считается, что данный способ впервые использован именно в Лидии). Более известный синоним лидийского камня - «пробный камень» - метафоризировался и стал расхожим фразеологизмом. В «СГ» в роли «пробного» - «лидийского камня» (форма «Лидка» кажется своеобразным «сокращением» этого словосочетания) выступает первая пациентка ЮВ, от которой «зависит» судьба врача-дебютанта.
2) Топоним Лидия восходит к имени Лудим, принадлежавшему внуку библейского Хама44. Паронимическое сходство «Лидия/ Лудим - лудить» позволяет каламбурно сопоставить имя с фразеологизмом «луженая глотка».
* Правда, через три абзаца ЮВ говорит, что выпущен из университета «два месяца назад».
3) Антропоним Лидия выглядит «говорящим», поскольку сходен с диалектными словами «лидеть» (хворать, болеть), «лвдина» (болезнь, хворь)45, «ледина» (эпидемия)46; ср. также «ледачий, ледащий» - плохой, дурной47, «ляд» - злой дух, бес, черт48.
4) Автор «СГ» родился и вырос в Киеве; по-украински «лвд» -лед. Омофония вызывает ассоциацию с «зимним» антуражем рассказа, а безжизненно-«ледяные» коннотации соответствуют «куколь-ности» девочки. Можно добавить, что в народном календаре эпитет св. Лидии (память празднуется 5 апреля / 23 марта) - «ледоломка»49.
5) Лидия - имя первой в Европе женщины-христианки: в 50 г. она была крещена апостолом Павлом в Филиппах (ныне г. Кавала в Греции)50. Это соответствует сакральным коннотациям хирургической операции, в ходе которой ЮВ «воскрешает» Лидку.
Обратим внимание и на некоторые черты внешности героини, вызывающие «разнонаправленные» мифологические ассоциации. Такая портретная деталь, как синие глаза, наряду с вьющимися волосами (жертвенный агнец), на первый взгляд несет сакральную, «воздушную» семантику. Однако синий, синеватый цвет служит и знаком смерти, поскольку обусловлен асфиксией - отсутствием воздуха («лицо отливало... в легонький лиловый цвет»; «ногти синеют»; «Лидка синела»); в таком контексте он, сохраняя семантику «потусторонности», вызывает явно негативные ассоциации*. Примечательно, что тем же цветом маркировано «личное» пространство ЮВ - его кабинет: в экспозиции упомянута «лампа под синим абажуром», у которой герой проводит вечера; перед операцией, прибежав домой, чтобы посмотреть, как делается трахеотомия, но ничего не поняв из книг, ЮВ отмечает: «.взглянул с тоской на синий цвет»; засыпая после операции, тоже говорит: «Помню, синий свет горел у меня в кабинете»**. В течение всего рассказа герой отмечен амбивалентным «знаком» синего цвета - изначально «окрашен» им и продолжает оставаться в его «поле».
* Ср., напр., в гоголевском «Вие» (1835) изображение вставшей из гроба панночки: «... вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший. [.] Труп опять поднялся. синий, позеленевший» (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. [В 14 т. М.; Л.] 1937. Т. 2. С. 171).
** В финале «СГ» читаем: « .ушел к себе. [.] фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен». Цвет «фонаря» не назван, и не вполне ясно, подразумевается ли здесь именно домашняя лампа; однако до этого ЮВ «видел» себя дома лишь в кабинете, поэтому можно предположить, что его взгляд «извне» тоже направлен на соответствующее окно с источником синего света за стеклом.
В аспекте мифологических аллюзий обратим внимание также на онирические мотивы, которые, подобно образу синего цвета, проходят через весь рассказ. Сон «отделяет» экспозицию от начала фабулы - буквально «через него» герой входит в профессиональную жизнь: «И вот я заснул. я проснулся от грохота в двери». Но, судя по всему, полного «возвращения» в явь так и не произошло. В кульминационный момент, когда операция только-только успешно закончилась, ЮВ отмечает: «Сквозь сон. я видел счастливые лица акушерок». «Сонливость» здесь не может быть мотивирована запредельной усталостью и хроническим недосыпом (которые возникнут в финале) - до появления первой пациентки никто не мешал ЮВ спать (бессонницу могли бы вызвать тягостные сомнения в своем профессионализме, но про это ничего не говорится). Тем не менее, реплика показывает, что ЮВ оперировал в «полусонном» состоянии - такая раздвоенность между сферами сна и яви корреспондирует с наличием двух «голосов» внутри героя. Приступая к операции, ЮВ представляет себя инструментом «чужой» воли: «.я взял нож; при этом подумал: "Что я делаю?"» И сразу после операции, «отыграв» навязанную извне «роль», герой стремительно «покидает» явь: «Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел».
В финале рассказа онирическая тема становится доминирующей: ЮВ «хочет одного - спать». В данном случае стремление к «успению» мотивировано «смертельной» усталостью и свидетельствует о желании хотя бы на время (если не навсегда) отстраниться от врачебной деятельности. Однако с учетом проведенной героем «во сне» удивительной операции такое намерение имеет и противоположный смысл - означает приобщение к «иному» миру, стремление слиться с «потусторонней» реальностью, позволяющей творить чудеса, подобные тому, какое удалось совершить в отношении Лидки.
Все сказанное подтверждает тезис о том, что в структуре бул-гаковского рассказа мифологические мотивы играют важнейшую роль, формируя подтекстный сюжет, сложно взаимодействующий с внешней, «бытовой» фабулой. В качестве врача герой «СГ» должен нормализовать жизнедеятельность конкретного человеческого организма; однако не менее (если не более) важно, что в рамках медицинского эпизода ЮВ имеет дело с универсальными и неустранимыми силами - которые действуют в том числе через него.
В отсутствие черновиков и ранних редакций «СГ» мы не имеем возможности восстановить ход работы над текстом. Но анализ убеж-
дает в том, что создание подтекстного мифологического сюжета было для Булгакова вполне осознанной целью; соответственно, «знаки» мифологического подтекста возникли отнюдь не спонтанно - данное утверждение справедливо не только для «СГ», но для «Записок» в целом.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Булгаков М. А. Собрание сочинений: В 8 т. М., 2011. Т. 8. С. 107.
2 Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1995. С. 295.
3 ЭпштейнМ. Н. Мифологизм в литературе XX в. // Литературный энциклопедический словарь М., 1987. С. 224-225.
4 Proffer E. Bulgakov: Life and Work. Ann Arbor, 1984. P. 92.
5 Соколов Б. В. Булгаков: Энциклопедия. М., 2003. С. 567.
6 См.: Яблоков Е. А. Художественный мир Михаила Булгакова. М., 2001. С. 47-53, 57-73.
7 См.: Из семейной хроники Михаила Булгакова // Паршин Л. К. Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или Тринадцать загадок Михаила Булгакова. М., 1991. С. 47. Вместе с тем фабула варьирует (вплоть до прямых текстуальных совпадений) эпизоды книги В. В. Вересаева «Записки врача» (см.: Вересаев В. Записки врача. СПб., 1901. С. 88-92, 251). Среди рассказов Булгакова вересаевское влияние наиболее явственно именно в «СГ» (см.: Troubetzkoy L. Récits de deux médecins: Veresaev et Bulgakov // Revue des études slaves. 1993. V 65. № 2. P. 258).
8 Булгаков М. А. Собр. соч. М., 2007. Т. 1. С. 273, 279.
9 Там же. С. 342.
10 См. : Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу : В 3 т. М., 1994. Т. 1. С. 735-787.
11 Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 8. С. 147.
12 См.: Софронова Л. А. Мифопоэтика раннего Гоголя. СПб., 2010. С. 45.
13 Текст «СГ» цитируется по: Булгаков М. А. Собр. соч. М., 2008. Т. 2. С. 294-304.
14 Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII-XIX веков. М., 2005. С. 16.
15 Там же. С. 15.
16 См.: Бушкевич С. П. Жертва // Славянские древности: Этнолингвистический словарь в 5 т. М., 1999. Т. 2. С. 211.
17 Ин. 13: 15.
18 См.: Левкиевская Е. Е. Серебро // Славянские древности. М., 2009. Т. 4. С. 627.
19 Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Харьков, 1916. Т. 1. С. 82; см. также: Котляревский А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868. С. 192; Соболев А. Загробный мир по древнерусским представлениям. Сергиев Посад, 1913. С. 44-45.
20 См.: Левкиевская Е. Е. Вихрь // Славянские древности. М., 1995. Т. 1. С. 379-380.
21 Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 2. С. 307.
22 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. [В 4 т.] 3-е изд. СПб.; М., 1903. Т. 1. Стб. 1392.
23 Ср.: Мф. 8: 28-32.
24 1 Фес. 4: 16. Ср. эпизод романа «Мастер и Маргарита», где Афраний на вопрос Пилата об убитом Иуде отвечает: «.он встанет. когда труба Мессии. прозвучит над ним» (Булгаков М. А. Собр. соч. М., 2007. Т. 7. С. 396).
25 Там же. Т. 1. С. 305.
26 Полный православный богословский энциклопедический словарь. [В 2 т.] СПб., 1913. Т. 1. Стб. 156.
27 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 8. С. 317.
28 Даль В. И. Толковый словарь. СПб.; М., 1909. Т. 4. Стб. 433.
29 Толстая С. М. Звуковой код традиционной народной культуры // Мир звучащий и молчащий: Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян. М., 1999. С. 10.
30 См.: Агапкина Т. А. Молчание // Славянские древности. М., 2004. Т. 3. С. 292, 296.
31 Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 2. С. 305.
32 См.: Агапкина Т. А., Левкиевская Е. Е. Голос // Славянские древности. М., 1995. Т. 1. С. 513.
33 См.: ПетрухинВ. Я. Кузнец // Славянские древности. М., 2004. Т. 3. С. 22.
34 См.: Плотникова А. А. Свист // Славянские древности. М., 2009. Т. 4. С. 578-579.
35 См.: ГураА. В. Змея // Славянские древности. М., 1999. Т. 2. С. 336. В булгаковских произведениях многократно возникает мотив свиста, связанный со змеиными коннотациями и свидетельствующий о принадлежности персонажа к нечистой силе; ср. свист Коровьева-Фагота (см.: Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 7. С. 459-460) в романе «Мастер и Маргарита» (подробнее: Яблоков Е. А. Художественный мир. С. 61-63).
36 Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 2. С. 320. Отметим, что в книге Премудрости Соломона страшная картина «тьмы египетской» включает такую деталь, как «свисты пресмыкающихся» (Прем. 17: 9).
37 См.: Валенцова М. М. Узенева Е. С. Михаил св. // Славянские древности. М., 2004. Т. 3. С. 257.
38 Сендерович С. Я. Георгий Победоносец в русской культуре: Страницы истории. 2-е изд. М., 2002. C. 86-87.
39 См.: Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М., 1992. С. 135-137. В рассказе «Полотенце с петухом» присутствует образ петуха как жертвы Эскулапу (см.: Яблоков Е. А. Текст и подтекст в рассказах М. Булгакова: «Записки юного врача». Тверь, 2002. С. 10).
40 Мф. 9: 9.
41 Мф. 9: 12.
42 Мк. 5: 22; Лк. 8: 41.
43 Мф. 9: 24.
44 См.: Полный православный богословский энциклопедический словарь. СПб., 1913. Т. 2. Стб. 1524. «Землей Хама» традиционно считался Египет - в рассказе «Тьма египетская» речь идет о невежественности крестьян, сочетающейся, однако, с их «сверхъестественными» способностями (см.: Яблоков Е. А. Текст и подтекст. С. 61-72).
45 Даль В. И. Толковый словарь. СПб.; М., 1905. Т. 2. Стб. 648; Словарь русских народных говоров. Л., 1981. Вып. 17. С. 43. Ср. в бул-гаковской пьесе «Бег» (1928) фамилию героя - Хлудов: диал. «хлуда» -хворь, болезнь (Даль В. И. Толковый словарь. Т. 4. Стб. 1193).
46 Словарь русских народных говоров. Л., 1980. Вып. 16. С. 321.
47 Там же. С. 318-319.
48 Даль В. И. Толковый словарь. Т. 2. Стб. 742; Словарь русских народных говоров. Л., 1981. Вып. 17. С. 259.
49 Словарь русских народных говоров. Л., 1980. Вып. 16. С. 323.
50 См.: Полный православный богословский энциклопедический словарь. СПб., 1913. Т. 2. Стб. 1524.
E. A. Yablokov «Howls in a pipe, good God, as a child.» (Mythopoetics of Mikhail Bulgakov's story «A Steel Throat»)
The article shows that along with an «external» plot in Bulgakov's story there is an implicative mythological plot which brings a situation out of particular historical common conditions and gives it an «undated» character. The analysis of the mythopoetic motives significantly complicates the interpretation of the story, enriches its problematics, forces to look at the system of characters in a new way. Keywords: Mikhail Bulgakov, Poetics, «Notes of a young doctor», mythological motives.
