CC BY
72
ББК Ш5 (2=Р)5-4 YAK 821.161.1
Е.Г. ПОСТНИКОВА
E.G. POSTNIKOVA
ВЛАСТЬ В ТЕРМИНАХ РОДСТВА (по роману М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города»)
THE POWER IN TERMS OF KINSHIP (based on the novel by М.Е. Saltykov-Shchedrin «The story of one city»)
Автор утверждает, что Салтыков-Щедрин подметил в политической культуре русских традицию описывать власть в терминах родства. Глуповцы идентифицируют своих властителей с родителями: Батюшками и Матушками. Подключая символику «антиматеринства» и «антиотцовства», Щедрин разоблачает власть как антигуманную, антикреативную, разрушительную силу.
The author states that Saltykov-Shchedrin noticed in the Russians' political culture a tradition to describe the power in terms of kinship. The residents of Glupov identify their lords with parents: Fathers and Mothers. Using «anti-maternity» and «anti-paternity» symbolism, Shchedrin exposes the power as inhumane, anti-creative and destructive.
Ключевые слова: Салтыков-Щедрин; власть; мифология; Батюшка-Царь; Царица-Матушка.
Key words: Saltykov-Shchedrin; power; mythology; Father-Tzar; Tzaritza-Mother.
Тема власти одна из центральных в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Нас будет интересовать русская мифология власти, как её видел и понимал великий сатирик. Власть часто определяется в терминах родства. Кроме «матери», «отца» или «супруга», власть может описываться как «любовник» или «насильник», а также «аскет» или «дева». Науке известны явления «сцепления культурных кодов воспроизводства и власти» и связи «политического и демографического поведения» [6, с. 462]. В русской традиционной политической культуре самыми популярными метафорами и символами властных отношений были материнские и отеческие. Отношения власти и подвластных строятся либо по матрице «материнства», либо по матрице «отцовства». С этим связаны архетипы Батюшки-Царя и Царицы-Матушки.
Салтыков-Щедрин подметил сохранившуюся в политической культуре русских традицию описывать власть в терминах родства. «Начальстволюбивые» глуповцы идентифицируют своих своенравных градоначальников и градоначальниц с родителями: Батюшками и Матушками. Как показывает Щедрин в первых же главах «Истории одного города», простой народ («сироты» и «людишки») хочет видеть во Властителе «Отца родного». Так, к примеру, в главе «Органчик», ожидая приезда нового начальника Дементрия Брудастого, жители ликуют и, «ещё ни разу не видав его в глаза» называют «батюшкой», «красавчиком» и «умницей»: «Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: «Батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!» [3, с. 280]. В своих ожиданиях идеального Правителя глуповцы проецируют на него архетип «Доброго Батюшки-Царя». «Батюшка», «Отец родной», хотя и имеет полное право «высечь», все же только в крайних случаях прибегает к наказанию, остальное время действует «лаской» и «милостью». Брудастый, который едва «вломившись в пределы городского выгона», на самой «границе», «пересёк уйму ямщиков», сразу вызывает подозрение у глуповцев потому, что никак не вписывается в указанный архетип. «Что ж это такое! - фыркнул - и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! - Так говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какие
бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики -и все-то в мундирах!» [3, с. 281]. Щедринские же либеральные и нелиберальные, ведущие «войны за просвещение» и воюющие «против просвещения» градоначальники никак не соответствуют хранящемуся в коллективном бессознательном русских образу идеального Властителя. Именно поэтому «людишки» начинают ощущать себя «сиротами», лишёнными отеческой любви, опеки и власти. Метафора (образ) «сиротства» русского народа проходит через всю «Историю одного города». Особенно чётко она прослеживается в главах, посвящённых правлению Фердыщенко («Голодный город», «Соломенный город» и «Фантастический путешественник»). Доведённые до отчаяния «пренесчастнейшего города Глупова всенижайшие и всебедствующие всех сословий чины и людишки» отправляют такое прошение «Во все места российской империи»: «Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все, сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко взысканию податей строгое, к подаванию же помощи мало поспешное...» [3, с. 316]. Итак, метафора «отцовства» присутствует в тексте Щедрина как запрос на народного лидера, на «народного царя», как ожидание появления «Царя-избавителя», который «усыновил» бы «осиротевший» русский народ.
Материнская символика и метафорика властных отношений, то есть идентификация власти и материнства, встречается в главе «Сказание о шести градоначальни-цах». Эта глава, повествующая об анархии и воцарившемся в Глупове «бабьем правлении», внутренне сориентирована, как считают комментаторы текста, на подлинную историю России XVIII столетия, эпоху дворцовых переворотов, возведших на престол «удачливых» русских императриц [3, с. 563]. Самозванные градоначальницы, «кормящие», «одаривающие» и «опаивающие» глуповских «атаманов-молодцев», признаются народом «матушками» («Вот наша матушка! Теперь нам, братцы, вина будет вволю» - [3, с. 293]; «Вот она! Вот она, матушка-то наша Амалия Карловна!» - [3, с. 296].
Характерно, что материнская символика в описании властных отношений проявляется в момент «глуповского междоусобия», момент «дезорганизации власти»: «Между тем измена не дремала, явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей раз исключительно женщины» [3, с. 292]. Щедрину важно подчеркнуть связь «анархического элемента» с «женским» правлением. Возможно, автору удалось здесь «нащупать» какую-то закономерность, характерную для архаических культур. По всей видимости, в традиционной политической культуре русских женская власть оценивается как антивласть, явление аномальное, связанное с временным разрушением космоса и победой хаоса, отсюда - «анархия». Скорее всего, здесь срабатывает мифологический закон бинарных оппозиций: мужское противостоит женскому, как солнце - луне, правое - левому, чет - нечету, космос - хаосу, свой - чужому и т.д. Поэтому, если мужская власть связана с нормальным, правильным, космическим течением времени, то ситуация «безвременья» логичным образом провоцирует захват и легитимизацию власти женщинами.
Как мы помним, эпоха «безвременья» началась в Глупове после того, как присланный из Петербурга градоначальник Брудастый и его двойник (точная копия) были разоблачены как самозванцы, усажены в «особые сосуды, наполненные спиртом», и «увезены для освидетельствования» [3, с. 292]. Кризис Власти спровоцировал кризис в обществе. Появление «бабьего правления» именно в такой критический момент общественной жизни является парадоксальной закономерностью политической культуры. Как пишет современный исследователь: «Женское правление появляется в кризисные моменты политической и социальной жизни государства и приводит или к последующему властному кризису, оканчивающемуся революцией (например, в Англии Мария Тюдор), или же, наоборот, к стабилизации государственной ситуации (на Руси - княгиня Ольга перед принятием христианства её внуком Владимиром, (...), череда женских правлений в «бунтарший» XVIII век, Екатерина II в эпоху французской революции»[5, с. 133].
Забегая вперёд, обратим внимание на то, что Щедрин выбрал первый вариант развертывания событий, а именно дальнейший регресс социального космоса в сторону хаоса как итог женского правления. При этом автор, пародируя царское пове-
дение «просвещённых» русских императриц, действительно захватывавших власть путём «дворцовых переворотов», совершенно игнорирует положительные итоги их довольно «либерального» правления.
Отвергая официальную версию русской истории, Щедрин актуализирует хранящийся в традиционной политической культуре русских миф об аномальности «бабьего правления». Женщина на престоле оказывается причиной великих бед и несчастий народа, Государства, общества. Отголоски таких мифологических представлений можно увидеть в собранных К.В. Чистовым русских народных социально-утопических легендах о «царях-избавителях». Так, например, анализируя популярные во второй половине XVIII века легенды о Петре III, исследователь отмечает, что в народе ходили слухи, что императрица «неприродная», а её правление осознавалось как «бабье» и уже поэтому «с точки зрения патриархального крестьянина, непригодное». Именно такие, содержащиеся в традиционной политической культуре русских представления привели к идеализации ангагониста царицы - великого князя Петра Фёдоровича [4, с. 138-141]. Мотив самозваного воцарения женщины-властительницы «не прямого», «не природного» происхождения проявляется в «Сказании о шести градоначальницах». Из шести самозванок три оказываются иностранками: авантюристка Клемантинка де Бурбон, немка Амалия Карловна Штокфиш, полячка Анеля Алоизиевна Лядоховская претендуют на роль «Матушек» глуповского народа. Кроме того, ни одна из женщин не является «прямой наследницей», т.е. ни одна не имеет законного права на власть.
Обратим внимание на то, для кого именно и в какой ситуации женщины-самозванки, захватившие власть, становятся, «Матушками». Ситуация, описанная в анализируемой нами главе, может быть охарактеризована как маргинальная: «едва узнали глуповцы, что они остались совсем без градоначальника, как, движимые силою начальстволюбия, немедленно впали в анархию» [3, с. 292]. Так же, как и сообщество, которое признает власть женщин, может быть отождествлено с маргинальным. Обратим внимание, что в этой главе глуповские «обыватели», обычно просто «людишки» и «сироты», почему-то называются «атаманами-молодцами». Так, глуповское «общество» в момент «безначалия» превращается в разбойничье, воровское сообщество. Маргинальность - состояние разброда и разъединения, разрыва и разрушения социальных структур, когда люди вырваны из привычной системы связей и выброшены из социума. Как отмечает Щепанская, именно в маргинальных ситуациях и сообществах Власть маркируется знаками «материнства». «В маргинальных ситуациях связь с матерью осознается как последняя, нерушимая» [6, с. 455-466].
Любопытным кажется нам и тот факт, что щедринские «Матушки», женщины-властительницы, очень слабо проявляют свою женскую природную сущность. О главной женской функции «чадородии» не упоминается ни разу. Властные «Матушки» ни жены и ни матери. Более того, автор подчёркивает мужественность в их облике и поведении. Из рассказа летописца мы узнаем, что первая самозванка «злоехидная оная Ираидка» была «бездетной вдовой», «непреклонного характера, мужественного сложения, с лицом тёмно-коричневого цвета, напоминавшим старопечатные изображения (...) Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая в рост деньги, жестоко истязуя четырёх своих крепостных девок» [3, с. 293]. Мужественность становится лейтмотивом образа Клемантинки де Бурбон: «новая претендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски» [3, с. 294]. Третья претендентка Амалия, при подчеркнуто женской внешности («Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами» - [3, с. 296] отличается решительным нравом и погибает в схватке с предыдущей градоначальницей. Что касается двух последних претенденток на власть в Глу-пове, Дуньки-толстопятой и Матренки-ноздри, то их внешность и поведение не просто ориентированы на мужское, но имеют подчёркнуто антиматеринский характер: «И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова» [3, с. 301].
С помощью символики «антиматеринства» Щедрин актуализирует эсхатологическую мифологему. Бесчинства самозванок, поедающих младенцев и вырезающих у женщин груди, вызывает реакцию ужаса: «Глуповцы просто обезумели от ужаса» [3, с. 301]. Демоническое поведение женщин-властительниц выдаёт их внутреннюю ориентацию на апокалиптический образ «вавилонской блудницы», восходящий к «Откровению» Иоанна Богослова [Откр. 17: 3-13]. «Вавилонская блудница», восседающая на звере (Антихристе), «не вдова, не замужняя женщина, не девица, то есть не имеет определённого социального статуса, она над законом, является полновластной хозяйкой своих владений (...) Вавилонская блудница» - образ лунной, демонической стороны власти вообще» [5, с. 132]. По легенде, именно от неё последние цари, соправители антихриста, получат свою власть. В эсхатологических текстах говорится, что луна «изменит свой цвет» на цвет солнца - красный, то есть женское начало получит мужские функции, утратив способность к зачатию и плодоприношению [5, с. 133]. Таким образом, поведенческие особенности глуповских градоначальниц (антиматеринство, воинственность, мужественность, тяга к спиртному, жажда власти) можно объяснить присутствием в тексте эсхатологической мифологемы.
Парадоксальность ситуации заключается в том, что щедринские «Матушки» на деле оказываются «антиматерями», «беспутными девками», «блудницами»: «Ужасно было видеть, - говорит «Летописец», - как оные две беспутные девки, от третьей, ещё беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!» [3, с. 300]. Ещё раз мотив блуда (блудницы) у власти возникает в письме к А.Н. Пыпину по поводу отрицательной рецензии на «Историю одного города» в «Вестнике Европы». Отвечая на обвинение критики, со времен Писарева упрекающей его в приверженности «смеху ради смеха», сатирик пишет: «Гулящие девки, которые друг у друга отнимают бразды правления, тоже едва ли смех возбуждают» [3, с. 457]. Обычно такая «антиматеринская» идентификация власти особенно заметна в периоды распада социальной системы и содержит в себе программу отторжения власти [6, с. 472-475]. У Щедрина соединяется несоединимое, одни и те же события описываются с помощью «материнской» и «антиматеринской» символики. В одной и той же истории власть идентифицируется и как материнская, и как антиматеринская сила. Метафоры материнства получают у Щедрина способность символизировать власть и блокировать её; подкреплять и отторгать, опрокидывать существующую систему властных отношений.
Характерное для Щедрина маркирование власти как антиматеринской (антикреативной) силы служит не только «разоблачению», «снижению», «осмеянию» официальной власти русских «просвещённых» императриц, выявлению «обратной», «тёмной» стороны их «либерального» правления. Логическое развёртывание описанной в «Сказании о шести градоначальницах» парадоксальной ситуации должно привести читателей к выводу о том, что женщина во власти может присутствовать только как жена действующего, или, как это звучит у Щедрина, «сущего» [3, с. 304]. Правителя. Такие представления явно содержатся в традиционной политической культуре русских. Социальный космос был восстановлен после того, как в Глупов прибыл «сущий» вновь назначенный градоначальник - мужчина и совершил парадигматическое для русской власти действие: наказал зачинщиков («Он немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Выдали Стёпку Горластого, да Фильку Бесчастного» - [3, с. 304]. Поведение жены нового «начальника» соответствует (совпадает со стереотипами управляемых) стереотипам, хранящимся в политической культуре русских. У Щедрина читаем: «Супруга нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все стороны кланялась» [3, с. 304]. Только в таком случае женщина-властительница признается народом «Матушкой».
Женщина в Глупове может прийти к власти только через «близость к телу» Правителя. Известно, что в архаических культурах «тело» Властителя воспринималось как источник благодати. И в современных политических культурах «близость к телу» является важным маркером власти. Жены и любовницы несут в себе заряд властной «благодати» [2, с. 291]. Эту содержащуюся в традиционной политической культуре схему подметил Щедрин. «Беснующиеся» глуповские самозванки именно «близостью к телу» доказывают свое право на власть. Первая из самозванок «злоехид-
ная оная Ираидка» решилась «на дерзостное сие предприятие», сообразив, что «покойный муж её, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника» [3, с. 293]. Амалия Карловна Штокфиш основала «свои претензии единственно на том, что она два месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах» [3, с. 295]. Об Анели Алоизовне Лядоховской сказано, что «хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды призываема к помпадуру» [3, с. 297]. О Дуньке-толстопятой и Матренке-ноздре читаем: «Обе основали свои права на том, что они не раз бывали у градоначальников для лакомства» [3, с. 301]. Итак, через близость к «сакральному» градоначальническому «телу» «помпадуршам» передаётся частица магического заряда властной харизмы возлюбленного «помпадура».
В традиционной политической культуре русских содержится мифологема «священного брака», по которой Царь - законный супруг Матушки Руси. Известна поговорка: Государь - Отец, Земля - Мать. В русской национальной мифологии происходит символическая идентификация тела Родины-Матери (Земли-Матушки) и «тела народного» («почвы»). Взаимоотношения Властителя с народом символизируют взаимоотношения «Батюшки-Царя» (Отца родного) с Родиной-матерью (Русью Матушкой). В таком случае отцовская функция Властителя проверяется тем, насколько он способен сделать счастливой, сильной и благополучной свою законную супругу - Русь Матушку и свой народ, «почву» нации. Как утверждает Ален Безансон, вся история русского мифа о Матери Сырой Земле после Ивана Грозного свидетельствует о постоянных усилиях правителя утвердиться в исключительном праве завладеть Святой Русью [1, с. 100-101].
Элемент насилия, овладения (обладания) по принуждению в отношениях Властителя и «почвы» нации, простого народа, который и составляет материнское тело Родины, обнаруживается в «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. С тех пор как первый глуповский Правитель, призванный головотяпами «на царство» «умной-преумной» князь, произнёс сакраментальное: «Запорю!» [3, с. 277], эта формула стала играть роль предзаданной парадигмы, регламентирующей взаимоотношения между соподчиненными элементами в глуповском обществе. Текст властного поведения глуповского «начальства» состоит из следующих парадигматических действий, сопровождаемых словесными формулами-заклятиями:
- сечение глуповцев: «Запорю!» - [3, с. 277, 337, 280];
- «усмирение и расточение без остатка» [3, с. 337], сопровождаемое сакральными формулами: «Разорю!», «Не потерплю» [3, с. 336, 281];
- внезапное молчание властителя тогда, когда подвластные просят: «Развяжи ты нас, сделай милость! Укажи нам конец» [3, с. 351];
- насильственное насаждение цивилизации, «войны за просвещение», «войны против просвещения», сопровождаемые воплями начальства «Вольный дух завели! Разжирели!» [3, с. 353];
- уничтожение глуповских поселений «спалил слободу Навозную», «разорил Негодницу», «расточил Болото», собрал материалы «для сожжения всего города» [3, с. 353, 330];
- разбор по бревнышку глуповских домов, сопровождающийся возгласами: «Катай» [3, с. 346], «Ломай» - [3, с. 411];
- вытаптывание глуповских озимых полей: «Я вас!» [3, с. 343];
- поворачивание рек: «Уйму! Я её уйму!» [3, с. 412], «Гони!» - [3, с. 413].
Итак, мы убедились, что для описания взаимоотношений доброй половины глу-
повских властных лиц с подвластными Щедрин использует метафору «насильника» (правление Фердыщенко, Брудастого, Бородавкина, Угрюм-Бурчеева). Эта метафора выражает программу отторжения власти и её разрушения. Но что всего удивительнее, власть глуповских «либеральных» «начальников» (таких как Микаладзе, Грусти-лов) при всей их мягкости и просвещённости может быть охарактеризована только одной парадоксальной формулой: «Возлюбленного насильника». Обычно метафора «возлюбленный» используется как средство подкрепления Власти, тогда как для выражения программ отторжения используется метафора «насильник». У Щедрина соединяется несоединимое. Власть ведёт себя как «Возлюбленный насильник». Этот
гротескный сплав, в котором комбинируются разнородные прокреативные и антина-тальные символы, подрывает основы публичного дискурса 60-х, обнаруживая ироническое подполье Великих социальных реформ. Столь любимые народом «блестящие» реформаторы-либералы воздействуют на подвластных все теми же методами принуждения и насилия, что и их «непросвещённые» предшественники.
Подведём некоторые итоги. Как показывает Щедрин, «материнские» и «отцовские» матрицы властных отношений существуют в русском менталитете и в русской истории только как запрос, не данность, а заданность, далекий идеал, мечта народа о справедливом «Батюшке-Царе» и доброй «Матушке-Царице». Реальная же, «сущая» власть через подключение символики «антиматеринства» и «антиотцовства» разоблачается Щедриным как антигуманная, антикреативная, разрушительная сила. Русские властители в сатире Щедрина чаще всего выступают в ролях «Блудницы», «Насильника» или «Аскета». В лучшем случае во времена периодических либеральных преобразований глуповские реформаторы прикидывают на себя лестную для их самолюбия проекцию «Возлюбленного» Властителя, который на деле оказывается только «Возлюбленным насильником». И никогда национальная Власть не выступает в своих законных мифологических образах-ролях - «Батюшки» (Отца родного) и «Матушки». Она способна только имитировать, подделываться под них, использовать матрицы «материнства» и «отцовства» для захвата и удержания власти, преследуя свои эгоистические цели.
Литература
1. Безансон, А. Убиенный царевич : Русская культура и национальное сознание : закон и его нарушение [Текст] / А. Безансон. - М. : Изд-во «МИК», 1999. - 216 с.
2. Бочаров, В.В. Символы власти или власть символов? [Текст] / В.В. Бочаров // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии : в 2 т. / сост. и отв. ред. В.В. Бочаров. - СПб. : Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - Т. 1. - С. 274- 302.
3. Салтыков-Щедрин, М.Е. История одного города [Текст] // Соч. : в 20 т. / М.Е. Салтыков-Щедрин. - М. : Художественная литература, 1973. - Т. 8. - С. 5-327.
4. Чистов, К.В. Русские народные социально-утопические легенды ХУП-ХК вв. [Текст] / К.В. Чистов. - М. : Наука, 1967. - 340 с.
5. Щедрина, К.А. Царское счастье (архетипы и символы монархической государственности) [Текст] / К.А. Щедрина. - М. : ФОРУМ, 2006. - 160 с.
6. Щепанская, Т.Б. Дискурсы российской власти: термины родства [Текст] / Т.Б. Ще-панская // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии : в 2 т. / сост. и отв. ред. В.В. Бочаров. - СПб. : Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - Т. 1. -С. 462-487.
